a goddamn blaze in the dark (and you started it)

             -ˋˏʚ Май, 1895 ɞˎˊ-.              Примерно через неделю после примерки, когда дождь начал высыхать в облаках, а апрель перешёл в более летний май, начинается процесс написания портрета. В пустой комнате особняка Бреннеров, расположенной ближе к верхней восточной части города, с холмами и естественным проникающим в окна солнечным светом, Уильям получает от слуг все необходимые материалы: мольберт, холст, краски, три табурета, на которых Уильям иногда сидит и на которых Майкл и Джейн позируют на протяжении написания всей картины. В самом центре комнаты облачённая в тёмно-синюю одежду пара сидит перед Уильямом на протяжении всех следующих дней.              Впервые с момента своего приезда Уильям чувствует себя спокойно, будто он не только равен окружающим, но даже превосходит их, поскольку в его руках власть над внешним и физическим выражением брака Майкла и Джейн. С помощью тех самых кистей, которыми он умело владеет, он может взять контроль в свои руки, может управлять всей комнатой через призму своих глаз и того, что они запечатлевают. Это является напоминанием о том, почему он любит искусство, почему оно влечёт его к себе всю жизнь. Стоя перед белым холстом, он ощущает власть.              Дни кажутся длинными и в основном тихими, трое из них общаются только во время обедов или перерывов. В эти моменты они с удовольствием делятся местными сплетнями, разговаривают о литературе и случайных историях из своего детства: например, об истеричных одноклассницах, которые ели пасту на уроках рисования (одна из любимых историй Уильяма) или о танцах для старшеклассников в 1893 году, где девочки танцевали польку до полуночи в своих оборчатых платьях (любимая история Джейн). В этих разговорах нет ничего этакого, но они всё равно кажутся особенными.              [♫ - je te laisserai des mots ].              Что-то в этих затянувшихся днях привносит лёгкость в отношения Майкла и Уильяма. И в те дни, растянувшиеся на несколько недель, которые следуют за первым днём работы над картиной, между Майклом и Уильямом происходят большие перемены. Ощутимые различия, ещё один сдвиг в динамике, подобный тому, что произошёл после того вечера в салоне за чаем и откровенным разговором, когда они оба раскрыли свою ориентацию или их флиртом в примерочной; Уильям теперь готов признать, что это был он, ведь как иначе можно описать то, что произошло в тот день в примерочной у портных, когда они стояли друг перед другом на расстоянии не более чем на шаг, говорили о своих мечтах и краснели. Теперь, после начала работы над портретом, в их отношениях (которые должны быть платоническими) происходит ещё одно искажение.              Уильям, хотя и слегка нервничает из-за всего этого, постоянно находясь на грани соблазна и его обуздания, не может быть более очарован. Испуг мешается с абсолютным очарованием от тех эмоций, которые он никогда прежде не испытывал.              Он мог бы заполучить Майкла более честным способом; например, дружбой, которая, учитывая обстоятельства, была более чем хороша. Поведение Майкла в те моменты, когда они были вместе, совсем не вязалось с тем человеком, который был нарисован графитом на холсте. С ним наедине Майкл был более человечным, чем во время ужинов, когда между ними было так много барьеров, а его родители были похожи на кукловодов, управляющих руками каждым его словом и движением. С Уильямом же он представал с растрёпанными волосами, в тонких полосатых спальных трусах, низко свисающих на бёдра, с голыми ногами, мягко ступающими по деревянному полу. При дневном свете. В полночь.              В последующие недели они часто находили друг друга в самые нелепые часы по чистой случайности: стоя в темноте кухни или салона; кто-то из них оставался в комнате один, пока не приходил другой с масляным фонарем в руках, освещая пространство.              — Не спится? — спрашивал Майкл при слабом свете, беспокойно водя руками по коже, почёсывая шею, теребя пояс брюк. Опираясь бёдрами на столешницы или дверные проёмы — в зависимости от того, что подвернулось в тот вечер, — он просто стоял и смотрел на Уильяма, задавая вопросы и ожидая ответа.              — Вам тоже? — спрашивал Уильям, на что Майкл улыбался, и они проводили эти тёмные часы ночи вместе; иногда в салоне перед тёплым камином, перелистывая страницы пыльных книг в уютной тишине и передавая друг другу сигарету; иногда на кухне, рассказывая истории и усмиряя смех, закусывая ванильным мороженым и рисовым пудингом из коробки со льдом; а иногда летними вечерами, когда в зарослях сада жужжали сверчки и мотыльки, они сидели на задних ступеньках особняка и разговаривали.              — Когда-то я мечтал стать актёром, — сказал Майкл в прошлый четверг, с тоской глядя на звезды, которые сияли ярче, чем Уильям, возможно, когда-либо видел раньше. — Потом около месяца пекарем, потом поэтом. А теперь... Теперь я не знаю, кем хочу быть. Я не уверен, кем я могу стать, если честно. Отец хочет, чтобы я стал бизнесменом.              Вдалеке что-то зашуршало, и Уильям вздрогнул, а потом вспомнил, что они с Майклом ведут не более чем непринужденную беседу, хотя она и кажется такой интимной. Два друга в лучшем случае или попросту работодатель и работник беседуют под лунным светом, затерявшись между океанским соком и сигаретным дымом в воздухе. Так что он расслабился и принялся слушать Майкла так, словно его голос был приливом и отливом: мимолетным, но на тот самый момент принадлежащим только ему одному, чтобы насладиться им сполна.              — Что вы видите, — начал Майкл, — когда рисуете меня?              И в этом заключалась вся суть — в этой проклятой картине.              С момента приезда в поместье Уильям исходил все коридоры вдоль и поперек, и на всех фотографиях и картинах не было видно никаких эмоций; Майкл не выглядел ни меланхоличным, ни радостным, просто обычным, почти пластиковым в своей неподвижности. Но когда он сел на свой табурет, а Уильям расположился в нескольких футах перед ним, уже смешивая краски на своей большой палитре, Майкл улыбнулся, и каждый последующий день он продолжал улыбаться. Это был первый портрет, фотография, документальное подтверждение улыбки Майкла, и Уильям был тем, кто писал её. Портрет был... особенным, и Уильям знал это с самого начала.              Возможно, дело было в том, что он всегда чувствовал себя в своей стихии, когда рисовал и оживлял на холсте то, что с трудом пытался понять в повседневном существовании. Или, возможно, его острый взгляд художника пробудился в тот момент, когда они вдвоём остались в комнате для рисования, где между ними был только холст и запах масел, в компании Джейн, которая была больше манекеном, чем человеком. Возможно, в тот момент всё и вылилось в кульминацию, а возможно, и не было ничего, но Уильям всё равно чувствовал, что тогда, когда Майкл так улыбался на портрете, он улыбался для Уильяма. Только для Уильяма.              Между ними что-то было, и это был не просто плод воображения Уильяма или жалкая фантазия, придуманная чересчур активным умом художника. Уильям видел это, когда Майкл улыбался, и всё это возвращало его к тому самому вопросу, который он задал. Был вечер четверга. Стрекот сверчков вокруг. Была искра, и она летела в обе стороны, яркая в том промежутке атмосферы, который лежал между их грудями, когда они сидели на крыльце, или в салоне, или в комнате, где рисовался портрет, или на кухне, или когда они были порознь, отдельно в своих покоях. Словно драгоценное пространство между звездами и небом, взаимное чувство росло.              — Что вы видите, когда рисуете меня? — спрашивал Майкл, и не было ответа, который был бы достаточен, не было ничего, что могло бы объяснить Майклу всё, что Уильям видел, когда рисовал.              — Всё, — хотел сказать Уильям, — я вижу весь свой мир, вижу зарю чего-то нового, вижу восход солнца, вижу красоту, вижу трагедию, я вижу в вас вселенную, Майкл. Вселенную.              — Больше, чем дельца, — произнёс Уильям, и хотя этого было недостаточно, чтобы передать всё, что он хотел сказать, это было всё, что он смог вымолвить. Потому что что-то внутри него всё еще сдерживалось, и с тех пор каждый день он не мог выпустить это что-то наружу... по крайней мере, полностью.              

***

              [♫ - ivy ]              — До встречи, Джейн, — вторят Майкл и Уильям, когда солнце начинает опускаться за горизонт на закате вечера, сквозь оконное стекло проглядывают оранжевые оттенки с полутонами сангрии.              Когда день работы над портретом подходит к концу, Джейн машет им обоим на прощание так, словно между Уильямом и Майклом нет различий: простой взмах руки и вежливая улыбка. Майкл даже не целует её в щеку, что Уильям принимает к сведению и (к своему стыду) принимает с удовольствием, собирая тюбики масляных красок, в основном оттенков голубого, жёлтого и зеленого.              — Хотите ли вы моей помощи? — спрашивает Майкл.              И что-то в том, что он говорит «хотите», а не «нужна ли вам», просто растапливает Уильяма, и он понимает, что в этой их новой динамике Майкл выбирает такой язык не просто так. Потому что хотеть чего-то — не то же самое, что нуждаться в этом, и звучит это так, словно Майкл спрашивает, хочет ли Уильям его или нет: Хотите ли вы, чтобы я был рядом даже в те моменты, как сейчас, когда вы с таким же успехом могли бы существовать в одиночестве?              — С превеликим удовольствием, — говорит Уильям, и он прекрасно осознаёт, что сказал, и что это означает нечто большее, чем желание получить помощь в уборке портретной мастерской. Да, говорит он, я бы существовал с вами, если бы мог, заполнил бы пустое пространство, безмолвное пространство, вами... если бы мог, конечно.              Потому что, помимо всего прочего, между каждым их взаимодействием постоянно присутствует «не могу», и оба они знают, что за пределами этих небольших моментов флирта, слов и их двойных смыслов, в этих отношениях ничего не будет. У Майкла есть свои обязательства, у Уильяма — тоже, и их жизни просто не имеют права пересекаться дальше, чем они уже пересеклись. Так будет всегда, и хотя Уильям неизменно будет жаждать большего, ему будет достаточно просто иметь в сердце способность желать, пусть даже никогда не исполненную, никогда не удовлетворенную.              Майкл собирает мокрые, испачканные краской кисти, пока Уильям складывает мольберт; они вдвоем шаркают по комнате, вызывая эхо, и между ними повисает напряжение. О, что бы Уильям сделал с этим пустым пространством, если бы только мог: он оглядывает освещенную золотом комнату, чувствуя, как его переполняет соблазн уединения, что-то настолько неправильное, что становится правильным. Но тут он видит Майкла, его глаза смотрят на то, что было закончено к настоящему времени (а это не более чем наброски всей картины и краски, размазанные по лифу платья Джейн и костюму Майкла). Пока он смотрит, с кистей в его руках медленно стекают густые капли краски.              Наконец, Майкл восклицает:              — Вы великолепны, — и даже не оглядывается, чтобы увидеть, как Уильям застыл на месте, как статуя, от его комплимента.              По щекам Уильяма разливается тёплый румянец, окрашивая его кожу в розовый цвет.              — Портрет едва ли закончен.              Майкл оборачивается и смотрит на Уильяма с выражением недоверия. Затем качает головой.              — Это изумительно. — На его лице расплывается улыбка, пока он рассматривает фрагменты портрета. — Я выгляжу таким счастливым.              Закат бросает полосы янтарного света на лицо Майкла, и от этого кажется, будто он сияет.              — Ну... В конце концов, это ваш свадебный портрет.              Выражение его лица говорит само за себя: неверящее, видящее Уильяма насквозь, словно он стеклянный.              — Вы же знаете, что я выгляжу счастливым не поэтому, — говорит Майкл.              Возможно, Уильям и вправду знает, но услышать подтверждение из уст самого Майкла в его ровном голосе, в напряжении, превращённом в нечто осязаемое... Уильям понимает, что должен знать наверняка; каждый дюйм его тела жаждет этого.              — Скажите мне, что мы оба итак знаем, — думает Уильям, приближаясь к Майклу и оставляя на полу сложенный мольберт, — скажите мне, что я не одинок в своем мнении, что между нами что-то есть.              — Скажите мне, — думает он, набираясь храбрости (которой не хватает, чтобы вынести эту подлую ситуацию, в которой он погряз по уши), — скажите мне честно. Пусть мне будет невыносимо неловко, если я ошибусь. Позвольте мне просочиться сквозь стыд. С нами ничего не случится, лжём ли мы или уклоняемся от правды, так что скажите мне правду.              Уильям ждёт, пока Майкл заговорит, зная, что ничего не изменится, независимо от ответа. Потому что Майкл в этот момент может сказать что угодно — всё, что угодно, но Уильям останется таким же потерянным в переплетении эмоций, которые он не может распутать с тех пор, как Майкл вошёл в его жизнь. Уильям так глубоко увяз в этом увлечении, которое, как он с готовностью признаётся, не любовь, а всего лишь похоть, что не знает, как бы он не последовал за Майклом, какую бы ложь тот ни плёл, какой бы риск ни представляла правда. Пусть даже в небытие, но Уильям будет следовать за Майклом до самого горького конца. В его нутре пылает огонь, который он разжёг для Майкла; и каким бы коротким ни было пламя, как бы быстро оно ни погасло, Уильям знает, что сам он ничего не сможет сделать, чтобы погасить огонь. Только природа и течение времени изживут его... а до тех пор он будет терпеть.              — О, — начинает Уильям. — Знаю ли?              Майкл едва заметно прикусывает губу.              — Я мог бы провести с вами весь день, наблюдая, как вы рисуете. Это очень красивое зрелище, знаете ли.              О.              — Я... у меня нет слов, — честно признаётся Уильям, ошеломленный так, словно из его легких выбили весь воздух, и в грудной клетке осталось лишь пустое пространство: все слова, все мысли просто изгнаны и заменены всепоглощающим чувством откровения.              А что говорить, когда он услышал всё, что хотел? Когда ничто не имеет значения, кроме золотистой комнаты, в которой он стоит, и закат сквозь стекло можно принять за рассвет — какой-то искажённый рассвет, такой правильный и неправильный, а человек, который пленил его сердце, украл сейчас слова с его языка, с невозможной ясностью называя его зрелищем. Что тут сказать? Уильям не знает, а Майкл придвигается ближе; его дыхание почти щекочет губы Уильяма, и мир начинает замедляться, как будто ось, на которой вращается Земля, застыла в своей основе, и теперь они подвешены только на этот момент над всем, что существует на этой планете. Над всеми правилами, законами и распрями; они висят между звёздами и небом, где за ними ничто не наблюдает — ни боги, ни запреты, и они могут просто дышать воздухом друг друга и знать, что это святое: что-то для классиков, что-то для прекрасных музеев, что-то для поклонения. Правильность этого ощущения внутри Уильяма затмевает его рассудок, и все его защитные механизмы рушатся.              — Поцелуйте меня, — думает Уильям, хотя знает, что не имеет право о таком просить, — поцелуйте меня, поцелуйте меня.              — Уильям, — шепчет Майкл, и да, — думает Уильям, — это тот самый момент.              — Чт…? — начинает Уильям, но холодная краска растекается по его носу от лёгкого касания Майкла, прежде чем Уильям успевает произнести хоть слово. Ощущается немного щекотно, запах масла становится всё сильнее. Он подносит палец к кончику носа и видит, как густая темно-синяя жижа покрывает его пальцы.              — Майкл, — вскрикивает он, слегка отступая назад, — вы абсолютный глупец!              Щеки Майкла вспыхивают красным румянцем, он прикрывает рот рукой, пытаясь сдержаться, но смех всё равно прорывается наружу. Громкий, радостный смех. И несмотря на раздражение, затаившееся в Уильяме, это зрелище все равно прекрасно: Майкл мог бы обрызгать его с ног до головы несмываемой краской, но если бы он снова засмеялся так искренне, так полно, Уильям бы только протёр глаза от краски и рассмеялся бы в ответ.              Тем не менее, Уильям готов подыграть. Поэтому он берёт с пола одну из кистей, щетина которой все еще покрыта ярко-желтой краской, и орудует ею перед Майклом, как мечом, не в силах скрыть улыбку на лице. Затем они оба дружно смеются.              — Ах! — Майкл поднимает руки в защиту и игриво ухмыляется. — Этот пиджак для портрета! Будьте благоразумны, Уильям.              — Уфф, — Уильям отбрасывает кисть, — вы такой раздражающий.              — Позвольте мне. — Майкл придвигается ближе — настолько близко, что их груди разделяет едва ли дюйм, — и стирает пятнышко краски с носа Уильяма. Каждая частичка его тела, от макушки головы до основания ступней, вспыхивает крошечными искрами, и он не может удержаться от того, чтобы не затаить дыхание.              — Как насчет того, — начинает Майкл, — чтобы я попросил слуг на кухне приготовить нам обед на завтра? Мы можем отправиться на одной из парусных лодок на остров и пообедать на берегу. — Майкл прочищает горло, а затем улыбается. — Этот жест, конечно же, чтобы загладить вину за то, что я обрызгал вас краской. Я угощаю.              В любой другой ситуации Уильям искал бы в лице мужчины признаки шутки, искал бы в голосе доказательство того, что всё это неправда. Но когда его сердце начинает учащенно биться, а внизу живота разрастается тепло, он отдаётся наполняющему его чувству внутренней надежды, зная, что эта искра между ними летит в обе стороны; путешествует по невидимому течению, которое связывает их обоих, когда они вместе и когда врозь.              — Звучит замечательно, — произносит Уильям, — с нетерпением жду.              Когда Майкл улыбается, всё в комнате приобретает кроваво-оранжевый оттенок, а сам портрет покачивается в углу, почти оживая, пока свет и тени от оконного стекла пляшут по холсту, а наброски Майкла и Джейн, сделанные карандашом, заливаются каким-то новым оттенком.              — Чей это портрет? — задаётся вопросом Уильям, — Какая любовь живёт здесь сейчас?              Любовь: это слово пробирается в его мысли, и теперь Уильям не может избавиться от него; оно задерживается, как и краска на его носу, окрашивая кожу в блекло-голубой цвет. Этой ночью Уильям мечтает о слове «любовь»: о том, как оно слышится в его мыслях, о том, как это слово ощущается на языке и, особенно, о том, как оно звучит на губах Майкла, о ритмах, направленных в сторону Уильяма, об обещании, данном ему, а не кому-то другому.              Как нелепо; как великолепно. Как непрактично, и как неоднозначно. В голове у него царит мешанина парадоксов и противоречий, но разве не в этом суть их обоих? Два человека. Один богатый, другой бедный. Это некая прореха в ткани желаний мира, и всё же они вместе, разрывая вселенную, формируют нечто настолько новое, нечто полностью свое, что в нем нет места ничему, кроме Майкла, Уильяма и увлечённости, которую они разделяют друг с другом.              И вот Уильям грезит о себе и Майкле. Жемчужная пена океана, танцующая вокруг их лодыжек. Поцелуи — мягкие, как песок, грубые, как гранулы скалистых причалов. Они могут делать всё, что им заблагорассудится, потому что всё, что может существовать между ними, они решают сами. Он мечтает о прибрежном пейзаже. О грязных следах на лестнице в поместье. Об ощущение рук, проводящих по его волосам при свете свечи.              Уильям мечтает, мечтает и мечтает, и в своих мечтах он старается оборвать будущее, прекрасно понимая, что это никогда не продлится долго. В сотый раз он напоминает себе, что этому придёт конец. Они не рождены для того, чтобы иметь что-то настолько хорошее вечно. Такова природа этой забытой дороги, по которой они идут вместе. Уильям знает, что его место всегда будет за холстом, а не перед ним.              На портрете никогда не будет лица Уильяма.              И всё же этой ночью ему снится Майкл, то, что у них могло бы быть, если бы мир был другим. Возможно, Уильям мог бы хоть раз отложить кисти и стать музой. Возможно, в другой жизни они бы уже целовались.              Но во сне Уильяма снова и снова повторяется одна и та же история. Пожар. Пламя в темноте. И всё же каждый раз просыпаясь, он не может не думать, что несмотря на печальный конец, это было так прекрасно. В таком случае, разве это того не стоило?