Любимец

1

мы рождены для другого.

†

Прогуливать уроки было неправильно, как бы он ни не любил школу, но Томас знал, что чувство внутри него, называемое совестью, бьет его по больному месту. Он и сам не понимал, почему принял предложение Торда спрятаться. Он не чувствовал себя плохо из-за компании Торда. Скорее, внутри него играл какой-то страх, но не такой, как рядом с собственным отцом. Возможно, даже чужие люди могут заменить кровных родственников. Верно? — Всё в порядке, приятель? — спросил Торд, передавая Томасу бутылку. Это был виски — такой, о котором маленький Томми никогда не слышал. — Ты какой-то беспокойный. Они сидели на упавшем дереве. Гуляя, прошли мимо недоделанной отцом сарая, и там Ларсон объявил, что хочет курить. В воздухе жужжали мухи, радуясь тому, что тепло подарило им привилегию — подольше не умирать. — Всё в порядке, — ответил Том, отпивая глоток прямо из горлышка. Виски карамельным факелом обжёг ему рот и горло. — Отец меня прибьёт на хрен, если узнает, что я здесь пью, а не на уроках. — Твой отец в эту самую минуту вырубился, пьяный в стельку. Он будет конченым лицемером если устроит тебе за это взбучку. — Знаешь, он служил в армии — В тыле? — Нет… кажется. Ммм типо командующем войском? — В таком случае можешь не беспокоиться. Он не детектив какой-то. — Выхватив у Тома бутылку, Торд прижал её ко рту и отхлебнул солидный глоток. — А ты, значит, очень хрупкий, так? Облизнувшись Ларсон пристально смотрел на тонкую шейку малыша Тому стало стыдно, и он отвернулся, уставившись на погружающийся лучами лес. Ларсон поднял обе руки вверх — в одной бутылка, виски выплеснулся — и добавил: — Не хотел тебя обидеть. Просто хотел сказать — дерьмово тебе приходится. — Типо того — На самом деле ему не хотелось говорить об этом, но в то же время хотелось рассказать, что на душе. — Знаешь неизбежно будет несчастен тот, кто не следит за движениями своей собственной души. — Что? — Я вижу, что тебя что-то тревожит уже очень давно, — отпив своё лекарство, он продолжил, — И если ты с ним не разберёшься оно поглотит тебя так, что уже не будет шанса на спасение. — Но всё в порядке — Смотри правде в глаза — Торд презрительно фыркнул. — Просто говорю, что тебе стоит открыться мне. Люди просто так устроены. Это в них заложено быть в обществе, а если ты избегаешь его то ты очень глуп. — Глупости. Мне и одному хорошо.Нет почему один? У меня есть Тамара — Не у тебя, а у меня! Ты сломлен и сам должен это исправить, а первый шаг к этому научиться открываться и доверять другим. Подавшись вперед, Торд протянул мальчишке бутылку. — Вот что я имею в виду: тебе хреново? Это нормально. Потому что ты настроен на что-то такое, чего другие не чувствуют. Ты как антенна, всегда ловишь свою частоту. А остальные люди — просто сгустки пустоты, дружище. Они ни хрена не ловят. Но ты? Ты всегда принимаешь сигнал. — Какой еще сигнал? — спросил Томас, беря бутылку, но не решаясь к ней приложиться. — Похоже на какие-то шпионские бредни. Ты явно уже неадекватен — Нет, ты меня не так понял — я не имею в виду буквально, Том. Ты просто видишь то, что другие не видят. — Нет, я ничего такого не знаю… Но — Слова замерли у него во рту. Что-то всё-таки в душе Тома как льдина с треском таяла. — Но что? — Не знаю. Томас чувствовал стыд, который как паразит поражала все уголки его души. Задрожали руки. Во рту пересохло, а ладони, наоборот, вспотели. Он не хотел думать о том, что действительно он не такой из-за своих проблем в семье, в школе и самим собой. Чудик. Сложив из пальцев пистолет, Торд приставил его к виску и дёрнул головой. — Бах! Только мысли убийственные, Томас — На мгновение его глаз засияли серебром под лучами солнца — Том не понял, было ли это плодом воображения, потому что, когда он посмотрел снова, сияние уже прекратилось. — Твой отец сломан. И его нельзя починить, потому что он чересчур большой, чересчур сложный, чересчур… не знаю. Просто чересчур. И ты это чувствуешь. Своим нутром. Своей головой. Своим… — Тут же Торд с силой ткнул Тома пальцем в грудь, отчего тот вздрогнул. — Своим долбаным сердцем, парень. Ты не сумасшедший. Ты — самый здравомыслящий человек во всем этом проклятом мире. То же самое и я, потому что у меня это также есть. Том не мог рассуждать о больших, обширных системах. Он видел только застрявших в них людей. Попавших в ловушку, пережёванных, сокрушённых. Вот теперь — теперь Томас поднес бутылку ко рту. Уже не пригубить — он отхлебнул большой глоток. И виски озарило его. — И что ты сделал, чтобы это прекратилось? — подавшись вперёд, спросил мальчишка. — О, приятель, у нас даже близко нет времени на то, чтобы ответить на этот вопрос, но мы до него доберёмся. А пока знай следующее: первоначально ты должен перестать слушать своего отца. Я прекратил слушать посторонних и начал прислушиваться к себе самому. И к словам хороших друзей. Друзей, которые мне помогали. Которые меня чувствовали. Понимаешь? Том кивнул. Потому что понимал. Торд казался святым, который протянув руку помогает жалкому ребёнку на подобии Томасу.

2

Первое украденное солнце

†

Двенадцатилетний мальчик бежал по багровой траве. Перед глазами всё расплывалось, потому что он плакал — плакал так сильно, что болели ноздри, поскольку он снова и снова вытирал рукавом непрерывно текущий нос, обдирая кожу. Ещё у него болело все тело, будто его смяли словно пустую банку из-под пива. Мальчик чувствовал себя так не в первый раз. И он знал, что не в последний если он его поймает, что снова верёвка оставит следы на его шее, что снова он будет возвращать из мёртвых, потому что так захотел он. Так будет продолжаться до бесконечности. Хотя почему в таком случае он убежал? Мальчик бежал и бежал, бежал, казалось, многие мили, десятки, сотни миль хотя на самом деле расстояние не такое уж и большое, и бегство казалось ему глотком свободы. Как будто у него была возможность бежать дальше. Мальчик убеждал себя в том, что ему не нужно разворачиваться обратно, не нужно возвращаться обратно «Но как же мама? — думал он. — Она наверное даже уже не ищет его. Сколько прошло? Неделя? Месяц, а может и сразу два? Он почувствовал новую боль — острое жжение в боку. Мальчик не был особо спортивен. Худощавый, как скелет и слишком как он позже узнал из слов надзирателя слишком нежный и добрый для этого мира. Из-за боли мальчик замедлился, перешёл на шаг, затем остановился. Впереди виднелось массивное сооружение. Он уже не раз видел его, но еще никогда не подходил так близко. Старый детский садик. Бледные брёвна, обрамляющие вход, увиты ядовитым плющом и диким виноградом. В преддверии осени листья плюща уже начинали менять окраску. Садик давным-давно закрыли; теперь это было дикое место, просто дыра в земле, пустота. -Иди ко мне! Мальчик ахнул, прогоняя шепот прочь. Но шепот возвращался снова и снова: «Иди ко мне, иди ко мне!», затем напев, похожий на завывание в разбитое окно: «И-и-и-и-иди ко мне-е-е-е-е!» Мальчик крепко обхватил себя руками, стремясь заставить пение умолкнуть. Но оно не прекращалось, и мальчик понял, что оно не прекратится. Нужно уходить отсюда. Он ближе чем кажется. Поэтому он развернулся и побежал в противоположную сторону, не совсем к дому — он не был к этому готов, нет, ещё не был, он не хотел приводит чудовище к себе домой. Только не к маме. К мамочке… И тут что-то выпрыгнуло перед ним из багровой травы — темный силуэт, — и силуэт взмыл в воздух, поднимая вверх топор. Перепугавшись до смерти он бежал что было сил; тонкие как соломинки ноги быстро уносили его прочь, — и вдруг он наступил на почву, которая уже не была твёрдой. Была влажной и зыбкой. Нога провалилась, и он упал вперёд, крича от страха. Выставил руки, пытаясь смягчить падение, однако почва впереди тоже оказалась зыбкой. Под слоем опавшей листвы и веток поблескивала черная жижа грязи, которая обволакивала мальчика по всему телу. У мальчика стиснуло грудь, сердце отчаянно затрепетало. Он потянулся, стараясь нащупать твердую почву, однако трясина превратилась в стальные прутья. Шаги, которые раньше не были слышны стали последней мелодией, которую он бы услышал. — Как тебя зовут? — Нет, пожалуйста, не надо, — закричал ребёнок, но это был неправильный ответ. — Неправильно От страха он только ещё больше погрузился в неконтролируемую тряску. Пальцы тщетно пытались зацепиться за землю. Мальчик заплакал. Понял, что это конец. Где-то в глубине сознания мелькнула мысль, что, может, оно и к лучшему. Может, правда маме без него лучше? Обуза. Но когда мужчина замахнулся, мальчика охватила паника, и он подумал: «Нет, нет, это не лучше, я не хочу умереть здесь, я не хочу умирать! Хочу снова обнять маму» — но не смог сделать вдох. Он лиш зажмурился, а по щекам текли слёзы, которые обжигали щёки мальчика в последний раз. Он вдруг подумал, что больше действительно никогда не увидит маму, не ощутит тепло её рук и больше никогда мама не поругает за беспорядок. Больше никогда. Ведь он нарушил правило, а непослушных детей свойственно наказывать. Удар Его затянул кромешный мрак. Но даже из-под булькающей крови, которая стекала из его шеи по земле был ещё слышен его сдавленный крик перед смертью. Конечно, до тех пор, пока не затих. Теперь лишь птицы и деревья стали свидетелями ужаса так называемой игры. Жизнь маленького ребёнка, который больше не увидит улыбку своей матери оборвалась. бесследно исчез Уильям Морт ** ****