a goddamn blaze in the dark (and you started it)

             Сквозь задёрнутые шторы пробивается яркий свет, рассеивая темноту, и Уильям просыпается с воспоминанием о золотом цвете из своего сна. Всё в его теле ощущается по-новому: воздух на языке кажется вкуснее, цвета перед глазами переливаются более насыщенными оттенками. О, как чудесно выглядит мир, пока не развеялись грезы, а чуткий разум не оказался между порогом реальности и грёзами.              Уильям выжидает мгновение, потирая глаза, прежде чем ступить на половицу и смириться с окончанием сна. Наступил день — почти такой же прекрасный, как его сон, слишком ясный, но, возможно, более обнадёживающий, чем ночь. Конечно, пройдёт всего несколько часов, и Уильям снова вдохнёт солоноватый морской воздух, ощутит пот на подбородке, который он будет слизывать кончиком языка, увидит белую пену моря, перекатывающуюся между пальцами ног, и Майкла на песчаном берегу, полуголого, в свободных шортах, болтающихся на бёдрах, с открытой спиной, по которой бьют настойчивые лучи солнца. Скоро они будут на острове, успокаивает себя Уильям, не зная, что он будет чувствовать в следующий раз, когда переступит порог этой гостевой комнаты, не представляя, какие новые сны ему приснятся, когда он положит голову на подушку.              Как и почти каждое утро, Генри стучится в дверь Уильяма с ароматным чаем в пузатом чайнике и сдобной выпечкой с джемом. К такому обращению он вряд ли когда-нибудь привыкнет; хотя с каждым днем это становится всё легче, всё меньше чувство вины цепляется за его совесть. Это просто преимущества моей нынешней деятельности, — успокаивает он себя. — Поэтому пора бы перестать чувствовать себя виноватым. Но стыд всё равно сохраняется, просто волнами разного размера, и в одни дни его легче игнорировать, чем в другие. Сегодня его тело трепещет, как колибри с двумя хрупкими крылышками, от слишком сильного волнения в преддверие обеденной трапезы. Прилива бодрости в его теле, пронизывающего его вены напряжения как будто достаточно, чтобы поддерживать его жизнь, чтобы отбросить любые мрачные думы, которые могут у него возникнуть.              Он благодарит Генри за еду, а затем протягивает ему последнее письмо, написанное им для Джонатана, в котором подробно рассказывает о начале процесса написания картины и об основных деталях его дружбы с Майклом, о том, как она расцвела и переросла в нечто более глубокое.              — Кроме того, — начинает Генри, засовывая письмо Джонатану в карман ливреи, — мистер Майкл Уилер попросил меня напомнить вам об обеде, который состоится сегодня днём. Паруса уже подняты, а еда будет готова к полудню.              — О... Ну, спасибо, Генри, — уверенно благодарит его Уильям, хотя в голове у него только одна мысль: неужели Майкл действительно думал, что я забуду?              Ночью ему снились волны; в пустых промежутках активности его разум выдумывал лишь образы пляжа — но не о тех ли океанских берегах грезил и Майкл? Есть ли какое-то расхождение, какой-то истёртый участок в их невидимой нити, которой мог бы привести к её разрыву? Возможно. И всё же Уильям просто не понимает, как два человека могут быть настолько едины — почти неразрывно, как будто их души имеют какую-то небесную связь друг с другом, но при этом они так часто оказываются на двух совершенно разных страницах. Нет, даже не на разных страницах. Одна и та же страница, но разные строки, разные абзацы — и он, и Майкл зацикливаются на своих собственных словах, оставляя их такими близкими и в то же время такими далёкими друг от друга. Как это возможно — существовать одновременно? Чтобы Майкл казался и второй половинкой, и его противоположностью, причём одновременно.              Дверь за Генри закрывается, и Уильям остаётся наедине со своими мыслями. Он проводит рукой по лицу, утирая пот, выступивший на лбу поздней весной, и спускается вниз на официальный завтрак с семьей Уилеров.              

***

             Когда он выходит наружу, над ним расстилается чистейшая лазурь и обрушивается порыв насыщенного пыльцой и солью воздуха. Начинает казаться, что наступило лето.              Уильям использует свой выходной от работы над портретом (и раннее утро перед самым долгожданным обедом), прогуливаясь по саду поместья, изобилующему плакучими апельсиновыми деревьями, свежесрезанными кустарниками в форме квадратов и животных, усыпанными гортензиями и розами, и песчаными камышами, чем дальше к побережью, тем больше. Уильям бродит по выложенным камнем дорожкам часами. Возможно, чтобы проветрить голову. Или чтобы собраться с мыслями. Так или иначе, при виде каждого цветка или щебечущей птицы он думает о Майкле, думает об обеде.              И раз уж речь зашла о Уилерах, перед ним предстаёт прогуливающаяся по саду с бледно-лиловым зонтиком над головой Нэнси Уилер; как только их пути пересекаются, она одаривает Уильяма доброжелательной улыбкой. Её длинные локоны уложены в причёску, а на щеках появился тёплый розовый оттенок, вернувшийся после тех первых недель дома, когда она почти всегда была белой, как простыня. Теперь она сияет, её лицо приобрело прежнюю свежесть и округлость.              — Доброе утро, Уильям, — здоровается Нэнси, слегка наклоняя подбородок.              — Доброе, миссис Нэнси, — учтиво отвечает Уилл, а затем засовывает руки в карманы. — Выглядите замечательно! Вам стало лучше?              За последний месяц Уильям не единожды заставал Нэнси больной. Скорее даже неоднократно, особенно поздно вечером или рано утром, когда птицы начинают щебетать, Уильям слышал, как Нэнси спешит в туалет в другом конце коридора. Каждый раз он приходил проведать её, но через несколько дней она стала клясться, что не нуждается в помощи.              — Мое тело просто акклиматизируется, — всегда говорила она, — я так давно не была дома.              Каждое утро или вечер она приводила одни и те же доводы, и Уильяму ничего не оставалось, как поверить ей. А почему бы, собственно, и нет? Женщина знает своё тело лучше, чем он, двадцатилетний художник-гомосексуалист, когда-либо мог; и поэтому он оставил её в покое.              — О, гораздо лучше! — Она кивает и улыбается, но в её глазах что-то плещется. Взгляд у неё слегка остекленевший, но заметить эту отдалённость в её глазах способен только художник. И он замечает, но не может определить причину. — Спасибо за заботу о моём самочувствии, сэр.              — А как поживает Стивен? — спрашивает Уильям; и снова этот едва уловимый сдвиг.              — Хорошо! Очень хорошо. — Её губы поджимаются, и она быстро меняет тему. — Вы ведь отправляетесь сегодня днём на яхте с моим братом? — спрашивает она, и в её голосе звучит энтузиазм.              — Да, верно.              — О, это чудесно! Я клянусь, что никогда не видела Майкла таким счастливым! — Лицо Уильяма сразу теплеет от слов Нэнси. — Должно быть, это замечательно — иметь рядом друга его возраста. Мы так привыкли ко всем этим балам и ужинам с друзьями наших родителей, что у нас почти не остаётся времени на то, чтобы завести собственную дружбу. Ему повезло, что у него есть вы, — продолжает она, и, хотя Уильям внимает каждому слову, он не может в полной мере постичь их.              До Майкла он и не подозревал о существовании таких, как он. Любой слух о гомосексуалистах казался ему ложной надеждой, а каждый заголовок об арестах в новостях — лишь дополнительным толчком в тень, где он стоял в одиночестве. Теперь он стоит в тени с товарищем, другом.              Нэнси упомянула везение, однако это слишком поверхностно. Но есть ли какое-нибудь другое слово для обозначения таких эмоций? Ни одно не приходит Уильяму на ум. Он бы описал это как первый глоток воздуха после двадцати лет удушья. Мажорный взмах по клавишам из слоновой кости после стольких дней, проведённых в ловушке минорной гаммы. Это его встреча с Майклом — как бы затянуто, поэтично и драматично это ни звучало, самая настоящая квинтэссенция существования. Какими словами выразить такие прекрасные чувства?              Возможно, Майкл будет считать, будто ему повезло, что он знает Уильяма. Но Уильям считает, что для него самого встреча с Майклом — это не просто везение, это — всё.              — Полагаю, нам обоим повезло, — говорит Уильям, глядя на небо и солнце, улавливая все синие и жёлтые лучи радужкой глаз.              

***

             [♫ - 13 beaches]              Когда часы бьют полдень, Уильям встречается с Майклом у ближайшего причала, в миле или около того к югу от поместья, мимо зарослей песчаного тростника и садов. И пока Уильям идёт по скрипучему дереву корабельной площадки, рот Майкла тут же превращается в широкую, яркую фигуру — полумесяц, белый полумесяц, — и Уильяму остаётся только улыбнуться, как свету, который идёт прямо к звёздам. Он рад меня видеть, — думает Уильям; и, вглядываясь в улыбку Майкла, он видит, как тот смотрит на него в ответ. Эмоции на лице Майкла слишком знакомые. Радость. О, вот ты где, мой человек, тот, кого мне было суждено встретить с тех пор, как моё тело появилось на Земле. Это ты.              Возможно, Уильям проецирует, но однажды он будет представлять, что пожелает, когда солнце будет таким же ярким, как сегодня днём, когда дни их флирта исчерпают себя, а он будет измученным и нуждающим, желая этого человека больше всего на свете.              Путешествие к острову (к счастью) не требует от них особых навыков плавания: воды спокойны и мягко волнообразны, а их маленький парусник почти не качает. Всю дорогу Уильям стоит на носу судна, и ветерок развевает его волосы, а на лицо время от времени попадают брызги воды. Он чувствует вкус соли на языке и облизывает губы, пока они не упираются в самый скалистый берег, и Майкл не пришвартовывает яхту к суше.              Вдоль береговой линии на песок набегают волны, приливы и отливы пенятся, и вода шипит, встречая песок. Майкл и Уильям располагаются достаточно далеко от океана, чтобы остаться сухими, открывают плетёную корзину и, хихикая, укрепляют покрывало от ветра тяжелыми камнями по углам. Через несколько минут на покрывале оказывается целый набор свежеприготовленных обедов: огурец и сливочное масло, уложенные между двумя ломтиками хлеба; вишни без косточек и сливочное песочное печенье на десерт; высокий кувшин со смешанной водой, лимонным соком и сахарным сиропом для питья. О, и терпкая выпечка со спелым апельсиновым джемом — любимым джемом Уильяма, которую он тут же откусывает, и вкус джема взрывается на его солёном языке. Его щеки алееют от терпкости, и Майкл хихикает, откусывая от маленького, треугольно разрезанного сэндвича. А дальше они просто наслаждаются друг другом, болтая и перекусывая под солнцем, как будто это ещё один из их дней рисования портрета или полуночных посиделок на кухне.              Когда Уильям подшучивает над тем, что бледная кожа Майкла слишком быстро сгорает на солнце, Майкл в отместку сметает песок на его сторону покрывала, и они, ахая и заливаясь смехом, начинают кидаться друг в друга песком. Затем они бросают тонкие плоские камни в волны, наблюдая за тем, как они отскакивают от воды, с плеском разлетаясь в стороны. Солнце расстилает свои лучи по небу, и свет падает на них с каждым взмахом их пяток, взбивающих песок, пока они лежат на животе, рисуя звёзды на полумокром песке. Майкл выводит на песке свои инициалы — М.У, а Уильям чертит рядом свои — У.Б; и это гравировка остаётся на самом дорогом месте Бога — Земле. Их имена находятся рядом, и хотя это ни коим образом нельзя назвать правильным, сейчас кажется, что в этом нет ничего предосудительного, более того, это даже своего рода божественно: этими простыми буквами они словно обозначили, что этот остров принадлежит им. Волны скоро смоют их, но сейчас Уильям не думает об этом, сейчас он больше сосредоточен на лице Майкла: его розовеющих щеках, смехе, взмокших чёрных кудрях, спадающих на глаза.              

***

             — Какое ваше любимое стихотворение? — спрашивает Майкл между поеданием сэндвича с огурцом.              — О, Боже... — начинает Уильям, задумавшись: Конечно, Майкл задал такой вопрос, на который у Уильяма нет ответа. У него нет времени на чтение стихов; эти произведения — изысканное вино, переварить которое у Уильяма нет ни средств, ни привилегий. На мгновение он напрягается, боясь произнести название какого-нибудь смехотворного стихотворения, которое понравится только глупцу. Но потом он вспоминает, что это Майкл, человек, с которым он делится сигаретами и секретами. Он никогда не осудит.              — Может быть — «Сравню ли я тебя с летним днем»? — произносит Уильям, прекрасно зная, что это всего лишь упрощённое произведение Шекспира, которое дети учили в начальной школе. — Это единственное, что я могу прочесть по памяти, если быть честным.              Майкл улыбается.              — Так прочтите его! — просит он.              — Это не урок литературы! — игриво шутит Уильям. — К тому же, я даже не знаю, с чего начать декламировать стихи. Я... я лишь выставлю себя дураком.              — Тогда выставьте себя дураком здесь, со мной! Какая разница?              — Я... — Слова застревают у него в горле. Уверенность в себе нелегко даётся даже самым смелым людям, и уж точно не человеку, который всю жизнь прятался, который был изгнан на нижнюю ступеньку тотемного столба за более чем одну грань своего существования. Но быть глупцом с Майклом... Конечно, он будет, всю жизнь будет. Уже вся возникшая с Майклом ситуация — глупость. Но:              — Я не знаю, как, — честно признаётся Уильям.              Между ними наступает тишина, и губы Майкла кривятся в ухмылке. Затем он выкрикивает в бескрайние просторы песка и неба стихотворение, которого Уильям никогда не слышал.              — О, живущий всегда, всегда умирающий! О, похороны моего прошлого и настоящего... — Майкл вскакивает на ноги, активно жестикулируя руками на каждом слоге, разыгрывая каждое слово, — о я — я иду вперёд, видимый, материальный, значительный, как никогда; О, я, живший все эти годы, умер теперь (я не плачу, я доволен).              Уильям наблюдает за ним с изумлением. Свобода, которую излучает Майкл, — это свобода бабочки, только что вышедшей из куколки, такая уверенная, хотя он впервые использует свои красочные крылья. Майкл летит; каждое слово и драматический слог проносятся над акрами пляжа.              — О, чтобы освободиться от этих оболочек моих, я меняю их и мельком смотрю на место, где оставляю их! Чтобы дальше идти (о живший! всегда живущий!), прочь я отбрасываю бренные оболочки.              — Это было... весьма интересное зрелище, — говорит Уильям сквозь смех.              — Это был Уитмен. — Майкл снова опускается на песок. — Я говорил вам, что хочу стать актёром, и я человек слова.              Уильям наливает стакан лимонада и передаёт его Майклу, чтобы тот смягчил своё горло после столь яркого выступления.              — Я думал, вы хотите стать поэтом.              — Актёром и поэтом, — поправляет его Майкл, делая глоток.              — Мастер на все руки, — шутит Уильям.              — О... — он поднимает палец и качает головой, — нет, мастер только в искусстве, дорогой, я не могу решить математическое уравнение, даже если мне понадобится спасти свою жизнь, я...              Майкл продолжает рассказывать одну из своих историй из гимназии, но всё, что происходит после того, как его называют «дорогой», как бы расстворяется в сознании Уильяма. Дорогой — о, каково это быть названным дорогим начинающим поэтом, человеком, который с точностью подбирает каждое слово. Конечно же, это что-то значит. Поэты никогда не экономят на языке; каждый выбор, каждое слово имеют определённую цель. Майкл назвал его дорогим, и Уильям ответил бы ему тем же в одно мгновение. В тёмном углу. Под лунным светом. Запутавшись в простынях. Посреди городской площади, если бы он мог, или на танцплощадке, или во время поездки на поезде из Нью-Йорка туда и обратно. В перерывах между поцелуями.              Дорогой. Дорогой. Дорогой...              Через несколько минут они оказываются в воде. Они окунаются с головой в прохладные волны, чтобы охладиться. По телу Майкла бегут мурашки, и Уильяму хочется протянуть руку и прикоснуться к коже Майкла, согревая его так, как только может его такое же ледяное тело. Он хочет выкачать из себя каждую унцию тепла и передать её Майклу, как солнце проливает своё тепло на землю, чтобы осветить человечество. Он хочет целовать его до тех пор, пока они не согреются. Но если он поцелует Майкла, это станет реальностью, от которой он не сможет убежать. Никто не сможет освободить его от того, что он сделал; это будет жить в нём вечно, вся вина и всё удовольствие. Но сможет ли он сделать это? Сможет ли он рискнуть?              Уильям задумчиво наблюдает, как золотистый переливчатый свет омывает побережье, как янтарно-медовый солнечный свет висит над ними, словно звёзды на конце Божьего рыболовного крючка. Это искушение, раскачивающееся перед ними, зажатое между его пальцами: морковка и палочка на выставке животных. Потому что оно первично; оно присуще им. Волны, омывающие их талии; ветер, дующий в сторону пляжа — это гимн, призывающий его поцеловать Майкла в этой воде, хотя он знает, что жизнь никогда не будет прежней, если он поддастся искушению.              Всё это время он думал, что если что-то и изменится, то только в худшую сторону. Но что если нет? Вдруг это зарождение чего-то принадлежающего только им? Соединение губ как символ брака. Просто два тела в океане, вкушающие слюну и соль — этого достаточно, чтобы стать самым лучшим поцелуем, который когда-либо знала любая душа. Ему стоит лишь сдаться. Но, чёрт возьми, это труднее, чем кажется, труднее, чем он сам того желает.              Майкл, кажется, тоже погрузился в раздумья, тихо размышляя о чём-то, чего Уильям не ведает.              [♫ - wildest dreams ]              — Где вы? — спрашивает Уильям.              — Здесь, — медленно отвечает Майкл, — Думаю, я всегда буду здесь.              Прядь мокрых волос падает Майклу на глаза, когда он моргает; идеально-голубая волна набегает на песок, на линию причала; и на Уильяма накатывает понимание, пока он переваривает слова другого мужчины, невысказанные и явные. Всегда, — думает он, — мы будем в этом океане: в нашем будущем, когда всё, чем мы можем стать, закончится, или в нашей следующей полночи, когда мечты возьмут верх, мы всегда будем здесь, проживая этот момент.              Уильям поднимает руку и убирает волосы с глаз Майкла. Его ладонь задерживается на щеке Майкла — ощущение мягкости под кончиками пальцев заставляет сдержанность Уильяма пошатнуться.              Ни один из них не отступает от прикосновения, и Уильям чувствует, как сдаётся — подобно воину на троянских пляжах с вытянутыми навстречу солнцу руками, он греется в этом принятии начала конца. Возможно, он не всегда принадлежит этому миру, но он может принадлежать этому человеку, сколько бы времени это ни заняло. Вода плещется вокруг их талий, а Уильям так и не убрал руку. Она покоится на коже Майкла — на тех самых ожогах от солнца и каплях океана — и умоляет Майкла придвинуться ближе.              И он придвигается.              — Здесь нет ни души на много миль вокруг, — шепчет Майкл, и Уильям ощущает во рту вкус его дыхания: свежая вишня и сливки. Напряжение и тепло в их телах усиливается, Майкл тянется к Уильяму, и их щёки на мгновение соприкасаются. Майкл закрывает глаза и вздыхает, звук похож на хныканье, словно ему больно быть так близко и в то же время так далеко.              Поцелуй меня, мой дорогой.              Эта мысль проносится в голове Уильяма снова и снова.              Целуй меня, пока я не стану единым целым с океаном, пока ты не станешь волной, уносящей меня под воду.              Устав от постоянного смирения с наполовину обречённым счастьем, устав от постоянного беспокойства, Уильям льнёт вперёд. Он в последний раз играет в их маленькую игру — в украдкой бросаемые взгляды за столом, дразнящие комментарии в примерочных, где каждое взаимодействие содержит некий код, который необходимо разгадать. Он шепчет слова так неровно, что сомневается, услышит ли их Майкл.              — Твоё вечное лето не угаснет.              Любимое стихотворение Уильяма. Единственное, которое он может вспомнить, вырванное из глубин его сознания, чтобы Майкл услышал. Последнее изречение, окутанное энигмой, умоляющее понять его потаённые желания. Слишком уж велеречиво это чувство, которое охватывает Уильяма ежедневно, начиная с передней в тот самый первый день, когда Майкл чуть не навернулся с лестницы, опаздывая, как, кажется, всегда. Это вечное лето никогда не угаснет, и я буду с тобой до скончания времён...              Потому что он влюблён. Навеки влюблён в Майкла Уилера.              Он повторяет:              — Твоё вечное лето не угаснет.              И в бесконечно малом смещении их тела сближаются настолько, что их обнажённые груди, медленно вдыхающие и выдыхающие воздух, прижимаются друг к другу, как две руки в молитве. С каждым движением они приливают и отливают друг от друга, как танцующие воды вокруг них. Губы Уильяма опускаются на губы Майкла, и, прежде чем какое-либо затаённое сомнение удерживает его, они целуются. Руки Уильяма перебирают мокрые волосы Майкла, рот прижимается к губам другого мужчины, превращая их в акварель, в цветок румяного красного цвета, раскрывающийся под его прикосновениями. Майкл позволяет каждому дюйму их тел слиться воедино — языки соединяются, руки впиваются в плечи, в ямочки на спинах, лёгкие бьются в такт — и это откровение.              Когда они начинают плакать, то впитывают слёзы друг друга, пока капли стекают по щекам и попадают в приоткрытые рты. Это поток весны, возрождения, жизни, льющийся из их душ. Они поливают цветы — их губы похожи на лепестки. Уильям чувствует, как в его горле зарождается крик; счастливый крик, потому что он поцеловал любимого мужчину, а тот поцеловал его в ответ. Все бессонные ночи, проведённые в мечтах, набрасывая в уме портреты, на которых были бы изображены он сам и Майкл в их счастливом конце, завершились именно в этот момент.              И всё же каким-то чудом... это оказалось даже лучше, чем он мог себе представить.              — Пойдём на берег, — шепчет Майкл, обнимая Уильяма за талию. — Давай согреемся.              

***

             [♫ - sun ]              Уильям зачерпывает песок и смотрит, как песчинки проскальзывают сквозь пальцы, ощущая тёплую нежность песка на своей коже. Он лежит, положив голову на колени Майкла, его золотисто-каштановые волосы рассыпаются по бледному бедру, пока он слушает, как каждый поэтический куплет слетает с губ Майкла, словно песня.              Он думает о том, что миллионы острых песчинок с алмазной огранкой становятся мягкими, как пушинки, когда соединяются вместе, — думает о том, сколько уюта в количестве, в единстве. О том, как каждый атом оттенков синего соединяется вместе, чтобы создать небо, океан цвета, который, словно картина, простирается над человечеством. О том, как все люди касаются одного и того же мягкого песка и видят одно и то же прекрасное небо, но не любят его одинаково — мир наделяет всех людей способностью к любви и красоте, и всё же они пользуются дарованной Богом привилегией и попирают ее, когда любовь не вписывается в некий набор произвольных правил.              Он сидит под солнцем, прижав ухо к бедру другого мужчины, и думает о том, что если Бог создал небо голубым, значит, он создал и мужчин, похожих на него, как Майкл, который тоже любит мужчин. Он думает о том, что, когда солнце встаёт, небо становится оранжевым, потом фиолетовым, когда оно садится, серым, когда идёт буря, и лазурным, когда оно сияет, и при всех различиях в свете и цвете небо всё равно остается небом, прекрасным и правильным. Так и когда мужчина любит женщину, а женщина — мужчину, и мужчина любит другого мужчину, и женщина тоже любит другую женщину, любая разница в любви не меняет людей — люди остаются людьми, прекрасными и правильными. Его мизинец касается Майкла, и он знает, что искра, промелькнувшая в их прикосновениях, была заложена Вселенной, а она никогда не может ошибиться.              Солнце обжигает его кожу золотыми лучами, интимными, почти обжигающими болью и жаром, словно говоря ему: Ты всего лишь ещё один ребёнок, Уильям, такой же, как и все остальные. Чувствовать себя таким маленьким ещё никогда не ощущалось так успокаивающе.              И когда он целует Майкла, она улыбается ему — это солнце, которое всё еще светит, хотя он прижимается губами к другому мужчине, которого любит. Они целуются, целуются и целуются, а мир продолжает вращаться.