В лесу Дин / In the Forest of Dean

      Через кухонное окно Рон наблюдал, как они исчезают из виду, пока не услышал знакомый хлопок аппарации. Установив таймер на три минуты, он наполнил водой два высоких стакана и вернулся к вверенным его заботам людям, устало ссутулившимся на своих стульях. Ему ещё предстояло собрать всё, что Флёр попросит у Люпина, и привести в порядок кухонный стол — он хотел успеть убраться до их возвращения.       Когда этим утром, сразу после восьми, такой же хлопок аппарации возвестил о возвращении группы, Рон испытал неимоверное облегчение. Хоть их с Дином и держали в неведении относительно подробностей деятельности Ордена, они оба знали, что сегодня рано утром группа орденцев отправилась на какое-то чрезвычайно опасное дело. И его отец, и Билл, оба пытались преуменьшить значение предстоящей миссии, но он знал их достаточно хорошо, чтобы различить напряжение, появлявшееся в их голосе и мимике каждый раз, когда он задавал вопросы на эту тему. Никаких ответов, кроме «это конфиденциально», он так и не получил. Единственное, что он знал, — в этом были как-то замешаны оборотни и какое-то «логово», но о чём конкретно шла речь он не имел ни малейшего понятия, как и о том, сколько времени это займёт и с каким риском связано. Поэтому душераздирающие крики, взорвавшие воздух сразу после хлопка аппарации, оказались для него полной неожиданностью. Внутренне похолодев, он в мгновение ока вылетел из своей комнаты, скатился вниз по лестнице и рывком распахнул дверь коттеджа.       Но он оказался совершенно не готов к тому, что увидел за дверью. Он не был готов увидеть своего отца обожжённым и окровавленным, да ещё и с торчащей из ноги костью. Он не был готов увидеть грязную, почти голую женщину с безобразно разодранным плечом, которую Гарри тащил под мышкой, как будто она ничего не весила. Он не был готов увидеть бледного до серости Люпина, хватающего ртом воздух и истекающего кровью из глубоких рваных ран на груди. И, уж конечно, он не был готов к тому, что Гермиона бросит его раненого отца на стол, как какой-то мешок с картошкой.       Естественно, его первой реакцией была паника.       Она затопила его подобно приливной волне — вместе с осознанием, что эта миссия явно была гораздо более опасной, чем его пытались убедить. Смертельно опасной. Почти ничего не соображая от страха, он попытался разобраться в происходящем — ему нужно было знать, нужно было понять, что случилось. Он пытался спросить у Гарри и Гермионы, но они ничего ему не ответили, более того — прошли мимо, как будто его там и не было. Выражения их лиц оставались каменными.       Находясь на грани полной потери самообладания, он наблюдал за тем, как Гермиона ходит вокруг его отца с таким видом, словно торчащая из ноги кость была не более чем вывихнутой лодыжкой. Она удерживала его тело на месте, засовывала пальцы в его рану и говорила о факте его заражения так, словно ей было глубоко насрать и на него самого, и на его страдания. Как будто её это ни в малейшей степени не волновало. Она даже глазом не моргнула, когда при очередной её манипуляции он зашёлся в крике и из его рта потекла кровь.       Её взгляд обжигал холодом, движения оставались бездушно механическими — она никак не реагировала на агонию его отца. И Рон разозлился. Он злился и в то же время был чертовски напуган и совершенно растерян. И только когда она закричала на него и он заметил мельчайший проблеск чего-то отчаянного и чистого в её глазах, паника наконец отпустила его. Его гнев мгновенно угас, а тело похолодело от накрывшей его волны внезапного и поразительно всеобъемлющего понимания.       Под эхо слов Билла, звучащих в голове, он уставился на неё широко раскрытыми глазами и наконец-то увидел её, увидел по-настоящему. Грязная, оборванная, с ног до головы покрытая сажей и чужой кровью, она пахла огнём и смертью. И она боролась — с собой, с собственной слабостью и предательской левой рукой, которая заметно дрожала.       «Попробуй понять, через что им пришлось пройти. С ними что-то случилось, Рон… что-то, что заставило их осознать, что они умрут, как и все мы, если не изменятся, если не вырастут над самими собой».       В голове всплыло воспоминание о шраме, выглядывающем из-под ворота джемпера, и ещё один кусочек паззла, который он упорно игнорировал до сих пор, со щелчком встал на место.       Понимание холодной кувалдой ударило его в грудь под её горящим взглядом. Она смотрела на него так, словно он был самой бесполезной вещью в комнате, пустой тратой пространства и её времени, потому что… потому что ей было не всё равно.       Абсолютно, категорически, в высшей степени не всё равно.       В тот момент это стало настолько болезненно очевидно, что картинка перед его глазами покачнулась в секундном головокружении.       Всю последнюю неделю он провёл в стойком убеждении, что им с Гарри плевать на всех, кроме друг друга. Он ничего не говорил, но на самом деле продолжал злиться на них: за то, что они отвернулись от него; за холодность и отстранённость, с которой они общались с окружающими; за высокомерие, которое он за этим видел; но прежде всего — за их отношения. Потому что на это было больно смотреть.       Было больно видеть, как они тренируются. Они двигались как единое целое, два отдельных, но безупречно синхронизированных существа. При виде этого нельзя было не признать, насколько идеально они подходят друг другу, и это признание вызывало у него тошноту. Они и раньше хорошо ладили, но то, насколько гармонично они сочетались сейчас, просто резало глаз. И от этого было больно. Как и от того, с каким холодным безразличием они смотрели на всех окружающих — и лишь смотря на друг друга проявляли хоть какие-то эмоции. И от отвращения, с которым они смотрели на него, тоже было очень больно. Поэтому было гораздо легче предположить, что им просто плевать на всех.       Он решил, что они задрали нос. Что считают себя лучше всех тех, кто их окружает. Сначала он думал, что они подружились с Биллом, но, понаблюдав за их общением, быстро понял, что и с ним они были так же холодны.       Они были холодны со всеми.       Тогда он решил, что они просто терпят Луну, Билла, Флёр и его отца — потому что нуждаются в них, хотят их как-то использовать. И всё это их «обучение» имело ту же цель — сделать остальных членов Ордена не «полностью бесполезными», какими, казалось, они видели всех остальных. Конечно, он слышал слова Гарри, сказанные его матери в прошлую среду, но едва ли поверил им. Слишком уж плохо сочеталось утверждение Гарри о том, что его волнует безопасность членов Ордена, с тем стилем общения, который они с Гермионой поддерживали по отношению к ним.       Кроме того, он не был дураком — он понял, что Гарри с ним сделал. Этот ублюдок привязал его к коттеджу. Он чувствовал, как натягивались путы на разных частях его тела, если он подходил слишком близко к границе барьера, ограждающего территорию коттеджа. Он знал, что если аппарирует, то, скорее всего, умрёт. Более ясного указания на то, как они относились к окружающим и как мало их заботила другая человеческая жизнь, кроме их собственной, нельзя было и представить.       Он участвовал в тренировках только потому, что слова Билла задели его за живое. Они заставили его понять, что если он хочет чего-то добиться, он должен приложить для этого усилия. Итак, он решил игнорировать бывших друзей, но принять участие в тренировках — ради себя. Он хотел стать сильнее. Он решил перестать перекладывать вину за собственные провалы на других и всерьёз заняться собой. Вместе с тем он решил, что больше не станет переживать о Гарри и Гермионе. Забудет то, какими они были когда-то, и примет как данность то, какими они стали сейчас — жестокими, холодными, отстранёнными и высокомерными незнакомцами, которые не хотят иметь ничего общего с обитателями коттеджа, но вынуждены их терпеть.       Нет, ну в самом деле, какими ещё в его глазах могли быть люди, которые, по сути, подписали ему смертный приговор и даже не потрудились известить его о том, что он умрёт, если попытается покинуть коттедж?       Но потом он увидел через окно, как Гермиона обнимала его отца. Наблюдать ту сцену было странно и неловко, она противоречила всем его убеждениям и заставляла сомневаться в собственных суждениях. Впрочем, он довольно легко убедил себя, что это была рассчитанная манипуляция со стороны Гермионы, и выбросил это из головы.       Но сегодня, наблюдая за тем, как действовали они с Гарри — быстро, отчаянно, как будто каждая секунда имела значение — в стремлении спасти три жизни, включая жизнь совершенно незнакомой женщины, он понял, что все его выводы были неправильными.       Совершенно неправильными.       Да, они демонстрировали поразительное спокойствие, да, они держались холодно и отстранённо — но это не имело никакого отношения к отсутствию эмоций, как он себе надумал. Всё это время он интерпретировал их сухую, резкую манеру общения как безразличие, — и не мог ошибаться сильнее. То, что он наблюдал, не имело ни малейшего отношения к безразличию. Осознание этого одновременно ошарашило его и потрясло до глубины души.       Та, в ком он видел бессердечную стерву, манипулировавшую людьми в своих интересах без оглядки на их благополучие, на самом деле была девушкой, которая, совершенно не жалея себя, отчаянно стремилась сделать всё, чтобы им помочь. Не обращая внимания на собственную боль, борясь со слабостью собственного тела, задавив собственные эмоции — потому что так было нужно. Это было именно то, о чём Гарри говорил его матери и чему Рон малодушно предпочёл не поверить. Потому что было гораздо легче думать о них как о возгордившихся придурках, чем допустить возможность того, что им так же больно, как и всем остальным, просто они лучше это скрывают; легче, чем признать, что они имели все основания исключить его из Трио — потому что он предал их, подвёл самым фундаментальным образом, и они просто не могли ему больше доверять.       В глубине души он знал, что если бы они хотели его смерти и если бы действительно были настолько холодными и безжалостными, как он считал, они бы уже убили его.       Но думать об этом было слишком тревожно, слишком неприятно и болезненно, поэтому он просто не позволял себе как следует об этом задумываться.       Даже из эмоциональной лекции Билла он понял лишь то, что захотел понять, и только сейчас до него дошёл истинный смысл слов брата. Он понял и принял ту часть, в которой Билл говорил о необходимости приложить усилия, чтобы вырасти над собой, и даже начал двигаться в этом направлении, но совершенно неправильно понял ту часть, в которой Билл говорил о том, что Гарри и Гермиона это сделали и продолжают делать. Билл говорил не только и не столько об их физических и магических навыках, сколько об их способности делать то, что необходимо. Их способности отстраняться, чтобы сделать дело, даже если это причиняет боль. Вот что прежде всего имел в виду Билл, когда говорил о том, что они уже выросли над собой и продолжают расти.       Но истинный смысл слов Билла дошёл до него только сейчас, когда его отец истекал кровью у него на глазах, в то время как Гермиона — спокойная, хладнокровная, собранная — делала то, что должна была сделать, чтобы спасти его жизнь. Он наконец увидел её.       Это было так болезненно очевидно, что он не мог поверить, что не видел этого раньше. Она была в агонии — во всех смыслах этого слова. Его бывшая лучшая подруга буквально умирала внутри и была так же чертовски напугана, как и он сам.       Она просто похоронила это глубоко внутри себя.       Так глубоко, что это сделало её холодной и отстранённой, а её действия — скупыми и механическими. Не осталось ничего, кроме абсолютно необходимого в данный момент. И если бы не тот краткий миг ярости, пробившейся через её защиту, он бы так никогда и не увидел истинных эмоций, которые так явно терзали её тело и душу под холодной и безразличной поверхностью.       Он видел, как её рот открылся, и знал, что сейчас произойдёт. Она оглушит его, или убьёт, или ещё что-то, чтобы убрать его с дороги — потому что он мешал ей делать то, что требовалось сделать. Он был досадной помехой, грёбаным воплощением всего того, с чем она сражалась глубоко внутри себя.       В ту секунду, растянувшуюся для него в вечность, что-то внутри него болезненно скорчилось. Было так больно, чертовски больно, хуже, чем находиться в том жутком пузыре смерти, но он чувствовал, что наконец-то видит всё так, как оно есть на самом деле. Он был проблемой. Он всегда знал это, и это было корнем его неуверенности, но всё же по какой-то причине он никогда по-настоящему ничего с этим не делал. Даже на прошлой неделе, когда он, казалось бы, наконец взглянул на себя критическим взглядом, он на самом деле не осознавал, насколько узким и ограниченным оставался этот взгляд. Он не осознавал, что всё ещё цепляется за старые самоограничения и оправдания. Как и сказал Билл, он сам был своим собственным злейшим врагом. И его провал со щитовым заклинанием — наглядная тому демонстрация.       Он впервые осознал, насколько бесполезным балластом стал для своих бывших друзей. Насколько он был беспомощным. Насколько невыносимо близоруким, что даже не задумывался о том, что должно было с ними случиться, чтобы они стали такими.       Его отец истекал кровью у него на глазах, а он просто стоял там, хватаясь за волосы и мешаясь под ногами, как неуклюжий дурак, в то время как Гермиона изо всех сил пыталась сохранить спокойствие и спасти жизнь его отца, а Гарри разрывался между синеющим Люпином и едва не теряющей сознание женщиной. В этот момент его осенило: Гермиона попросила его о помощи! Гермиона! Его! Это могло значить только одно — она действительно находилась в отчаянии, и ситуация была даже хуже, чем он себе представлял.       В этот миг в его голове что-то щёлкнуло, и он начал шевелиться.       Он отказывался снова становиться сломанным колесом в телеге. Он отказывался нести ответственность за смерть своего отца только потому, что был слишком напуган, чтобы помочь.       И он помог.       Он проглотил страх и заставил себя сосредоточиться. Он знал, что и близко не был таким спокойным и собранным, как они, но делал всё, что мог. Он спросил, что он может сделать, и без лишних вопросов делал то, что Гермиона и Гарри ему говорили, — потому что знал, что они были единственным шансом его отца на выживание. Он запретил себе принимать сухость и резкость их указаний на свой счёт и постарался воспринимать ситуацию такой, какая она была — самой что ни на есть чрезвычайной и требующей незамедлительных действий.       Когда он увидел, что из-за дрожи в руке у Гермионы не получается открыть контейнер, он, не колеблясь, вмешался и помог. Это было наименьшее, что он мог сделать при виде того, как она буквально загоняла себя, но упорно продолжала заботиться о его отце, демонстрируя просто поразительные целительские навыки.       Затем она разбудила его отца, и он впервые наблюдал за тем, как она с ним общается, — по-настоящему наблюдал, без призмы обиды и предубеждения. Он замечал все мельчайшие движения лица, которые пропускал раньше; видел, как расширились её зрачки, когда она осматривала зажившую рану; как слегка сощурились её глаза и дрогнул от беспокойства голос, когда его лицо исказилось от боли и отчаяния. Он прислушивался к словам, которые она использовала, когда говорила с его отцом, отмечал деликатную нежность, с которой она к нему прикасалась, и снова и снова убеждался, что был совершенно, безоговорочно, целиком и полностью неправ.       Гермионе было не всё равно.       Гарри было не всё равно.       Настолько не всё равно, что что-то внутри него скрючивалось и переворачивалось при мысли об этом.       Ему хотелось достать маховик времени, вернуться в прошлое и врезать самому себе за то, насколько слеп он был.       Глубоко вздохнув, он передал стаканы с водой Люпину и Аве и наложил на их тела второе согревающее заклинание.       Хватит, — твёрдо сказал он себе.       Ему понадобилось увидеть, как его отец умирает у него на глазах, чтобы понять то, что все остальные, похоже, интуитивно поняли почти сразу.       Хватит жалеть себя. Хватит обвинять в своих бедах всех вокруг. Хватит считать Гарри и Гермиону какими-то бесчувственными монстрами. Хватит злиться и обижаться на них за их отношения. Совершенно очевидно, что эти двое принадлежат друг другу, и это не имеет к нему никакого отношения, так что тут ему просто не на что злиться — разве что на себя.       В некотором смысле ему даже повезло. Теперь он это видел.       Да, Гарри и Гермиона исключили его из Трио, можно даже сказать, вышибли пинком, но какова альтернатива? Они могли убить его. Возможно, им даже следовало это сделать. А его семья? Конечно, они осуждали его, но они не отвернулись от него. Они по-прежнему приветствовали его в своих домах, продолжали защищать его и заботились о нём, несмотря на его отвратительное поведение.       Он устал быть обузой, пришло время что-то менять.       — Флёр что-нибудь нужно? — спросил Рон у Люпина, дезинфицируя стол заклинанием, которому мама научила его много лет назад. Ну и что, что он не очень хорошо умел им пользоваться, сделать хоть что-то было всяко лучше, чем не делать ничего.       — Успокаивающее зелье, бадьян и что-нибудь из еды, — хриплым голосом перечислил Люпин после того, как сделал медленный глоток воды.       Рон кивнул и начал собирать требуемые зелья.       — Так ты тоже… ведьмак? — неуверенно спросила его Ава, провожавшая глазами каждое его движение, пока он расставлял на столе бутылки. Её голос был сиплым, она держала перед собой стакан с водой, но ещё не сделала ни глотка.       — Не совсем, — сказал Рон с лёгкой улыбкой. — Я волшебник. Мы называем женщин-волшебниц ведьмами, а мужчин — волшебниками.       — О. — Сделав осторожный глоток воды, она снова перевела взгляд на Люпина и с лёгкой опаской спросила: — А ты… ты тоже волшебник и… и оборотень?       — Да, — подтвердил Люпин, но не посмотрел на неё в ответ, продолжая сосредоточенно отправлять сообщения через метку на своей руке.       Ава ещё некоторое время смотрела на него, прежде чем снова повернуться к Рону.       — Три минуты ещё не прошли?       — Прошла одна минута и сорок пять секунд. — Рон выставил на стол последние зелья и пошел к кухонному шкафу за продуктами. — У них ещё есть время.       Ава нахмурилась. Ей самым очевидным образом было не по себе, наверняка единственное, чего ей сейчас хотелось, — это оказаться дома со своим сыном.       — А если что-то случится? — беспокойно проговорила она. — Что, если они не вернутся? Почему вы уверены, что они смогут найти его и привести сюда?       — Потому что они так сказали, — тихо сказал Люпин, и его глаза наконец встретили обеспокоенный взгляд Авы. — Не волнуйся, Ава, совсем скоро Гарри и Гермиона вернутся с твоим сыном. Ты же сама видела, на что они способны.       Ава тяжело сглотнула и несколько раз перевела взгляд между ними, пока Рон выкладывал нехитрую снедь на стол. Её пальцы барабанили по стакану, тело застыло в напряжении.       — Долго ещё? — спросила она всего несколько секунд спустя.       — Пятьдесят две секунды, — сказал Рон, подчищая остатки грязи с пола и краем глаза наблюдая за женщиной.       — Я не должна была выбегать из дома, можно было подождать до утра, но мой рабочий день начинается в девять, и я не была уверена, что всё успею, — ни к кому не обращаясь, протараторила она. Казалось, она просто не могла выносить молчания.       — Всё будет хорошо, — твёрдо сказал Рон, занимая место за столом напротив них. — Они скоро вернутся, и Чарли будет с ними.       Ава снова нахмурилась, её губы сжались в тонкую полоску, глаза буравили дыру в двери.       — И много вас… таких? — спросила она ещё несколько секунд спустя, продолжая нервно постукивать пальцами по стакану.       — Прилично, — тихо сказал Рон. — Вам не холодно?       — Нет, — качнула головой Ава, снова перескочив взглядом на него. Сейчас она выглядела гораздо более испуганной, чем когда Гарри её исцелял. Очевидно, за сына она переживала сильнее, чем за себя. — Ты уверен, что они приведут его?       — Я никогда ни в чём не был так уверен, — тихо сказал Рон, опустив взгляд на небольшое пятно крови, которое всё ещё оставалось на столе. Он почувствовал на себе взгляд Люпина — тот прекрасно знал о напряжённости, которая существовала между бывшими лучшими друзьями. Чёрт, да весь Орден знал о распаде Трио и о том, что он не только больше не дружил с Гарри и Гермионой, но даже не разговаривал с ними, так что да, его слова не могли не удивить Люпина.       — Они… какие-то жуткие, — шёпотом сказала Ава, и глаза Рона снова поднялись к ней.       Она говорила о Гермионе и Гарри — и он, и Люпин знали это. Лицо Люпина смягчилось, а уголки губ Рона чуть приподнялись. Он хмыкнул и покачал головой, испытывая какое-то странное, горько-сладкое чувство.       — Они потрясающие, — тихо сказал он за секунду до того, как сработал его внутренний таймер и снаружи раздался громкий хлопок.