No Paths Are Bound

Но совершенства не существует. Считать человека совершенным всё равно что строить дворец из золотой фольги — каким бы красивым он ни был, он обречен непременно рухнуть. И этот день — первый день в жизни Се Ляня, когда все пошло не по плану, — неизбежно настал. День, когда его жизнь навсегда изменилась, но он ещё об этом не знал. День, когда всего после трех торжественных кругов по улице Шэнь У радостные крики и песни вдруг отчего-то смолкли. День, когда мальчик сорвался с городской стены и полетел вниз, будто падающая звезда. С каким стыдом он будет после вспоминать, что это событие показалось ему тогда незначительным. Он больше запомнил не свой поступок, а взбучку, которую потом получил за него от Наставника. Только много позже воспоминания о том дне обретут для Се Ляня особый смысл. Но для упавшего со стены мальчика они были всем. — Эй! — пинок приходится бродяжке прямо в грудь, и маленькое тельце кубарем скатывается с постамента. — Думаешь, я поверю, что ты молиться умеешь?! Пшел отсюда, вор! Ребёнок всё ещё лежит на земле, держась за рёбра. — Оглох что ль?! — ругается хозяин лавки. — Чтобы я твоей мерзкой рожи больше тут не видел, паршивец! Ребёнок не отвечает ничего внятного, только ниже опускает голову, и толстяк сплёвывает. — Будь к нему снисходительнее, — раздается у него за спиной голос жены. — Это же тот самый мальчик… Конечно, вся деревня прекрасно помнит случившееся, но редко кто упоминает ту бедную женщину. Никто не хочет повторить её судьбу. — Что не даёт ему права подворовывать у честных людей, — ругается мужчина, складывая на груди руки. — … — его супруга бросает на мальчика полный жалости взгляд. — Почему бы тебе не пойти в храм Небесного Императора? Я слышала, там в честь праздника раздают хлеб. Или можешь прибиться к торжественному шествию, в столице бывают сладости. Как тебе такое? Мальчик поднимается на ноги, сплевывает кровь и вытирает рот тыльной стороной ладони. Он двигается медленно. Спотыкаясь, он бредёт обратно в толпу, даже не оглянувшись на толстяка и его жену. — Какая разница, — бормочет он, не поднимая головы. Он настолько привык к голоду, что теперь еда в желудке ощущается неприятно. Он попытался стащить яблоко лишь потому, что голова у него сегодня стала совсем лёгкая. Какая разница. Он бредёт через кричащую радостную толпу. Ничего не имеет значения, и он не станет никому молиться. Это один из немногих уроков матери, которому он всё ещё следует: остальные стёрлись из его памяти, как бы он ни пытался их удержать. Не трать время, умоляя богов помочь тебе. Заботься о себе сам. Мама молилась однажды в их старом храме ещё в Цинхэ, но после переезда в Сяньлэ перестала окончательно. Он спрашивал её, почему, и она сказала тогда, что в Сяньлэ нет его храмов. Хун-эр так и не узнал, что это был за “он”, но ему, наверное, всё равно. Он знает только, что праздник слишком громкий. Чему они радуются? Во всем этом городе нет ни единой достойной причины. Сяньлэ — богатое государство, но какое тебе дело до его богатства, если ты рожден никак к нему не причастным? Для тех, кому не повезло, нищета везде одинакова. Она делает людей жестокими и жадными, лишает последних крох сочувствия. В этом городе нет места для мальчика без отца, матери и еды. Отовсюду его гонят, и он вынужден прятаться по углам, будто крыса, только чтобы не били. Даже дети здесь безнадёжны и с младых лет приучены к насилию. Хун-эр невезучий, потому что уродливый. Люди ещё менее милосердны к чему-то отталкивающему, чему-то, чего они не хотят видеть. Никто не хочет его видеть. Даже сейчас. Люди отталкивают его с пути, хотят пробиться поближе к центру, чтобы разглядеть представление. Увидеть, как Воин, Угодивший Богам наконец-то одолеет проклятого Демона. Спасёт народ Сяньлэ, дарует ещё один мирный и урожайный год. Бред. Точно такая же церемония прошла в прошлом году, возвещая удачливый сезон. Но жизнь Хун-эра в прошлом году была ужасна, и в этом ничего не изменится. Но все остальные почему-то искренне в это верят, кричат, празднуют, бросают в воздух цветы. Мама говорила когда-то об этом, крепко держа его за плечи и глядя в глаза. “Никогда никому не верь без веской причины”. Растить сына в одиночку — тяжелая работа. Тяжелая и опасная. И он забывает её всё больше, чем старше становится. Хун-эр боится, что однажды мамы и вовсе не останется в его памяти. Что однажды уже некому будет вспомнить, что кто-то любил его, заботился о нём, был к нему добр. И он останется по-настоящему один. Он помнит день, когда они покинули дом. До того, как началось их пешее путешествие. И они всё шли, шли и шли. Теперь Хун-эр жалеет, как много времени тогда потратил на жалобы. Он помнит их последний день в Цинхэ, когда мама — мама, которая не верила ни в богов, ни в людей без веской причины — сказала сыну помолиться. Хун-эр отказался. Он так и не привык к храмам с их большими пространствами, высокими колоннами и могучими скульптурами божеств. Всё внутри этих мраморных стен казалось ему невозможно чужим. Мама пошла в храм одна. Она никогда не принуждала его верить во что-то, во что он не хотел верить. Хун-эр спрашивал, что такого в этом боге войны, зачем молиться ему, и матушка всегда отвечала очень просто. “Он дал мне достойную причину” Теперь Хун-эр этому завидует. Потому что мама умерла, и он один. Она умерла, и с тех пор на него никто даже не смотрит. Даже сейчас… его затягивает в толпу неотвратимо, будто маленький камешек, подхваченный бурным потоком. Остаётся лишь один путь к отступлению — залезть повыше на городскую стену. Другие дети тоже здесь, пихаются локтями, стараясь получше рассмотреть солдат внизу. Цветочные девушки, одетые в шелка и драгоценные камни, танцуют и подбрасывают лепестки так высоко вверх, что они сливаются со льющимися с трибун цветами зрителей в беспрерывный цветочный дождь. — Он идет! — Заткнись уже и дай посмотреть! — Уже вот-вот завернут за угол! Радостные крики толпы перекрывают даже песни внизу, достигают своего апогея, окружают Хун-эра со всех сторон оглушительным валом, и… В это мгновение он чувствует только злость. Злость на то, какие люди глупые, самовлюбленные и жадные. Какой идиотизм весь этот праздник, всё это грандиозное представление. Зачем оно? Чтобы люди думали, будто мир лучше, чем он есть на самом деле? Но он не лучше. Ужасные вещи случаются изо дня в день. И люди просто смотрят, а потом думают, что заслуживают праздника. На мгновение его затапливает желание всё испортить. Разорвать в клочья эту иллюзию процветания и веселья, показать, что за ней скрывается. Хун-эр ломает всё, к чему прикасается, всю его жизнь. Но ломать намеренно гораздо приятнее. Он чувствует себя сильнее. О небеса, как соблазнительно это мгновение. Он стоит на краю стены, глядя на площадь и улицу внизу, вспоминая слова матери. “Я думаю, что ты был бы очень милым призраком! Обещай, что будешь преследовать меня вечно, хорошо?” Так она говорила ему, а потом сама стала призраком. Хун-эр подбирается ближе к краю, не сводя с него взгляда. Будет лучше, если он всё сломает, будет топтать и бить, пока всё не рассыплется, и тогда снова увидит её… Крики толпы становятся оглушительным рёвом. И только тогда Хун-эр впервые по-настоящему смотрит на шествие внизу. И вся его жизнь изменилась. Конечно, там были и другие люди. Солдаты. Танцовщицы. Девушки с цветами. Демон, которого предстояло одолеть. Но Хун-эр не видит никого из них. Есть лишь один человек. Один человек во всем мире. И на мгновение он уже чувствует себя призраком, будто он оставил свое тело позади, будто дыхание и даже пульс принадлежат другой жизни. Он движется как вода, в длинных прядях сверкают драгоценные камни. Но он сверкает ярче них, и каждый шаг его легок, а меч — продолжение руки в его ритуальном танце. Хун-эр замирает, завороженный. Будто рыбка, пойманная на крючок, и на другом конце лески тот прекрасный человек внизу. Сердце растёт и ширится в его груди, а губы дрожат, и он склоняется ниже. Люди пихают его со всех сторон, но он внезапно готов драться с ними, как зверёныш, лишь бы урвать ещё хоть один взгляд, а потом ещё один, и тонкий звук ужаса вырывается из его горла, когда Хун-эр вдруг теряет фигуру из вида. Ему нужно… нужно просто… хоть одним глазком… Человек впереди него внезапно отходит в сторону, когда Хун-эр не ожидал, и мальчик спотыкается, пока не… Раздаются крики. Он не сразу понимает, чего они все кричат, но ветер треплет его волосы, а внутренности скручивает и тянет вверх. Он падает. Он падает. Но в нём нет ни капли страха, только… Сожаления. Хун-эр не ожидал, что будет жалеть о своей смерти. Он столько раз мечтал о ней, но теперь, глядя в отдаляющееся небо, чувствуя, как несётся к нему земля, он просто… просто хочет… Тук! Мальчик с глухим стуком врезается во что-то твёрдое, но это не земля. Тук, тук. Маска из белого нефрита падает вниз, и вместе с ней весь мир. Крики оглушительны, но они не такие, как раньше. Не страх, не радость… Нет, чистейший восторг. В единой волне эйфории толпа скандирует: “ДЯНЬСЯ! ДЯНЬСЯ! ДЯНЬСЯ!” В ушах Хун-эра всё сливается в отдалённый гул, в его широко распахнутых глазах отражается склонившееся над ним лицо. Сколь многие обожали это лицо, воспевали в легендах, рисовали картины, посвящали ему стихи. Мастера всех искусств пытались вычленить и увековечить такую несравненную красоту, облечь её в слова. Для Хун-эра она умещается в два. “Вот оно” Всего два слова. Сердце заходится у него в груди. “ДЯНЬСЯ! ДЯНЬСЯ! ДЯНЬСЯ!” Вот оно. Глубоко внутри, глубже сердца, глубже самой его души он знает. Хун-эр никогда не любил себя: мир не позволил. Он эгоистичный, уродливый и жестокий, всегда был таким. Всегда признавал это в себе. Даже говорил, что никогда не должен был рождаться на свет. На эти слова его мама сердилась сильнее всего. Хватала его за плечи и говорила… “Хун-эр, посмотри на меня.” Ладонь обхватывает его дрожащие пальцы и успокаивающе сжимает. “Твоя жизнь не будет лёгкой” Они приземляются невозможно изящно, Хун-эр даже не чувствует, как его спаситель коснулся земли. Ему всё ещё кажется, что он падает. “Но ты сам ещё не знаешь, какой ты сильный и храбрый.” Глаза цвета расплавленного золота смотрят на него с таким теплом, что он едва может дышать. “Я сердцем чувствую, что сама судьба привела тебя в этот мир.” Наследный Принц Сяньлэ мягко улыбается ему, пытаясь сказать что-то, но слова тонут в реве толпы. “Мой храбрый Хун-эр родился, потому что на это была причина” “ДЯНЬСЯ! ДЯНЬСЯ! ДЯНЬСЯ!” И в это мгновение он понимает. Вот оно. Держащая его рука нежно и надёжно прижимает Хун-эра к груди принца. Вот ради чего он был рождён. Он не знает, почему, не знает, как, — но всё, чем он когда-либо станет, всё, что он сделает в жизни, чего достигнет… Будет ради него. Принц переводит взгляд в конец процессии, и Хун-эр тут же сжимает его ладонь, лишь бы золотые глаза вновь обратились к нему. Взгляни на меня. Он эгоистичный, голодный и жадный. Никогда не переставай на меня смотреть. — … — Принц мягко улыбается ему, другой рукой поднимая меч. Он утешает прижавшегося к нему дрожащего ребёнка, шепчет: — Не бойся. Хун-эр не боится. Впервые за два года кто-то прикоснулся к нему без злого умысла. Впервые за два года он чувствует себя в безопасности. Его даже ни разу не встряхивает пока принц продолжает сражаться одной рукой, будто это совсем не трудно. Толпа ревёт подобно бурной реке, но Хун-эр никого не слышит. Он видит лишь эту улыбку, это лицо в окружении лепестков. …Будто в короне из цветов. Много веков спустя он вновь переживёт этот миг. Он спрыгнет в бездонную яму, лишь чтобы поймать своего спасителя. Он победит демона, держа его на руках. Но сейчас ещё сотня жизней отделяет мальчика от этого мига; бессчетные годы тоски, мучений и ожидания. Сейчас он может лишь смотреть, отчаянно цепляясь за одежду принца. Он вздрагивает, когда принц обнимает его и второй рукой, неся сквозь толпу. — Ты в порядке? Хун-эр не отвечает. Голос покинул его, он может лишь осторожно прижиматься щекой к рукаву Тайцзы Дянься. — … — Се Лянь перехватывает его удобнее и успокаивающе гладит по спине. Со всех сторон их окружают стражники, отгоняя волнами наплывающую толпу. Побеждённый демон уже избавился от маски и теперь стоит чуть поодаль, вытирая мокрое от пота лицо. Выглядит он мрачнее тучи. — О чём ты только думал? Хун-эр хмурится, крепче вцепляясь в ладонь принца. Кто этот демон такой чтобы разговаривать с Тайцзы Дянься в таком тоне? — А что мне оставалось делать? — Се Лянь склоняет голову к плечу. — Я не мог позволить ему пораниться. Как странно это слышать. Много лет никому не было дела даже до жизни уличной крысы, что уж говорить о ранах. — Его бы затоптали, если бы я оставил его в толпе, — объясняет принц, пожимая плечами. Оглядев Хун-эра, он добавляет: — Думаю, он просто перепугался. — Кто его осудит, — вздыхает стражник справа, делая шаг ближе. — Где его родители? Хун-эр не отвечает. Принц кажется слегка обеспокоенным его молчанием, но что он может сделать? — Мне нужно объясниться с родителями и Наставником… позаботьтесь о мальчике, хорошо? Может, стоит увести его куда-нибудь потише, и он успокоится. Фэн Синь кивает и протягивает руки, собираясь забрать ребёнка. — …Фэн Синь? — хмурится принц, и стражник стискивает зубы, щурясь от усилий. — Этот… мелкий… Он будто намертво вцепился! Се Лянь и сам уже почувствовал, как сильно мальчик держится за его рукава. Вздохнув, он с терпеливой улыбкой обращается к ребёнку: — Я знаю, что тебе страшно, — шепчет он, гладя мальчика по спине. — Но Фэн Синь тебя не обидит, а у меня ещё есть дела. “Нет” Хун-эр не может думать ни о чём другом, жадно вглядываясь в это лицо. Эгоист, всегда был и будет. “Не уходи. Не переставай смотреть на меня.” Я только встретил тебя, я не готов тебя отпустить. Но медленно и неизбежно Хун-эр разжимает пальцы, позволяет стражнику себя унести. До самого конца он смотрит за удаляющейся фигурой принца поверх плеча Фэн Синя. Хотя она становится всё меньше, чувства в груди мальчика только растут. Твердое, непоколебимое знание, что сам смысл Хун-эра заключен в этом человеке. Что они встретятся вновь. Что в следующий раз всё уже будет иначе. Он повторяет себе это снова и снова. Вся жизнь Хун-эра, с первого до последнего вздоха, и даже после, была определена этим мгновением. Весь он был слеплен из времени, которое провёл с наследным принцем Сяньлэ, и страданий в промежутках между встречами. В следующий раз он видит своего бога через завесу боли и страха. И Тайцзы Дянься вновь спасает его. Спасает, хотя Хун-эр умеет только разрушать. Даже если не хочет. Спасает, хотя вокруг пылает огонь и воют злые духи; спасает, хотя все остальные обвиняют Хун-эра в трагедии. Хун-эр никогда не умолял раньше, но теперь не может молчать. Он кричит и плачет, что невиновен, что он не проклят (хоть и сам не до конца в это верит). Но вопреки ожиданиям, его не бьют, не проклинают, не прогоняют прочь со страхом и отвращением, как больное безумное чудовище… Нет, принц прижимает его к себе и шепчет: — Я знаю. Знаю, что ты не проклят. Когда они встречаются в третий раз, всё наконец встаёт на свои места. Хун-эр стоит в храме, потерянный, как никогда прежде. Он молится, спрашивая ответа. Зачем он живет в этом мире? Ради чего ему жить? Много позже его бог сознается, что всегда считал тот свой ответ наивным и самоуверенным. До смешного глупым. “Если не знаешь, ради чего жить, живи ради меня” Но в то мгновение жизнь Хун-эра впервые стала для него простой и понятной. Его мир обрёл смысл… в то время как мир вокруг постепенно начал рушиться. Поползли шепотки, что Сяньлэ — не такое уж непобедимое государство, а их наследный принц не так совершенен, как притворяется. Но для Хун-эра ничего не меняется. Потому что он никогда не хотел от своего спасителя совершенства. И Се Лянь… Может, он действительно был излишне самоуверен. Не умел тогда рассчитывать свои силы, не знал своего настоящего места в мире. Но принц никогда не считал себя идеальным. И он испугался, когда начал падать, — потому что теперь все остальные увидели это тоже. Больше не было праздников. Не было и ночей под звездным небом, в которые так приятно лежать на траве и смотреть наверх, пока не потяжелеют веки. Фэн Синь похоронил отца, Му Цин — сестру. И Се Лянь… Се Лянь видел среди солдат слишком много юных, смелых, полных надежды лиц. Они все шли на поле битвы. За ним. За него. И он видел, как они один за другим возвращались домой под покрывалом — чтобы быть похороненными в родной земле. Снова, и снова, и снова. Слишком много раз, пока он не перестал смотреть. Пока не начал меняться. Пока не превратился в отчаянную злую тень. Он чувствовал такую беспомощность… Се Лянь ждал, когда на него посыпятся обвинения. Он проиграл. Он понимал ненависть и боль своего народа. Но случилось то, о чём он не мог даже помыслить: всемилостивые Небеса осудили его за попытку спасти Сяньлэ. Его визиты на родину становились всё короче и напряженнее. Слуги его дворца поддерживали принца по долгу службы, но другие боги старались обойти его стороной. Будто бы он — дурное знамение. Время шло, и он все больше становился в их умах тем, кем рисовали его слухи: божеством неудач и поветрия. И всё же был на Небесах один бог, что не гнушался обществом изгоя. Многие тогда истекали ядом, едва прознав, что такой могущественный небожитель возжелал посетить принца Сяньлэ накануне его суда. Се Лянь не поднимает головы от своей каллиграфии, когда открывается дверь, но неуловимо подбирается. — Кто это? — Ваше высочество. Звука этого голоса достаточно, чтобы принц резко поднял голову и обернулся на вошедшего. — …Генерал Мингуан, — вздыхает он, крепче сжимая в пальцах кисть. — Вы пришли сопроводить меня на суд? Бог Войны Севера качает головой. — Его Величество Небесный Император желает лично поговорить с вами до вынесения приговора, — пожимает плечами Генерал, потом складывает руки на груди. Хотя по статусу и силе они столь похожи, Мингуан и Наследный Принц почти не пересекались с момента вознесения последнего. Теперь он об этом жалеет. Может, его истории и суждено было закончиться так, но… Се Лянь иногда гадает, как сложилась бы его судьба, если бы он попросил помощи. Впрочем, сейчас уже слишком поздно. — Значит, вы здесь, чтобы отвести меня к нему? — …Сомневаюсь, что вам нужно сопровождение, ваше высочество. — … — Се Лянь опускает кисть на подставку и наконец полностью переводит взгляд на Пэя. — Тогда зачем вы здесь? — …Не думаю, что у меня будет шанс обсудить с вами этот вопрос позже, — признаёт Пэй, едва заметно дёрнув плечом. — Но я планирую ступить на вашу территорию. — …В Сяньлэ? — ровно спрашивает Се Лянь. — Зачем вам туда? Если он собрался помочь, то выйдет до безумия смешно. Война уже кончена. Он проиграл. — …Я искал кое-кого, и у меня есть основания полагать, что этот человек бежал в Центральные равнины. — Бежал с Севера? — Се Лянь вскидывает бровь. — С ваших земель? Мгновение Пэй колеблется, потом кивает. — Речь идёт о смертном? — продолжает принц. Генерал становится чуть прямее. — Насколько мне известно, поддерживать отношения со смертными не возбраняется. Нет, не возбраняется. Пока ты не решаешься помочь им в миг нужды и страдания. После этого ты преступник. Се Лянь проглатывает скопившуюся на языке горечь. — И что заставило вас думать, что этот человек в Сяньлэ? Се Лянь с удивлением слышит в голосе Пэя… неприкрытое беспокойство. — Потому что это единственное место, где я ещё не искал. Се Лянь встаёт из-за стола под мягкий шорох шелка и драгоценностей и оглядывает Пэя с головы до ног. — Генерал, похоже, для вас это очень серьёзный вопрос. Спустя века Се Лянь, конечно, уже и не вспомнит о разговоре с Мингуаном — принц много лет потратит, пытаясь забыть свою жизнь в те мучительные времена. Но Пэй Мин не забудет его сострадания. Отсутствия осуждения. — …Она оставила меня несколько лет назад, — неожиданное пояснение заставляет глаза принца распахнуться. — С тех пор она время от времени молилась мне, просто чтобы я знал, что с ней всё хорошо. Но… Генерал сутулится. — Однажды она перестала. С тех пор я везде ищу её. Удивительно слышать, что Пэй признал существование подобного рода отношений со смертной женщиной. (Разумеется, если бы Се Лянь обращал хоть немного внимания на слухи в Небесной столице, то знал бы, что в интрижке Пэя нет ничего удивительного. Удивительно скорее то, что счастливица сама оборвала эти отношения, и вдвойне удивительно, что после этого Пэй всё ещё беспокоился о её благополучии.) Хотя Се Лянь посочувствовал Генералу, в глубине души принц подумал, что влюбиться в смертную — просто ужасная затея. Ему самому никогда не приходилось оплакивать близких — ни друзей, ни родных. Принц с отстраненным ужасом думал о том, что однажды переживёт своих родителей. Полюбить кого-то, кто так скоро и непременно умрёт… Мысль о вечной скорби казалась ему невыносимой. — …Боюсь, если она действительно была в Сяньлэ, шансы найти её живой невелики, — признаёт принц, стараясь не дать жалости к себе просочиться в голос. — В конечном итоге, на наши головы обрушилась не только война. Чума забрала куда больше жизней. — Я понимаю, — Пэй опускает голову. — Но я должен знать, даже если… Хоть генерал и не говорит напрямую, Се Лянь понимает его чувства. Пусть это она оставила Мингуана, он все равно не хочет думать, что бросил её на произвол судьбы. Это ужасное чувство. Обладать всеми силами мира, и всё равно не суметь уберечь то, что дорого. Се Лянь понимает. Чуть горькая улыбка трогает уголки его губ. — Что ж, вряд ли в нынешнее времена вам нужно мое разрешение, чтобы обыскать Сяньлэ. Сомневаюсь, что для кого-то оно ещё имеет вес. Пэй наблюдает за ним какое-то время, потом поднимает подбородок. — Явиться без объяснений я могу лишь к тому, кого больше не уважаю. — … — Се Лянь отводит взгляд, пытаясь держать под контролем лицо. В горле встаёт комок. Принц обходит письменный стол, направляясь на выход. — …Мне стоит поспешить на встречу с Императором. Однако… Он в последний раз оглядывается на Пэй Мина. Когда они встретятся в следующий раз, он уже не сможет увидеть лицо Генерала. — …Если вы скажете мне имя, я поспрашиваю служащих своего дворца. Фэн Синь сейчас командует тем, что осталось от армии Сяньлэ, а Му Цин занимается регулированием числа беженцев. Если женщина, которую ищет Пэй, ещё жива, есть шанс, что кто-то из двух видел её. Сначала Генерал колеблется. После долгой паузы он вздыхает: — Цинь Юань. Се Лянь делает заметку в памяти, и Пэй добавляет: — Она одного роста с вами, глаза серые, волосы темные, а на скуле справа у неё был небольшой шрам. Высокого происхождения, с соответствующими манерами. Немного дополнительных сведений чтобы облегчить поиски. — …Вы догадываетесь, почему она перестала говорить с вами? — мягко спрашивает Се Лянь, поправляя рукава. Генерал с сожалением вздыхает. — Нет, — признаёт он. — Но она гордая женщина, временами чересчур гордая. Подозреваю, что это связано. — … — Се Лянь кивает, останавливается у двери. — Что ж, я желаю вам удачи, Генерал. Да благословят вас Небеса. Улыбка Пэя окрашивается беспокойством. Он боится того, что найдёт. И всё же генерал заканчивает традиционное напутствие: — С Благословением Небожителей Никакие Запреты Неведомы. Но новости, которые встречают его в Сяньлэ, сходятся с жестоким предсказанием принца. Се Лянь и сам по дороге во дворец Небесного Владыки успевает поговорить с Му Цином и узнать, что женщина с таким именем и внешностью действительно знакома ему. Но Му Цин узнал Цинь Юань не потому, что видел её имя в списках беженцев или встречал саму женщину, нет. Му Цин знал о ней, потому что все в городе о ней знали, — или слышали о её трагичной судьбе. Молодая женщина по имени Цинь Юань жила на окраине, среди опустевших складов и развалившихся сараев. Когда-то она была проституткой, и иногда возвращалась к этому занятию, когда никакой другой работы не оставалось. В остальное время она помогала с уборкой и вела бюджет у местного торгаша. Однажды ей даже довелось приносить еду и напитки просветлённому наставнику, прибывшему в Сяньлэ из-за моря. Она была трудолюбива, умна и способна, но, к сожалению, её прошлое перечеркнуло её будущее. Оказывается, она бежала в Сяньлэ, чтобы укрыться от собственного мужа. Жестокого и мстительного человека, обладавшего к тому же немалым состоянием. Он многое отдал, чтобы найти сбежавшую супругу, а когда нашел… Жестокость его расправы сотрясала улицы Сяньлэ вплоть до начала войны и мора. Му Цин не вдаётся в подробности, но одна деталь всё равно заставляет сердце Се Ляня мучительно ныть: её сын, которому было всего семь лет, видел всё от начала и до конца. Вскоре после этого след мальчика затерялся — скорее всего ребёнка тоже убили, или война, болезни и голод забрали его жизнь. Невыносимая судьба, полная боли и несправедливости. Может, запрет на прямое вмешательство богов в жизни смертных действительно имеет под собой основания. Сейчас, когда Се Лянь стоит перед дверьми во дворец Небесного Императора, они кажутся всё более очевидными. Прошло всего три года с его первого вознесения. Се Ляню тогда было семнадцать, и он был так счастлив, так горд собой… И больше всего на свете ему хотелось признания бога, что стоит над всеми другими богами. Его друга, его наставника, его Императора — Цзюнь У. Се Ляню так хотелось казаться взрослым. Но теперь, когда он стоит перед этими дверьми, принц всё ещё чувствует себя ребенком — глупым, неблагодарным ребёнком, которого ждёт родительский выговор. Конечно, это не так. Император сидит на полу в своих покоях в позе для медитации, спиной к нему, и разглядывает огромное окно. Сейчас оно показывает только императорский сад — бесконечные цветы, насколько хватает глаз. Раньше они очаровывали молодого принца; он мог лежать здесь часами, болтая с императором о мире внизу. Это были тихие, мирные часы. Единственное на Небесах, что он вспоминал с некоторой теплотой после изгнания: в конце концов, на плечах Цзюнь У лежал весь мир, а он нашел время на праздные разговоры с ним, едва вознёсшимся божеством. Будто даже среди богов Се Лянь особенный. Они сидели в саду, среди цветов, и Се Лянь опускал голову на колено императора и говорил, говорил, говорил… Но те времена давно прошли. Теперь Цзюнь У лишь смотрит на цветы по ту сторону стекла и выглядит печальным. Се Лянь уверен, что он разочарован. Может даже, он боится того, что грядёт. (Так и есть. Того, что грядёт. И того, что сделает он сам.) — Вы хотели видеть меня? (Как далеко всё зайдёт.) — Верно, — тихо отвечает Император. Се Лянь молча стоит и ждёт. Он не знает, о чём Цзюнь У желал поговорить с ним, но вряд ли этот разговор изменит его судьбу. — Ты уже знаешь, что тебя ждёт суд, — продолжает Император, не поворачивая головы, и Се Лянь стискивает зубы. — У меня есть оправдания, ваше величество. — Благие намерения не являются оправданием, Сяньлэ, — следует тихий ответ, заставляющий принца вздрогнуть. — Именно ими вымощена дорога в ад. Се Лянь сглатывает густую слюну и стискивает в кулаки спрятанные за спиной руки. — Мои намерения не имеют к суду отношения, — с трудом говорит он. — В случившемся был замешан… — Безликий Бай, — спокойно прерывает его Цзюнь У. — Ты говорил мне. — … — Брови Се Ляня сходятся на переносице. — Тогда вы должны понять меня. Мы должны найти его во что бы то ни стало, а не терять время — — Он больше не тронет народ Сяньлэ. Принц давится воздухом. — Что… — он смотрит в затылок Цзюнь У, чувствуя, как вскипают внутри обида, непонимание и раздражение. — О чём вы говорите?! — Бедствий притягивают боль и страдания, Сяньлэ, — Цзюнь У смотрит на ряды цветов за стеклом. Он устал. — Такова их природа. Се Лянь отступает на шаг назад, не в силах признать, к чему он клонит. — Вы… его оправдываете? — Конечно, нет, — Император качает головой. — Но нельзя нарушить правила судьбы, не испытав последствий. Вес его слов, огромный и тёмный, нависает над принцем, как штормовая волна. Он видит её отчетливо, чувствует её ледяную тяжесть. И, святые небеса, как ему хочется сбежать от неё подальше. — …Вы пытаетесь сказать, что это сделал я? За последние месяцы кто только не называл Се Ляня божеством неудач и мора, виновником собственной беды. Но он никогда не верил этим сплетням. Не верил, потому что своими глазами видел Белое Бедствие, стоящее на усеянном трупами полем. Видел, как снова и снова божественная аура защищала Лан Ина, которого при всех его недостатках нельзя было назвать злодеем… …Но и героем он тоже не был. Не мог быть. Потому что если Лан Ин — герой, то злодеем становится Се Лянь. Тогда это Се Лянь был тем, кто… Что-то обрывается у него в животе и падает вниз, не останавливаясь. Прекрасный принц. Идеальный сын. Совершенный бог. — …Это не я, — хрипит он, отступая ещё на шаг назад. Цзюнь У не смотрит на него. Злодей. Неудачник. Источник всех бед. — Мы никогда не узнаем, что было бы, реши ты поступить иначе, — тихо говорит император. — Но Безликий Бай возвысился лишь потому, что возвысился ты. Нет. Руки Се Ляня зажимают ему рот. Нет, нет, нет. Он — Перед глазами у него мелькают лица. Юноши, рядами марширующие к своей смерти. “Умереть за Наследного Принца — величайшая честь” Честь. Он — Цзюнь У слышит за спиной задушенный всхлип и резкие короткие вдохи, и всё равно не оборачивается. — Твоим наказанием будет изгнание. Се Лянь падает на колени, сжимая руками голову. Как он мог? Как это мог быть он, если всё, чего он хотел, это…? — Ты будешь скован проклятой кангой, — продолжает Цзюнь У. — И отправишься скитаться, пока — и если — не вознесёшься вновь. Принц почти не слушает его, только пытается дышать. Его сотрясает крупная дрожь. Если… если это правда… Почему Се Лянь не послушался, не подчинился раньше? До того, как было растрачено столько жизней? Он — — Однако, есть и другой путь, — замечает Цзюнь У. Се Лянь поднимает на него мокрое от слёз лицо. — …Другой путь? — Вместо открытого изгнания и утраты божественности, ты можешь выбрать другую жертву, — мягко объясняет Цзюнь У. — Пожертвовать кое-чем и получить шанс исправить ошибки, начать заново. Се Лянь замирает, губы у него подрагивают. — Чем пожертвовать? — шепчет он. — Своим именем, — спокойно объясняет Цзюнь У. — Молодому государству Юнъани всё ещё нужен бог войны, так ведь? Никому не обязательно знать, что этим богом станешь ты. Се Лянь слушает, замерший и онемевший. — Божество в маске — загадочный образ. Людям понравится. Се Лянь трясущимися пальцами касается своих щёк. — Конечно, тогда ты останешься без имени, — Цзюнь У опирается ладонью об пол и наконец поворачивает голову, чтобы взглянуть Се Ляню в лицо. — Станешь Умином. Вот он, шанс прожить новую жизнь. Умин, бог войны, не снимающий маски, щедрый покровитель Центральных Земель. Бог, сразивший прогнившего насквозь наследного принца Сяньлэ. — Тогда… Я больше никогда не смогу… вернуться? — бормочет Се Лянь. Щёки у него мокрые. Император качает головой, пристально наблюдая за его слезами. — В одну реку не ступишь дважды. Конечно, Цзюнь У будет знать его истинную историю. Лишь Цзюнь У будет позволено видеть его лицо. Пусть Се Лянь и не видит, чем это предложение является на самом деле — позолоченной клеткой — его ответ неизменен. — …Нет, — хрипит он, мотая головой. — Я так не могу. Цзюнь У наблюдает, выгнув бровь, как принц раскачивается на месте, обхватив себя руками, судорожно глотая воздух. — Если соглашусь… то больше никогда не увижу родителей, — бормочет Се Лянь. — И Фэн Синя с Му Цином. А даже если смогу… разве взять новое имя… не всё равно что сбежать? Теперь император замирает. — Если всё — моя вина… — Се Лянь с трудом сглатывает, вытирая слёзы. — То я и должен страдать. Я понесу наказание. Разве я могу уйти теперь, будто потери м-моего народа ничего не стоят? На какое-то время повисает тишина. Се Лянь слышит только собственные судорожные вздохи и короткие всхлипы. Наконец, Цзюнь У спрашивает: — Ты думаешь, это трусость? Се Лянь молчит, потерянный в собственной боли. — Ты уверен? Тебя ждёт проклятая канга и изгнание. — …Если это то, чего я заслуживаю, — тихо отвечает принц, низко опустив голову. Затем добавляет дрожащим шепотом: — …То Сяньлэ примет наказание Императора. Цзюнь У смотрит на него сверху вниз. — Ты будешь страдать, — холодно напоминает он. — Будет трудно. — …Я знаю. Боги, что он мог тогда знать. Мог он знать, что больше никогда не увидит ни отца, ни матушки? Что его родная земля и город, в котором он вырос, обратятся в древние страшилки и всеми забытые развалины. Не мог знать, как будет страдать матушка, прознав о его слепоте. Как больно будет слышать отчаяние и безнадёжность в голосе Му Цина. С какой мрачной решимостью он будет собирать вещи, помогая императорской чете бежать. Не знал, что слепая вера Фэн Синя будет ранить ещё больнее. Фэн Синь до последнего верил, что Се Лянь сможет вознестись снова, вопреки всему. В это мгновение, в темноте и одиночестве, Се Лянь, Наследный Принц Угодивший Богам, вдруг осознаёт… Что он больше в себя не верит. Как он может верить в себя, верить себе… после всего, что он разрушил? Нет, нет. Он — Он не совершенен. Не всемогущ. И он точно не знает всего. Се Лянь в конечном итоге оказался обычным человеком. Он родился человеком, вознёсся человеком… И когда он пал, он был отчаянно, невыносимо, болезненно человек. Поэтому он выбрал одиночество — чтобы не обременять собой родителей и друзей. Потому что он заслуживает быть один. Это всё, чего он заслуживает. Но… Кое-кто всё же за ним приглядывает. Глаза у него закрыты бинтами, и в хорошие дни ему подают милостыню, приняв за попрошайку. Если повезёт, денег хватает на миску горячей еды. Скудные остатки духовных сил позволяют ему кое-как ориентироваться в пространстве — достаточно, чтобы заниматься черной работой. Люди разрешают ему помогать с возделыванием земли и выпасом скота, но эта работа приходит и уходит. Он бродяжничает, пока в отдаленной деревне не находит один из собственных обветшалых храмов. Храм такой же заброшенный, как и он сам, и он решает остаться. Они странным образом подходят друг другу. Местные дают ему работу, а когда работы нет, он голодает. Он был привередливым ребенком, и потому в детстве часто уходил спать голодным. Но сейчас голод ощущается по-другому. Это иной, холодный, грызущий голод – Се Лянь лежит на полу своей хижины и ждет, пока сон избавит его от боли. Пока однажды... кто-то не начинает приносить еду. В первый раз, когда он просыпается с тарелкой фруктов у изголовья, он слишком голоден, чтобы удивляться. Может, старый крестьянин пожалел и послал кого-то из своих детей, чтобы дать нищему что-нибудь поесть. Он проглатывает содержимое тарелки без оглядки на гордость, съедает даже те ягоды, которые ненавидел в детстве. Теперь каждое утро его ждет тарелка. Часто и по вечерам, когда он возвращается после работы в поле, уставший до самых костей. Фрукты. Мясо. Когда на тарелке оказывается хлеб, Се Лянь готов расплакаться от благодарности. Это длится неделями, пока любопытство не оказывается сильнее него. Но когда принц пытается заговорить, странное создание сбегает. Прячется в ужасающей тёмной пустоте. И Се Лянь снова остаётся один. Он знает, что заслуживает одиночества, но больше не может его выносить. И он умоляет незнакомца остаться. Подойти ближе. Не сразу, но тот подходит. Незнакомец оказывается юношей. Тощим, упрямым… но бесконечно добрым. Он думает о Се Ляне даже себе во вред. Предлагает поддержку и заботу, которых принц не заслуживает. Снова, и снова, и снова. В то время как Се Лянь представляет из себя — Ничего. Ничтожество. Но мальчик делает ради него столь многое… “Зачем?” — в который раз спрашивает его Се Лянь. “Я ничего не могу тебе дать.” И на его вопрос всегда следует один и тот же простой ответ. “Мне ничего не нужно” Но мальчик продолжает ему молиться. “Я не могу ответить” — предупреждает его Се Лянь. “Я молюсь не поэтому” Конечно, со временем мальчик рассказывает своему богу о единственной молитве, ответ на которую изменил все. “...И каков был ответ?” О, если бы он только мог видеть нежность, с которой его спутник смотрел на него. Но Се Лянь слышит только улыбку в его голосе: “Вы” В тот момент Се Лянь узнал его. Стоя на коленях в старом заброшенном храме, слепо глядя во тьму вокруг, он шепчет имя. Имя, что до конца его дней под этим солнцем будет выгравировано у него на душе. — …Хун-эр? В наступившей тишине все, что слышит Се Лянь, — это дрожащие вдохи ребенка. К ним примешиваются всхлипы, пока, наконец... — Ваше Высочество... помнит меня? Его тон не был ни плавным, ни упрямым, ни самоуверенным. Голос был тихим, полным слез и бескрайнего благоговения. Когда-то Се Лянь решил, что мальчика унесло Поветрие Ликов. Но он жив, а значит, что маленький испуганный ребенок, который упал к нему в руки в тот день, тот разбитый, истекающий кровью мальчик, который намертво вцепился в него позже, рыдая и повторяя сквозь рыдания, что не проклят, — стал убийцей. Се Лянь не смог его уберечь. И не убережет ещё раз. Он подведёт Хун-эра ещё много, много, много раз. Не зная, что в каждый из них его Хун-эр — его красивый, храбрый Хун-эр — вернётся к нему. Потому что такова его природа. Он тот, кто всегда возвращается, несмотря ни на что. Для этого он был рождён. И в конечном итоге Се Ляню лишь нужно его подождать. Даже если он сам об этом не знает. Даже если ожидание ощущается пыткой, это не так. Ожидание — лишь часть взросления. И взрослеть бывает больно. В те мгновения принц сам не мог сказать, что чувствует. Даже когда он был никем, когда ничего не мог предложить, он всё равно оставался чьим-то смыслом. Пусть Наследный Принц Сяньлэ бесполезен — он всё ещё причина, по которой Хун-эр есть в этом мире. — Я тебя помню, — шепчет он дрожащими губами. В принце вдруг вспыхивает что-то давно утраченное, угасшее после всех совершенных им ошибок. Вера. Он раскрывает объятия, и мальчик, помедлив мгновение, все-таки бросается в них, содрогаясь от тихих рыданий. Но он не одинок — его бог проливает слезы вместе с ним. Они текут из-под повязок, прокладывая мокрые блестящие дорожки по щекам, пока он держит Хун-эра в своих объятиях. — Я помню тебя, — повторяет он надломленным шепотом, и Хун-эр цепляется за него, прижимается теснее. Я помню тебя. Я помню тебя. Я всегда, пока я жив, буду помнить тебя. Помнить это имя, и звать сквозь столетия, не надеясь на ответ. Повторять его, как молитву. Хун-эр. Мой Хун-эр. Мой красивый, храбрый…

НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ

Он резко садится, путаясь в непроглядной тьме: после пробуждения она всегда кажется плотнее. Но он знает, где он, — вокруг знакомые звуки и запахи монастыря Водяных каштанов. Их храма. Он глубоко и размеренно дышит, успокаиваясь. С самого первого изгнания принц не запоминает свои сны. Иногда Се Лянь знает, что ему снился он, и жалеет об этом. Мягким движением принц вытаскивает из-за пазухи цепочку с кольцом. Холодный металл ложится ему на ладонь. Наследный Принц Сяньлэ нежно подносит его к губам и целует. — С добрым утром, Хун-эр, — шепчет он, долго вздыхая. — Сегодня будет хороший день. Только сначала придётся разобраться с Ци Жуном.