Любимец

Как много есть чего тебе сказать. Как громко тишина звенит в моих ушах…

1

Красные губы на белоснежной коже

†

В последний раз я видел маму в зале похоронного бюро, перед тем как закрыли гроб. В первый раз я увидел маму когда, был совсем маленьким и не мог связать и слова. Она изменилась в моих глазах. Она больше всего походила на сморщенный белый гриб с красными румянами и губами… Мама была накрашена, как по воскресеньям — в церкви когда нужно было помолиться о здоровье своего ребёнка, но видимо своё не сберегла отдавая его мне. Честно Томасу не верилось в смерть матери он даже никогда не думал о том что однажды её просто не может стать, что больше никто его не будет будить поцелуем в щеку или в лоб, что больше никто не будет ему печь его любимые блинчики по выходным, что больше никто никогда его не будет любить как родная мать. Томасу казалось странным, что, где лежал покойник сейчас собрались все наслаждаясь пищей в его последний путь. Как только они могли выпивать и радоваться. Том не мог позволить себе и съесть кусочек в последний путь своей мамы. Ком в горле не позволял. Он убежал сдерживая слёзы. Он не хотел видеть улыбки родных ведь это было не честно, что страдают только они с отцом просто несправедливо. Вбегая комнату родителей, хватая с тумбочки фотографию с их свадьбы он упал на колени перед туалетным столиком. Протискиваясь под ним, прижимая к сердце фотографию. — Сынок Томас поднял голову это был папа сдержанный, но его взгляд говорил Томасу о многом.. Он видел его боль как не мог видеть её у остальных. И вот Она лежала в своём любимом синем платье, сложив руки на животе словно он снова ужасно болел. Пальцы были обвиты четками, но кольца с них сняли Томас даже знал где они теперь на руке тётушки молодой и гладкой руке он был уверен, что надевая каждое кольцо забирая последние минуты жизни нет даже секунды ведь колец был целый мешок! Или горсть или. Нет он не знал, но был уверен в своих мыслях. Почему? Потому что это были вещи его мамы значит и сила, как в книгах была у них. Мамина сила. У женщины были очень красные губы даже наверное ядовито красные. Томас стоял над ней и трогал её руку, как обычно она хватала его под ручку и он мог бы в предпрыжку идти вместе с ней подстраиваясь под её неторопливый темп. Рука была влажной и холодной. Отец стоял рядом. Они остались вдвоем в этом зале. Все остальные вышли и с облегчением вздохнули словно им было плевать. На улице уже ждал автомобиль, чтобы отвезти Тома с отцом на кладбище. Этот автомобиль был большой и черный. Мужчина, сидевший за рулем, носил форменную фуражку и не разу посмотрев в их сторону за всё время. — Ты можешь поцеловать её на прощание, — сказал отец. Он посмотрел на него. Папа снова плакал. В тот первый день, когда Томас вернулся из школы, отец плакал горько с маленькими воями плакал, а потом и вовсе обнял его как никогда в жизни не обнимал и пообещал, что всё будет в порядке. — Пообещай мне никогда не плакать и быть сильным С тех пор отец не плакал, он старался ради своего сына показать пример мужества, но чувства сильнее. Из его глаза выкатилась большая слеза и медленно, почти растерянно поползла по щеке. Он снова повернулся к маме. Потом нагнулся и стал целовать её лицо. Она пахла химикалиями и чем-то ещё, о чем Томас не хотел думать. Он ощущал это на её губах. — До свидания, мам, — прошептал он. У него болели глаза. Он хотел что-нибудь сделать, но не знал что. Отец положил руку ему на плечо, потом склонился над гробом и нежно поцеловал маму Томаса в губы. Он прижался щекой к её щеке и что-то прошептал, но Том не расслышал слов. Позже они ушли, и когда хозяин похоронного бюро с помощниками вынесли гроб, он был уже закрыт, и единственным признаком того, что там лежит мама, была маленькая металлическая пластинка на крышке с её именем и датами жизни. Гроб несли неаккуратно с явной брезгливостью и усталостью от своей работы. Гроб что и делал что, катился в разные стороны, как волны в море то иногда подпрыгивал как мячик, а потом и вовсе... Удар Томас упал на пол сдирая кожу на коленках об шершавый палас. Больно, но не так как больно щеке. Жгучая и пульсирующая боль прошлась по левой щеке ребенка. А слёзы лишь обжигали его боль — Я же сказал тебе не реветь как баба! — повышая тон размахивал кулаками мужчина. Он был пьян. До ужаса пьян. — Будь мужиком! … . . Правда проста, настолько проста, что её поймет и ребенок. Мой отец был холодный человек, не любивший меня и в ответ не любимый мной, но он не переставал повторять одну разумную вещь: истинный язык Вселенной не в наших словах, не в наших жестах и вообще не в том, что исходит от нас. На самом деле, говорил отец, главное — числа. Всё является частью какого-то уравнения, и если ты понимаешь такие уравнения, если ты знаешь Истинные Числа, то знаешь всё. Если тебе известна нужная комбинация, нет ничего такого, чего ты не смог бы открыть. Для всего найдется переменная, которая решит уравнение, но тогда почему я не могу понять его? Он думал, что ощутит любовь собственному ребёнку ещё сильнее после смерти жены, но вместо этого Отец ощутил лишь пустоту. Чистая доска, с которой стерли все надписи, оставив лишь влажную блестящую черную поверхность. И всё-таки кое-что он почувствовал: то, что в этой комнате был чужой и это был Томас. Отец никогда не пускал его в свою комнату. Об этом даже не было речи. Однажды Томас тайком заглянул и посмотрел, что к чему, надеясь, что его не поймают, но отец каким-то образом проведал. Он всегда всё узнавал. Наверное, молекулы в комнате сместились. Для Тома всё кончилось плохо. Синяки не сходили несколько недель. Тому стало не по себе. Как будто он снова попался. Но он не поддался этому чувству. Не убежал, хотя очень хотел. — Торд, — Том тяжело вздохнул, протянув правую руку к нему. Зацепившись за его руку, он подтолкнул себя к Ларсону. Вонзив свои ногти в его раны снова. Всё глубже и глубже. — Хочешь снять напряжение?

Олень

2

†

Прямо посреди дороги стоял белохвостый олень. Самец. Томас сразу же сообразил, что животное больно. С развесистых шестиконечных рогов свисали полоски окровавленной красной плоти — хотя в этом, как он успел узнать, не было ничего из ряда вон выходящего. Лишь слезающая мягкая шкура. Сейчас, конечно, уже поздновато — в начале сентября самцы оленей трутся пантами о деревья, сдирая бархат. Нет, больной вид оленю придавали мутные слезящиеся глаза, повисшая вниз голова и струйка слюны, стекающая по длинной морде и толстой шее. К тому же животное было очень худым: сквозь шкуру проступали очертания ребер. Спотыкаясь, олень бродил по кругу. От одного края дороги к другому он кружил вокруг невидимого центра, и Томас, несмотря на жаркий день, ощутил пугающую холодную дрожь.Ларсон медленно выбрался из машины. Томас же последовал за ним, не зная, есть ли какой-либо установленный порядок действий в таких случаях, с которым он ещё не знаком. Олень, похоже, не замечал их присутствия. Он продолжал ковылять по орбите, пуская пенистые слюни. — Будем избавлять тебя от напряжения — Что? — Томас не понимал, что имел в виду Торд. Разве езда в машине не уже снимает стресс? Торд осторожно достал из своего потайного кармана плаща обыкновенный пистолет. — А вот что. Олень движется медленно. Ты сможешь сделать прицельный выстрел. — Он покрутил в руке игрушку будто хвастаясь ею как маленький мальчик. Передавая в руки свою игрушку, что Томас от неожиданности вздрогнул, Торд приобнял его за плечо разворачивая к оленю. Томас приготовился стрелять, и Ларсон сразу же понял, что видимо у Томаса даже игрушки детской не было раз не знал как держать пистолет. Том накрыл одним большим пальцем другой, что легче для новичков, но обеспечивает меньший контроль над оружием, чем неперекрещенные пальцы. Сделал несколько неглубоких вдохов и выдохов, однако руки у него слегка дрожали. Он не мог… Только не он. — Всё в порядке, — успокоил его Торд. — Не волнуйся. Не торопись. Ну вот, он опять приближается. И действительно, доковыляв до обочины, олень стал возвращаться, по-прежнему не замечая присутствия людей. — Он подставляет тебе бок — целься и… Торд нажал на курок вместе с Томасом, прижимаясь к нему всем телом словно опора. Бах! Пистолет дёрнулся у Тома в руке. Олень отшатнулся на полшага и остановился. На шкуре у него распустился бутон пулевого отверстия. Потекла струйка темной крови. У мальчишки в ушах звенело от выстрела. Олень мотнул головой в их сторону и затрубил, как обычный олень, издающий предостерегающий звук, однако его крик был наполнен влажным бульканьем. Из носа вырвалась красная пенистая слизь. — Похоже, он даже не почувствовал, — поспешно произнес Ларсон. — Стреляй ещё! — Я не хочу! Бах! Ларсон надавил снова на палец Тома. Пуля вошла животному в один глаз и вышла из другого. На мгновение в воздухе повис алый туман, но олень уже рухнул на землю и проехал по инерции вперед, оставив на асфальте красный смазанный след. Под ним быстро натекла лужица крови. Томас прижимался к Торду. Казалось, он был готов забраться на него, как маленькая принцесса, спасаясь от обезумевшего животного. — Господи, твою мать… — пробормотал Томас. — Ты меня заставил! — Чего ты как девчонка кричишь? Это всего лишь олень и то полудохлый. — Всего лишь! Язык оленя бесцеремонно вывалился изо рта. И тут морда пошевелилась. — Я с тобой больше не буду стресс снимать! — пробормотал Томас. Морда задрожала, разбухла… Одна ноздря оленя раскрылась, и показалось что-то влажное и липкое — жирный червь размером чуть ли не с мизинец, твою мать, выполз из носа животного и плюхнулся на землю. Но у него были друзья. Один за другим черви протискивались из ноздри и присоединялись к своим собратьям, вытянувшимся в линию на асфальте. Они остались стоять на дороге в обнимку, уставившись на процессию червей, и тут у Тома зазвонил телефон. Это был отец...