a goddamn blaze in the dark (and you started it)

             [♫ - dawn, fresh and new]              Уильяма будит стук в дверь его спальни и благовонный аромат горячего лавандового чая. Хлопчатобумажные простыни гостевой кровати обвивают его грудь, и он греется в тепле и уюте, коих не почувствуешь в его каморке. В нью-йоркской квартире он спит под обтрёпанным одеялом, которое всегда оставляет его лодыжки и плечи открытыми стихии, и покрывается мурашками, пока поленья в камине мерцают в ночи. Когда дверь со скрипом открывается, Уильям проводит рукой по спутанным после сна волосам и улыбается, стараясь, чтобы его благодарность была замечена.              Генри, один из слуг Уилеров, входит в комнату, держа в одной руке изящную стеклянную тарелку с пирожными, а в другой маленькую чайную чашку.              — Чаю, сэр? — говорит он, его голос очаровывает и пугает одновременно.              Генри говорит мягко и монотонно, чуть более высоким тоном, чем большинство знакомых Уильяму мужчин, и это звучит жутко — словно он играет роль невинного, более доброго человека, чем он есть на самом деле. Но это просто не может быть правдой, и Уильям внутренне проклинает себя за свои суждения. Этот человек принёс ему горячий чай ранним утром, и Уильям знает, что не должен обесценивать его доброту и подавлять ее ложными представлениями о ненормальности, пусть даже только в своём воображении.              Поэтому Уильям встаёт с кровати, разглаживает все складки на своей хлопчатобумажной одежде для сна и говорит:              — О да, спасибо, Генри.              Генри ставит чайную чашку и тарелку на ночной столик и лишь отрывисто кивает.              — И ещё, — начинает он, заглядывая в большой карман своей ливреи и доставая оттуда конверт, — для вас письмо от мистера Уилера.              — От Теда? Или... — Уильям пытается подавить свой румянец, но честность его чувств всё равно проступает на щеках в виде жгучего румянца. — Или от Майкла?              — Майкла, сэр.              От этих слов его сердце слегка трепещет.              — О, спасибо. И... Вообще-то... — Уильям бросается к столу, пока другой мужчина не ушёл, — у меня есть письмо, которое, как я надеялся, можно отправить по почте. Для моего брата, в Нью-Йорке. — Он берёт конверт и протягивает его Генри. — Я написал адрес на конверте. Как вы думаете, его можно отправить по почте?              — Конечно, мистер Байерс. Я отнесу его на почту до захода солнца, сэр.              — Большое спасибо. — Они обмениваются письмами, и Уильям засовывает своё послание от Майкла под мышку, желая прочитать его в уединении. — И... И вы не беспокойтесь, если моё письмо не будет спешно отправлено. Я знаю, вы сказали, до захода солнца, но я не рассержусь, если это займет больше времени. Ничего страшного.              Генри остаётся невозмутимым.              — Оно будет на почте до захода солнца, сэр.              — Спасибо, Генри, — лепечет он, ощущая неловкость от того, как дрожит его голос.              С тех пор как Уильям приехал в Массачусетс и поселился у Уилеров, он, кажется, всегда говорит что-то не то. Его доброта воспринимается слугами как снисходительность, а его формальность в общении с богатыми мужчинами и женщинами кажется фальшивой, некой неудачной имитацией образа жизни, который он никогда не поймет и, признаться честно, не сможет сам так жить. Странно, но с момента его приезда единственным человеком, с которым разговор складывается естественно, оказывается Майкл.              На слова Уильяма, которые, кажется, ничего не пробудили в нём, Генри отрывисто кивает и уходит, прикрыв за собой дверь. И когда защелка дверного замка задвигается до упора, Уильяма вновь окутывает утреннее безмолвие. За окном поют канарейки, и, раздвинув льняные занавески, он видит, как над горизонтом брезжит рассвет, жёлтый свет заливает океан вдали. Это невероятно красиво; гобелен, сотканный из художественного совершенства природы, — то, что приносит ему надежду.              Он садится на кровать, чувствуя, как самый изумительный плюшевый матрас прогибается под его весом, и достаёт из-под мышки письмо от Майкла. Затем с нетерпением вскрывает конверт и читает:              Дорогой Уильям,              Если Вы хотите отдохнуть от однообразия гостевых покоев, пожалуйста, присоединяйтесь ко мне в салоне завтра в семь вечера и насладитесь чаем и угощениями. Может быть, и сигаретой тонкой скрутки, если Вам это интересно. Я извещу смотрителя о Вашем прибытии.              Искренне Ваш, Майкл Уилер              Его воображение рисует Майкла, склонившегося над письменным столом в своих покоях, его проворные руки выводят фразы для Уильяма, он выкраивает время из своего дня или ночи и передаёт его Уильяму в его распоряжение. Чем он заслужил это? Уильям задаётся вопросом, но ответов не находится.              Поэтому он ещё раз обдумывает письмо, вырисовывая в мыслях почерк Майкла: каждую линию, каждый завиток. Он запоминает, как Майкл никогда полностью не закрывает «о», как небрежен его почерк, и как он отличается от почерка большинства других людей столь высокого статуса. Уильям чувствует, как с каждым разговором или обменом мнениями Майкл очаровывает его всё больше и больше, хотя и знает, что не должен поддаваться этому: Майкл помолвлен, богат. Он — заказчик. Возможно, Уильяму следует выбросить это самое письмо в мусорный бак, и пусть слова другого человека — и чувства, вызванные подобными любезностями и приглашениями, — будут погребены под будущими кучами мусора.              Мысли Уильяма остаются непоследовательны, он разрывается между логикой и тем, к чему стремится его сердце, и оставляет письмо в ящике стола на хранение, чтобы поразмыслить над ним позже. А пока ему нужно одеться, застегнуть пуговицы своего лучшего жилета и привести себя в порядок к обеду с семьей Бреннеров — мистером Бреннером и Джейн (невестой Майкла, напоминает он себе в очередной раз).              

***

             [♫ - fly me to the moon]              Когда он подъезжает к поместью семьи Бреннер, «рассол» побережья, пропитанный океаном воздух и шум прилива уходят куда-то на задний план, пока карета едет дальше. Через окно Уильям наблюдает за городом и размеренной жизнью его жителей, разглядывая сквозь занавески булочников с корзинами хлеба, рыбаков, только что сошедших с лодок — манжеты их брюк намокли от стояния на мелководье, хнычущих детей, которых матери ведут в медицинские лавки.              И вот, приближаясь к окраине города, где горные холмы окрашиваются в ярко-зеленый цвет, а вокруг возвышаются богатые поместья, Уильям замечает вдали свою цель: ещё одно поместье, такое же роскошное, как у Уилеров, с тремя этажами, выложенными кирпичом, и пышным садом с ухоженными цветами и зеленью. Возможно, даже более пышным, чем у Уилеров, что вполне логично, полагает Уильям. Тед Уилер — бизнесмен, коих в мире немало. А вот мистер Бреннер — или, как ему следовало бы сказать, доктор Бреннер — самый известный и прославленный лекарь в Новой Англии. Мало кто может соперничать с таким поразительным титулом.              Прибыв на место, Уильям расправляет складки на пиджаке и озабоченно проводит рукой по золотисто-каштановым волосам.              Дыши, думает он про себя, дыши, и всё будет хорошо. Столь формальное общение с такими богатыми людьми, на которых он отчаянно пытается произвести впечатление из соображений безопасности в отношении своих денег и просто желая понравиться, не перестаёт вызывать в нём тревогу. Уильяму всегда было непросто вписаться в общество, и он сомневается в своей способности слиться с этими семьями с таким высоким статусом и авторитетом, а также в том, насколько хорошо он сможет замаскироваться под одного из них.              В школе он торчал, как жёлтый подсолнух на умирающем лугу, и все сверстники и учителя замечали его отличия и не проявляли к нему никакой доброты и снисходительности. Нет, для них он всегда оставался мальчиком в рваной одежде, мальчиком, который плакал чаще других, который на переменах рисовал на этюдниках, а не гонял мяч с другими мальчишками на школьном дворе. Он был колоритным, говорили они неодобрительно. И он и правда таким был — и остаётся таковым, но это уже не так сильно его беспокоит. Что такое мир без цвета, размышлял Уильям с тех пор, — чёрно-белая картина? Что-то простое, что-то унылое, пришёл он тогда к выводу. Но он далеко не глупец и знает, что мир чаще всего предпочитает чёрное и белое, что богатые цепляются за свое соответствие и отбрасывают в сторону менее значимое. Процветать — выживать, придерживаться определённых правил, маскироваться, вписываться. И вот он поправляет жилетку, слегка выпячивает грудь и притворяется обладателем богатства, которого у него нет.              Один из слуг Бреннера подходит к входу и провожает Уильяма внутрь поместья, и тут же перед ним появляется доктор Мартин Бреннер со странной улыбкой на морщинистом старческом лице и белыми, как снег, волосами.              — Добро пожаловать в наш дом, мистер Байерс.              Слуга спешит закрыть за ними двойные двери, и его шаг становится всё более быстрым после того, как доктор Бреннер заявил о своём присутствии. Уильям протягивает руку и с такой же поспешностью пожимает её богатому господину.              — Для меня это большая честь, сэр.              — Моя дочь уже должна быть в салоне, — начинает доктор Бреннер, а затем поворачивается к одному из слуг, кидая на него строгий взгляд. — Джеффри, позаботься о том, чтобы нашему гостю подали свежий горячий чай, понятно? Я уверен, что он уже остыл.              Его голос звучит безмятежно, но кажется, будто его сдерживают — быть может, цепями; простые, короткие звуки, которые редко меняются. Он пугающе спокоен; это спокойствие не может быть подлинным, оно кажется притворным. Странно, но когда доктор говорит таким сдержанным тоном, Уильям вспоминает Генри из поместья Уилеров.              Доктор Бреннер оборачивается к Уильяму, пока слуга спешно уходит, скорее всего, на кухню, чтобы приготовить свежий чай (или приказать кому-то другому приготовить чай).              — Ну что ж... Пойдёмте? — спрашивает он, и на его губах вновь появляется эта странная улыбка.              Всё, на что сейчас способен Уильям, — кивнуть с напускным энтузиазмом. И хотя прошло всего несколько минут в этом доме, Уильям успел убедиться в одном: доктор Бреннер гораздо опаснее мистера Уилера. Поэтому ему только и остаётся, что следовать за этим пугающим человеком внутрь поместья. Пока они идут по длинным коридорам и залам, он рассматривает стены, на которых нет ни фотографий, ни семейных портретов. Вся внутренняя часть дома сияет ярким белым цветом — не приятным для глаз, а резким, кричащим, от которого болят глаза. Атмосфера почти клиническая, и не подумаешь, что под этой крышей живёт семья. От представшего перед ним зрелища Уильяму хочется закрыть глаза, но он продолжает наигранно улыбаться, пока они не доходят до салона...              Потому что тогда он улыбается уже искренне.              [♫ - august ]              Молодая девушка встаёт с дивана, разглаживая оборки юбки своего платья: румяно-розового и пышного, как облака; оно вдвое больше её талии, затянутой в корсет. Её волосы спадают длинными, до бёдер волнами, и когда она улыбается, комната сияет так же ярко, как полуденное солнце, проникающее через окна от пола до потолка, расположенные по всему салону. Она, пожалуй, самая красивая девушка, которую Уильям когда-либо видел. А ещё она — Джейн Бреннер, та самая девушка, на которой Майкл собирается жениться, такая красивая и застенчивая в платье, которое сидит на ней идеально, как будто его бесконечно подгоняли, чтобы оно плотно прилегало к телу. В отличие от неё, жакет Уильяма свободен в плечах, а брюки слегка длинноваты.              — Джейн, дорогая, — доктор Бреннер вплывает в гостиную и кладёт руку на плечо дочери, — это мистер Уильям Байерс. Он будет писать портрет для тебя и Майкла Уилера.              И когда мужчина представляет Уильяму свою дочь, он делает это так, словно она — некий предмет; так сотрудник художественного музея представил бы картину. Улыбка на лице Джейн не меркнет.              — Мистер Байерс, познакомьтесь с моей младшей дочерью, Джейн.              — Приятно познакомиться с вами, сэр, — говорит она таким же робким голосом, как он и ожидал. Таким же робким, как у него самого, когда он впервые приехал в Массачусетс, когда просил билет на поезд на центральном вокзале «Гранд-Сентрал» ещё в Нью-Йорке. Но, размышляет Уильям, она ведь всю жизнь жила этой жизнью, состоящей из официальных встреч и соблюдения формальностей, не так ли? Для него этот опыт так же нов, как чужая земля. Но разве для неё это не естественно? Похоже, что нет.              Он отмахивается от своих мыслей и берёт ее за руку.              — Приятно познакомиться с вами, мисс Джейн.              — Может, присядем? — предлагает доктор Бреннер, на что Уильям и Джейн согласно кивают.              Пышные белые диваны, манящие и в то же время слепящие под лучами яркого солнечного света, проникающего через большие окна комнаты, заполняют пространство салона. В воздухе пахнет альдегидами — чистотой и стерильностью — и цитрусовыми — отталкивающей бесплодностью, сдобренной привкусом лимона и бергамота. Только Джейн с её запахом ванили и розовых духов привносит в комнату хоть какое-то ощущение человечности — и во всё поместье, как понимает Уильям.              Когда он собирается присесть рядом с Джейн, то сначала жестом указывает на пустое место на диване рядом с ней.              — Могу я присесть здесь? — Она кивает, и он садится, одновременно задаваясь вопросом, знает ли она, что ей разрешено отказать ему.              — Еду скоро принесут, — заверяет доктор Бреннер, когда кто-то входит в комнату с чайниками, тарелками и изящными чашками, неуклюжо балансирующими между двумя руками. Пар поднимается через носик в воздух, пока слуга наливает чай в каждую чашку и ставит их перед ними на стол. По комнате разносится аромат ромашки и гибискуса.              — Должно быть, встречи с подобным обслуживанием редкость для вас, мистер Байерс. — Доктор Бреннер смотрит ему в глаза поверх ободка своей чашки с чаем, медленно потягивая его. — Вы привыкли к... более скромным рандеву, как я полагаю.              Его слова обнажают Уильяма, словно с него содрали кожу, и теперь он сидит здесь, на диване, как экспонат — голый и беззащитный. Возможно, богатый господин не ставил себе целью обидеть его, но намёки на то, что раз Уильям происходит из менее состоятельного сословия, чем он, то он по своей значимости меньше, всё еще режут кожу, и это ощущение можно сравнить с тем, будто к зарубцевавшимся ранам снова и снова прикасаются булавкой. Он знает, что не должен ничего говорить, должен просто позволить словам скатиться с его плеч и забыть о них. Слишком многое зависит от хорошего впечатления, которое он должен на них произвести; слишком многое в его будущем и выживании зависит от двух состоятельных семей — Уилеров и Бреннеров — и от того, как они примут Уильяма. Как он сможет заплатить за ещё один обед без их поддержки и монет в карманах?              — О, вы правы. — Всем своим видом он сохраняет свою благодарность и доброе отношение. — Но я всегда рад новым впечатлениям.              — Ну, в вашем возрасте, конечно же, так и должно быть! — восклицает Бреннер. — Сколько же вам лет?              — Двадцать, сэр.              — А... — он кивает в сторону своей дочери, — на два года старше моей Джейн.              И в одно мгновение Уильям понимает, что почти забыл о присутствии Джейн до того момента, пока не произнесли её имя. На протяжении всего разговора она сидела молча, не произнося ни слова, если ей не задавали вопросов. Её молчание напомнило ему его собственное: они оба, как зеркала друг для друга, сидят покорно, не позволяя истинным мыслям облачиться в слова. Уильям сопротивляется желанию протянуть руку и положить её на плечо молодой девушки со словами: «Говори, и я выслушаю тебя». Но она — его отражение, зеркало, а зеркала разговаривать не умеют.              Двое слуг проходят через арку салона, неся в руках многочисленные тарелки с едой для обеда: бутерброды, пирожные, фрукты, салаты и супы. И пока они ставят на стол все дымящиеся тарелки, рыжеволосая девушка в одеянии кухарки встаёт между Уильямом и Джейн, наклоняясь к ним настолько близко, что Уильям чувствует запах дрожжей и кулинарных масел на её коже. Её волосы напоминают тлеющий зимний костер, а глаза — лазурный берег. Когда на стол ставится блюдо с дыней, кухонная служанка улыбается Джейн, и впервые за долгое время она шепчет под нос, но достаточно громко, чтобы Уильям услышал:              — Спасибо, Максин.              Другой слуга наклоняется к доктору Бреннеру и что-то тихо шепчет ему на ухо. Никто больше не слышит этого короткого разговора, но от слов слуги, уголки рта доктора опускаются, а морщины на его старческих щеках становятся заметнее. Уильям берёт засахаренный даниш и отправляет его в рот. Терпкий джем — смесь черники и малины — растекается по его языку, и он наслаждается роскошью свежей едой на тёплых тарелках.              — Приношу свои искренние извинения, — начинает доктор Бреннер, — но, похоже, у меня возникли кое-какие дела, которыми я должен заняться. — По надбровной дуге мужчины стекает бисеринка пота. — Я позову одну из фрейлин, чтобы она сопровождала остальных присутствующих на трапезе. Ещё раз приношу свои извинения.              — Не беспокойтесь, сэр, — говорит Уильям. — Возможно, мы сможем осуществить задуманное в другой раз.              Но в глубине души он надеется, что другого раза никогда не случится. Вся жизнь без обеда с доктором Бреннером и его двусмысленных комплиментов была бы прожита не зря. И когда Джейн с задорной ухмылкой провожает взглядом отца, выходящего из салона, Уильям не может удержаться от улыбки.              Теперь, оставшись в гостиной наедине с сытной едой и Джейн и, разумеется, фрейлиной, — Уильям чувствует, как девушка рядом с ним светлеет и расслабляется. Окружающая её аура скованности словно рассеивается в отсутствие отца, и всё же она продолжает молчать. В неловком молчании они наслаждаются тёплой едой и потягивают чай из чашек. Уильям, привыкший только отвечать на вопросы и никогда — задавать, размышляет, что же сказать?              Но тут он замечает корешок книги, выглядывающий из-под платья Джейн, и любопытство овладевает им настолько, что с его губ слетает лаконичная фраза.              — О, вы читаете, — произносит он и тут же чувствует себя неловко, словно какой-то зверь, нарушающий между ними тишину, слишком наблюдательный для того, что должно оставаться незамеченным. Дело вовсе не в том, что женщины не могут читать — конечно же могут, — но мужчины и женщины не обсуждают литературу, не вступают в интеллектуальные дискуссии, не ведут интеллектуальные беседы.              И всё же от его вопроса Джейн сияет.              — Это «Кармилла». Она несколько старая. — Джейн достаёт книгу из-под бедра и берёт её в обе ладони. В том, с каким воодушевлением она держит книгу, есть что-то детское, но не в смысле незрелости, а в каком-то особом смысле; она держит её с таким пылом и волнением, которые бывают только в юности. — Это о вампирах, романтике и убийствах. Полагаю, немного готично. — Ее щёки заливает смущенный румянец. — Вы читали её?              — Нет, я не очень люблю читать, но звучит довольно интригующе. — Она кивает в знак согласия. — Не могли бы вы прочитать мне что-нибудь из неё?              — Какую-нибудь строчку? — спрашивает она, на что Уильям с улыбкой отвечает:              — Вашу любимую строчку.              И она раскрывает книгу и начинает читать:              — «Несколько ночей я крепко спала; но всё же каждое утро я чувствовала ту же усталость, и томление тяготило меня весь день. Я чувствовала себя изменившейся девушкой. Странная меланхолия овладела мной, меланхолия, которую я не хотела прерывать».              Пока слова вырываются из уст Джейн, а её глаза впиваются в страницу, Уильям наслаждается спокойствием, которым веет от неё после отъезда отца, и думает про себя: возможно, она не против моего общества, не против меня — без гроша в кармане, афериста, играющего роль достойного человека. Её отец разглядел фасад и вонзил свои завуалированные кинжалы; но Джейн... она другая. Возможно, где-то в глубине души она всё понимает. И, судя по тому, какие книги она читает, как выбирает, что сказать, они двое могут оказаться более похожими, чем Уильям когда-либо мог представить. Ещё и потому, что каждый из них питает симпатию к Майклу Уилеру.              — «Стали появляться тусклые мысли о смерти, и мысль о том, что я медленно тону, мягко и как-то нежеланно овладела мной. Пусть они и были печальны, душевный настрой, который они вызывали, был и приятен. Что бы это ни было, моя душа была с этим в полном согласии».              — Как... изысканно, — замечает Уильям, как раз когда абзац заканчивается, и голос Джейн стихает, а её проворные пальцы продолжают перелистывать бежевые страницы. — Я обязан прочитать её в ближайшее время.              — О, конечно...              Что-то падающее из книги привлекает внимание Джейн, и она обрывисто замолкает. Это оказывается конверт; бумага не летит, а падает на пол, как будто внутри конверта что-то лежит. Когда Уильям тянется за ним, Джейн бросается к упавшему листу, практически сметая его руку с пути.              — Прошу прощения, — бормочет она, прочищая горло и убирая конверт обратно в книгу. — Я использую всевозможные случайные вещи, чтобы не потерять, на чём я остановилась. Я... я забыла, что положила это туда.              — Не волнуйтесь, мисс, — улыбается Уильям. — Всё в порядке.              Вес упавшего конверта задерживается в его сознании, витает в комнате, как серое облако, создавая в воздухе тягостное напряжение. Любопытство подталкивает его к разгадке тайны, но другая часть его души колеблется, не желая вторгаться в частную жизнь, которую Джейн так тщательно охраняет. Всю свою жизнь Уильям умел по-настоящему видеть людей, различать эмоции, которые они скрывали под своими масками. Этот навык он оттачивал, чтобы выжить в мире обмана и хитрости; он укрепился благодаря его росту как художника, всегда выискивающего нюансы в окружающей среде.              Но Джейн совсем другая. Её уязвимость, спокойная манера поведения заставляют его увидеть её в новом свете, понять, что есть части её жизни, которые она хотела бы сохранить в тайне. И у него тоже есть свои секреты, которыми он, к лучшему или худшему, не хочет делиться. В отсутствие слов они находят друг с другом ещё одну схожесть, молчаливо скрепляющую их.              — Могу я спросить... — начинает Уильям, меняя тему. — Майкл...он кажется немного, ну, рассеянным, я полагаю. — На это она слегка улыбается. — Всегда появляется поздно или вообще не появляется. Такое часто случается?              Джейн смеётся.              — Большинство людей скажут вам, что Майкл Уилер не отличается пунктуальностью. Или манерами, если быть совсем честной. Но он хороший человек, добрая душа. Иначе мой отец... — она прочищает горло, — иначе я бы не пошла бы за него замуж. — Она хихикает и наклоняется ближе. — Неужели вы сомневаетесь в моём вкусе, мистер Байерс?              — Ну что вы! — Он любезно улыбается. — И, пожалуй, поскольку в ближайшие недели мы будем тесно сотрудничать, вы можете называть меня Уильямом... если пожелаете, разумеется.              — Я совсем не против. И в таком случае, пожалуйста, зовите меня Джейн.              

***

             Проходит ещё двадцать минут незамысловатой беседы о местных городах и книгах, и, когда солнце начинает проглядывать на гребне полуденного неба, Уильям уходит. Они с Джейн обмениваются любезным рукопожатием, учтиво прощаясь, хотя увидятся всего через несколько дней, когда начнётся процесс написания портрета. Проходя под аркой и выходя из гостиной, Уильям чувствует, как с его плеч сваливается какая-то тяжесть, ведь теперь он знает, что Джейн — добрая, терпимая женщина, не терпящая осуждения. На его лице появляется улыбка при мысли о том, что в ближайшие недели он проведёт с ней больше времени, возможно, снова поговорит об искусстве и литературе.              Пройдя по коридору к выходу из поместья, Уильям останавливается перед одной из арок, и его внимание привлекает пронзительный треск. Заглянув в комнату (более простую, отделанную тёмным деревом и обоями цвета гикори), он видит доктора Бреннера, стоящего перед камином, объятым оранжевым пламенем, с лёгкой струйкой дыма, поднимающейся от кирпичной кладки.              Ухватившись кончиками пальцев за край арки и слегка выгнув шею в сторону комнаты, Уильям замечает, как доктор Бреннер бросает в огонь листки бумаги, которые тут же загораются и превращаются в пепел. Он выхватывает бумаги из средней стопки и бросает их в пламя по неизвестной Уильяму причине (хотя ему хотелось бы её выяснить). С такого расстояния листки кажутся обычными — возможно, чуть меньше, но ничего из ряда вон выходящего. Возможно, размером с конверт. Или банкноту. Страницы кремового цвета ничем не примечательны, но доктор Бреннер продолжает их жечь, почти неистовствуя, пусть пепел и бьётся о его лицо, оседая на белоснежных волосах.              — Мистер Байерс... — Уильям вздрагивает, услышав позади себя чей-то голос: один из прежних слуг кладёт руку ему на локоть. — Я провожу вас.              — Благодарю, — говорит Уильям, следуя по пятам за слугой, который уже начал пробираться к входной двери. Напоследок он бросает взгляд на гостиную и огонь, освещающий мрачное помещение.              Снаружи, на свежем воздухе Массачусетса, Уильям идёт к карете, лошади на поводьях готовы отвезти его домой — к Майклу и их предстоящему разговору за чаем.              Но запах горящей бумаги и пепла сопровождает его всю дорогу.