Мои следующие слова могут прозвучать без свойственной мне хрупкости (Now What I'm Gonna Say May Sound Indelicate)

Поначалу Эдди спит, но потом слышит болтовню. Сначала она кажется незначительной: постоянный фоновый шум, словно успокаивающее жужжание вентилятора в соседней комнате, а затем, чем больше он просыпается, тем больше различает каждое отдельное слово. —…начинается с «‎Ты такая зануда», а потом… — голос внезапно понижается до баса, — становится таким низким со словами «‎Малышка, мне плевать». И вновь возвращается в знакомый тон: — Я, блядь, обожаю такие фокусы в песнях, приятель, — это охуенно, я тебе скажу. Не знаю, помнишь ли ты, как медсестра на меня кричала или вроде того… я тебе разыграю — там одна песня, в которой это есть. Я не помню ни названия, ни кто её пел, но обложка альбома — это типа сковородка с беконом, но внутри одного яйца рычащая львиная пасть? Не суть важно. Эдди думает медсестра? в замешательстве, но затем усталость снова накатывает на него волной. Он уверен, по ту сторону его век что-то есть. Кто-то загружает его своими рассказами, кто-то рядом с ним, но Эдди не может понять, кому принадлежит этот голос. В груди давит, как от сильной изжоги. И если он спит, то, должно быть, в сидячем положении, с подушками сложенными позади него, но он не может почувствовать своё тело. — Не знаю, слышал ли ты об этом… Это как когда самолёты вернулись с Первой мировой войны? Второй мировой? Одной из них. И люди смотрели на все эти пробоины от пуль и такие «‎Ну, вы должны укрепить их в этих местах», пока кто-то не указал «‎Хэй, придурки, это самолёты, которые смогли вернуться, а как раз те, которые получили пробоины в других местах, разбились над Германией», знаешь? Так что ты слышишь половину там, половину тут. Например, э-э, как их там… — раздается слабый щелчок, кто-то щёлкает пальцами, — мотоциклетные шлемы. Когда ввели требования на них, все эти мотоциклисты с травмами головы начали попадать в реанимацию. Потому что до морга не доходило. Для этого даже термин есть, но я не знаю, я сосал в пропаганде. Я вообще сдал публичные выступления благодаря чисто… ну, ты знаешь… Это нечто важное, он уверен в этом. Голос говорит «‎ты знаешь» так многозначительно, словно он действительно ожидает, что Эдди знает. Слова мелькают в его голове, как во сне — он слышит кусочки и фрагменты фраз, но не может усвоить полный ход мыслей. Он просто знает, что это важно, но не может объяснить, почему. —…а затем слова «‎У-у-у-у я похож на Бадди Холли» — что, к твоему сведению, так и было когда-то, окей? Заруби на носу. Когда ты, эм, проснёшься и… не суть. А потом «‎О-о-о, а ты на Мэри Тайлер Мур». Но его жена была… Э-э… типа католичкой. Мария кто-то-там. Она была из Пуэрто-Рико. Он предложил ей выйти за него замуж на их первом же свидании, можешь себе представить? Ты на свидании с ёбаным Бадди Холли, и он просто… дарит тебе цветы, делает предложение руки и сердца. И ты такой «‎О да, блядь, это же же Бадди Холли». Детка, да у тебя стальные яйца… Эдди думает Бадди Холли?, и, в попытках вспомнить, как выглядит этот сраный Бадди Холли, он думает об очках, а потом о Ричи. Срань господня, это Ричи с ним разговаривает. Раздаётся громкий писк, и Ричи резко замолкает. Эдди думает «‎Нет-нет-нет, я должен ему сказать», и погружается обратно, в какое-то марево, словно под воду. — … думаю, тебе бы это не понравилось. Хотя, на самом деле, я не знаю. Всё это… сопоставление рок-н-ролла с религией — что, да-а, это очевидно, но ты всегда был больше увлечён этим, чем я… Помнится, ты прямо сказал мне однажды, что попаду в ад, на что я надеюсь, а потом вы со Стэном спорили о том, существует ли ад вообще, но это был уже, блядь, перебор... Я тогда плеснул на тебя водой, и ты чуть не обосрался из-за пираний. Клянусь Богом и Доном Маклином, Эдс, ты думал, что в Кендаскиге есть пираньи, даже я б такую херню не выдумал... Эдди знает, что Ричи выдумывает много дерьма, но только не свой собственный материал. Однако есть кое-что, что Эдди должен ему сказать, но он ни за что на свете не сможет вспомнить, потому что Ричи болтает о… Чём-то, за что Эдди не может ухватиться, хотя в ответ на историю о пираньях интуитивно рвется «‎пошёл ты». Нет, это определенно не то, что он должен сказать Ричи. У него вправду болит грудь. —… нашли его очки, вроде, в восьмидесятых. Они лежали в камере в качестве вещественного доказательства, а потом было судебное дело о том, должны ли они достаться его жене или его родителям, потому что они были женаты всего шесть месяцев… Он должен сесть, принять Тамс, выпить немного воды, съесть немного хлеба или вроде того, чтобы впитать желудочную сок. Этот писк снова раздаётся в его ухе, а затем затихает. В следующий раз, когда он слышит Ричи, тот поёт «‎Американский пирог». Он хороший подражатель — никогда не имел проблем с повторением последней услышанной песни по радио и мог сымитировать жуткого Роберта Смита, когда The Cure выходили на сцену — но певец из него никакой. Их учитель хора разочаровался в нём ещё с начальной школы. Ричи хрипит без музыкального сопровождения, но идеально попадает в такт: — Веришь ли ты в рок-н-ролл? Может ли музыка спасти твою смертную душу? И… — он замедляется, веселые нотки в голосе становятся низкими и серьёзными. — … можешь ли ты научить меня, как танцевать настоящий медляк? — он растягивает эту часть, как ириску. Эдди моментально вспоминает слова «‎Американского пирога». То, что он должен был сказать Ричи, и тот факт, что его тело пронзили насквозь. Внезапно боль в груди исчезает, ослепляя, и его глаза распахиваются со вспышкой звёзд. Ричи бросает: — Иисусе, — и раздаётся грохот. Эдди несколько теряет представление о том, что происходит после. Боль утихает в груди, но пронзает череп, когда свет струится в глаза, а затем и телесные страдания исчезают вовсе, скрываясь куда-то глубоко, в подсознательное. Перед ним металлический поручень. Он лежит на боку и не чувствует под собой руку. Грохот, очевидно, был вызван падением Ричи со стула, потому что теперь он взбирается обратно вверх и занимает всё поле зрения Эдди — его очки, широкие тёмные глаза и плечи. — Эй, ты очнулся, Эдди? Ты в порядке? Это ты сейчас серьезно или снова в отрубе моргнул как зомби? — он поднимает руки, как будто собирается прикоснуться к Эдди, но затем снова отдёргивает их. Эдди смотрит на Ричи и чувствует, как сердце словно сжимают в кулак просто при взгляде на него. Ему больно, но Ричи тут, так что всё будет хорошо. Он закрывает глаза и стискивает зубы от волны давления, проходящей через его грудь, он так жаждет наклониться вперёд, но почему-то не способен и сдвинуться. Между его телом и металлическим поручнем втиснута подушка, и как бы ему ни хотелось пошевелиться, перевернуться или сесть, он не может. — Вот дерьмо, — говорит Ричи. Эдди открывает глаза и моргает. — Тебе больно? Ты не должен ничего чувствовать прямо сейчас, объём твоей крови вернулся к норме, и ты должен… — он поворачивается, чтобы посмотреть через плечо, и Эдди смотрит на острую и чёткую линию его челюсти, прежде чем он снова обращает свой взгляд к нему. Он выглядит… Как чертила, если быть честным, и ему нужно побриться. Он похудел, а его волосы такие же растрёпанные, какими их Эдди запомнил с последний встречи. Ричи, бывало, скучал и игрался с ними, а потом бродил с таким видом, будто его прокрутили в стиральной машине, от чего Мэгги Тозиер приходила в отчаяние. В четвёртом классе Миссис Уилсон всерьёз подозвала Ричи к своему столу и причесала ему волосы прямо там, в классе, пока тот морщился и скулил. Эдди должен рассказать ему, поэтому он сглатывает с пересохшим, как бумага, горлом и пытается заговорить. Голос его слегка хрипит, а в груди, где-то глубоко в лёгких, начинает зудеть. Если бы он когда-нибудь болел бронхитом, то понял бы это бурление под рёбрами. Если бы у него когда-нибудь была пневмония, то узнал бы это потрескивание. А так он знает только то, что вместо Я выходит: — Х-х… Дикие глаза Ричи фокусируются на его лице. — Ну же, Эдс, кивни или помотай головой. Тебе больно? Это уже не важно, потому что Эдди снова усваивает урок, которому научился давным-давно и забыл — то, что ему может быть больно, и он может пережить эту боль. Что вещи, которые, как он всё время думал, уничтожат его, устроились с ним где-то поблизости. Ему не то чтобы больно, но в то же время больно. На этот вопрос нет хорошего, чёткого ответа, и Ричи его не слушает. Ричи поднимает кулак, сначала покачивая им вверх-вниз, а затем размахивая из стороны в сторону. — Да? Нет? Эдди закатывает глаза. Ричи взрывается смехом. — О, слава богу, ты здесь, — он качает головой, затем протягивает руку, хватает Эдди за голову чуть выше ушей и целует в лоб. Ему правда нужно побриться; его щетина раздражает кожу Эдди. Невероятно трудно сфокусировать взгляд на Ричи при таком маленьком расстоянии между ними. У Эдди хороший ракурс на его горло, кадык, ключицу, футболку под очередным гавайским чудовищем под кожаной курткой, которая почему-то выглядит не совсем правильно. Под запахом кожанки скрывается несвежий запах тела, вынужденного спешить и ждать. Эдди узнаёт его по аэропортам, по поездкам на такси, по деловым встречам, которые могли бы быть электронными письмами; соль, сельдерей и что-то теплое и звериное. И всё же, это Ричи. У Эдди есть абсурдный инстинкт высунуть язык, как он мог бы сделать, когда они были детьми, скорчить рожу, просто прикоснуться к его коже этим сухим-сухим прикосновением. Он не облизывает Ричи. Во рту у него всё равно сильно пересохло. Ричи откидывается назад, в слезящихся уголках его глаз читается облегчение. — Последние пару раз, когда ты просыпался, ты просто смотрел на меня так, будто понятия не имел, что за хрен я такой. Типа, я не могу винить тебя, потому что... — он показывает на своё лицо растопыренными пальцами. Несколько раз моргает. Эдди отвлекается на его ресницы, прежде чем понимает, что Ричи пытается не заплакать. Эдди косится на него, пытаясь передать вопрос «‎В чём дело?» только одними глазами. — Да, я знаю, — отвечает Ричи, что не является конкретным ответом на его вопрос, так что Эдди, должно быть, потерпел неудачу в своих попытках телепатии. Ричи снова оглядывается вокруг, показывая весь свой острый профиль, нос и подбородок. — Да где же этот сраный доктор? Боже. Ладно, — он поворачивается к Эдди и шепчет. — Эй, приятель, если ты помнишь, что случилось, пожалуйста, не рассказывай докторам про космического клоуна, потому что они и так не в таком-то восторге, что я провожу всё своё время в реанимации. И я не хочу знать, что они сделают, если я попытаюсь позависать с тобой в психушке; нам придётся позвонить Стэну, чтобы совершить побег. И я не знаю, какого хрена эти протоколы похожи на протоколы Джорджии, но здесь… Эдди закрывает глаза, пытаясь привести мысли в порядок. Он чувствует лёгкое головокружение и не полностью осознаёт своё тело. Боль есть, но сейчас это не главное. Есть руки, но они тоже сейчас не важны. — Эй, эй, эй, — говорит Ричи, и Эдди моргает, его глаза снова открываются. — Ты сможешь продержаться до прихода врачей? Пожалуйста? Блядь, они должны прийти с минуты на минуту, Господи Иисусе, я ненавижу Мэн. Ну же, дружище. — Ри-чи, — говорит Эдди. Его рот, кажется, пугается второго слога, ч как некое непреодолимое препятствие, и гласные выходят натянутыми. Его лицо холодное и покалывает, а губы онемели. «‎Ты вот-вот потеряешь сознание» — услужливо сообщает ему мозг, но эта мысль не сопровождается волной паники. Он уже лежит на боку. Зрение не затуманивается и нет никакой наступающей черноты. В его сердцебиении есть только устойчивая медлительность, которая отдаётся в ушах, а затем он понимает, что писк сверху — это кардиомонитор. Он подключён к кардиомонитору. — Да, — отвечает Ричи. — Да, я здесь. А ты? Ты здесь, Эдс? О боже, неужели Ричи сейчас заплачет? — Я люблю тебя, — произносит Эдди. Слова с трудом выходят из его рта в нисходящей артикуляции; тебя он едва бормочет. Как только он произносит их, он чувствует, как всё его тело расслабляется — вот и всё, он думал, что умрёт, прежде чем успеет выдавить эти слова, прежде чем успеет сказать Ричи. Лицо Ричи совсем не меняется, но он моргает один раз. Он осторожно дотрагивается кончиком пальца до брови Эдди и слегка приподнимает его веко. — Ох, милый, они напичкали тебя хорошими препаратами, да? — уголок его губ приподнимается, и Эдди знает этот взгляд — «‎Потом мы вместе над этим посмеёмся», и Эдди хочет вскрикнуть «Нет!», но он чувствует, как его сознание ускользает. Милый. Его разум цепляется за это слово. Милый. Где-то глубоко внутри себя Эдди Каспбрак обхватывает это слово руками и прижимает его к груди, как спасательный круг, когда комната погружается в темноту.

***

— Мистер Каспбрак? — говорит незнакомый женский голос. Эдди резко вздрагивает, просыпаясь. Страх действует почти обезболивающее — в груди так холодно, а сердце колотится так сильно, что он совсем не чувствует боли. Слышен только писк кардиомонитора и звук, с которым он пытается отдышаться, и вздох медсестры в ответ. — Ох, простите! — говорит она. — Вы в порядке? На ней ярко-синий халат поверх зелёной футболки с длинными рукавами, её рост достигает едва пяти футов. Эдди встречал множество людей, и она, определённо, находится на самой последней строчке списка устрашающих личностей. Кажется, она напугана реакцией Эдди, да и он сам чувствует себя ужасно из-за своей глупой реакции. Он пытается сделать несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться, но туманное онемение в груди говорит о бесполезности попыток. Нет никакой уверенности в том, что он перерабатывает кислород. Только мрачное понимание — что-то должно причинять боль, и смутное беспокойство, что боли нет. Давным-давно он прочитал, что боль — это сигнал, означающий что-то не так. Всё. Он всю свою жизнь ожидал этого как симптома; он знал, если что-то не так, значит, должна присутствовать боль, а если боли не было, то нужно найти её. Каждая ломота в теле, каждый спазм в животе, каждый затёкший сустав или боль в шее по утрам, то, как начинали трястись колени, когда ему стукнуло двадцать — всё это он предвидел. Когда всё это наступило, клаксоны пели — «‎Это оно, Эдди! Вот оно!» А потом — ничего. — Я в порядке? — выходит у него выдавить из себя. Это не должен был быть вопрос, он на это не рассчитывал, но выходит именно так. Он снова пытается сосредоточиться на человеке, задающем ему вопрос. — Я в порядке. — Хорошо, — отвечает она. Подходит чуть ближе к его кровати, расстёгивает крючки в изножье кровати и смотрит на кардиомонитор. Тревожный звенящий сигнал быстро сменяется электронным писком пульса Эдди. — Извините, мне правда очень жаль. — Ничего страшного, — он чувствует себя неловко, лежа на боку на этой больничной койке, завёрнутый в вафельное одеяло. Она незнакомка, поэтому инстинктивно включается его вежливость, но он понятия не имеет, каковы социальные ожидания для пациентов интенсивной терапии. — Мне нередко говорили, что я легко возбудим. Ему много чего говорили. — Правда? — она делает пометку в его карте. — Вы считаете себя таковым? Эдди раздумывает над ответом. Он бы не назвал себя… В общем, он мог бы вечно трепаться и расходиться на тирады, но Эдди не знает, был ли когда-либо заинтересован в этом процессе. Он говорит то, что должно быть сказано, и ему этого достаточно. — Я не знаю, — говорит он. Это звучит искреннее, чем он рассчитывал, но также в его словах присутствует некоторое недоумение. Медсестра улыбается. — Ну, давайте начнём с Вашей боли. Помните шкалу боли, которую я вам показывала? Он пристально смотрит на неё, а потом не без труда говорит: — Извините, я не помню. — Ничего, — говорит она. — Сейчас вы испытываете боль? — Нет, — честно отвечает он. — Это хорошо. Давайте я тут кое-что проверю, а потом, думаю, мы погуляем, хорошо? Он моргает, а затем смотрит на своё собственное тело. Его плечо закрывает вид на большую часть туловища, и от бедра до пальцев ног он укрыт вафельным одеялом, но последнее, что он помнит — его пронзили. То есть, клешня прошла насквозь, он видел её спереди. — Я могу ходить? — Через каждые два часа, — подтверждает медсестра. — Очень важно поддерживать кровообращение. Ни в какие волнующие места мы не пойдём, просто пройдёмся по комнате, нам нужно поставить вас на ноги. Эдди несколько раз моргает, совершенно сбитый с толку. Но она, кажется, думает, что он может встать, а она ведь медсестра. — Ладно, — отвечает он и ждёт. Она осматривает его лицо, затем проверяет маленький монитор, прикреплённый к его указательному пальцу. Потом она зовёт другую медсестру, и они вдвоём поднимают Эдди с кровати. На нём больничный халат. Обе медсестры маленькие, чтобы поместиться под его руками; их плечи прижаты к его подмышкам, а руки поддерживают спину. Он очень хорошо осведомлён о своей голой заднице, когда они идут по комнате со скоростью улитки, медленно волоча за собой капельницу и другие пластиковые пакеты, к которым привязан Эдди. Он почти ничего не чувствует босыми ногами, ни линолеума под ступнями, ни даже собственного веса. — Я ведь… Не должен ничего чувствовать? — медленно задаёт вопрос Эдди, двигаясь очень медленно, а его мозг сигнализирует о том, что говорить тоже следует медленно. Его мысли тягучие, словно сироп. — Например? — спрашивает вторая медсестра. Голова у неё выбрита с одной стороны, а на макушке прядь фиолетовых волос. Майре бы не понравилось. — У вас очень красивые волосы, — говорит он. — Очень яркие. Она улыбается: — Спасибо. Но всё же, как вы думаете, что вы должны чувствовать? Он смотрит на свои голые ноги, на выпирающие вены, стекающие вниз. — Мне просто холодно. — Может, вы хотите надеть носки? Они укладывают его вместе с аппаратурой и трубками обратно на кровать, а затем первая медсестра достаёт носки из шкафчика над раковиной. Она надевает носки ему на ноги, и… Эдди не чувствует тепла, как такового, но когда они снова натягивают на него одеяло, то ощущает тепло, оставленное им в постели. Он ждёт, что оно успокоит его, что оно снова впитается в тело, но маленькие струйки тепла ускользают от его внимания. — Удобно? — спрашивает первая медсестра. — Не неудобно, — отвечает Эдди. И это неплохо. Отсутствие дискомфорта после сорока лет — достижение.

***

Он никогда раньше не видел таких снов. Он осознаёт себя на этой больничной койке, что его щека прижата к плоской одноразовой подушке, а поручень безопасности поддерживает его. Но также он своими глазами может видеть собственное тело — не в точных деталях, но на него падает яркий флуоресцентный свет. Он видит своё тело и осознает свою слабость и неспособность двигаться. На него садятся мухи. Он не чувствует, как они ходят по нему, но он их видит. Жирные, расплывчатые чёрные пятна. Он не может пошевелиться, чтобы отмахнуться от них. Эдди слышит звук открывающейся двери и голоса — это не Ричи, а мужчина и женщина, знакомые и незнакомые одновременно. Он не может пошевелиться. Мухи просто ползут по нему. — …средней школе. Если хочешь узнать все эти грязные секреты, спроси парней, — говорит мужской голос, усталый, но слегка весёлый. Словно он параллельно и счастлив, и измотан. — Да неужели? — спрашивает женщина. — В запасе есть хорошие истории? — Дай-ка мне подумать. — Пауза. А затем: — Первое свидание, на которое я пригласил девушку, было в прачечной. Женщина смеётся. — Правда? — Ну, технически. Эдди ходит туда-сюда, наблюдая, как мухи — он знает, что это они, но также знает, что у этих мух отсутствуют крылья и глаза, следовательно, он видит сон — садятся на него. Ему кажется, что кто-то наблюдает за ним, и он почти видит лицо, но всё так туманно. И опять — такова логика сна. Эдди знает о существовании сонного паралича, но на его груди не сидит какое-либо ужасающее существо — тем более, у него было много чего ужасающего в последнее время… Ну, он не знает, сколько времени прошло с тех пор, как вернулся в Дерри. Он всю жизнь испытывал ужас, и никто не может это оспорить. В следующий раз, когда медсестры приходят и будят его, он с трудом открывает глаза. Ему приходится несколько раз моргнуть перед тем, как оглядеть комнату и заметить, что его гостей — он думает, что это были гости — больше нет, и что медсестра с фиолетовыми волосами пытается привлечь его внимание. — Мне дали слишком много морфина, — говорит он ей с онемевшими губами. Она нежно прикасается к его лицу, приподнимает его подбородок и смотрит на его рот; берёт его руку в свою и изучает ногти. — Вам трудно дышать? — Не знаю, — честно отвечает Эдди. Когда он думает об этом, то концентрируется на своём дыхании, но не чувствует боли в груди или сдавливания, которые он раньше принимал за приступы астмы. Он абсолютно ничего не чувствует. Никаких знаков от его тела, говорящих, в порядке ли он или нет. Где Ричи? Медсестра с фиолетовыми волосами прикрепляет измерительный прибор к его указательному пальцу и, нахмурившись, сообщает, что пульс у него слабоват. — Мы уменьшим дозу, — говорит она. — Вы всё ещё пополняете объем крови, даже после переливания, так что вполне вероятно, что вы почувствуете боль. — Я переживу, — говорит он, потому что так оно и есть. Он пережил боль. И теперь, когда он больше не в сточной канаве с когтем демона в торсе, дальше будет только проще, верно? Любая другая боль, которую он испытает, не сравнится с прошлой. Есть только маленькое напоминание о том, что что-пошло не так — у него разрыв на щеке, в груди — но он выжил. — Ещё у меня галлюцинации, когда я сплю. Медсестра хмурится. — Галлюцинации? — Я слышал голоса людей, — отвечает он. — Но видел только мух, которые садились на меня, и я не мог пошевелиться. Она хмурится ещё сильнее. — Мух? — Мухи во сне, — уточняет он. — Как будто я умер. — Так, мы снизим дозировку. Я сделаю пометку в вашей карте, и мы её утвердим. Она и первая медсестра поднимают его на ноги и заставляют немного походить. Он поражён тем, что они могут удержать его, маленькие и хрупкие на вид, такого тяжелого и нескоординированного, каким он себя ощущает. И затем он снова в кровати, и они поправляют ему подушки и просят его сесть и сделать несколько глубоких дыхательных упражнений. — Я забыл ваши имена, — извиняющимся тоном произносит он. Медсестра с фиолетовыми волосами улыбается: — Трейси. За неимением риска падения Эдди, другая медсестра недавно покинула палату. — И та была Сара. — Трейси и Сара, — медленно произносит он, пытаясь отложить это в своей памяти. У Трейси фиолетовые волосы. Кажется, это он припоминает. Трейси подбадривает его дышать в её ритме. Он пытается взглянуть на свою грудь, чтобы увидеть, расширяется ли его живот во время упражнения, но он так плотно забинтован и укутан, что не может ничего рассмотреть, и глядя на чистую белую марлю, в которой исчезает его тело, Эдди чувствует себя иллюзорным. В конце концов ему приходится запрокинуть голову и извиниться — у него слишком сильно кружится голова, чтобы продолжать. — Не волнуйтесь, — говорит она. — Вы можете немного отдохнуть. Он не знает, что происходит дальше, но чувствует себя лучше, растворяясь в подушках. Отдалённо он слышит восклицание, писк и чей-то крик: — У пациента припадок! Он думает, «‎Ох, бедный пациент», но затем сознание снова угасает.

***

— Мистер Каспбрак, — произносит низкий мужской голос с сильным акцентом. Эдди открывает глаза. У него болит грудь и голова, и он чувствует, как пот высыхает на его коже. Ему холодно. Доктор в комнате с ним — высокий, молодой, чернокожий мужчина. Он выглядит очень спокойным. — Вы можете назвать мне своё имя? В горле пересохло, но Эдди сглатывает и говорит: — Эдвард Фрэнсис Каспбрак. — Хорошо. А дата вашего рождения? — Третье ноября 1976 года. — Хорошо, — снова говорит доктор. Его пальто выглядит очень чистым. Оно чопорно висит на нём, будто он только что натянул его. — Вы можете сказать мне, какой сегодня день? Эдди думает над ответом и вынужден признаться: — Нет, — быстро отвечает он, потому что не хочет, чтобы доктор неправильно понял его психическое состояние, затем продолжает: — Я много спал, но я приехал в Дерри двадцать шестого августа, и я думаю, что был здесь, может быть, два дня до того… Как я был ранен? — Какой сейчас год? — 2016. — А кто президент? — Барак Обама. — Вы знаете, где вы, так? Эдди пару раз моргает: — В больнице? — Нет, имею в виду, в каком городе. — А, Дерри, штат Мэн, — он моргает один раз, а затем рассматривает вероятность того, сможет ли больница Дерри Хоум восстановить все повреждения, нанесённые его телу. — По крайней мере, это последнее моё местоположение. — Ну, дам вам подсказку, — говорит доктор. — Вы находитесь в больнице «Соверен Лайт» в Бангоре, штат Мэн. Во всяком случае, вы правильно определили штат. Эдди чувствует себя слегка обескураженным. Если его передвигали в бессознательном состоянии, Эдди не считает, что его будут в чём-то упрекать. — Я Доктор Лакруа, — говорит мужчина, поворачиваясь, чтобы посмотреть прямо на него, а не на планшет в его руках. — Это был ваш первый припадок? Эдди смотрит на него несколько долгих секунд, прежде чем ему удаётся выговорить: — Мой первый что? — Полагаю, что ответ «‎да», — говорит Доктор Лакруа. — Вы помните, что случилось? — Я сказал им, что нужно снизить дозу. Я… Я не помню, на каких я обезболивающих, но медсестра… Она постоянно проверяла мой кислород, спрашивала о дыхании… У меня была передозировка, верно? Она сказала, что я пополняю свой объём крови, в этом, вероятно, и была проблема… Она сказала, что у меня было переливание? У кого взяли кровь? Вы знаете мою группу крови? У меня вторая положительная. Доктор слегка хмурится. Он демонстративно поднимает планшет и делает заметку, медленно произнося при этом: — Пациент выглядит энергичным и быстро реагирует. Эдди ничего не может с собой поделать. Он фыркает и тяжело откидывается на подушки. — Насчёт вопрос…ов, — говорит Доктор Лакруа. — Я согласен, что доза морфина, которую они вам давали, была, вероятно, превышена, учитывая ваш вес и всё ещё пополняющийся объём крови. У вас было несколько переливаний, некоторые из наших запасов донорской крови, некоторые от добровольцев. Ваш экстренный контакт, мисс Марш, была одной из добровольцев. Это ваша жена? Эдди сглатывает. — Нет, — отвечает он, а потом чувствует, что должен объясниться. — То есть, нет, она… Она моя лучшая подруга, правда, она мне как сестра. Ну, она одна из моих лучших друзей, мы были… Мы познакомились, когда учились в средней школе. Я был с ними. Я имею ввиду не только её, там было ещё шесть человек. Доктор Лакруа издаёт утвердительный звук. — Да, шесть человек, пятеро из которых были добровольцами. Вам повезло, что у ваших друзей были первая и вторая группы крови. Два литра — не так уж много, но тогда вам требовалось сколько угодно, как я понимаю. И вас постоянно посещали. Вы счастливый человек. Эдди смотрит на него и выдавливает из себя: — Я действительно не помню, что произошло после несчастного случая. То есть, я не знаю… Каков ущерб. Я… Э-э, медсёстры сказали, что они представились раньше, но я помню, что видел их только один или два раза. Лицо Доктора Лакруа становится пустым и нечитаемым. — Я здесь не главный врач, — говорит Доктор Лакруа. — Я ответил на вызов, что у пациента из отделения интенсивной терапии случился припадок, но я всё же не думаю, что у вас был припадок. Некоторые люди дергаются, когда теряют сознание, вот и всё. Вас посещало много врачей, но за ваше дело отвечает доктор Фокс, — он смотрит на планшет. — Мне известно, что она говорила с вами после операции. Но иногда пациенты многое забывают, выходя из наркоза и тому подобное. Эдди моргает один раз, потом второй. Умом он понимал, что, скорее всего, перенёс операцию — полученную им травму не исправить без хирургического вмешательства, они не собирались просто накачать его кровью Бев, не сделав ничего, чтобы остановить кровотечение из груди и повреждённых органов, — но слышать это в тоне «‎вам следует это знать», как минимум, странно. — Я не помню доктора Фокса, — признаётся Эдди. Доктор Лакруа медленно кивает и говорит: — Всё нормально. Как вы себя сейчас чувствуете, Эдвард? — Эдди, — машинально исправляет он. Доктор Лакруа улыбается. Его зубы очень белые. — Эдди. Он делает пару глубоких вдохов, готовясь, и почти с удовольствием чувствует боль в груди и спине. Это не колющая боль, а растягивающая. Какая-то обратная связь от его тела, предупреждающая, что что-то не так и не стоит переусердствовать, но успокаивающе стабильная. Между его бёдер пробегает холодок, и он надеется, что это просто пот. Он будет просто убит горем, если выяснится, что он обмочился. — Неплохо, — докладывает Эдди. — Больно только тогда, когда я дышу. Доктор Лакруа присвистывает. — Вы, должно быть, крепкий орешек, Эдди. Или у вас всё ещё слишком много морфина в организме. — Я в порядке, — говорит он. Он снова дышит, чтобы почувствовать боль. — Нет, всё хорошо. Ранее я ничего не чувствовал, и это было… Это было нехорошо, но и не так уж плохо. Я… — он снова сглатывает, пытаясь уловить какие-либо знаки от организма. — Мне холодно? И, кажется, хочется пить? — Видимо, вам следует восстановить уровень сахара в крови. Мы немного подождём, а потом посмотрим, сможете ли Вы выпить сок, содовую или ещё что-нибудь, без риска отторжения со стороны организма, хорошо? Но я могу принести вам немного льда. Ему холодно. Мысль о ещё большем холоде его не прельщает, но во рту словно поселилась сама смерть. — Ото льда я бы не отказался. Доктор Лакруа кивает, открывает дверь и выглядывает наружу. Эдди слышит низкий голос. Голос доктора легко различить, с его низким ритмичным подъёмом и падением тона. Ричи бы это понравилось, думает Эдди. Он познакомился с ирландским полицейским в Пустошах в тот день, когда они строили плотину, и провёл остаток жизни, стараясь при первой же возможности говорить с лучшим ирландским акцентом. Одна часть Эдди хочет узнать, усовершенствовался ли он спустя годы. Другая часть его не хочет давать Ричи такую возможность — гораздо забавнее наблюдать, как они сами органично всплывают в его речи. Когда доктор возвращается, Эдди тихо спрашивает: — Могу я спросить, откуда у вас акцент? — затем, понимая, что он абсолютно точно будет звучать как расист из захолустья штата Мэн, он добавляет: — У меня есть друг. Он коллекционирует акценты. — Коллекционирует акценты? — повторяет доктор Лакруа. Почему-то Эдди не думает, что объяснение того, что Ричи — полуизвестный комик, поможет ситуации, потому что последний материал Ричи довольно оскорбительный. — Он делает голоса, — слабо произносит он. — Он хотел стать чревовещателем, когда мы были детьми. — Чревовещателем, — повторяет Доктор Лакруа, и затем спрашивает: — Не как тот кукловод, а? Как и большинство людей, Эдди помнит, как в 2008 году или около того смотрел Джеффа Данэма и смеялся. Теперь он чувствует себя немного виноватым. Майра стояла рядом с ним, рассказывая, как оскорбительны его выступления, и во многом была права. — Не как тот кукловод, — говорит он. Доктор Лакруа кивает. — Порт Испании, — говорит он и, видя, что Эдди ничего не понимает, добавляет: — Тринидад. — О, — произносит Эдди, потому что знает, где находится Тринидад и Тобаго. Смутно, но некоторые представления есть. — Не беспокойтесь. Я получил диплом в Торонто. — Я не беспокоюсь, — отвечает Эдди и с удивлением обнаруживает, что это правда. Ему неловко, он как тупой инструмент, пытающийся пройти через этот разговор о расе, иммиграции и предрассудках, но он не нервничает. Трейси возвращается с тарелкой ледяных чипсов и баночкой Спрайта. Она спрашивает Эдди о его самочувствии, и он честно отвечает, что чувствует себя неплохо, а доктор Лакруа дружески похлопывает его по ноге и говорит, что снова передаёт Эдди доктору Фоксу. Эдди ест свои ледяные чипсы, но продолжает смотреть на банку содовой, по которой стекают ледяные капли. Трейси следит за его взглядом. — Вас тошнит? — Нет. Он думает о сахаре, о кариесе, о том, как проблемы с зубами могут впоследствии привести к проблемам с сердцем. Он думает о том, что не пьёт газировку, даже когда бывает в ресторанах, потому что дал обещание своей матери, своему тренеру, своему дантисту и своей жене. Ему так сильно хочется содовой. В этот момент Эдди Каспбрак не может вспомнить ничего, что когда-либо желал больше, чем эту банку Спрайта. Он не мог быть более восторженным, если бы только сам Леброн Джеймс не пришёл и не спросил его, хочет ли он одну. — Хорошо, — Трейси с треском и шипением открывает крышку банки. Она немного поддерживает банку — правая рука Эдди странно-неуклюжа. Он делает пару глотков. Сода почти обжигает своей насыщенностью, она шипит во рту, сахар и лимонная кислота. Он сглатывает и думает о углекислом газе, о пузырях, лопающихся в его желудке, о растущем давлении, об отрыжке, о шипучих напитках, о безумных пародиях Ричи на Джина Уайлдера давних времён. — Ну как, здорово? — спрашивает Трейси. — Очень здорово, — подтверждает Эдди. И пьет ещё.

***

Ему меняют повязки. Очевидно, пот — враг его зияющих ран на груди (швы, как называет их медицинский персонал), но тихий голос в голове Эдди, который звучит как Ричи Тозиер, определённо имеет более красочные описания. А те, что на спине — он не может на них взглянуть, когда Трейси обрабатывает кожу вокруг них, и она определённо наказывает ему не смотреть, пока она возится с его сквозным ранением. — У Вас сегодня уже случился вазовагальный обморок, и просто полежать ничему не поспособствовало. Сейчас придёт доктор и даст вам дополнительные инструкции, понятно? Эдди всё понимает. Она очень осторожно обрабатывает раны, но Эдди всё ещё чувствует волны боли. От него пахнет антисептиком. Он не знает, радоваться ему или огорчаться, когда она снова заворачивает его в новые водонепроницаемые бинты и прикрывает шею воротником халата. Одна его часть думает, что она — медсестра, и правильно рассматривает возможность Эдди упасть в обморок снова при взгляде на повреждения. Другая же часть думает (знает), что его выдержка намного сильнее, и отбирать шанс взглянуть на ущерб значит только продлевать совершенно ненужное ожидание. Следующим доктором, который постучит в дверь, будет не доктор Лакруа, — которого Эдди уже по-странному любит, несмотря на то, что мужчина задал ужасающий вопрос «‎Это был ваш первый припадок?» — а женщина с широким лицом и яркой улыбкой. — Мистер Каспбрак, — говорит она. — Я доктор Фокс. — Эдди, — тут же поправляет он. — Как поживаете? Её улыбка становится шире. — Мне следовало бы задать вам тот же вопрос. Я слышала, что у вас сегодня случился маленький инцидент. — Всё было не так плохо, — говорит Эдди, и это правда. У него не было припадка. Доктор Лакруа согласился, что он был слишком бодрым и последовательным (читайте: много и быстро говорил), чтобы у него был припадок, и Эдди не знает, каково испытывать его. Больше всего Эдди обрадовался, обнаружив, что в него ввели катетер, а это означает, что он не обмочился. Может быть, это самое большое счастье, которое когда-либо испытывал человек, обнаружив, что он носит катетер. — Полагаю, у вас появились новые стандарты для «плохого», — предполагает доктор Фокс. — Доктор Лакруа сказал мне, что у вас была некоторая путаница в произошедшем после вашего прибытия сюда, и что вы не помните наш разговор после операции. Я также дала кое-какие указания вашей жене… — Эдди не знает, что меняется в его лице, но доктор тут же прерывается. — Она не ваша жена? Мисс Марш? Эдди выдыхает. — Она не моя жена, — говорит он. Часть его польщена тем, что она думает, что такой мужчина, как Эдди, может жениться на такой женщине, как Беверли, но потом вспоминает, что у него есть жена, и что это о ней говорит? Майре, может быть, и не повезло иметь мужа-гея (да, Эдди, не повезло, как будто ты не имеешь никакого отношения к этой проблеме), но у неё нет причин иметь мужа-грубияна. — Бев — моя подруга. Она мне как сестра. Доктор Фокс кивает с видом полного понимания. — Хорошо. У вас была возможность поговорить с ней о том, что произошло? Эдди медленно качает головой. — Я помню только разговор с одним посетителем и медсёстрами. И доктора Лакруа, то есть сегодняшний день. И я знаю, что у меня были посетители, но думаю, что я находился под слишком высокой дозой морфина, потому что я слышал их, но не мог ответить, и мне… Снились какие-то странные сны. Она снова кивает. — Это может быть побочным эффектом морфина. Вы чувствуете себя лучше теперь, когда доза уменьшена? Вы чувствуете боль? Боль у Эдди… Присутствует. После того, как Трейси обработала его раны, он чувствовал постоянную боль, словно она разозлила их. Теперь же его боль тягучая, заставляющая попеременно и прерывисто дышать, чтобы не напрягаться, и глубоко, чтобы прощупать её границы. — Терпимо. Её лицо принимает какое-то выражение — будто сочувственное побуждение продолжать. Эдди неловко откашливается. — Я бы сказал, что чувствую что-то, и это лучше, чем раньше, когда мы ходили по палате, потому что в те моменты я ничего не чувствовал. — Лучше немного боли, чем совсем ничего? — спрашивает она, словно пытаясь прояснить ситуацию. — Я абсолютно ничего не чувствовал, — отвечает Эдди. — Мне было просто холодно. Хотя, мне и сейчас немного холодно, но всё же… — он пожимает плечами и тут же морщится. — Мы поддерживаем здесь низкую температуру, чтобы не давать вашему организму выделять пот. Трейси сказала мне, что обсуждала важность поддержания чистоты ваших послеоперационных швов. Поскольку вы много спали, а люди, естественно, выделяют пот во время сна, мы пытались это компенсировать. А Эдди же слышит немногое другое — если он будет какое-то время будет в сознании, то они включат термостат. — Мне дали носки, — говорит Эдди. — Медсёстры. Трейси и… — он закрывает глаза, пытаясь вспомнить. — Сара. — Нескользящие носки? Он кивает. Если он пошевелит пальцами ног, то почувствует резиновые подошвы носков. — Очень важно, чтобы вы не упали, когда встаёте и разминаете ноги, прогуливаясь по палате, — указывает она. — Поэтому я рассчитываю на вашу осторожность, старайтесь вставать с постели только тогда, когда вас поддерживают медсестры, и надевайте соответствующую обувь. В противном случае просто оставайтесь в постели. Слабая дрожь тревоги проходит через него. Иди обратно в кровать, Эдди-Тэдди, — говорит голос из далёкого-далёкого прошлого. Он только что причинил себе боль, просто пожав плечами, но Эдди не болен. Это не болезнь, а травма. — Хорошо, — соглашается он. Доктор Фокс снова улыбается. — Что ж, вы перенесли три операции. Сначала Вы были в больнице Дерри Хоум; у вас случилась аритмия и внезапные осложнения во время операции, и в ответ они доставили вас сюда, на вертолете Лайф Флайт, где вы перенесли ещё две операции. Когда брус прошёл сквозь вас, он пробил часть вашего лёгкого, которое, по понятным причинам, деформировалось. Эдди полагает, что не может обвинять своё лёгкое. Ему тоже было плохо. Он кивает доктору Фоксу, чтобы та продолжала. — В грудной полости также много крупных кровеносных сосудов. Рана была ниже и не задела ваше сердце, и, кажется, прошла мимо позвоночника примерно на полтора дюйма. Вам очень повезло. Он вдыхает и чувствует боль в груди, как будто в подтверждение. Ему повезло. Ему суждено выжить, чтобы почувствовать боль в груди. Он абсурдно вспоминает о Финеасе Гейдже, чуде медицины девятнадцатого века, у которого железный прут прошел через рот, через мозг и через макушку, после чего он встал, поговорил и пошёл себе дальше. А он — Эдди Каспбрак. Возможно, у него и нет черепно-мозговой травмы («‎Пожалуйста, не дайте ему получить черепно-мозговую травму»), но он чувствует себя не менее… Чудесно. — По вашему прибытию вы потеряли много крови. Больница Дерри Хоум сделала всё возможное, чтобы восстановить повреждённые кровеносные сосуды, и обеспечила вас переливанием крови, но прерванное кровообращение может иметь некоторые последствия. Мы немного обеспокоены возможным повреждением нервов в вашей правой руке. Кроме того, у вас были сломаны рёбра, когда — насколько я понимаю — ваши друзья делали вам искусственное дыхание в ожидании скорой помощи. — Ох, — только и произносит Эдди. — Ваши друзья также вызвались быть донорами крови, что здорово. Больницы постоянно нуждаются в большом количестве крови — они помогли вам продержаться, пока мы ждали очередной поставки от Красного Креста, — она улыбнулась. — Вы всё ещё пополняете кровь, вы потеряли… Откровенно говоря, поразительное количество. В результате некоторые из ваших реакций на анестезию и морфин были тревожными, но обнадеживает, что на данный момент вы бодры. — И вы не будете повышать дозу морфина? — спрашивает Эдди. Она кивает. — Мы не будем повышать дозу морфина. Наша стратегия — лечиться и справляться с болью, а не в лечении без боли. Однако у вас всё ещё могут быть странные сны. Хорошо. Теперь в голове у Эдди немного всё прояснилось. — Когда я смогу вернуться домой? — спрашивает Эдди, чувствуя себя ребёнком. Она кивает головой в непосредственной близости от него. — Мы ждём подтверждения, что из вашей грудной полости больше не выходит воздух. Мы не хотим ещё одного коллапса. Как только ваш межрёберный дренаж — трубка в подмышечной впадине — покажет, что воздуха больше нет, а скопленная жидкость в грудной клетке уменьшилась до ожидаемого количества, мы вытащим грудную трубку и рассмотрим вопрос о вашем возвращении домой. Где вы живёте? — Нью-Йорк, — отвечает Эдди. Доктор Фокс в недоумении смотрит на него. — Итак, вы не против, если я спрошу, что вы делали в заброшенном доме в штате Мэн? — Ага, я тоже себя спрашивал об этом, — говорит Эдди и отказывается объяснять, даже если бы в этом был смысл.

***

В каком-то смысле Эдди подозревает, что почти умереть приносит больше неудобств, чем просто умереть. В Дерри есть какое-то беззаконие, ощущение, что тебе всё сойдет с рук. (И, блядь, он должен спросить одного из Неудачников, что, нахрен, они сделали с телом Бауэрса; Ричи будет арестован за убийство, прежде чем Эдди сможет увидеть его снова?) А эта больница, для сравнения, настолько регламентирована, что Эдди почти не может дышать. Но только почти. У них здесь только одна цель — Эдди должен дышать. Каждый час проводятся упражнения на глубокое дыхание, а часом позже — упражнения с кашлем, как только они убедятся, что у него не разойдутся швы. Каждые два часа он совершает короткие прогулки по комнате, чтобы предотвратить образование тромб. Чистые белые пластыри, которые прилипают к коже вокруг ран — не на самих швах, а вокруг, чтобы не натягивать нить, когда их придется снимать — и чистые белые бинты, которые идут вокруг его груди и спины. Всё очень строго регламентировано. Медсёстры хорошо и туго заворачивают его в бинты, и Сара всегда заканчивает их странно красивым узлом вместо металлической булавки. Также есть часы посещений. Он знает, что его посещали — рассудил, что одним из посетителей был Ричи, затем вспомнил свой запутанный морфинный сон и решил, что это либо Стэн, либо Билл, потому что только они женаты, так что есть вероятность предстоящей встречи с миссис Урис или миссис Денбро. Эдди надеется, что это жена Стэна. Он не имеет ничего против жены Билла, но Эдди слышал, что она настоящая кинозвезда, и он понятия не имеет, что с этим делать. Но кого он действительно хочет видеть в качестве посетителя — это Ричи. Очевидно. Так было с ним ещё в детстве — может не в раннем, но определённо в позднем, когда он начал думать «Я пойду в Пустошь, посмотрю, там ли Билл или Стэн, и, чёрт, надеюсь, что Ричи тоже там». И если так и было, Эдди старался скрыть свое непомерное счастье, какое облегчение он испытывал, плотно упаковав всё это удовольствие, дожидаясь какой-нибудь реплики от Ричи, чтобы потом просто взорваться. И Ричи всегда выглядел заинтригованным — глупая улыбка становилась шире, а фразы более колкими и заумными. Эдди дружил с Биллом, потому что как он мог не дружить с Большим Биллом Денбро, у которого были лучшие игры, самый быстрый велосипед и такая магнетическая харизма, что Эдди хотелось бежать за ним. Они играли, бегали наперегонки и долго ходили, что даже земля оказывалась в их обуви, или взбирались на скользкий ото льда холм на четвереньках, претворяясь альпинистами. Билл искал приключений, Билл путешествовал, а Эдди следовал за ним и был рад этому. А Стэн едва шевелился. Он наблюдал, ждал, собирал. Он смотрел вдаль, словно на что-то невидимое. Эдди наклонял голову и пытался разглядеть, и иногда ему казалось, что он видит мир, несущийся со всей своей информацией на Стэна, всё открыто для его прочтения. От Стэна никогда ничего не скроешь, вот в чём дело, и даже когда ты уверен в своей честности, иногда он посмотрит на тебя пронзительным взглядом, как будто знает, что ты что-то не договариваешь; или иногда он просто пожмет плечами, слегка ухмыльнется и всё забудет, но таким образом, что Эдди воспылает от ярости — да что ты знаешь? Но Стэн, помимо того, что был евреем, почти всегда мог вытащить Эдди из дома, когда его мать подходила к двери, спрашивая, может ли Эдди пойти порешать с ним головоломку, или помочь ему со школьным проектом, — и тогда они шли играть на улицу, как всегда и планировали. Стэн мог хладнокровно лгать Соне Каспбрак, как сама невинность. И так Билл бежал вперёд, а Стэн стоял неподвижно. Но Ричи выскакивал из ниоткуда и набрасывался на Эдди. И Эдди падал на землю и кричал «Ричи! Хватит! Сбивать меня с ног!». Но за внешним раздражением скрывалось какое-то глубокое удовлетворение. А Ричи поднимал его, ставил на ноги, делал вид, что стряхивает с него пыль, и разыгрывал из себя английского дворецкого. Всё это говорит о том, что Эдди готов к своим первым часам посещения, как только действие морфина закончится. Он уже немного проснулся, сделал дыхательные упражнения и, спотыкаясь, прошёл по комнате с Трейси, а когда она спрашивает, не хочет ли он встретиться со своими посетителями, он соглашается так быстро, что она даже не успевает закончить предложение. Он извиняется. Она только улыбается и напоминает ему, что он может принимать до двух посетителей одновременно и что она вернётся через час, чтобы сделать с ним дыхательные упражнения и упражнения с кашлем. И Эдди не то чтобы разочарован встречей с Бев. Но явно удивлён. — Я знаю, — говорит Бев, входя и освобождая место в дверях для Бена. — Как ты себя чувствуешь? — Так, будто меня пронзили насквозь, — отвечает Эдди серьёзно. Она наклоняется, чтобы обнять его как можно крепче, пока он сидит на больничной койке. Её щека прижимается к его щеке, и он поднимает руку, как только может. — Милая борода, — говорит она, выпрямляясь и улыбаясь. Эдди стонет: — Знаю. Трейси предложила ему побриться и заверила, что сама регулярно бреет голову. Но с раной на щеке он всё ещё слишком нервничает, чтобы позволить кому-либо приблизиться к его лицу с лезвием. Бен протягивает руку и сжимает ладонь Эдди, и тот изо всех сил сжимает её в ответ. Иногда он понимает, почему доктора беспокоятся о нервах его правой руки. Пальцы у него толстые и неуклюжие, что ему несвойственно. — Я слышал, что ты дала мне свою кровь, — говорит он Бев. Она тяжело опускается на один из пластиковых стульев и откидывается на спинку. Она выглядит… Усталой, но в то же время расслабленной, какой не была даже во время воссоединения в ресторане. В ней тогда было, кажется, нечто что-то хрупкое, даже когда Стэнли, пошатываясь, вошёл на полчаса позже, и она встала и обняла его. Часть этой хрупкости теперь исчезла. Эдди полагает, что она, как и он, осознала, что может всё пережить. — Да, я и Ричи, — сообщает она. — Мы все сдали анализы, кроме Стэна, — говорит Бен. — И только они оказались подходящими. Мне жаль. Эдди должен сосредоточиться на том, как Бен извиняется за свою группу крови прямо сейчас, потому что если он этого не сделает, то будет думать о крови Ричи, циркулирующей в его венах, и его сердечный монитор сделает нечто, что смутит его. — Как Стэн? — задаёт вопрос Эдди. — Он подхватил инфекцию, — отвечает Бен. — Его жена с ним. Сейчас с ним всё в порядке. Она очень милая, — Бев дёргает Бена за подол рубашки, и он садится на стул рядом с ней, избавляя его от ноши неловко топтаться на месте. — Она не ругается матом. Или начинает, а потом спохватывается и вместо этого произносит название печенья. Эдди в замешательстве смотрит на неё. — Видимо, преподаёт в начальной школе, — говорит Бев. Эдди смотрит на руку Бев, которая всё ещё лежит на бедре Бена. Он снова смотрит на неё, а затем на Бена, и чем больше он смотрит на него, тем ярче и ярче становится его румянец. — Я всё правильно понимаю? — сухо спрашивает Эдди. Бев усмехается. — Не то чтобы я не посвящала каждую свободную минуту твоему выздоровлению... Эдди фыркает и расслабляется на подушках. Когда Бев смеётся, он подмечает: — Кто-то должен хорошо проводить время. Бен громко произносит: — Эдди, а что сказал доктор? — У меня трубка в подмышке, — сообщает Эдди. — И я смогу вернуться домой, как только они убедятся, что из моего лёгкого не выходит воздух. Бен слегка побледнел. — Ты можешь ходить? — интересуется Бев. — Да, они поднимают меня каждые два часа, чтобы пройти круг по палате. Нужно предотвратить образование тромбов. У меня такие холодные руки, ты можешь… — Я помогу, — говорит Бен, берёт левую руку Эдди и потирает её обеими своими. Трение помогает. Он переходит к другой руке. В тишине, когда Бен потирает руки Эдди, Бев выдаёт: — Тебе нужно что-то ещё, Эдди? У Эдди есть куча ответов на этот вопрос, начиная от двенадцать коробок Спрайта до «‎Кто-нибудь скажите мне, что, блядь, случилось с демоном и мёртвым телом, которое мы оставили в библиотеке» и напоследок работающий мобильный телефон. И ещё Эдди просто голоден. Он ест через иголки в венах. Он изголодался по информации. Тело онемело от медикаментов, но медленно просыпалось и рассказывало ему о том, чего оно хочет, в чём нуждается, после десятилетий тщательного регулирования каждого импульса, измерения каждого вдоха и механического выдоха. Он — ожившая машина. Он — Пиноккио, исполнивший своё желание. Быть настоящим мальчиком гораздо больнее, чем он ожидал. На фоне белой больничной стены волосы Бев колышутся, словно искажённые жаркими волнами. Восприятие Эдди пытается осмыслить что-то настолько яркое после безобидной пустоты больничной палаты. — Мы это сделали? — спрашивает он, внимательно наблюдая за её лицом. Если бы она солгала ему, он бы наверняка догадался. — Что стало с Оно? Мы победили? Бев моргает один раз, так красиво, что Эдди чувствует, что его поручень безопасности должен быть бархатной верёвкой между ними двумя. Её место в музее. Как такой человек, как Бев Марш, могла выйти из такого места, как Дерри? — Да, — говорит она удивительно нежным и тихим голосом. — Да, мы это сделали. Ты нанёс решающий удар. Узлы напряжения разом развязываются в его теле, весь позвоночник расслабляется. — О боже, Эдди, мы и не подозревали, что ты не знаешь, — вздыхает Бев. Эдди непонимающе смотрит на неё. — Как я мог знать? — это даже не обвинение. Пока Бев и Бен обмениваются виноватыми взглядами, Эдди спрашивает: — А что насчёт… того… дела. В библиотеке. Тело. Что случилось с телом? Скажите мне, что мы в безопасности, и никто не сядет в тюрьму. Лицо Бев не меняется, но меняется Бена — глаза слегка расширяются, как бы говоря Эдди быть осторожным. Каковым Эдди и является. Вот почему он расплывчато говорит дело, а не убийство топором, что стало с Оно, а не мы убили этого ёбаного клоуна? — Да, — говорит Бен, его голос такой же мягкий, как у Бев. — Да, мы позаботились об этом. Маленький пульс напряжения проходит через Эдди. Тень того же чувства, которое он испытывал, входя в библиотеку и выясняя, что Бауэрс тоже напал на Майка, но Ричи убил его. Дело не в том, что Эдди хочет, чтобы это было горой на их плечах, потому что он решительно не хочет. Но в каком-то смысле приятно знать, что всё улажено. — И со Стэном всё хорошо? — снова он задаёт этот вопрос. Если Стэн пережил клоуна только для того, чтобы умереть от заражения крови, Эдди придётся сразиться с самим Богом голыми руками или что-то в этом роде. Хватит с него сокрушительной несправедливости в и так посредственной жизни. — Со Стэном всё хорошо, — во второй раз подтверждает она. Майк тоже был ранен. — А как Майк? — Бауэрс порезал его, Бен перевязал, а Стэн смотрел и бледнел, потому что рана Майка тоже была на предплечье, и Эдди внимательно следил за ним, чтобы проверить, не подскочит ли у него кровяное давление. — Майк тоже в порядке. — А Майк получил… — он показывает на своё запястье, где капельница введена в его предплечье. Эдди полностью готов признать — большая часть его жизни была посвящена необоснованной осторожности, но в его работу также входит рациональность. Он тревожный человек, не сумасшедший. Майк шёл по канализации с открытой раной, как Эдди и Стэн. — Да, он получил свою помощь, — отвечает Бев. — С ним тоже всё хорошо. Я думаю, они ему что-то дали. Ладно. Эдди кладёт руки на вафельное одеяло, правая ладонь смотрит вверх, чтобы трубка капельницы не зацепилась. Он делает несколько глубоких вдохов, чувствуя, как медленно растягиваются сломанные рёбра. Это всё равно что давить на синяк; он не может не делать этого. Что ему нужно? — Могу я увидеть Ричи? — спрашивает он, не поднимая глаз. Он как бы инстинктивно хочет проверить их реакцию. Не обиделись ли они? Они что-то подозревают? Но для его душевного спокойствия будет лучше, если он ничего не будет проверять. Они ведь спросили, что ему нужно. Бев колеблется. Это заставляет Эдди поднять глаза. Гнев вспыхивает из ниоткуда, но им движет страх. — Он ушёл? — требует он. — Не по своей воле, — быстро отвечает Бен. Мозг Эдди немедленно возвращается к убийству. Неужели Ричи притащили обратно в Дерри в наручниках? Бен сказал, что об этом позаботились, так какого хрена? — Он просто вернулся в отель, — успокаивает Бен. Эдди застрял на мысли Ричи в Дерри, абсолютно ничего не понимая. — Послушай, он не спал пару дней и был изрядно потрёпан после… Ты знаешь, — говорит Бен, пытаясь избегать формулировку нашего путешествия по канализациям Дерри, на случай, если кто-нибудь в больнице подслушивает. — И мы подумали, что это может тебя расстроить, если при следующей встрече он всё ещё будет в хирургическом халате и представлять из себя биологическую опасность, и, честно говоря, мы не знали, пустят ли его в реанимацию в таком виде. — Бен хочет сказать, что он и Майк с угрозами заставили Ричи принять душ, а потом Ричи так устал, что уснул, и мы всё ещё ждём его пробуждения и когда он поймет, что сейчас приёмные часы, и штурмует больницу. Эдди впадает в когнитивный диссонанс, представляя себе тринадцатилетнего Ричи, пытающегося что-то штурмовать, — эм, нет — а потом вспоминает, что Ричи не просто взрослый, а чертовски огромный взрослый, способный сделать из себя проблему для других людей. Так что, может быть. — А, — произносит он, потому что не уверен, какой ответ здесь уместен. Необъяснимым образом он чувствует себя немного неловко за заданный вопрос, а затем хочет пнуть себя. Нет ничего подозрительного в том, что он интересуется Ричи, лёжа на больничной койке, как если бы он интересовался любым из них, потому что он на больничной койке, и даже если бы у них… Ну нахрен подозрения! Он устал беспокоиться о восприятии себя в глазах других людей, двигаться по жизни, как балерина на цыпочках, как будто это остановит людей от предположений о его здоровье или его… «‎Сексуальной жизни, — прямо говорит он себе и тут же чувствует, что краснеет. — Ты боялся, что люди будут делать предположения о твоей сексуальной жизни. Нет смысла брезговать этим сейчас». Прямота его мыслей непривычна. Это даже не похоже на него. Ну, Эдди едва может двигаться. Никто и мысли не допустит, что он просит Ричи, чтобы они могли — и тут ход его мыслей принимает тон очень похожий на Ричи — потрахаться на этой больничной койке. Он краснеет ещё сильнее. Здесь поручень безопасности. Он едва помещается здесь один, а Ричи… — Я всё ещё немного под действием морфина, — говорит он, не поднимая глаз, потому что только так он может поверить в этот откровенно нелепый ход мыслей. Он должен винить в этом препараты. — Всё нормально, дорогой, — говорит Бев, но в её голосе нет смеха, только нежная забота. Может быть, уровень крови Эдди не восстановился настолько, чтобы его румянец бросался в глаза. Он очень на это надеется. Ричи посмеялся бы над ним, думает Эдди, и его грудь сжимается так, что это не боль от сломанных рёбер или приступ астмы. Нечто вроде поражения. Как страх, который он испытывал, когда думал, что Стэн вообще не придёт в ресторан. Ему нужен Ричи, вот и всё. Огромный и непринуждённый в одном из дешёвых пластиковых стульев, громкий и неуместный, поглощающий тишину и часы и отвлекающий Эдди от окружающей его комнаты. — Мы можем позвонить ему, — говорит Бен, услужливо указывая на ослепительно очевидное. — Нет, — быстро отвечает Эдди. — Нет, пусть спит. Эдди сказал «я люблю тебя», а Ричи засмеялся и спросил, какими таблетками его напичкали. Но Ричи назвал его милым. И, может быть, больничная палата — неподходящее место для таких вещей, может быть, Эдди просто придётся ждать чего-то. Момента. Способность снова встать на ноги. Он не знает. — Могу я увидеть Стэна? — Конечно, — отвечает Бев, улыбаясь. — Ты хочешь, чтобы один из нас остался, или ты хочешь встретиться с Патти, или ты просто хочешь поговорить с ним один на один? Эдди благодарен ей за то, что она вот так выложила ему все варианты. Он чувствует, словно его мозг изо всех сил пытается построить дорожную карту. — Я хочу познакомиться с Патти, — отвечает Эдди.

***

В общем, Патти Блюм Урис, похоже, отлично справляется с экзистенциальным ужасом — попыткой самоубийства её мужа, последующим побегом из психиатрической клиники, бегством в Мэн, воссоединением с друзьями детства и немедленной повторной госпитализацией. Иными словами: она всё ещё стоит на ногах, улыбается и ведёт беседу, чего Эдди никак не ожидал от сторонних лиц. Сначала Эдди внимательно наблюдает за Стэном, когда Патти говорит. Он не знает, что ищет — может быть, какой-то путеводитель по тому, как Эдди должен взаимодействовать с реальным миром до конца своей жизни? — но становится ясно, что Стэн любит свою жену. Стэн любит свою жену. В уголках его рта появляется легкая ухмылка, когда он говорит: — Эдди, это моя жена, Патриция. Она тут же говорит: — Патти, — и наклоняется, чтобы осторожно пожать ему руку. — Ты предпочитаешь, когда тебя зовут Эдди? — Ага, — подтверждает он. Патти садится на другой стул и берёт Стэна под руку. Они сидят плечом к плечу — Стэн почти такой же сдержанный в отношении прикосновений, как в детстве, как и сам Эдди — и ухмылка Стэна становится мягкой, когда Патти хмурится: — Я интересуюсь только потому, эм, что здесь есть кто-то, кого все зовут Балаболом... Это поражает Эдди резким приступом смеха, который действительно вызывает боль в его груди, и Патти Урис начинает извиняться. Стэн выглядит таким же усталым, как и Беверли. Если Бев явилась в Нефритовый Дракон хрупкой и дрожащей, то Стэн выглядел хрупким, измождённым и больным. Он всё ещё выглядит немного шатким, может быть, но то, как он опирается на свою жену… Довольно мило. Несомненно, ему и в голову не могло прийти вести себя так с Майрой. Она никогда не могла утешить Эдди, просто прижавшись плечом к его плечу. Это подтверждает что-то в глубине сознания Эдди. Что-то вроде, «не в браке дело, а во мне», вопроса, о котором он до сих пор не подозревал. Некоторые мелкие проблемы решаются по мере их лучшего понимания, хотя он не мог бы выразить это словами, даже если бы попытался. — Ты спас мне жизнь? — спрашивает он Стэна, потому что это, кажется, самый подходящий вопрос. По непонятным причинам Патти становится ярко-розовой. Накатывает облегчение от того, как бледен Стэн рядом с ней. Патти здорова и жива, а Стэн всё ещё просто немного бледный. — Ну, помогал делать искусственное дыхание, — отвечает он. — Я дышал за тебя. — У меня разрыв лёгкого, — говорит Эдди на случай, если Стэн не знает. Стэн почти улыбается. — Да, но это не моя вина. — Я не виню тебя. — Но, — Стэн пожимает плечами. — Балабол, — Патти оглядывается, очевидно, в таком же недоумении, — не знает, как зажимать рану, так что, может быть, я немного помог. — Немного? Стэн кивает. Эдди улыбается: — Ты немного спас мою жизнь? — Ну, в процентах, — отвечает Стэн. — Процент от моей жизни? Теперь Стэн улыбается в ответ. — Да, в процентах. — Думаю, мы вдвоём сможем это решить. Математически. — Это точно. Кем ты работаешь? Аналитиком рисков? А Стэн — бухгалтер. Они вдвоём могли бы точно рассчитать, какую часть жизни Эдди спас Стэн, какую — Ричи, какую — больница Хоум Дерри, а какую — Соверен Лайт. Эта идея странно успокаивает. Волосы Стэна сильно потемнели теперь, когда он стал старше, но Эдди до сих пор помнит солнечные дни в гостиной Урисов, когда они со Стэном и Беном собирали набор ЛЕГО по строгой инструкции. — Пока что, — отвечает Эдди. Какое-то время он лежал в больнице, не имея возможности связаться с работой; к тому времени, как он вернётся, его могут уволить. Из-за этой мысли должно возникать какое-то тревожное чувство, но его нет, и он не может решить, то ли ему помогает морфин, то ли это чувство, охватившее в пещере и уверяющее его, что он не так плох. Он откидывает голову на подушку и спрашивает: — Как там Джорджия? — Ох, Стэнли ведь сказал, что ты из Нью-Йорка! — восклицает Патти, явно очень взволнованная. Только она зовёт Стэна Стэнли. Эдди задаётся вопросом, назвал ли кто-нибудь перед ней Стэна «Стэн-Мэн», или успел ли Ричи исказить её замужнее имя в Урина. — Как долго ты там пробыл? Эдди слегка вздыхает. — Переехал туда ещё подростком. Это было… Ужасно. — Мы были там в колледже! — говорит Патти, и Эдди медленно понимает, в чем её заинтересованность. — Мы познакомились в Нью-Йорке и там же поженились. Что, если бы мы встретились там? Что, если бы мы наткнулись друг на друга… Не знаю, в гастрономическом магазине или где-то ещё. Эдди знаком с большим количеством санитарных врачей, поэтому знает, где безопасно и можно регулярно обедать в Нью-Йорке, и у него слишком много диетических ограничений — или он, скорее, напрасно ограничивал свою диету в течение стольких лет, что он фактически не наслаждался едой около.… Эдди не помнит, когда в последний раз наслаждался едой. — И часто ты питался гастрономом? — Только не в Джорджии, — сухо отвечает Стэн. — Но в Джорджии несколько есть, — говорит Патти. — Да, но не такие, как в колледже. — Но в колледже ты всё равно употреблял такую еду, — отвечает Патти слегка угрюмым тоном, который заставляет Стэна улыбнуться. — В колледже я была как минимум пятипроцентным бе́йглом. — Все в колледже на пять процентов состояли из бейгла. — Я определённо никогда не был хоть на один процент бейглом. — А ты когда-нибудь пробовал бейгл? — Ага. — Значит, в каком-то смысле в тебе есть процент бейгла. Может быть — нет, послушай — может быть, крупица процента, но ты определённо был бейглом в каком-то проценте. — Нет-нет-нет, — отрицает Патти. — Ты не можешь утверждать, что в тот момент, когда ты поглощаешь бейгл, он становится частью тебя. Это не похоже на уран — у бейгла нет периода полураспада. Стэн смотрит на неё. — Ну, я не говорю, что он всё ещё наполовину бейгл. — Нет, но это полностью зависит от того, принимаем ли мы фразу «ты — то, что ты ешь» как истину. В этот момент Эдди вспоминает, что перед тем, как Стэн появился в ресторане, Ричи заявил, что Стэн — трусливая пизда. В течение нескольких секунд его попытки подавить хихиканье заставляют Патти и Стэна предположить, что у него какие-то осложнения, пока они просто не понимают, что он смеётся над чем-то — насколько они знают — не таким уж смешным. Ричи бы не постеснялся пошутить вслух. Эдди просто тешит идея о том, что сделает лицо Стэна и как насколько напугана будет Патти Урис, учительница начальной школы. Если бы здесь был только Стэн, он мог бы пошутить, но мысль о том, что кто-то, кого он не знает, может сделать какие-то предположения о его собственной сексуальной жизни, была настолько ужасающей всего несколько минут назад, что он не может сказать ничего подобного Патти, это было бы просто неприемлемо. И грубо. Но Ричи определённо пошутил бы. Почему он скучает по Ричи из-за такой глупости? Ну, может быть, потому, что он незаметно скучал по нему в течение тридцати лет, но всё же. В ходе разговора Эдди узнаёт, что у Стэна и Патти есть дом недалеко от Атланты. У Стэна есть свой бизнес, и дела у него идут неплохо. Никто не говорит о том, какое влияние оказывает на карьеру продолжительный незапланированный отпуск, но если Стэн сам себе начальник, то Эдди беспокоится о нём чуть меньше, чем о себе. — У вас с женой есть дети? — интересуется Патти. — Нет, — быстро отвечает Эдди. — Нет, и слава богу. Брови Патти приподнимаются: — Вы не хотите детей? — Я… Эдди не знает, что на это ответить. Майра уже много лет не использует противозачаточные средства, и её врачи не раз упоминали о влиянии её веса на фертильность, но они всегда приписывали её проблемы на вес. Но если Эдди думает об этом, думает о детях с Майрой или без неё, он не знает, хочет ли он их. Он понятия не имеет, что будет делать с ребёнком, — и если быть честным — не знает, каким родителем будет, и немного боится узнать. — Не знаю, хочу ли я детей, — отвечает он, стараясь быть честным. — Не думаю, что… Мы с Майрой были бы замечательными родителями, — независимо от их соответствующих родительских навыков, как команда они будут… Они не будут замечательными. Было бы безответственно со стороны Эдди подвергать таким отношениям ребёнка. Часть Эдди хочет добавить «‎Я собираюсь подать на развод», но он сомневается в своей способности сказать это жене Стэна, прежде чем скажет это своей. И именно это он собирается сделать, теперь, когда клоун мёртв, а Бауэрс… О нём позаботились, что бы это ни значило. Кроме очевидного, о чём позаботился Ричи, но Бен сказал «‎Мы позаботились об этом», и Эдди не уверен, кто эти мы, но он понимает, что все защищают Бена, Ричи и Майка. Ему придётся расспросить о подробностях, когда он будет уверен в отсутствии поблизости лишних ушей. Эдди собирается жить всю оставшуюся жизнь. И он думал, что живёт — просто выходя на улицу и начиная день, поднимая трубку и автоматически произнося «‎Говорит Эдвард Каспбрак», посещая работу каждый день и разговаривая с Майрой, получая деньги и покупая продукты, оплачивая счета и всё остальное. Но всё было не так, потому что он постепенно понимает, что после всех этих лет он не был самим собой, за исключением тех случаев, которые ему правда не нравились. Он вложил четыре десятилетия усилий в… (и тут часть его мозга, занимающаяся анализом рисков, щёлкает, пытаясь быть услышанной сквозь морфийный туман и пещерное спокойствие) идею — начало отношений с Майрой, а это то, чего ожидают люди, следовательно, на ней можно жениться, и дальше всё, как у людей — они не становятся моложе, и они уже женаты, так что у них могут быть дети. Эдди дошёл до того места, где пересекаются его ошибка невозвратных издержек и принцип «прошлого», и теперь он чётко видит это пересечение. Он — человек, который купил билет на бейсбольный матч, но на который теперь не хочет идти. Он может пойти на этот матч и быть несчастным, или может уйти, осознав, что потратил деньги впустую, но провести время, занимаясь тем, что ему больше нравится. Стэн — бухгалтер. — Ты знаешь об ошибке невозвратных издержек? — озвучивает свои мысли Эдди. Стэн кивает, очевидно, без проблем замечая скачок в разговоре. Патти хмурится, но ничего не говорит. Стэн обращается к ней: — Идея в том, что, если ты вложил во что-то время, деньги и усилия, то продолжай и дальше вкладывать. — Я знала суть, но сейчас понимаю лучше, — говорит Патти. — Грубо говоря, выбрасывать большое количество денег на ветер. — Точно. — Четвероклассники таких терминов точно не знают, — говорит она сухо. — Ты часто сталкиваешься с подобными делами? — спрашивает Эдди у Стэна. — Да. «‎Эдвард, каков риск у этого повышения? Как выглядит наш отчёт о прибылях и убытках? Является ли это солидной инвестицией, учитывая...?» Но Эдди уже думает о следующих шагах после ошибки невозвратных издержек, смысл которой заключается жить согласно провальному плану. Это его брак. Он знал — он не знал, но каким-то образом знал, — что это плохая идея, и всё же, Эдди — пилот самолёта, который понимает, что катастрофа будет фатальной, но, чёрт возьми, он будет придерживаться плана, потому что это единственное, на что у него хватит смелости. Хорошо. Скажем, ты купил билет на бейсбольный матч. Может быть, ты пойдешь на случай, если тебе понравится, даже если нет желания идти. У Эдди было много социальных обязательств, которые заканчивались таким образом, особенно когда альтернативой было оставаться дома. Если тебе больше нечем заняться, может, сходишь на бейсбольный матч? Когда выбор стоит между этим и тратой денег без гарантии, что есть что-то лучшее, может быть, именно так настигает эта ошибка. В коридоре он слышит шаги и знает, сам не понимая откуда, кому они принадлежат. Успех Эдди как аналитика рисков — во многом обусловлен его способностью не обращать внимания на то, как инвесторы настроены на оптимизм. Они не хотят признавать неудачу. Они не хотят думать за себя и высказывать свои опасения, которые они все чувствуют. Им нужно, чтобы Эдди пришёл и был реалистом, и показал им цифры, и что правда, а что нет, и каковы наилучшие и наихудшие возможные результаты. Одним из побочных эффектов морфина — хотя, по общему признанию, частота его применения неизвестна — является ложное или необычное чувство хорошего самочувствия. Но, честно говоря, Эдди чувствует это с тех самых пор, как он начал истекать кровью, так что нельзя это списать на действие морфина; наверное, это от потери крови, и, может быть, немного от новой жизни, и, возможно, немного от уверенности, что что-то хорошее только что вернулось в его жизнь. Он вернулся в его больничную палату в новой кожаной куртке, с пенопластовой чашкой кофе, хмурым взглядом, вечной щетиной, запачканными очками и заявлением: — Пиздец, ненавижу вас всех — не тебя, Патти, ты ангел, и мы рады, что ты здесь — а еврейские ангелы, кстати, существуют? — и не тебя, Эдди, хотя, если бы мне сказали, что ты проснулся... — Привет, Ричи, — говорит Эдди.