a goddamn blaze in the dark (and you started it)

      И всё же Уильям решается встретиться с Майклом вечером. Зажимая письмо между большими и указательными пальцами, он думает о Майкле и возможности провести вечер вместе — за чашечкой ароматного чая и беседой в салоне, освещённом пламенем камина и полумесяцем цвета индиго, висящим высоко в небе, проглядывающим через оконное стекло. Он думает о нём, о его попустительском отношении к миру и очаровательном цинизме, о развевающихся на ветру вороных волнах его волос и веснушках, рассыпанных по носу, как звёзды, и чувствует, как его переполняет желание узнать Майкла больше, завести разговор, даже если он никогда не выйдет за рамки поверхностного. Слово «нет» никак не поддаётся его устам, Уильям не может противиться желанию увидеться с Майклом. Поэтому после ужина он приводит себя в порядок и направляется в салон, где снаружи его уже ждёт прислонившийся к арке Майкл в тонкой белой рубашке, облегающей его худощавую фигуру. В усадьбе, если не считать нескольких всё ещё работающих слуг, все погрузились в сон в своих покоях. Не спят только Майкл и Уильям.              [♫ - Clair de lune L. 32 ]              — Наверное, все взрослые слишком серьёзны, — рассуждает Майкл, размешивая сахар в чае и наблюдая, как он становится светло-коричневым в фарфоровой чашке.              В гостиной горит камин, сложенный из кирпичей и поленьев. Если бы не Майкл и Уильям, помещение было бы пустым, а огонь никого бы не грел. Но они здесь; устраиваются на обитых жатым бархатом диванах. На столике в центре стоит чайник и две изящные чашечки, украшенные замысловатым цветочным орнаментом. В воздухе всё ещё витает пар от кипящей жидкости. Пахнет цветком гибискуса и табаком. Уильям греется в этом аромате и слышит ласкающий уши голос Майкла, слегка хриплый от дыма кубинской сигареты.              — Но разве вы, Майкл, себя к взрослым не относите?              — Отношу, — он вскидывает бровь и осторожно отпивает чай. — Но я думаю, что мы все не должны быть такими серьезными. Я сделаю всё возможное, чтобы пронести эту детскую способность удивляться и восторгаться всему на свете до конца жизни.              Уильям не может не улыбнуться, думая о том, как красиво табу, которое исходит от типа мышления Майкла, как умилительна такая упорная привязанность к молодости. Что за благодатная почва — быть молодым.Уильям думает о том, каково это — быть ребенком, с царапинами на коленях и пятнами от травы на ранах, рисовать в блокноте глаза привлекательного мальчика, потому что, когда в его сердце возникали волнения, тело подхватывало присущую ему волну чувств и делало это беззастенчиво. И тогда ему казалось, что лучшего быть не может. И как прекрасно было многого не знать, жить в блаженном неведении только с собой и своим сердцем. Как и Майкл, Уильям хотел бы жить в этом детском удивлении и восторге вечно, если бы только насущный мир мог предоставить ему такую роскошь.              — Что ж, по-моему, прекрасный способ прожить жизнь, — говорит Уильям, и Майкл протягивает ему сигарету, зажимая её между указательными пальцами.              Возможно, Уильям мог бы попросить его свернуть ещё одну сигарету, чтобы иметь в своём распоряжении свою собственную, нетронутую, но от осознания того, что он может обхватить губами ту же бумагу, которой губами касался Майкл, и попробовать то, что пробует он, он не может устоять. (Кроме того, это было бы ужасной растратой такого прекрасного, дорогого табака. Разумеется, дело именно в этом).              Уильям с улыбкой берёт у Майкла сигарету, а затем продолжает:              — Ваша Джейн... чувствует ли она то же самое... в отношении детских чудес?              Затягиваясь сигаретой, Уильям наблюдает за тем, как напрягается лицо Майкла.              — Не знаю. Я почти не знаю Джейн.              О. Всё это время Уильям считал их влюблёнными, но, возможно, он ошибался.              — Брак был заключён по расчету? — спрашивает он, зная, что такие договорённости довольно распространены среди богатых людей и ещё более распространены среди тех, кто стремится к богатству, хотя это, конечно, не относится ни к Джейн, ни к Майклу.              Как романтика, которым он не решается себя назвать, но матушка и брат утверждают, что он таковым является, концепция браков по расчёту печалит его, и он полагает, что никто не должен быть принудительно отдан в руки другого; как это должно быть пугающе, когда тебя толкают в объятия незнакомца.              — Можно назвать это договорённостью, — начинает Майкл, — хотя обе наши семьи с этим категорически не согласны. — На этих словах он закатывает глаза. — Мы с Джейн познакомились на светском торжестве: праздничном балу в честь её восемнадцатилетия. Наши семьи обсудили эту занимательную идею и заключили сделку. Мы поженимся до зимы, скорее всего, до июля.              Апатия сквозит в каждом слове Майкла. Стекает с каждого слога.              — Мои извинения, сэр, если я говорю не к месту... — Уильям прочищает горло: — Но вы не выглядите слишком довольным тем, что женитесь.              — Вы и правда не слишком удачно выразились, но не могу сказать, что вы ошибаетесь. — Его челюсть сжимается, а глаза устремляются в пол. — Я не хочу жениться. Мне кажется, я слишком молод, и даже если бы я достиг возраста, подходящего для брака, Джейн точно не стала бы моей супругой.              Когда эти слова слетают с уст мужчины, Уильям не в силах в них поверить. Как может Майкл, очаровательный и разумный, не хотеть в жёны Джейн, любезную и образованную, обладающую остроумием, которого по началу от неё даже не ожидаешь? Она из тех женщин, чьи портреты пишут художники, из тех муз, которые не перестают вдохновлять. Может, Уильям и не знаток в области романтической любви к женщинам, но он точно знает, что Джейн — красивая девушка, и красота её не только внешняя, но и, что важнее, внутренняя. Как же Майкл мог не остановить свой выбор на ней? Разве её способен кто-то затмить?              — Уж точно не я, — думает Уильям, а потом внутренне одёргивает себя. Майклу не нравятся мужчины. Майкл помолвлен. По своей ли воле — неважно; мужчина должен жениться, и Уильяму не пристало вмешивать свои мечты в эту реальность.              — Оставь это, — думает он, — забудь.              — Но Джейн прекрасна! — восклицает он вместо этого, и Майкл заправляет волосы за ухо, закрывает глаза и протягивает руку, прося вернуть сигарету.              Майкл снова берёт сигарету и затягивается, пока его щёки не становятся впалыми, острыми, как бритва; он вдыхает табачный дым, будто это кислород.              — Джейн не привлекает меня. Всё просто.              — Это до ужаса печально. Она такая красивая девушка.              — О, так оно и есть! И всё же, как я уже и говорил, Уильям, Джейн меня не привлекает. Я не уверен, что и я её привлекаю, если быть совсем уж откровенным, — он потягивает чай, наблюдая за тем, как в камине потрескивает пламя. — Нас связывают обязательства, а не похоть или любовь. Именно эту серьёзность взрослой жизни я ненавижу больше всего.              — Как печально, — сокрушается Уильям, на что Майкл отвечает:              — Да, так оно и есть.              Быть связанным обязательствами, отбросив любовь (и даже похоть), — то, что знакому Уильям не понаслышке, то, что сжигает его душу поздними вечерами, когда он в задумчивости смотрит в чёрный потолок. Он смирился с тем жестоким фактом, что никогда не сможет жениться на возлюбленном — законы попросту не позволяют мужчине жениться на мужчине. И всё же, пусть он и знает о тщетности своих грёз, он жаждет брака, желает устроить праздник, сделать грандиозное заявление — не ради внимания и зрелищ, а ради связи, которую он мог бы создать с любимым мужчиной и разделить с остальным миром. Но у него никогда этого не будет, и когда это осознание настигает его, то в этот момент он тоскует по детству, по тем дням, когда ещё не знал, что законы его мира не рассчитаны на него, когда всё казалось не таким безнадёжным. Тогда мечты казались осуществимыми.              Поэтому ему жаль Майкла, оказавшегося в ловушке принудительного брака, которого он не желает. Но и себя ему, чёрт возьми, жаль не меньше. Он не может удержаться от эгоистичного сравнения своего положения с Майклом, который, возможно, в конце концов найдёт любовь с Джейн. Уильям же никогда не узнает любви, которая не будет окутана тайной, любви, возможной не только во тьме.              В задумчивости Уильям спрашивает:              — Могу я спросить... Зачем тогда понадобилось заказывать портреты для брака, в котором ни вы, ни ваша жена не заинтересованы?              — Она мне не жена, — поправляет Майкл, — и это нужно для того, чтобы успокоить наши семьи — и брак, и портрет. Им нравится позёрство, я полагаю.              Майкл отпивает глоток из своей чашки, и Уильям не может не проследить за тем, с какой силой пальцы мужчины сжимают ручку; он сидит перед Уильямом, сохраняя спокойствие и неподвижность, но по тому, как сжимаются и разжимаются его пальцы до такой степени, что на фарфоре появляется трещина, становится ясно, что до безмятежности ему далеко. Он продолжает говорить; чайная чашка уже стоит на столе.              — Отец Джейн может быть, прошу прощения за мой язык, абсолютной задницей. — Они оба хихикают. — Он многого ждёт от своей дочери.              — А разве не все отцы такие? — спрашивает Уильям, хотя он мало что знает об отцах. Его отец допился до смерти, когда Уильяму было два года, ещё до того, как он научился говорить. «Отец» было одним из последних слов, которое он выучил, поскольку не имело для него большого значения.              — Наверное, да, — произносит Майкл, — но он слишком сильно печётся для человека с двенадцатью другими детьми.              — Двенадцатью? — восклицает Уильям в неверии.              Вчера в доме он не заметил такого количества детей, хотя помнит, что Джейн — младшая дочь в семье. Возможно, все остальные дети покинули дом. На стенах не висели портреты, не имелось никаких признаков наличия других членов семьи, на виду были лишь те, кого доктор Бреннер хотел выставить напоказ.              Майкл кивает, а Уильям не может удержаться от сетований:              — Бедная его жена! Выносила всех этих детей.              Майкл хмыкает в знак согласия.              — Именно этого я и не могу вынести. Так много детей, и ни одному из них не позволено думать своей головой. Зачем приводить в этот мир столько людей только для того, чтобы они были рабами его желаний? В ночь на восемнадцатилетие Джейн он обручает её, а ведь она никогда не просила об этом. Что сталось с юностью? С искренностью? Почему всё делается лишь для видимости?! — Майкл делает паузу, потягивая чай почти как успокоительное. Затем он резко вдыхает через нос: выходит сдавленный, тревожный звук.              — Я думаю, это позор.              — Я согласен. Какая жизнь без искренности? Звучит ужасно — попасть в такую ловушку. — Он сочувствующе улыбается Майклу. — Мне жаль вас и Джейн.               [♫ - the way i loved you]              Но Майкл от этого жеста, кажется, нервничает, странно смещается в кресле и на мгновение затягивается сигаретой, словно не зная, что сказать, и использует передышку, чтобы подумать.              — Прошу вас, — начинает Майкл, — мне не нужна жалость.              — Вам стоило бы знать, что сострадание — не жалость, — говорит Уильям, и второй мужчина смягчается; его тёмные глаза блестят в свете костра.              — Всё равно, я хочу только... — Майкл делает паузу. — Настоящей любви и приятного времяпрепровождения, я полагаю. — На его губах играет дьявольская ухмылка, и Уильям млеет. — О чём ещё можно просить?              — Конечно. Но, возможно... — предполагает Уильям. — Вы можете найти настоящую любовь в Джейн. Вас свели вместе гнилые обстоятельства, да, но вы можете найти в браке удовлетворение — возможно, даже любовь!              — Мы с ней словно в клетке, — возражает Майкл.              — Птицы в клетке не могут влюбиться?              — Мне грустно это говорить, но я знаю, что никогда не полюблю Джейн. Вы должны понять это, Уильям. Ваш оптимизм по отношению к этой беде ничего не меняет. Такой уж я человек.              Что-то в этих словах задевает Уильяма, и в его нутре расцветает искра раздражения, питающаяся упрямством богача. И, возможно, он несправедлив, его подпитывает лишь собственная обида на всё то, что есть у Майкла, но никогда не будет у него: деньги, возможность жениться, мир, в котором они оба живут и который прогибается под Уилеров и сторонится Байерсов. Так или иначе, Уильям чувствует, как его губы разжимаются и говорят вещи более искренние, чем он позволял себе с момента приезда.              — При всей проповедуемой вами свободе, ваших словах о молодости и праве выбора, вы довольно жёсткий человек, — говорит он, и Майкл хмурится.              — Вы говорите совершенно не по делу и по незнанию. Вы ничего не знаете обо мне и моих свободах. Я пришёл в этот мир со связанными руками.              — И вы до сих пор не освободились? — спрашивает Уильям.              — Довольно трудно освободиться, когда эта унизительная верёвка так туго обвивает оба моих запястья.              Майкл качает головой, но всё же протягивает Уильяму сигарету. Несмотря на их ссору, Майкл протягивает оливковую ветвь, проявляя великодушие. Уильям берёт ее и закуривает, но не отказывается от своих слов.              Их словесная игра продолжается: такая же напряженная и раздражающая, как и раньше; и Майкл, кажется, не возражает, почти наслаждаясь их обменом мнениями с лукавым выражением на лице, что заставляет Уильяма думать, что никто никогда не разговаривал с ним по-настоящему; что, возможно, всю его жизнь с Майклом говорили, но не слушали его, а теперь, пусть разговор не назовёшь приятным, в нём участвуют они оба, и оба слушают и отвечают, оба говорят друг с другом. Возможно, Майклу нравятся словесный поединки. Возможно, Уильяму тоже.              Уильям видит, как настроен Майкл, но упорствует, говоря:              — У вас столько же богатства, сколько у королевской семьи Англии...              — Это грубое преувеличение! — перебивает его Майкл.              — И всё же вы говорите о себе как о простолюдине, у которого нет свободы воли. Вы думаете, что у вас связаны руки? Если так, то у моей семьи они были скованы всю жизнь! У вас есть вся карта, чтобы исследовать мир; быть мальчишкой; быть неженатым; иметь эту свободу, о которой вы бесконечно говорите!              — Это не вопрос денег, — говорит Майкл ровным тоном. — Дело в желании. В желании, которому не суждено сбыться.              Желании. Как смешно для такого человека, как Майкл, говорить о несбывшихся желаниях. Человек, который может щёлкнуть пальцем, и ему подадут тарелки с пирожными, мясом и лучшими винами, не забывая о лучших скатертях и фарфоре. Человек, чьи гостевые спальни и комнаты для слуг обставлены бархатными диванами, письменными столами из красного дерева и шелковыми простынями, в то время как Уильям всегда спал на потрёпанных одеялах и выживал на дешёвом хлебе даже в самые благополучные месяцы. От этого всего прямо-таки смердит привилегиями, и пусть даже Уильям понимает, что может переступить черту, он всё-равно говорит об этом со всей откровенностью, потому что не может сдержаться, стоит ему только вспомнить холодные зимние ночи в своей квартирёшке.              — Чего может желать такой человек, как вы, разве есть хоть что-нибудь, что не будет исполнено по вашему приказу?              — Другого мужчину! — почти кричит Майкл, но его слова — в целях безопасности и секретности — вырываются шёпотом. — Мужа, а не жену. Но мир никогда не предоставит мне такого... Не так ли, Уильям?              На мгновение Уильям умолкает. Дым от тлеющей сигареты в его руке поднимается к глазам, обжигая их и заставляя скапливаться внутри воду.              — Как честно, — единственная мысль, которая приходит Уильяму в голову в этот момент. — Как жестоко честны были мы оба. И как же я ошибался, — думает он, внутренне коря себя за слова, сказанные по незнанию, подкрепленные набором неверных предположений.              Наконец он заговоривает, не желая, чтобы Майкл волновался и думал, что он испытывает к нему отвращение.              — Я... Кажется, я неправильно вас понял. Приношу свои искренние извинения, сэр.              Он протягивает Майклу сигарету, зеркально отражая его недавний жест в пылу спора, показывая Майклу, что он останется здесь, в этом салоне, и будет слушать, что он не убежит от этой правды. Что она не пугает его так, как пугала бы многих.              Майкл не принимает сигарету.              — Уверен, что теперь вы хотите нарисовать меня в лавандовом костюме, — говорит он вместо этого, опустив глаза в пол; стыд размазывается по его лицу, как застарелая краска.              — Вовсе нет, — уверяет его Уильям. — Я... я такой же. У меня тоже был бы муж, если бы это было бы возможно.              Теперь уже затихает Майкл и смотрит на Уильяма как будто иначе. Невидимый, но ощутимый сдвиг прорезает воздух, и Майкл забирает у Уильяма сигарету, а затем улыбается.              [♫ - glitch]       — Полагаю, мы оба ошибались, — говорит он.              — Полагаю, что да, — произносит Уильям, не зная, какие здесь можно подобрать слова.              Потому что о таких секретах — гомосексуальной любви, влечении сердца к своему полу — никогда не говорят. За все свои двадцать лет Уильям рассказал о своей истинной сущности только двум людям: брату Джонатану и матери Джойс, причём оба они приняли правду настолько благосклонно, что ему казалось это (и продолжает казаться) фантастическим. И теперь каждый день после того разговора с семьёй Уильям продолжает считать себя счастливчиком, которому выпало в этом отношении такое благословение. Но при этом, несмотря на свою историю, он знает, что о таких вещах нельзя говорить открыто.              Только вот они с Майклом говорили. Они нарушили негласное правило, и Уильям не может избавиться от этого противоречивого, парадоксального чувства, которое овладевает им при мысли об этом: бесконечная печаль и безграничное утешение; всё смешалось воедино.              С одной стороны, знать чужие секреты подавляюще, и он скорбит о настоящей любви, которую Майкл никогда не испытает, ведь он должен выполнить своё обязательство — жениться на Джейн и, скорее всего, завести с ней детей. Но в глубине души осознание того, что в мире есть и другие души, которые, как и он, не принадлежат себе, но продолжают существовать, странным образом утешает его. Никогда прежде у него не было знания и доказательства того, что он не единичный дефект в ткани природы, не ошибка, проскользнувшая сквозь трещину в руках Бога. Теперь он ощущает себя гораздо менее одиноким, чем считал раньше, и это, несмотря на грусть, едва ли не самая прекрасная вещь, которую он когда-либо чувствовал.              — Так вот почему ваши родители устроили этот брак? — неуверенно спрашивает Уильям. — Чтобы скрыть вашу... натуру.              — Я так не думаю, — начинает Майкл, выглядя уже более спокойно. — Возможно, у них есть подозрения относительно моих предпочтений, но больше всего, я думаю, они боятся, что сам я никогда не остепенюсь. Поэтому и решили взять всё в свои руки.              — А Джейн? Она... знает?              — Нет, — отвечает Майкл. — Мне не нравится, что её нужно держать в неведении, чтобы всё вышло как надо. Но этот брак — такая же идея доктора Бреннера, как и моей собственной семьи, поэтому он никогда не позволит нам расторгнуть помолвку. — Он небрежно взмахивает рукой. — Я не совсем понимаю, в чём там дело, но они заключили между собой какую-то сделку. Полагаю, речь идёт о взаимной выгоде для обеих наших семей. И... мне так от всего этого мерзко! Я чувствую себя прогнившим.              — Вы не должны... — Слова вырываются из его рта, как вода сквозь трещины плотины — без контроля, — чувствовать себя прогнившим, Майкл. Это не ваш выбор. Вы были правы. У вас связаны руки.              Майкл пожимает плечами, потягивая чай, который наверняка уже остыл.               — Наверное. Просто... не знаю. Я... я боюсь. Так боюсь, что меня раскроют, что иногда не знаю, что с собой делать. Я просто стараюсь забыть обо всём при любой возможности. Изгнать любовь из головы, из души.              Отчаянное желание Майкла изгнать любовь из своих мыслей находит живой отклик в глубинах души самого Уильяма и возвращает его в дни детства и ранней юности, когда он наблюдал, как окружающий его мир влюбляется, а он остаётся в стороне — изгнанным. Он вспоминает те моменты, когда в самые грозовые бури ненависти и неуверенности в себе он хотел и вовсе никогда не любить, потому что считал, что любовь никогда не найдет его, что он — одинокое, ошибающееся существо, блуждающее по этой земле без спутника, который ждёт его руки. С возрастом эти тёмные тучи рассеялись, посветлели, но забыть то чувство, которое когда-то так глубоко засело в нём, — постоянную грусть — невозможно.              — Тогда я должен знать... — начинает Уильям, — Почему вы рискнули рассказать мне об этом? Вы знаете, что говорить о таких вещах опасно, но всё равно рассказали мне. Почему?              — Ну, если вы решите разоблачить меня, то в таком случае, моё слово будет против вашего. И я собираюсь жениться на женщине, а вы... — Прежде чем Майкл успевает вставить ещё одно слово, Уильям останавливает его; голос ненависти к себе внутри его головы завладевает его языком и заставляет его говорить.              — Я не обладаю статусом, не то что вы, да и кто будет верить простолюдину, верно?              — Ну... Формально это так, да, люди скорее поверят моему слову, чем вашему. Но на самом деле... Я тоже доверяю вам... пусть вы и не давали мне повода, я всё-равно доверяю вам.              На щеках Уильяма проступает румянец, и он не может не улыбнуться. Майклу нужен был человек, с которым он мог бы быть полностью откровенным, который стал бы той надёжной гаванью, где маскировка может быть снята и честность может выйти наружу, и он выбрал Уильяма. Из всех мужчин и женщин он выбрал именно Уильяма. Это сокровище, которое он никогда не растратит, дар, который он пронесёт с собой до конца жизни. Даже в Нью-Йорке, когда от этой прибрежной весны останутся одни воспоминания, он будет дорожить этим: тем, что его выбрал прекрасный мужчина таким простым и в то же время невероятно могущественным способом.              — Я устал от лжи, — продолжает Майкл. — Я чувствую себя мошенником, и эта роль утомляет меня. Я верю, что вы будете благоразумны.              — Конечно, буду, — заверяет его Уильям. — Вы не должны волноваться.              — Я и не волнуюсь, — улыбается Майкл. — Я доверяю вам.              

***

             [♫ - dreaming of you]              И когда сегодня ночью Уильям опускает голову на подушку, а в оконном стекле сияет белая луна и сверкают звезды, он слышит, как эти слова эхом отдаются в его теле, пульсируют в венах — я доверяю вам, доверяю вам.