Под большим синим небом

      — Ремус.       Сириус слышал свой голос будто на расстоянии, как из банки. Будто эхо, которое едва ли просачивалось в его сознание, не останавливающее ни надвигающейся на него тёмной стены всепоглощающего страха, ни Ремуса, который всё ещё жадно покрывал шею Сириуса поцелуями в блаженно-ужасающем неведении.       — Ремус, остановись.       Так, по крайней мере, яснее. Разбитый и переполненный паникой, он пихнул Ремуса плечо, продолжая тупо смотреть на фигуру в дверном проёме, осознавая, что время их настигло, всё вокруг стало тошнотворно чудовищно понятным, паника леденящим инеем расцветала на его шее.       — Что такое?       Ремус отстранился и обеспокоенно взглянул на него, всё ещё тяжело дыша. И Сириус точно мог определить, увидеть на его лице момент осознания. Внезапная ледяная вспышка отразилась на его лице, когда он проследил за взглядом Сириуса через левое плечо. Он повернулся, отстраняясь от Сириуса настолько резко, что у него перехватило дыхание. Если оно вообще к тому моменту осталось. Может быть, от осознания, что вот она, та пропасть, к которой они приближались всё лето, наверняка зная, что их ждало неизбежное, неуклюже двигаясь вперёд рука об руку, будто был шанс не рухнуть вниз на острые скалы. Сириус чувствовал себя дураком, потому что раньше не заметил, что всё к этому и вело, каждый поцелуй, каждое незаметное прикосновение под столом. Каждый раз, когда они проводили утро в амбаре или день в постели Ремуса. Всё это вело сюда, всё это должно было привести к этому моменту. И теперь Сириус понятия не имел, что делать.       — Папа, — тихо пробормотал Ремус, и голос его звучал так жалко и несчастно. Сердце Сириуса разрывалось, потому что он отлично знал эту интонацию. Он прекрасно помнил это чувство, когда ты словно стоишь на краю обрыва, и всё, что ты когда-либо знал, чего хотел и на что надеялся — висит на волоске и вот-вот сорвётся. Он застыл около стены сарая, не зная, стоило ли ему сказать что-то, уйти или просто ждать. Он даже не знал куда смотреть, его взгляд беспомощно метался между Ремусом, Лайеллом, землёй под ногами и Сессилем, который стоял во дворе и наблюдал за финальным актом.       — Зайди внутрь, Ремус, — тихо сказал Лайелл, не глядя ни на кого из них, развернулся и пошёл к фермерскому дому.       Сириуса тошнило.       — Ремус, — выдохнул он, чтобы хоть как-то нарушить тишину. Чудовищную холодную тишину.       Ремус покачал головой.       — Не надо, — прошептал он. Он не смотрел на Сириуса. Он уставился в застеленный сеном пол сарая, такой же непроницаемый, как и его отец. Он быстро, прерывисто вдохнул и развернулся, по-прежнему не глядя на Сириуса, широкими шагами пересёк двор, по дороге наклонившись, чтобы поднять Сессиля на руки, и исчез в доме, дверь за ним захлопнулась.       — Блять.       Сириус стоял там посреди сарая целую вечность. Как по инерции он стоял без движения, отчасти из-за охватившего его ужаса, отчасти из-за непонимания что делать дальше. Стоило ли ему пойти за Ремусом? Пойти за ним, встать между ним и Лайеллом, отказаться двигаться и «Если ты хочешь убить его, тебе придётся убить меня первым» и все такое? Возможно, ему стоит позвать помощь, позвонить в полицию или Хоуп, хоть кому-нибудь, кто сможет удержать Лайелла и справиться с приступом ярости, в который он наверняка впадет в считанные секунды. Или нужно бежать. Спасаться бегством, как он уже делал. Он бежал из гостиной на площади Гриммо, Орион угрожающе нависал над ним, а Вальбурга визжала с такой яростью, что Сириусу казалось, что у нее вот-вот лопнет какой-нибудь сосуд. В прошлый раз всё получилось: он запихнул в сумку всё, что было под рукой, выскользнул из дома и со всех ног ринулся в самое безопасное место, которое знал.       К Джеймсу.       И так он и поступит. Он соберёт вещи, позвонит Джеймсу, дождётся когда Ремус вернётся, и что бы не случилось, какие был ужасные вещи не были сказаны и как бы плохо всё не было, это не будет иметь значения, потому что они просто уйдут. Если придётся, то пешком, они спустятся по дороге вниз и дойдут до самого города. Они убегут, исчезнут и никогда не вернутся назад.       Так они и поступят.       — Ладно, — выдохнул он, пытаясь успокоить бешено колотящееся от адреналина сердце. Он кивнул сам себе, убедившись в надёжности плана, взлохматил руками волосы, и торопливо вскарабкался на мезонин. Он рухнул на пыльные половицы, вытащил из-под койки свою сумку и небрежно закинул в неё всё подряд. Он схватил телефон с тумбочки между койками и набрал номер Джеймса, а потом завыл разочарованно, вспомнив, что он с Лили, и нет ни единого шанса, что в долине ловит сигнал. Там абсолютно мёртвая зона. Он попробовал ещё и ещё, проклиная Джеймса за то, что он так и не настроил свою голосовую почту.       — Супер, — горько процедил он, засовывая телефон в задний карман и озираясь по сторонам в поисках вдохновения. Его взгляд упал на всё ещё нераспакованный путеводитель по Гонконгу, забытый у ножки кровати, и это показалось вполне разумным и понятным выбором. На столике среди хлама он нашёл огрызок карандаша, торопливо вырвал лист из книги и начал писать, размашистые отчаянные каракули, прямо поверх фотографии пальмы.       Закончив, он засунул записку в спальный мешок Джеймса. Он найдёт её позже, всё поймёт и наверняка примчится за ним вместе с Лили, и вместе они во всем разберутся, как только окажутся далеко. Подальше от фермы и Лайелла. От овец, амбара и покатых зелёных холмов. От палящего солнца, пышек с маслом Хоуп, дождливых дней, похожих на пожар закатов.       У него едва получалось сдержать слёзы.       Его сумка казалась такой тяжелой и неудобной, когда он спустил её вниз по лестнице и бросил в сено, и сам плюхнулся на землю, чтобы подождать, и не сводил глаз с двери сарая. Он принюхался, тяжело вздохнул и вдруг услышал тихий писк, а из-за угла загона выглянул маленький чёрный носик.       Шмыг.       И слёзы всё-таки покатились из его глаз.       — О, — всхлипнул он, кусая губу и наблюдая, как ягнёнок неторопливо подошёл к нему, и от вида его счастливой мордочки сердце Сириуса разбилось на тысячу кусочков. Шмыг забрался к нему на колени, как обычно, любопытно обнюхал его волосы, которые всё ещё свободно спускались по плечам, с тех пор как их растрепал ветер в машине, целую жизнь назад. — Я не могу взять тебя с собой, — хрипло и болезненно прошептал он, зарываясь пальцами в мягкую, бархатную шерсть. — Тебе нужно остаться здесь.       Это агония. Он сидел там на земле словно часами, уставившись на красную дверь дома и прижимая Шмыга к груди, и ненавидел то, как неправильно и чудовищно всё вышло. Он ненавидел Лайелла и это убогое, поразительное место. Ненавидел себя за то, что позволил всему этому случиться. Он думал о днях, проведенных в спальне Ремуса, украдкой проведенных вместе часах, о том, как они вместе чинили стены хозяйственных построек, и потом падали в стоги сена, в высокую траву и объятия друг друга. Он вспоминал скачки на лугу возле конюшни Лили, топоте копыт, пикниках и большом синем небе, и о том, что даже тогда он понимал, должен был понимать, что они брали взаймы это время. Каким придурком он был, что даже не думал о вариантах будущего, он просто позволил себе быть счастливым, погрузиться в мечты о бесконечных обедах на фермерской кухне, где они с Ремусом вечность могли сидеть бок о бок за деревянным столом Хоуп. Глупые, безрассудные планы на будущее, из-за которых сейчас он кипел и ненавидел всё вокруг.       Он небрежно вытер глаза рукавом свитера Ремуса и оглянулся на дом как раз вовремя, чтобы увидеть, как красная входная дверь распахнулась и Лайелл Люпин вышел за двор. Сириус замер, всё ещё крепко прижимая к груди Шмыга, а Лайелл подал ему знак небрежным кивком головы, иди сюда, мол.       «Идти сюда зачем?» — краем сознания запаниковал Сириус, нетвердо поднимаясь на ноги, глупо моргая и глядя на него через двор. Иди сюда, и я тебя прибью? Иди сюда, и я вызову полицию за непристойное поведение в общественном месте?       — Прощай, дружок, — прошептал он в шерсть Шмыга, осторожно опустил его на землю и взял свою сумку. Он перекинул сумку через плечо, в последний раз окинул взглядом сарай и пошёл через двор с опущенной головой и провалившимся в желудок сердцем.

***

      Когда Сириус добрался до кухни, Лайелл стоял в дальнем углу комнаты. Он возился с чем-то на столешнице, стоя к Сириусу спиной; «пистолет», — дико пронеслось у него в голове — и он смог лишь крепче сжать ремень сумки в потной ладони, молча наблюдая за происходящим и не в состоянии выдавить ни слова. Умная и пронырливая собака Лайелла сидела в корзинке у плиты, и взгляд её желтых проницательных глаз был устремлён на Сириуса в дверном проёме.       — Сядь, — не оборачиваясь, произнёс Лайелл.       Сириус сглотнул и осторожно опустил сумку на деревянную лавку. Он сел рядом и рассеянно подумал, стоит ли ему вытащить телефон и держать палец над кнопкой экстренного звонка. Как далеко отсюда ближайший полицеский участок? Он вдруг вспомнил о том, что сказал Ремус, когда они были в постели, что он рад, что рядом нет соседей и никто не услышит непристойные звуки, которые издавал Сириус. Значит, вероятно, выстрел тоже никто не услышит. Он представил, как он эхом разнесется по холмам и как невозмутимые овцы просто продолжат жевать своё сено. Он нервно наблюдал за Лайеллом, пытаясь расслышать характерный звук пуль или спускового крючка, а затем Лайелл обернулся и подошёл поближе.       Он нёс две чашки чая, которые балансировали на одном из расписных подносов Хоуп вместе с блюдечком заварного крема.       — Пей, — тихо сказал он, поставив перед Сириусом одну из чашек, и сел напротив. Сириус тупо уставился на кружку. Яд? — панически подумал он, но увидев, как Лайелл сделал глоток и взял печенье, решил, что он явно не из тех кто стал бы кого-то травить. Дверь распахнулась, прежде чем Сириус успел осознать, что происходит, и он увидел Ремуса, замершего у подножья лестницы.       — Пап, — сказал он тихим умоляющим голосом. Сириус увидел лишь то, как покраснели его глаза и щёки и как он прижимал Сессиля к груди, как спасательный круг.       — Дай нам минуту, — ответил Лайелл, ужасно зловеще, как показалось Сириусу. Ремус немного сдулся, хмуро оглядел обоих, покачал головой и вышел во двор. Сириус понятия не имел, что делать.       Снова наступила тишина. Слышно было лишь тиканье старых дедушкиных часов и послеобеденную трель птиц в саду. Сириус сделал осторожный глоток чая, чтобы хоть как-то отвлечься. На его сколотой чашке была нарисована альпака.       — Я бы хотел, чтобы он сказал мне раньше.       Сириус поднял взгляд. Лоб Лайалла пересекала глубокая морщина, он смотрел на какую-то невидимую точку на столе; такое же выражение бывало у Ремуса, когда он думал о чём-то, что он, по его мнению, должен был предвидеть, или когда он беспокоился об одной из овец. Словно можно было увидеть шестерёнки за отстранёнными, виноватыми глазами.       — У меня было чувство, что это может быть его случай, — хрипло сказал он. — Но мне очень не нравится, что он думал, что должен скрывать это от нас.       Он глотнул ещё чая.       — О, — тупо произнёс Сириус, всё ещё не понимая, что происходит.       Лайелл прочистил горло.        — Мне очень не нравится, что он боялся рассказать мне, — пробормотал он, и в первый раз с того момента как их застукали в сарае — Сириус подумал, что, возможно, он был не прав. Может быть, всё не так уж и плохо, и им не придётся сломя голову бежать на вокзал, не оглядываясь. Он думал о разговоре с Джеймсом, словах, сказанных несколько недель назад, и о том, как уверенно он звучал, говоря, что всё наладится само собой. Он говорил, что в конце концов всё наладится.       И — с ума сойти — в первый раз Сириус посмел предположить, что, возможно, так и будет.       Он сглотнул и хмуро уставился на свою кружку, грея руки о приятную тёплую керамику.       — Ну, — осторожно произнес он, не смёя поднимать глаза. — Это правда может быть страшно.       Он шмыгнул носом, вспоминая последнюю ночь на площади Гриммо, как он был напуган и как он убеждал себя, что всё могло кончиться хорошо. Что родители поймут его каким-то чудом.       — Можно убедить себя в чем угодно, — пробормотал он и сделал ещё глоток.       — М-м, — хмыкнул Лайелл. — Ты рассказал своим родителям, да?       Сириус кивнул.       — И они нормально к этому отнеслись?       — Не совсем, — ответил Сириус, усмехаясь над своим же преуменьшением. — Они меня выгнали, — тихо добавил он, глядя в свою чашку. — Поэтому я живу с Джеймсом.       Снова наступила тишина, одна из альпак с грохотом опрокинула в саду ведро. Когда Сириус поднял голову, он увидел, что Лайелл смотрел на него с любопытством.       — Так не должно быть, — произнёс он, покачал головой и откинулся на спинку стула. — Ты хороший парень, Сириус, — твёрдо сказал он, и Сириус рад, что он уже сидел, потому что иначе он бы точно не удержался на ногах. — Размазня южная, конечно, — «вот и оно», — подумал Сириус. — Но хороший парень.       — Спасибо, — пробормотал он, чувствуя, как его щёки покраснели.       — Мы думали, что их пути с Лили в конце концов сойдутся.       И это вполне понятно, идеальная, буколическая картинка. Они вдвоем выросли на конюшенных дворах, провели годы вместе, бегая друг за другом по лугам и купаясь в кристально чистых водах ручьев, которые струятся по полям вокруг Бич-Холла. Если бы эта история из кантри песни, Ремус и Лили уже давным давно были бы женаты.       — Но, как я уже сказал, мы действительно думали, что возможно наш Ремус хочет чего-то другого, — продолжил Лайелл, взяв себе ещё печенья. — Теперь эти двое скорее как брат и сестра. И, судя по всему, она прониклась симпатией к нашему юному господину Джеймсу.       Сириус улыбнулся.       — Даже не могу сказать у кого из них больше работы, — пробубнил Лайелл, и Сириус заулыбался еще шире. — В любом случае, — сказал он. — Я скажу тебе то же, что сказал Ремусу: пока работа выполняется, я не имею ничего против.       И вот оно: облегчение. Невероятное, внезапное облегчение. Всё в порядке, как Джеймс и говорил. Сириус даже не смел мечтать о подобном: карты вскрыты и, каким-то образом, всё в порядке. Никаких криков и хлопанья дверьми, вино не проливалось на шикарные ковры, впитываясь в ворс, как кровавое пятно. Никаких срочных телефонных звонков Джеймсу.       Только Лайелл, откинувшийся на спинку старого кухонного стула и жующий заварной крем.       — Хорошо, — кивнул Сириус, и больше не посмел ничего сказать, чтобы не нарушить эту прекрасную, волшебную тишину.       — У тебя не будет никаких проблем со мной или его матерью, — сказал он, поймав взгляд Сириуса. — Но он должен сказать ей, имей в виду, — добавил он и предупреждающе указал на Сириуса печеньем. — И я не позволю ей застать вас двоих, как было со мной сегодня, — это сведёт её с ума.       Сириус улыбнулся.       — Хорошо, — повторил Сириус и поймал себя на том, что не мог перестать улыбаться. Он чувствовал головокружение и прилив сил, будто меч над их головами каким-то образом растворился и осталось только чистое, безоблачное небо и палящее горячее солнце.       — И ты его не обидишь, — хмуро добавил Лайелл, всё ещё тыча печеньем в воздух. — В противном случае, ты будешь отвечать перед его матерью.       — Понятно, — ответил Сириус, чувствуя, как он сильно любил их всех.       В тишине они допили чай. Сириусу до боли хотелось вскочить из-за стола, выбежать во двор, найти Ремуса, обнять его, посмеяться и сказать, что теперь всё замечательно. Однако он убедил себя в том, что нужно остаться, и сам толком не понимал, из соображений приличия или потому что вдруг у него появилась потребность произвести на Лайелла впечатление уже не просто как на работодателя. От одной этой мысли он заулыбался в свою чашку.       — Ладно, — в конце концов произнёс Лайелл, поднимаясь из-за стола и засовывая в карман широких поношеных джинсов. — Пойдём, Рекс, — пробормотал он лежащей у плиты собаки, кивнул Сириусу с каким-то окончательным взаимопониманием и ушёл в гостиную.       Сириус глубоко вздохнул.       — Ладно, — пробормотал он себе под нос. — Ладно.

***

      Ремус не поднял взгляд, когда Сириус вышел во двор. Он стоял посреди каменистой дорожки, опустив голову, засунув руки в карманы, и гонял теннисный мячик Сессиля по дорожной пыли. Послеполуденное солнце пробивалось сквозь просветы между деревьями за сараем, заливая весь двор золотом и подсвечивая медные нити в волосах, когда он наклонился, чтобы вытащить мяч из пасти Сессиля, и Сириус всё ещё чувствовал себя на много миль выше всего этого, бросив свою сумку — бестолковую, ненужную сумку — на деревянную скамейку, и подошёл к нему.       — Привет, — сказал он, и Ремус вздрогнул и оглянулся через плечо с невыносимо непроницаемым выражением на лице.       — Привет, — эхом повторил он. Он вернул Сессилю теннисный мяч и повернулся к Сириусу. Его глаза были все ещё красными и усталые, щёки горели, будто он тёр их рукавами.       Между ними повисла тишина. Сириус смотрел на Ремуса, а Ремус смотрел на него, полный опасений и неуверенности. Голубь ворковал где-то на карнизе дома, слышалась отдаленная возня, видимо, имеющая отношение к теннисному мячу Сессиля и ужасному гусю, а затем:       — Он назвал меня южной размазнёй.       Ремус моргнул.       — Ты и правда южная размазня, — тихо сказал он.       Сириус улыбнулся.       — Но я ему всё равно нравлюсь, — горделиво сказал он. Ремус прищурился, глядя на него, уголок его губ приподнялся в любопытной осторожной улыбке. — А ещё он безумно любит тебя, — добавил Сириус, покачав головой.       Ремус, кажется, немного расслабился, словно последнее напряжение покинуло его и груз упал с его плеч.       — Как ты себя чувствуешь?       Сириус улыбнулся.       — Как будто я должен был сделать это много лет назад, — ответил Ремус, делая глубокий вдох, рассеянно ковыряя носком ботинка гравий. — Будто я наделал шума из ничего.       — Эй, — ласково позвал Сириус. Он шагнул навстречу, протянул руку, приподнял подбородок Ремуса, чтобы посмотреть ему в глаза. — Это не так, — сказал он, опуская руку на шею сбоку, задевая её тёплым рукавом свитера. — Это невероятно страшно. Это одна из самых страшных вещей, которые могут быть. Но теперь с этим покончено, — он улыбнулся, проводя указательным пальцем по россыпи веснушек на загорелой коже. — И ещё меня не закопали в навозной куче, так что… Я думаю, всё прошло хорошо?       Ремус кивнул.       — Да, — осторожно улыбнулся он, словно сам до сих пор не мог в это поверить. — Всё хорошо.       — Хорошо.       — А что в сумке? — спросил Ремус, кивнув на кожаную сумку на другом конце двора.       — Эм, — попытался уклониться Сириус, прикусив губу. — Это просто на всякий случай.       — На какой случай?       — На случай, если нам придётся бежать, — Сириус пожал плечами он, только сейчас понимая, насколько нелепой была него изначальная паника.       Ремус нахмурился.       — Нам?       — Нам с тобой, — он рассеянно теребил выбившуюся нитку на вырезе свитера Ремуса. — На случай, если все пройдёт не очень хорошо и придётся, ну… уйти.       — И ты бы взял меня с собой?       Это показалось очень странным вопросом. Сириус хмуро посмотрел на него, чувствуя этот любопытный испытующий взгляд, будто Ремус пытался что-то разгадать.       — Конечно да.       Конечно да. Сириус даже не задавался этим вопросом: если Ремус больше не смог бы оставаться здесь, они бы уехали и нашли бы новый дом. Они бы забыли о тех людях, которые не могли их принять, и они бы снова остались в безопасности и счастье, далеко-далеко от всех, кому было бы что сказать про них.       Они долго стояли на каменной дорожке, глядя друг на друга, ладонь Сириуса так и лежала на теплой шее Ремуса. Сириус не знал, что произойдет потом, после этого дня, он не знал, повлияет ли этот день на что-то. Он не знал, открылась ли для него эта дорога, и даже если да, захочет ли Ремус разделить с ним этот путь. Это могло вообще ничего не значить, и любое их совместное будущее всё ещё в руках судьбы. Но Ремус наклонился и поцеловал его, без всяких вороватых взглядов по двору и на низкие окна дома, и они не собираются прятаться в амбаре. Только они двое, стоящие по середине залитого солнцем двора, и Ремус улыбающийся одними губами.       И Сириус решил, что всё остальное может подождать.

***

      — Почему у меня миллион пропущенных от тебя?       Джеймс глупо смотрел на телефон в своих руках, стоя перед Сириусом на верхней ступеньке лестнице амбара.       — Потому что я пытался позвонить тебе, — сказал Сириус сухо со своей койки. — Миллион раз.       Он валялся на койке поверх своего спального мешка, заложив руки за голову и ожидая возвращения Джеймса. Он импульсивно надеялся, что Ремус найдёт сегодня возможность переночевать в амбаре. Они могли бы кинуть несколько одеял в тюки сена внизу и уснуть в объятиях друг друга после тяжёлого дня, который показался им целой жизнью. Возможно, они могли бы в первый раз проснуться вместе, кожа Ремуса была бы золотистой и тёплой в рассветном солнце.       Он очень надеялся на это, но Лайелл позвал их обоих обратно в дом на ужин, и спустя целый час светской беседы за кухонным столом Ремуса увели, чтобы он помог отцу с какими-то бумагами, заказом запчастей для трактора или чем-то подобным. Они урвали несколько минут уже в сумерках, чтобы встретиться в амбаре, улыбаться друг другу в мягких, неторопливых поцелуях, а затем Ремус оторвался от него и пошел обратно в дом. Уже через несколько минут Джеймс спустился по тропинке и поднялся на мезонин с растрепанными волосами и чем-то размазанным по щеке, как подумал Сириус, печеной фасолью.       — Ладно, — сказал Джеймс, всматриваясь в темноту. — Ты в порядке?       — Лайелл всё знает.       Джеймс уставился на него.       — Вот дерьмо, — тихо сказал он. — Что случилось?       — Он нас застал, — ответил Сириус и тут же подумал, что это воспоминание нужно стереть из памяти, чтобы заросшее щетиной стоическое лицо Лайелла Люпина не возникало перед ним каждый раз, когда Ремус будет тянуться к пуговице на его джинсах.       — Дерьмо.       Сириус наблюдал, как в голове Джеймса закрутились шестерёнки, а затем он торопливо кивнул, засунул телефон в задний карман, хлопнул в ладоши и оглядел сарай.       — Так, — сказал он. Он сказал это деловым, у-меня-есть-план голосом. Сириус обожал этот тон. — Мы сделаем вот что. Собирай вещи, — указал он, подойдя к своей койке и вытаскивая из-под неё собственную сумку. — Бегом. Я попробую вызвать такси. Найти Ремуса. Где он вообще?       Он нахмурился, сверкая глазами из-под линз.       — В постели, наверное, — Сириус пожал плечами, думая о том, как сильно он любит Джеймса. — Спит.       — А?       — Всё нормально, Джеймс, — сказал он. Он устало, но довольно растянул губы в улыбке. — Всё хорошо. Лайелл… отреагировал хорошо.       Они оба замолчали, и слышен был только далёкий гул генератора.       — Я говорил тебе.       Сириус улыбнулся, глядя на Джеймса, который всё ещё возвышался над ним с безвольно свисающей с его руки сумкой.       — Я знаю. Ты очень сообразительный.       Джеймс закатил глаза. Он улыбнулся в ответ, опустился на свой спальный мешок, рассеянно проводя рукой по волосам и удивленно качая головой.       — Вот так вот, — просто сказал он.       — Ага, — улыбнулся Сириус. — Всё нормально. Он просто сказал, что Ремус должен всё рассказать Хоуп и мы должны закончить работу, прежде чем… ты понимаешь.       — Мгм, — нетерпеливо кивнул Джеймс, положив подбородок на руки, а локтями уперевшись в согнутые колени. — И что теперь?       — В смысле?       — Ну, это ведь многое меняет, — сказал Джеймс, взволнованно улыбаясь. — Ты можешь остаться.       — Оу, — сконфуженно произнёс Сириус. — Я не знаю, — пробормотал он, качая головой. — Мы об этом не разговаривали.       Это должно всё менять. Должно. Хотя бы из-за того, как Ремус смотрел на них на залитом солнцем дворе, когда Сириус сказал, что убежал бы вместе с ним. Из-за того, как он целовал его и улыбался в его губы, как они держались за руки, шагая по мощенной улочке за рынком тогда, когда никто их не видел. Из-за той холодной режущей боли в груди Сириуса при мысли о том, что ему придётся покинуть всё это, начать какую-то отвратительную новую главу, в которой не было ни солнечного двора перед фермерским домом, ни амбара, ни уютных тюков сена. Ни Ремуса.       Он ещё думал о жестоких деревенских мальчишках в пабе, мерзкой сестре Лили и Ашере на ярмарке в конце лета. Может быть, это меняет не так уж и сильно.       — Это может быть сложно, — пробормотал он, натягивая рукава свитера на ладони.       Джеймс нахмурился.       — Нет, — решительно сказал он и покачал головой. Сириус посмотрел на его.       — В смысле нет?       — Просто нет, — он улыбнулся, положил свой телефон на тумбочку между кроватями и вытащил пижаму из-под подушки. — Поговори с ним. Попробуй.       Сириус поднял бровь.       — Ты говорил с Лили?       — Мгм, — Джеймс кивнул. — Сегодня вечером. Сказал, что хочу остаться.       — А она что?       — Хорошо, — сказал он, ужасно имитируя акцент Лили. — Но найди работу, потому что ты не можешь объедать меня вечность.       — Звучит здорово, — улыбнулся Сириус. Бледные отметины на шее Джеймса говорили о том, что любые протесты Лили были только для порядка. Сириусу было больно от того, как им всё это легко давалось. Джеймс был таким прямолинейным, а их путь казался ясным. Но он всё равно был в восторге, потому что всё это было таким правильным. Джеймс и Лили, стоящие во дворе рядом. Счастливые вместе. Сириус улыбнулся.       — Я попросил её не говорить ничего Ремусу, — мягко сказал Джеймс. — Так что у тебя есть время.       Время. Его старый враг, горько подумал Сириус. Время преследовало его с того дня, как он сюда приехал, угрожая отобрать у него всё, и ему становилось всё тревожнее, когда месяцы стали превращаться в недели, но теперь он обнаружил, что оставшееся время он измерял в днях, в нескольких коротких днях, которые отделяли его от момента, когда он сядет на поезд до дома. У него просто нет времени, чтобы показать Ремусу, что всё изменилось. Должен быть способ показать, что всё получится, возможно, это будет сложно, возможно, мальчишки из деревни всегда будут жестокими, может быть, они никогда не будут держаться за руки в пабе, и может, в конце концов Ремус решит, что Сириус не стоит всех этих хлопот, но мысль о том, что придётся оставить всё это и вернуться на юг без него, с каждым часом казалась всё менее правдоподобной.       — Что это?       Сириус поднял глаза и увидел Джеймса, разглядывающего клочок бумаги с изображением пальмы, выпавший из его пижамы.       — Оу, — пробормотал Сириус, чувствая, что покраснел. — Я написал тебе записку. Когда не смог дозвониться.       Джеймс нахмурился читая письмо и поправил очки указательным пальцем. Его глаза округлились, когда он дошёл до последней строчки.       «Если они найдут моё тело, — прочитал он, — скажи, что это сделал Лайелл Люпин».       Сириус пожал плечами.       — Я запаниковал, — тихонько сказал он.       — Я вижу, — ответил Джеймс, и Сириус подумал, что нужно сжечь эту записку, пока никто другой её не нашёл.

***

      Хоуп вернулась на ферму следующим утром на такси с большим букетом жёлтых цветов подмышкой и изо всех сил помахала Ремусу и Сириусу. Сириус поцеловал его, когда Хоуп отвернулась, коротко и осторожно, пообещал, что будет здесь, когда он вернётся. Ремус подхватил Сессиля на руки и последовал за ней по каменистой дорожке. Сириус больше не видел его до самого обеда, всё утро он провёл в сарае, помогая одному из последних ягнят разобраться с тем, как кормиться от матери, а потом подмел пол в сарае, чтобы хоть чем-то заняться, и каждые несколько минут поглядывал в сторону дома. Он зашёл в дом за едой, когда солнце уже в зените, и оказался на кухне как раз когда Хоуп и Ремус, счастливые, спускались вниз по лестнице.       Он улыбнулся, когда Хоуп подошла к нему, крепко поцеловала в щёку, сжимая в руке кружевной платочек.       — Такой красивый мальчик, — она шмыгнула носом, и Сириус прикусил губу, когда Ремус закатил глаза. Потом она пригласила их к столу и начала готовить настоящий праздник: бекон, пирог с заварным кремом, жирные пироги со свининой из магазина в деревне, огромные куски сыра и теплый батон хлеба, который она купила в пекарне у вокзала. Джеймс пришел как раз тогда, когда они сели за стол, весь в машинном масле, за ним следовал такой же грязный Лайелл, и это оказалось самой приятной трапезой, которая когда-либо была в этом доме. Он устроился на скамейке рядом с Ремусом, прижимался к его тёплой, крепкой груди, и смеялся над рассказами Хоуп о её бестолковой подруге из Йорка.       — Она просто безумная! — сказала она, и Ремус многозначительно толкнул Сириуса под столом.       — Совсем не как ты, мам, — поддразнил он с набитым хлебом ртом.       Хоуп кивнула, а её брови комично поползли вверх.       — Вот именно, — ответила она, а у Сириуса к концу этого разговора уже болели щёки от улыбки.       Единственное, что всё портило, — думал Сириус, лёжа в постели той ночью и глядя на стропила — конечность всего этого. Сегодняшний день был чем-то похож на сумерки. Эпилог: туманная сцена в конце фильма перед титрами, основная сюжетная линия уже кончилась, а остальные остались подвешенными в воздухе, потому что ещё никто не знает, будет ли продолжение. Никто не знает, что происходит дальше, когда экран становится чёрным, и пусть у Сириуса была сегодня сотня возможностей отвести Ремуса в сторонку и поговорить с ним, он избегал каждый из-за какого-то парализующего страха, что на самом деле всё не так, как ему казалось. Хоть это и было замечательно, что Ремус наконец-то объяснил всё своим родителям, но, возможно, лучше, чтобы они разошлись сейчас. Возможно, их отношения в каком-то смысле были средством для достижения цели, и Сириус ненавидел себя за эту мысль, потому что знал, что это неправда, он знал, что Ремус тоже это чувствовал.       Он знал Ремуса, но все равно где-то в глубине сознания звучал насмешливый голос, изо всех сил убеждающий его, что он не прав.       Лили пришла в пятницу, как всегда, и они все вместе устроились в укромном местечке в амбаре, чтобы посмотреть нечто ужасное с Николасом Кейджем на самолёте. На фильм Сириус не обращал никакого внимания, потому что Ремус держал его за руку, Шмыг тихо посапывал у него на коленях, золотой вечерний свет лился через высокие окна амбара, и Николас Кейдж никогда со всем этим не сравнится. Потом они встретились с ней в деревне, чтобы выпить в пабе — к счастью, там никого не было, кроме них и Питера, — и Сириус видел, как её убивало то, что она не могла рассказать Ремусу о их с Джеймсом планах. Она пялилась на Сириуса через стол, когда Ремус отворачивался, и выразительно округляла глаза, кивала на Ремуса и успокоилась только когда Джеймс осторожно похлопал её по коленке и предложил сходить за ещё одной пинтой.       В следующий понедельник Сириус чётко понимал, что его время на исходе. Они в амбаре вдвоем, Ремус перекинул последнюю беременную пушистую овцу через тюк сена, чтобы Сириус вытащил последнего ягнёнка на солому. Ягнёнок появился лёгко, белоснежное, как эльф, крохотное существо с широко раскрытыми глазами и розовым носиком. Они вытерли руки антисептическими салфетками и полотенцами и опустились на землю сбоку от загона.       — Вот и всё, — сказал Ремус, откидывая голову на заборчик, наблюдая, как новорождённый ягнёнок пытался подняться на тоненькие ножки.       — Вот и всё, — шёпотом повторил Сириус. Он сглотнул вдруг появившийся в горле ком.       — Что ж, значит я переманил тебя на свою сторону?       Сириус повернул голову, чтобы посмотреть на Ремуса, их плечи соприкасались друг с другом.       — А?       — Овцеводство, — пробормотал Ремус, кивая на мать с ягнёнком. — Теперь будешь развиваться в этой карьере?       Он пошутил. Сириус понимал, что он пошутил, по морщинкам, появившимся в уголках глаз, и веснушкам, россыпь которых начиналась под правым глазом и ветром расходилась по виску. Он пошутил, но Сириус почувствовал горячо заколебавшуюся в нём надежду на последствия, которые мог иметь этот вопрос. Сириус представлял их обоих, взявшихся за руки на высоком холме, или прижавшихся друг к другу на широкой мягкой кровати с лоскутным одеялом в какой-нибудь пристройке с низкими потолками и двумя корзинками для Шмыга и Сессиля у очага. Он представлял Рождество с Хоуп и Лайеллом в фермерском доме, весну в загоне с овцами, ягнятами и золотым солнцем, согревающим нагромождённые друг на друга тюки. Он безумно представлял белый шатёр на заднем дворе много лет спустя в какой-нибудь летний день, стол на козлах, ломящийся от стряпни Хоуп и довольно улыбающееся лицо Ремуса.       — Пойдём пройдёмся, — выпалил он, а Ремус удивлённо поднял бровь. — Сегодня вечером.

***

      Солнце уже клонилось к вершинам, когда они пробрались по тропе к подножию холма. Они шли, держась за руки, и это всё ещё ново и волнующе — не думать о том, что кто-то из фермерского дома заметит их. Они миновали старые хозяйственные постройки на краю низин, побелка которых светилась в лучах закатного солнца, и поднялись по протоптанным песчаным тропам, а воздух был наполнен пыльцой полевых цветов и запахом жимолости. Они перепрыгивали через ручейки и ямы, карабкались по ступенькам, оставшихся на старых каменных стенах, и вскоре они увидели стены странного Бич Холла на склоне дальнего холма.       Когда они привалились к одной из оставшихся стен старого поместья, и Сириус думал о том, что очень странно и забавно теперь смотреть на долину и чувствовать себя частью этого места. Он помнил, как они были здесь в самый первый день три месяца назад, и Ремус был грубоватым и неразговорчивым, а сам он был подавлен и скучал по Лондону и своей безопасной и уютной кровати дома у Джеймса. А здесь всё так же, совсем ничего не изменилось. Те же склоны холмов вели к той же петляющей по долине реке, и те же игрушечные домики тянулись вдоль отдалённой улицы. Те же хозяйственные постройки и тот же сарай приютились между рощами, далекий двор такой же завораживающий, каким и был. Сессиль тоже остался таким же, вечно в ярости без всякой причины. Ужасный гусь всё ещё шлепал по булыжникам, альпаки всё ещё ругались и воровали у Хоуп чистое белье с верёвки, когда она отворачивалась.       Но в то же время всё изменилось. Теперь всё иначе. Склон пылал цветами вереска, пурпурные бутоны заливали всё вокруг словно акварельной краской. Солнце тоже казалось другим: весной оно было ярким и свежим, а теперь оно стало золотистом и покрытым дымкой, когда месяцы лета подходили к концу, воздух стал густым и медленным, ленивые дни легко превращались в долгие, беззаботные вечера. Шмыг, несмотря на его неуклюжие некрепкие ножки, рос, казалось, не по дням, а по часам, а овцы из загонов уже не были толстыми и круглыми, а снова стали стройными и подвижными и кормили своих ягнят в усеянном маргаритками загоне.       И рядом был Ремус, прислонившийся к стене рядом с ним и улыбающийся. Солнце подсвечивало его веснушки и медные нити в его волосах, когда Сириус улыбался в ответ.       — Ну что, — тихо произнёс Сириус. Если когда-то наступит идеальный момент, чтобы поговорить с Ремусом, о том, что он чувствует и как он будет разбит, если ничего не выйдет — это он и был. Это несомненно он, но, когда он смотрел на Ремуса и пытался что-то выдавить, он чувствовал себя парализованным, пытаясь бороться с мыслями о том, что он всё неправильно понял и ничего не выйдет. О том, что он так же неправ, как был неправ насчет Лайелла и Хоуп. Как он был неправ насчёт фермы весной, когда приехал и убедил себя, что ненавидит это место и каждая минута здесь будет сущим кошмаром. Так же, как он убедил себя, что Гонконг — мечта всей его жизни, что он знал, чего хочет, хотя это не было правдой. И его старая рана — старая, ноющая язва, которая давала о себе знать, тот день, много лет назад, когда он убедил себя, что он скажет им и произойдет какое-то откровение, момент любви, единения и принятия, что он получит всё, чего ему не хватало под крышей родного дома все шестнадцать лет. И он был неправ, чудовищно неправ.       Он сглотнул комок в горле, даже почувствовал боль от того, как сильно он морщил лоб и не мог выдавить ни слова.       Тогда Ремус покачал головой и заговорил.       — Не уезжай.       Он сказал это так тихо, что Сириус подумал, что ему показалось. Шёпот, принесённый ветром с долины, бессмысленный и мимолётный. Он нахмурился и замер в ожидании. Ремус снова поднял на него заинтересованный взгляд.       — Не уезжай, — повторил он, и на этот раз никакой ошибки быть не могло. Его голос звучал умоляюще и тоскливо. Сириус нахмурился.       — Что? — прошептал он.       — Пожалуйста, — произнёс Ремус, в его грубом голосе слышался надлом, он неделикатно шмыгнул носом и снова покачал головой. — Я знаю, я не имею права. Я знаю, что у тебя планы. Я знаю, что это место не то, к чему ты привык. Я знаю, что ты не хочешь здесь быть и тебе нужно уехать. Я всё это знаю, — он тяжело сглотнул, глядя в пол, на сухую траву на краю дороги, замолчал на мгновение и продолжил. — Но я не хочу.       — Я тоже не хочу.       Это раскол. Переломный момент между до и великолепным, безграничным после, и Сириус физически ощутил, как тяжесть последних недель спала с его плеч, когда он наконец сказал это. Он улыбнулся, пожал плечами, и вдруг, как по волшебству, всё стало так легко и просто, все мысли исчезли, забились в какой-то уголок его сознания, похожий на темные коридоры дома на площади Гриммо, и он улыбнулся, зная, что на этот раз он не ошибся. В этот раз он был прав.       — Я не хочу уезжать, — просто сказал он. — Я хочу остаться.       Ремус удивленно посмотрел на него. Он нахмурился и выглядел потерянным и сбитым с толку, будто он представлял это снова и снова и всё кончалось иначе. Совсем иначе.       — Ты хочешь остаться? — переспросил он, и Сириус кивнул.       — Да, — повторил он, заглядывая к Ремусу в лицо. Он улыбнулся ему, его морщине, пересекающей веснушчатую кожу между бровей. Он неуверенно смотрел на Сириуса, весь в нерешительности и замешательстве. — Мы не поедем в Гонконг, — он пожал плечами. — Джеймс хочет остаться, он уже поговорил с Лили. И, — он замер, удивляясь лёгкости, с которой эти слова слетели с его губ, — и я тоже хочу остаться.       — Почему?       Это невероятный вопрос. Действительно почему? И Сириус знал, насколько прост ответ на этот вопрос. Всё остальное, на самом деле, не имело значение, и если бы он мог оказаться в любой точке мира, он бы все равно захотел остаться. Он любит амбар, мощеный двор и низкое вечернее солнце, освещающее холмы. Он любил эту долину и зелёные поля, огромное безграничное время, любил Хоуп и пышки с маслом, Шмыга и Сессиля, всех их. Он любит всё это, но есть кое-что ещё, что-то важное, из-за чего он остался бы, даже если бы долина превратилась в пустошь, а ферма сгорела бы дотла, как Бич Холл много лет назад.       Он любил его. Он любил его.       — Ты хочешь остаться? — снова прошептал Ремус. — Здесь? Почему?       — Потому что, — Сириус пожал плечами и оглядел холм, прежде чем улыбнуться Ремусу в ответ. — Потому что я влюблён в это место, — потому что я влюблён в тебя. — В ферму, в этот холм. Во всё. Он шмыгнул носом, горло вдруг заболело и сжалось. Над их головами пролетел сокол, его голос разнесся по ветру и вереск вокруг заколостился, — И ты, — он улыбнулся. — Ты вредина. И собака твоя тоже. И ты ужасно поёшь. И у тебя ужасный музыкальный вкус. Ты иногда настолько непроницаемый, что мне кажется, что я сойду с ума, и несмотря на это…— прошептал он, беспомощно качая головой. — Из-за всего этого… да, Ремус, я хочу остаться.       Солнце лениво катилось вниз, к вершине холма, горизонт окрасился огнём, и весь мир замер, когда Ремус положил загорелую руку на шею Сириуса, наклонился и поцеловал его под большим синим небом.