a goddamn blaze in the dark (and you started it)

      Апельсиновый джем из слоеного теста растекаются по языку Уильяма, и терпкий вкус джема оживляет его в это позднее апрельское утро, когда окна столовой распахнуты, а занавески колышутся, как морские волны, впуская свежий ветерок. Он сам и семья Уилеров (включая Майкла, который, как ни странно, присутствует сегодня на трапезе) сидят за столом и поглощают плотные завтраки, поданные на горячих тарелках.              Недавняя новость об ориентации Майкла витает в воздухе, связывая его и Уильяма, словно незримое электричество, как подпольный ток только между ними двумя. Они украдкой переглядываются через стол — в перерывах между едой и глотками из стаканов с соком, — наблюдая друг за другом, словно в игре, в которой невозможно победить. Каждый миг, когда Майкл отводит взгляд, глаза Уильяма неотступно следуют за ним в восхищении, и он не может притвориться, что их забавы не будоражат что-то внутри него, что они не воспламеняют его кровь и не ослабляют его конечности, заставляя млеть изнутри. И пусть это всего лишь нечаянный флирт, он всё равно оживляет Уильяма.              Его наполняет магия предвкушения. Внутри занимает место надежда: она расцветает в маленькой коробочке, украшенной голубой ленточкой — прямо в центре его сердца. И это прекрасно и мучительно больно одновременно. Ведь чем выше человек поднимается, тем больнее ему потом приходится падать. И Уильям не может не готовиться к падению, считая что в большинстве случаев оно неизбежно. Но, чёрт побери, ощущения на вершине — вера и мечты о возможных реальностях, будоражащих его сердце, — такие особенные. Мечась между идеалистической и пессимистичной картиной, Уильям старается сохранять самообладание в отношении Майкла и не позволять себе слишком больших надежд. Ночью, в своей спальне, он чувствует томительную вязкость в теле, вспоминая день и то, как слова Майкла заставляют его краснеть, а нежность в его глазах вырывает дыхание из лёгких. И он обязательно отводит взгляд, который задерживается на них слишком долго, и подавляет в себе обиду на Вселенную за то, что она не даёт им быть вместе. Так, заключает он, он переживёт весну и оставшиеся недели в поместье Уилеров — рисуя реальность и расстворяясь в фантазиях.              А пока он должен вернуться к завтраку, к будничному разговору и не поддаваться навязчивому желанию встретиться с тёмными глазами Майкла и никогда не отводить от них взгляд.              — Майкл, дорогой, — начинает его мать, отставляя бокал, — мисс Флоренс, портниха, хотела подогнать тебе пиджак для портрета завтра днём. Джейн тоже надо там быть.              — Очень хорошо, — произносит Майкл неохотно и печально, апатия стекает с каждого слога, как горький мёд с ложки. Уильям задаётся вопросом: неужели его родители не видят недовольства, которое излучает их сын?              В пятнадцать лет брат Уильяма, Джонатан, выудил из него правду при помощи целой череды осторожных заверительных бесед и неоднозначных благожелательных вопросов о том, был ли он увлечён кем-нибудь или влюблён в кого-нибудь (он всегда использовал нейтральные по половому признаку термины) во время учёбы в школе или задавал вопросы о том, что он думает о произведениях Уайльда и Уитмена. Джонатан зорко следил за братом — как за его триумфами, так и за его поражениями — словно мог запечатлеть каждый момент, будто заглядывал в фотографический снимок и анализировал его, пытаясь понять, что Уильям чувствовал в такие моменты и, что еще важнее, что ему было нужно. Часто Уильяму требовалось утешение, и Джонатан всегда его давал.       Поэтому Уильям никогда не испытывал тягот от того, что его не замечают те, кого он любит. Мог ли Майкл — с глазами, утомлёнными от бессонницы, и осанкой, поникшей под тяжестью усталости, — сказать то же самое?              — О, и мистер Байерс! — восклицает внезапно миссис Уилер. — Мисс Флоренс попросила, чтобы вы тоже присутствовали на примерке. Вы же не против, да?              На этих словах он чуть не давится своим соком.              — З-зачем? То есть... Всё, что от меня потребуется, я, конечно, сделаю. Но зачем?              В ходе его расспросов невозможно не заметить пристальный взгляд Майкла, наблюдавшего за Уильямом с другого конца стола. И в нём нет тревоги; отнюдь, на губах мужчины зарождается улыбка, едва скрываемая левым уголком губ. Хочет ли он, думает Уильям, чтобы я был там завтра? Конечно же, нет.              — Вы ведь художник, верно? — спрашивает миссис Уилер, и если бы снисходительность в её голосе не была столь очевидной, это было бы благословением. — Вы разбираетесь в теории цвета? Что хорошо смотрится на холсте? А что нет?              — Да, разбираюсь, — уверяет её Уильям и замечает, что когда он обороняется, с уверенностью заявляя о своих способностях, Майкл прикрывает рот пальцами, но под ними Уильям не может не разглядеть ухмылку — широкую и ослепительную.              — Тогда вы можете помочь мисс Флоренс! — Миссис Уилер кружит над своим бокалом, как будто пьёт вино, а затем делает долгий глоток.— У неё есть прекрасный красный пиджак для Майкла.              — Красный пиджак? Мама, нет! — восклицает Майкл, раздражённо вскидывая брови и морща нос — зрелище скорее комичное, чем пугающее, думает Уильям, наблюдая, как хмурится другой мужчина. — Ради всего святого, я буду выглядеть как клоун!              — Следи за языком! — восклицает на повышенных тонах мистер Уилер, который наконец-то поднял голову от быстро пустеющей перед ним тарелки, и выглядит он гораздо более устрашающе. Майкл же просто посмеивается, не обязательно над отцом или матерью, скорее над самой ситуацией, и в наступившей тишине, когда все опускают головы обратно, Уильям наблюдает за Майклом, который теперь уже не смотрит на него, вместо этого ковыряя вилкой яйца на своей тарелке. Уильям с трудом подавляет смех.              — Я обязательно приду на примерку, — заверяет Уильям, хотя его мышцы деревенеют при одной только мысли о том, что он будет находиться там одновременно с Майклом и Джейн.              Потому что, хотя он знаком и с Майклом, и с Джейн, и они нравятся ему каждый по-своему, находиться с ними в одной комнате, да еще со всей той недосказанностью и откровенной ложью, которая скопилась между ними, сейчас кажется слишком.              Не тогда, когда Майкл и он сам провели сегодняшний завтрак — и, скорее всего, проведут завтрашний, если он не проявит самообладания, — украдкой поглядывая друг на друга с особенной пылкостью, за несколько дней до этого откровенно делясь своими секретами, знание которых отныне крепко связывает их. И секреты эти, заметьте, неведомы Джейн. Уильям, всего лишь художник, который не должен иметь такого права на знание столь масштабных сведений, и всё же ему известны самые сокровенные тайны Майкла, те, в которые не посвящен никто в мире — даже девушка, которая всего через два месяца будет стоять перед Майклом в свадебном платье, обещая провести свою жизнь с человеком, который на деле ещё больший незнакомец для неё, чем она себе представляет. И всё это время Уильям будет знать, и от этого болезненного осознания ему захочется сбежать, бросить весь этот труд и вернуться домой, где всё проще, в некоторых смыслах, конечно, сложнее, но всё же гораздо проще. Где ему не придётся чувствовать бремя всех этих секретов: как Майкла, так и своих собственных.              Но, конечно же, Уильям не уедет. Деньги, — говорит он себе, — вот главная причина, по которой он решает остаться в Массачусетсе и довести это дело до (возможно, жестокого) конца. Но в глубине души он также знает, что эта невидимая ниточка, натянутая между ним и Майклом, завязавшаяся после того полуночного разговора о чувствах и честности, слишком сильно манит его, не позволяя уехать. Из этого ничего не выйдет, он не позволит себе поддаться тому, что должно стать лишь мимолётным влечением в лучшем случае и похотью в худшем. Но всё же приятно надеяться, приятно испытывать это чувство влюбленности в кого-то, пусть даже на мгновение, пусть даже оно ни к чему не приведёт. Вот ради чего ему, гомосексуалисту, приходится жить в эти страшные времена: ради недолгих мгновений, ради мерцания света внутри него, который вскоре угаснет; ради того, чтобы хотеть, но никогда не иметь. Он знает, что у него будут только мечты, фантазии, желания, тайные встречи и любовники, которых он никогда не назовет своими, и...              Звук открывающейся двери отрывает Уильяма от его мыслей, а всех остальных присутствующих от завтрака. Вскоре перед всеми появляется Генри.              — Миссис Нэнси Харрингтон прибыла, — говорит он, и все (за исключением Уильяма) мгновенно вскакивают на ноги и устремляются в парадное фойе. Чтобы увидеть Нэнси, как полагает Уильям; он никогда не встречал её раньше и не уверен, что должен встретить именно сейчас. Хотят ли Уилеры, чтобы он представился, думает он, всё ещё сидя за столом и чувствуя себя чертовски неловко. Или это будет вторжением? Он нерешительно следует за ними в фойе, решив дождаться какого-нибудь жеста или указания на то, что он может присоединиться к разговору.              [♫ - high infidelity]              Поэтому Уильям держится в углу, издалека наблюдая, как семья обменивается объятиями и любезностями с Нэнси и, предположительно, её мужем, имени которого Уильям пока не знает. Но он красив, и у него золотые запонки, а Нэнси прекрасна, и на её шее висят золотые украшения.              — О, моя дорогая Нэнси! — восклицает мистер Уилер; в его тоне звучит непринуждённый энтузиазм, что для человека безмерно апатичного — весьма необычно.              Миссис Уилер сжимает её в объятиях ещё крепче:              — Дорогая, мы очень по тебе скучали!              — Расскажи нам о Нью-Йорке! — требует Майкл. — Вы видели Бруклинский мост? Или статую Свободы? А...              — Дай сестре отдышаться, Майкл, — прерывает его отец, кладя руку на плечо сына и отодвигая его, так что теперь он находится на задворках.              Как бы Уильяму хотелось вмешаться, положить руку на плечо Майкла и прошептать ему на ухо ободряющие слова, чтобы напомнить, что он всё ещё заслуживает добрых жестов, что не каждая рука, касающаяся его, должна быть такой холодной и жестокой. Тем не менее, он сохраняет дистанцию и вглядывается в лица перед ним.              Нэнси — это резкие линии и отточенность, безупречно отглаженное лиловое платье и светло-каштановые локоны, которые, вероятно, уложены с помощью множества помад и масел. В руках у неё стопка из четырёх книг, и Уильям не может не улыбнуться при виде того, что она держит их в руках, когда могла бы с легкостью передать их слуге и избавить себя от лишних хлопот. Её муж — Стивен, как он узнал из приветствия мистера Уилера, такой же ухоженный, с причёской, превосходящей все ожидания, хотя у него и не было никаких ожиданий. Они выглядят, как идеальная пара: состоятельные, привлекательные мужчина и женщина. Она, такая собранная и уравновешенная, похожа на Уилеров, а он, несомненно, на Харрингтонов — ещё одну семью дельцов, состоящую из нескольких поколений, больших денег и передаваемых по наследству договоренностей. Об этой семье Уильям видел упоминания в газетах даже у себя на родине.              Он наблюдает за ними, и тут его снова настигает осознание того, что он здесь лишний. Кто он такой, чтобы стоять тут, в углу, и наблюдать за ними издалека, как это делают слуги; ведь он, в отличие от слуг, даже не приносит никакой пользы: не несёт багаж дочери в спальню, не закрывает двери и не приводит в порядок стол после завтрака. В спешке он уходит, возвращаясь в трапезную, с пониманием, что не стоит быть настолько наивным, чтобы думать, будто он имеет право представляться. Стивен и Нэнси не платят ему. Если он не должен оказывать им никаких услуг, то должен понимать, что и они не обязаны ему ни любезностями, ни добротой. Так уж повелось между людьми разного достатка и положения.              Он направляется в коридор и когда, обогнув угол, делает семь или около того шагов, останавливаясь на полпути между пышными коврами, до него доносится голос, заставляя тут же обернуться. Майкл.              — Куда вы идёте? — спрашивает он, стоя в конце коридора. Он проводит ладонью по волосам, а затем засовывает руку в карман брюк.              — Я... я должен кое о чём позаботиться, — бормочет он и, хотя он знает, что лжёт, он надеется, что Майкл поверит ему и его лжи на пустом месте. Потому что он не может снова стоять под этой люстрой, где под этим хрустальным светом все его отличия выделяются слишком ярко; и он не в силах сказать Майклу, почему этот свет вызывает сейчас так много боли.              — О... Что ж, хорошо, — произносит Майкл. — Я познакомлю вас с Нэнси в другой раз.              (Он разочаровался во мне?)              — Конечно, — произносит Уильям, а затем торопится в гостевую комнату, желая затмить образ Майкла, и бросается на кровать, зарываясь лицом в подушку. Он так много чувствует. Всегда слишком много к людям, на которых он не должен тратить ни секунды.              

***

             Проходит несколько часов, и поздно вечером, когда солнце уже село и большая часть дома уснула в своих покоях, Уильям зажигает масляную лампу и ставит её на письменный стол. Затем он садится и раскладывает чернила, перо и бумаги, перемешанные с письмами от Джонатана с нью-йоркским штемпелем, которые он намерен прочитать сегодня вечером.              Когда он проводит своим (немного тупым) ножом для писем, разрывая бумагу и восковое покрытие, раздаётся тонкий шелестящий звук. И вот он читает:              Дорогой Уильям,              Боже, твоё описание Массачусетса звучит очень красиво! Когда-нибудь, когда у меня будут средства, я непременно побываю там. Кстати, как бы странно это ни звучало, недавно у меня в баре было несколько посетителей из Массачусетса, и они сказали, что твоё великолепное описание соответствует действительности. Как же я хочу поскорее поехать туда!              Если говорить о баре, то с ним всё в порядке. Как я уже сказал, в последнее время у нас стали бывать туристы — люди, приезжающие со всех концов света, чтобы насладиться Нью-Йорком, пока не стало слишком жарко, — и это оказалось очень кстати. Надеюсь, что к следующему сезону у меня будет достаточно денег, чтобы заплатить за фотоаппарат! Что же мне сфотографировать в первую очередь? Думаю, идеальной будет фотография тебя и мамы — моих самых любимых людей в мире. А ты как думаешь?              С мамой тоже всё в порядке, раз уж мы затронули эту тему; она ухаживает за садом и помогает мне в баре по мере сил. Она скучает по тебе. Я тоже очень скучаю, но моя гордость затмевает грусть. Ты делаешь удивительные вещи, братишка. Как мы с мамой всегда и ожидали. Мы так гордимся тобой.              Пожалуйста, пиши поскорее.              С любовью, Джонатан Байерс              Один только вид почерка брата и запах городского смога, въевшийся в конверт и бумагу, вызывают в Уильяме чувство тоски по дому. Когда он думает о сегодняшней встрече с Нэнси и Стивеном и о незменной роли, которую он играет среди этих богатых незнакомцев, он начинает невыносимо тосковать по дому — маминой стряпне, шумным улицам, заполненным рабочими и одичавшими собаками, простоте и привычности того, что он знал всю свою жизнь. Конечно, он уже успел полюбить Массачусетс: пляжи и виды, вечно летающих над головой очаровательных птичек, отсутствие светового загрязнения, позволяющее ясно видеть звезды из окна его спальни. Но всё же он скучает по дому.              С тоской по дому в сердце Уильям готовится к написанию письма Джонатану, чтобы излить душу о разочарованиях, которые он испытывает, пытаясь вписаться в высшее общество, и о незабываемых моментах чаепития с Майклом и обеда с Джейн, об их добром отношении к нему и непростых историях.              Но в тот момент, когда он обмакивает перо в чернила, сгорбив спину и согнувшись над столом, он слышит быстрые шаги и громкий треск за пределами своей комнаты и тут же подскакивает на своём месте.              Раздаётся звук хлопающей двери — двери уборной, непосредственно примыкающей к его гостевым покоям, — и Уильям выбегает из своей комнаты, следуя за звуком. Дверь качается на петлях, поскольку тот, кто её захлопнул, видимо, сделал это с такой силой, что от удара она срикошетила и распахнулась снова. Дверь скрипит, но внимание Уильяма привлекает отчётливый звук рвоты, и он подозревает что-то неладное. И вот, заглянув в уборную через приоткрытую дверь, он обнаруживает на кафельном полу Нэнси Уилер в шёлковом ночном белье, склонившуюся над унитазом.              — О Боже... — Он мгновенно падает рядом с ней на колени, удерживая растрёпанные волосы, которые выбились из укладки и упали ей на лицо. — Вы в порядке? Вам нужно, чтобы я кого-нибудь разбудил? Стивена? Или Генри?              Она качает головой, прежде чем последний слог срывается с его губ, причём так мгновенно, что её жест кажется почти мольбой.              — Нет! Нет, пожалуйста, не надо, — говорит она, всё еще склонив голову над унитазом; с её губ стекают остатки рвоты и слюна. Каждый звук из её уст эхом отдаётся в уборной. — Со мной всё будет в порядке. Просто... мне нужно время...              И хотя Уильяму нестерпимо хочется позвать кого-нибудь, может быть, врача или даже просто кого-нибудь из слуг, он уважает её желание. Никто не должен об этом знать.              — Хорошо, — соглашается он и кладёт одну руку ей на спину, а другой собирает её растрёпанные волосы, чтобы они не упали в рвотные массы. — Тогда я останусь здесь с вами.              У Нэнси нет времени отказываться от помощи Уильяма, и она просто сдаётся, склонившись над унитазом, пока не опорожнит желудок полностью, позволяя Уильяму намочить полотенца тёплой водой и прижать их ко лбу. Он растирает круги по ее спине, упираясь коленями в кафель, пока всё не заканчивается, пока она не прислоняется спиной к ванне и не переводит дыхание, вытирая губы тыльной стороной ладони. Уильям тоже прислоняется к ванной, раздумывая, какое интересное у них произошло знакомство, и на некоторое время они остаются в тишине, которая нарушается после того, как Нэнси прочищает горло и бормочет:              — Мне очень жаль. Это было... мерзко.              — Пожалуйста, не беспокойтесь на этот счёт.              Он пытается отмахнуться, пытаясь тем самым показать, что в этом нет ничего страшного, но беспокойство всё равно грызёт его; он помнит её худенький силуэт, согнутый, как полумесяц в тени, в уборной, освещённой только пламенем масляной лампы.               — Вы уверены, что мне не нужно позвать кого-нибудь? — спрашивает он. — Возможно, вы больны. Я могу попросить кого-нибудь вызвать доктора.              — Нет, со мной всё в порядке, — говорит она, проводя трясущейся рукой по своим кудрям. — Наверное, я всё ещё немного не в себе после путешествия. Возможно, я переела во время ужина.              — Но...              Он вспоминает прошедший день, когда она совсем не казалась больной, её здоровое лицо при свете люстры, простой ужин, который они разделили вечером за столом, как она поморщилась от блюда из таутога из-за его неприятного запаха, и вообще не ела много. Не успевает он произнести и слова, как Нэнси вклинивается в разговор, резко пресекая его сомнения.              — Вы художник моего брата, да? — спрашивает она, и он кивает, улавливая, как быстро она перевела тему, и искренне восхищаясь ею за это. Её бесцеремонность и властность не похожи на то, что большинство женщин позволяют миру видеть в них, и это удивляет его. — Как вас зовут?              — Уильям Байерс.              — Б... Байерс? Уильям Байерс? — Её лицо опускается; даже в тусклом свете он видит, как меняются эмоции на её лице от изнеможения до шока и недоумения. Ни то, ни другое его не радует, и он не может не задаться вопросом, что же вызвало у неё такую странную реакцию.              — Да, — слегка усмехается он, смущаясь. — Вы произнесли это почти с ужасом.              — Нет! — восклицает она. — Нет, простите. Я просто хотела поблагодарить вас, Уильям. Вы... были очень добры ко мне. Я ценю это.              Она вежливо улыбается, опуская глаза в пол, и хотя она не отвечает на его вопрос, Уильям не решается давить на неё. Видно, что она устала, нездорова — от путешествия или от чего-то другого. Она, как и вся её семья, постоянно окружена непроницаемой стеной высотой в милю, и Уильям знает, что прорваться сквозь эту крепость с помощью одного лишь разговора будет совершенно невозможно. Он способен провернуть такое только с Майклом, но он... отличается от других членов своей семьи, как полагает Уильям.              — Меня это не затрудняет, — говорит он и подразумевает это.              — Возможно, мы будем видеться в доме, — улыбаясь, произносит Нэнси, — мы со Стивеном часто остаёмся здесь... — она понижает голос до шепота, — и хотя он никогда не признается в этом, но по секрету, у моей семьи дом больше.              И хотя он изображает позабавленную улыбку, он не может не чувствовать себя немного опечаленным первой мыслью, которая приходит ему в голову при её словах — о том, что Майкл после свадьбы с Джейн и медового месяца будет жить в холодном и мрачном особняке Бреннеров, который больше, чем особняк Уилеров, до конца своей жизни, и он чувствует неправильность от того, что ненасытное жизнелюбие Майкла будет заперто в этих унылых стенах, что Майкл будет прикован к стенам, в которых не хочет жить. Его нью-йоркская квартира по сравнению с такими особняками ничто, но, по крайней мере, это его собственная квартира, где хранятся фотографии и воспоминания его семьи. Лишиться этого на всю оставшуюся жизнь... От этой мысли ему становится дурно.              — Буду рад пересечься с вами здесь, миссис Харрингтон, — говорит он.              — О, Уильям! — Она подавляет смех. — Вы только что видели, как меня тошнит. Зовите меня Нэнси, пожалуйста.              

***

      [♫ - music to watch boys to]              Мужская примерочная у портных пахнет пылью и сандаловым деревом, а по размерам слишком мала для двух взрослых мужчин. Они оба, пусть и не отличаются особой мускулатурой, но всё же ростом не ниже шести футов, и у каждого длинные конечности. Уильям чувствует тепло спины Майкла, прижимающегося к его спине, и когда они пытаются уместиться внутри, их икры время от времени ударяются друг о друга.              Это по-особенному интимно в весьма органичной манере, однако коллекция парадоксов сминает любой флирт или соблазн на корню, и Уильяму хочется только одного — сбежать. Кто может сказать, что произойдет, если он останется — если ещё раз вдохнёт этот запах клевера вперемешку с потом или прикоснётся к этим костлявым пальцам, которые прошлым вечером листали книгу в салоне и скручивали сигарету с такой чувственностью, что мысли Уильяма начали блуждать. Если он не сможет вовремя отвести взгляд — всё рухнет, не так ли?              В тот момент, когда Майкл снимает с вешалки тёмно-синий пиджак (алый он надевать отказался), Уильям выходит в дверной проём комнаты, откидывая хлопковую штору и прислоняясь к арочной раме — и сразу же привлекает внимание Майкла. Тот бросает в его сторону вопросительный взгляд: брови приподняты, на губах играет улыбка. Уильям краснеет, и этот красивый и в то же время коварный мужчина смеётся — как положено смеяться школьнику, — слегка покачивая головой, словно говоря:              — О, Уильям, я всё вижу.              — Что? — спрашивает Уильям, но он и так всё прекрасно знает. Чертовски хорошо, на самом деле.              — Да, я смотрел, я краснел, — думает Уильям, — и да, я не могу удержаться от улыбки при виде вас, но должны ли мы говорить об этом сейчас? Должны ли мы привлечь внимание к этой завуалированной нити, завязанной между нами, висящей в воздухе и тянущейся сквозь стены, даже когда мы врозь? Должен ли я признать, что именно ваше лицо я вижу сейчас в своих снах, хотя я так упорно пытаюсь изгнать вас из своих мыслей, но это невозможно? Должен ли я признать, что чувствую, как вы начинаете сливаться с моими венами, становитесь частью меня, от которой я не могу отказаться? Потому что вы — первый из тех, кто разделяет те же желания, что и я сам, первый из тех, кто относится ко мне по-человечески, первый, кто ищет моего общества без денежного обмена, без сделки «я работаю, вы платите», а скорее в форме любезного торга историями и качественным временем. Нам достаточно салона и одной сигареты, разделённой на двоих. Но стоит ли нам заходить так далеко? Нужно ли признаваться во всём этом?               — Ничего. Ничего, — говорит Майкл, и кажется, что он разделяет его позицию.              Так он думает до тех пор, пока Майкл не сбрасывает с себя два слоя повседневной одежды, и его обнаженная спина не предстаёт перед Уильямом в непринуждённой позе, маня Уильяма насладиться тем, что он никогда себе не позволяет, только чтобы запечатлеть образ в своём сознании, чтобы потом нарисовать его, если будет угодно. Майкл — не греческая статуя, и всё же он прекрасен. Больше человек, чем Бог. Его ноги слишком близко к земле, на которой стоит Уильям. Он больше схож с Уильямом, чем с Уилерами, и, возможно, именно это пугает его больше всего.              Тут Уильям полностью отворачивается, и его сжатые губы пропускают смущённый писк, на что Майкл просто смеётся.              — Это всего лишь моя рубашка, — говорит он, и на его губах расцвевает дьявольская ухмылка. Уильяму даже не нужно оборачиваться, чтобы увидеть её; он и так слышит, что она есть, и ненавидит Майкла за это. — Если только... Вы хотите, чтобы я остановился?              В это мгновение Уильям оборачивается, и в его гнилом воображении возникает миллион различных сценариев, в которых Майкл произносит эти слова, и представляя каждый из них Уильям не может удержаться от румянца, расползающегося по телу, абсолютно запретного, но манящего, и не может произнести ничего, кроме...              — Нет, — говорит он (и думает). — Нет, всё в порядке, продолжайте.              И Майкл продолжает, переодеваясь в тёмно-синий пиджак — мятый бархат такой же тёмный, как берега океана на побережье. Уильям может видеть только спину Майкла, но, о, он мог бы представить себе весь мир только в одном этом образе. Уткнуться подбородком ему между лопаток в постели; одним пальцем рисовать звёзды на коже, ощущая всю вселенную через это прикосновение, а если не всю вселенную, то лишь одну ночь, один весенний сезон, если ему так повезёт; касаться этой спины, словно она принадлежит ему; нежиться до рассвета с румянцем, разбрызганным по их телам, как краска.              — Нет! — вмешивается его разум, — я не должен и, что ещё важнее, не могу. Его невеста Джейн — красивая, богатая и женственная, с кольцом Майкла на пальце — находится в другой комнате, всего в одной стене от него. И он не может не думать про себя:              — У тебя никогда не будет этого кольца, ни от Майкла, ни от кого бы то ни было, так что остановись.              — Что скажете? — спрашивает Майкл, поворачиваясь, чтобы показать пиджак Уильяму.              — Это... — Слова застревают у него в горле. Вы, — думает Уильям (но не решается сказать), — прекрасны; этот пиджак, каким бы дорогим он ни был, ничто по сравнению с вами. Но должен ли я говорить это, Майкл, должен ли я быть таким честным? Эти слова так же больно подавить, как и сказать вслух, и поэтому Уильям говорит самое простое из всего, что есть. — Выглядит здорово. Цвета действительно будут выделяться на холсте. — И, конечно же, добавляет: — Джейн понравится.              — Вы прекрасно знаете, что мне всё равно, что Джейн подумает о моём пиджаке.              — Я... полагаю, так оно и есть, — несколько нервно произносит Уильям, его щёки пылают жаром, потому что, когда он находится рядом с Майклом, кажется, что его тело не знает, как себя вести, мысли блуждают, а сердце стучит самым непривычным (и в то же время захватывающим) образом. Он никогда не знает, что сказать, и всё вокруг кажется сумбурным.              — Вы... — Майкл щурит свои тёмно-карие глаза, и когда он подходит всё ближе и ближе к Уильяму, на его губах играет ухмылка. — Вы сейчас краснеете?              — О-о, мой Бог! — Уильям прикрывает голову руками и поворачивается к Майклу спиной, но лишь на мгновение, потому что сопротивляться желанию взглянуть в его лицо невозможно даже при всём его смущении.              — Вы испорчены, Майкл Уилер, — шутит Уильям, — Абсолютно испорчены.              Майкл театрально задыхается, хватаясь за сердце.              — Неужели? Потому что я помню, как вы уверяли меня, что я не испорчен, буквально на днях, Уильям Байерс!              Пространства между ними становится всё меньше. Майкл проводит пальцем по подбородку Уильяма, приподнимая его лицо, пока их глаза не встречаются; его голова наклонена в сторону, а улыбка очевидна, пусть он и пытается её скрыть. По всему телу Уильяма, от макушки до основания пальцев ног, пробегают искры.              — Или мне это просто приснилось? — произносит Майкл едва слышным шепотом.              Каждая косточка, каждый мускул, каждая жилка в теле Уильяма застывают, полностью расслабившись, и он готов вот-вот расстечься лужицей от слов Майкла. Мысль о том, что Майкл грезит о нём, лишает Уильяма всех резервов сил, и он не может удержаться от того, чтобы не придвинуться к нему поближе, не прикоснуться рукой к лицу Майкла, не почувствовать, как прикосновение заполняет все места в его сердце и душе, о пустоте которых он и не подозревал, как оно наэлектризовывает его так, что это должно быть невозможно, но благодаря Майклу каким-то образом становится реальным.              Уильям шепчет:              — Нет, вам... не приснилось.              Тут Майкл улыбается, и это, пожалуй, самая искренняя улыбка, которую Уильям видел за все свои двадцать лет. И эту самую красивую и честную улыбку подстёгивают слова Уильяма, его заверения в том, что «да, я говорил с вами так откровенно, Майкл, вы помните тот вечер, и как он изменил нас и продолжает менять каждый момент с тех пор; я тоже его помню». Улыбка Майкла — самый незначительный жест. Но она значит всё на свете, потому что эти скудные, возможно, даже тривиальные моменты — всё, чем они могут когда-либо поделиться, и поэтому их нужно доблестно лелеять, потому что иначе за что Уильяму будет цепляться, когда всё закончится, когда картина будет завершена, и состоится обмен клятвами, чем он будет утешать себя, кроме знания, что да, что-то, даже что-то такое бесконечно малое и глупое, существовало между ним и Майклом. Только в этой примерочной, только на одно мгновение что-то произошло между ними, и они оба это почувствовали. Майкл улыбнулся, и это означало одновременно и всё, и ничего. Когда-нибудь, знает Уильям, это будет всё, что он сможет вспомнить о Майкле и своём пребывании в Массачусетсе. Поэтому он дорожит этим.              Когда их с Майклом в конце концов прерывает стук мисс Флоренс в дверь из твёрдого дерева и вопрос о пиджаке, Уильям всё ещё чувствует, как искры задерживаются в его теле и пульсируют в нём.              Когда они приветствуют Джейн на входе, он стыдливо сохраняет эту улыбку в памяти — её тепло на лице Майкла, сияние даже в слабом свете примерочной — и напоминает себе, что пусть это всё, что у него есть, по крайней мере, ему удалось вкусить это; по крайней мере, хотя бы на мимолётный миг он смог прочувствовать вкус счастья и тихой страсти.              И когда этой ночью Уильям опускает голову на подушку, он берёт этот клочок мгновения между ладонями и держит его перед собой, чтобы увидеть, как он сияет и греет его в темноте; и вспоминает, насколько в тот момент всё было прекрасно. Всего одна улыбка, одна складка на ткани времени окунули его в доселе неведомое блаженство.