Истинный наследник

Шипение ползущей по веревке искры, короткое, длящееся буквально мгновение затишье, и, наконец, — залп! Человек с запальником в руках тут же победно вскрикнул, как только ядро с разрывающим воздух «бам» протаранило правый борт чужого корабля, хотя радостный голос растворился в клацанье переворачиваемых и прочищаемых пушек. Пороховница наполнилась снова, и уже не один, а целых три заряда прогремели над взволнованным морем. Прищурившись и натянув треугольную шляпу на лицо, капитан облизнул уголок губ, поднес к глазу трубку и усмехнулся, когда на другом корабле так активно заерзали моряки в своей безупречной на вид форме с гербом с изображением золотистой монеты. Людишки очередного князька, а вернее, лже-императора, значит… Славная добыча для хорошего пирата. Отняв от лица трубку и свернув ее одним резким движением, капитан приказал право руля, а сам забрался на корму и отсалютовал кому-то из тех, чужих и взбешенных, затем указав на собственный флаг. Капитан в форме на чужом корабле прошипел что-то, судя по едва заметному шевелению губ, но гадать не надо было: — Проклятый Морской тигр! Сначала Хонджун дико раздражался из-за собственного прозвища, желая стать знаменитым по имени, данному ему матушкой, но потом ему даже понравилось: звучит до определенной степени гордо и опасно. Тигр — самая большая и страшная кошка на этой планете, а он, Ким Хонджун, — самый грозный и беспощадный капитан пиратского корабля в здешних водах: начиная от проливов вдоль Дюны, как любили называть этот архипелаг, и до самого Серебряного моря. И вот настало время тигру выпустить коготки. — Старпом, по моему сигналу — крючья! Покажем этим золотозадым наше пиратское гостеприимство! — прорычал Хонджун и широко улыбнулся, когда очередное ядро попало в цель, разнеся часть вражеской кормы в щепки. Пара бедолаг уже выпала за борт, кто-то отчаянно и благородно пытался их спасти, рискуя жизнью, еще один моряк запутался в узле и размахивал руками. Корабль уже начал тонуть, повисая над морем правым бортом, оттянутым переломанной напополам грот-мачтой. Развевающийся еще совсем недавно на морском ветру черный флаг с изображением золотой монеты теперь купался в воде, постепенно становясь тяжелее и погружаясь в пучины вод. Пока что достаточно, а то так недолго и всю добычу потопить. Дав сигнал «выпустить коготки», Хонджун встал чуть поодаль и принялся жадно, с налившейся кровью глазами наблюдать, как его лихая команда ловко и проворно накидывает на поломанный борт крючья с прочной металлической цепью, чтобы неповадно было их обрезать. Схватившись за мечи, некоторые моряки безуспешно, качаясь на коварных волнах, пытались разрубить звенья. Местами даже получилось, но уже поздно. Где-то в небе отчаянно прокричала чайка. — Взять как можно больше пленных, мертвечина мне пока не нужна! — приказал Хонджун, вытащив из ножен саблю, закусил ее эфес и запрыгнул на канат, тут же оттолкнувшись массивными кожаными сапогами от борта и через несколько мгновений оказался на чужом корабле, приземлившись едва ли не в третьей балетной позиции. Делать именно так было вовсе не обязательно, но каждый раз, когда Хонджуна начинал поглощать азарт, он вытворял самые безумные и эффектные вещи, до которых только мог додуматься, и этот раз не стал исключением. Капитан вражеской команды обнажил блестящий наточенный меч и первым бросился в бой, убрав свободную руку за спину для баланса, весь взмокший и злой, как дух-токкэби. Усмешка тут же стерлась с лица Хонджуна, и он первым нанес удар выпадом, метя в плечо соперника, распрыгнулся на ширину плеч, когда услышал звон стали о сталь, и играючи повторил позу капитана, сделав пару шагов назад. Бойня завязалась со всех сторон. Пираты, как крысы, запрыгнули на сломанный борт, кто-то кому-то уже успел снести голову, прокатившуюся вдоль палубы, из обрубка шеи потекла кровь, напугавшая мирного юнгу, сжимающего в руке короткий меч и отходящего назад, подальше от оппонентов. Остатки солдат выскочили из трюма и бросились в бой, по всей площади палубы разыгралась битва и послышался танец поющих в бою лезвий, от которых только искры и летели. Старпом пиратского корабля продырявил кому-то бок, а потом замахнулся и рубящим ударом вогнал свою саблю оппоненту в плечо. Правда, Хонджун почти не смотрел на то, что творится вокруг него, весь сосредоточившись на яростном и грозном капитане, делавшем выпад за выпадом и наотмашь режущего мечом воздух. Он так старательно пытался попасть по цели, что, видимо, забыл главное: пират — это ему не честный и бравый войн. Уклоняясь и временами защищаясь саблей, Хонджун прыгал из стороны в сторону, широко расставляя ноги для устойчивости, и лениво нападал, параллельно пытаясь найти слабое место в тонкой броне оппонента. — Ты, пиратское отродье, напал на корабль самого императора! — воскликнул капитан, махнув мечом, словно топором, и зашипев от боли в несколько уставшей руке. И рад бы Хонджун сказать спасибо за то, что ему дали лишнее подтверждение, но не стал, вместо этого приблизившись к противнику и наставив острие сабли на его лицо, а затем, когда капитан попытался нанести удар, отбил его вниз и вправо. Дождался повторного нападения, ударил своим орудием по мечу и оставил саблю в том же положении, дожидаясь третьей попытки. И вот тогда-то, уличив нужный момент, Хонджун рубанул противника по рукам, вспоров белоснежный рукав и с легкой усмешкой заметив, как тот окрасился в красный. Смешок послужил началом еще более яростного поединка. Хрипло простонав, капитан отвел прямой локоть назад, держа меч параллельно полу, и свирепо полетел на Хонджуна, тут же отбившего атаку и отпрыгнувшего к борту, чтобы оттолкнуться от него, перекатиться по палубе и попытаться нанести удар снизу, наставив лезвие под подбородок противника. Тут же запрокинув голову, капитан выгнулся в спине, сделал разворот и, сжав рукоять обеими руками, махнул мечом, надеясь задеть ногу оппонента, и даже почти получилось, вот только Хонджун этого и ждал, приготовившись к очередному высокому прыжку и атаке сверху — прямо в ложбинку между плечом и шеей. Вскоре и оттуда тоже струйкой по телу капитана побежала кровь. Капитан не застонал и даже не всхлипнул, только мельком сдул упавшую на лицо челку и занес меч, но теперь-то Хонджун уже знал, что услышит — не просто крик, а самый настоящий вой, стоит только удачно махнуть саблей рубящим ударом сверху вниз. Кисть руки противника отделилась от остального тела и шмякнулась на залитое кровью дерево, повалив за собой и меч, тут же случайно пнутый кем-то в сторону и полетевший прямиком в море. Довольный собой, Хонджун сделал разворот ногой, попав по шее еще одного солдата, пронзил сердце третьего лезвием и, оглядев поле битвы, хмыкнул, следом потянувшись к отрубленной бледной кисти, усеянной несколькими кольцами с драгоценными камнями. — Было ваше — стало наше! — спокойно констатировал факт Хонджун, слегка подбросив кольца в воздух прямо перед носом поставленного пиратами на колени капитана и, присвистнув, сложил их в карман шаровар. — Посмотрим, что у вас еще есть ценного. Я прогуляюсь, пока ваша «Морская сука» не потонула, вы же не против? — Этот корабль называется «Душа сакуры», ублюдок! — прошипел капитан, тщетно стараясь выбраться из хватки, однако к его горлу тут же приставили нож, чтобы слишком сильно не рыпался. — Для меня все захваченные корабли — «Морские суки», прямо как мой первый, — беззаботно отозвался Хонджун, щелкнул пальцами перед носом одного из своих ребят, приказывая тем самым идти за ним, и вальяжной походкой спустился в трюм. — Так-так-так… Сундучки, — убрав саблю в ножны и потерев ладони, Хонджун откинул крышку богато расписанного тяжелого сундука и зарылся пальцами в дорогой шелк и атлас. — Упс, кажется, на корабле есть дама… На купеческое судно эта «Морская сука» уж точно не похожа, как считаешь, Джисок, а? — Так точно, капитан. На корабле женщина, — ответил Джисок, тоже поиграв с тканями. — С вашего позволения я спущусь в камбуз и проверю всё там. — Славно, славно, а я осмотрю каюты, — махнул рукой Хонджун и, добравшись до второго сундука, на сей раз наполненного женскими лодочками и милыми кожаными сапожками, потщательнее рассмотрел их. Товар хороший, можно переделать под себя или сбыть на каком-нибудь рынке Канского острова. Пройдясь по каютам и собрав всё, что хорошо иль плохо лежит, в первый попавшийся мешок, Хонджун вернулся на палубу и тут же услышал женский писк. — Прятались в камбузе, говорят, случайно здесь, попутчицы, — отчитался Джисок и, плотно сжав пальцами плечо богато одетой девушки, подвел ее, хнычущую, к Хонджуну. — Не вырывайся и не плачь, крошка, это бесполезно, капитан у нас женских слез не любит, сразу хочет утешить, и способ может тебе не понравиться, — посоветовал Джисок, сложил ладонь на шею девушки и приподнял ее голову, чтобы Хонджун мог рассмотреть ее получше. — Ну, рассказывай, значит, кем являешься, как зовут, куда направляешься, попутчица, — невесомо погладив лицо девушки, проговорил Хонджун, потянул атласную ленту, вплетенную в ее косу, и осторожно разложил волосы по плечам. — Обещаю, если ты стоишь хороших денег, ни один мужлан на моем корабле к тебе не притронется, в том числе и я. А пока будем плыть, поиграешь мне на каягыме, что скажешь? Ты ведь умеешь? — Ум-мею… Меня зовут Мин Ара… — начав плакать и дергаться от каждого прикосновения испачканной в крови и испещренной шрамами руки Хонджуна, начала девушка. — Меня должны были доставить к моему дяде в Когурё, чтобы выдать замуж… Прошу вас, отпустите меня, я ничего плохого не сделаю, обещаю вам! — сказала Ара и совсем расплакалась, пустив слезы ручьем по пальцам Хонджуна. Тот брезгливо вытер их об свою рубаху и поцокал. — Когурё, значит… Тогда на хороший выкуп шансы есть. А эти кто? — он кивнул на троих девушек за спиной Ары. Одна из них только что грохнулась в обморок. — Никто! — воскликнула Ара. — Сопровождающие дамы. — Никто… — задумчиво проговорил Хонджун. — Раз никто, тогда ладно. Парни, забирайте их к нам, послужат нам для развлечения, а прелестную Мин Ару не трогать! Юнгу тащите туда же, грузите все сундуки и золото! — приказал, хлопнув в ладоши он, нахмурился, когда девицы завыли, практически заблеяли, как овцы на пастбище, и подошел к шипящему сквозь зубы ругательства капитану. — Ты хороший капитан, Капитан, — радушно похлопал его по плечам Хонджун, поправил треугольную шляпу и, одним махом вытянув из ножен, прикрепленным к поясу, саблю, возгнал ее в тело капитана, пронзив то насквозь. Больше не видя смысла его держать, пираты радостно, напевая песню, ускакали за добычей, а Хонджун еще несколько мгновений наблюдал за тем, как этот, очевидно, смелый и грозный мужчина бился в конвульсиях, смотря в чистое голубое широко раскрытыми глазами. Даже жаль его, храбро сражался. Правда, недолго. Вскинув бровь и растянув губы в подобие улыбки, Хонджун поддел пояс умершего носком сапога и одним пинком сбросил бездыханное тело в море, на съедение рыбам. Ребята уже поставили доски и, стараясь осторожно ступать по ним, потащили тяжеленные сундуки и мешки с золотом да драгоценностями на свой корабль, зовущейся по имени владельца — «Морской тигр». Еще раз пошарив по всем каютам, камбузу и трюму, Хонджун не нашел для себя более ничего интересного, вернулся на палубу и, оттолкнувшись от борта, снова пролетел над морем, спрыгнув уже на собственном корабле. Девки пищали, как умалишенные, одной из них пират уже заткнул рот грязным развязным поцелуем и залез под юбку ханбока, затем принявшись развязывать пояс. — Доюн, ну не при всех же! Дама наверняка стесняется! — побранил его Хонджун, покачав указательным пальцем, и бедную девчонку потащили в ближайшую каюту, вскоре наполнившуюся звуками мужских стонов и женского болезненного крика. — Сундуки тащим ко мне в каюту, я сам посмотрю, что там интересного! Прелестную Мин Ару устройте со всеми удобствами, к ней никому не прикасаться, дурачье! — приказал Хонджун, уже заметив сальные взгляды. Хорошенько отыметь даму благородных кровей всегда было лакомым призом для пирата, но не на этот раз. Оставив своих ребят развлекаться тем, чтобы загадывать загадки пленным и играть с ними в кости на их жизни, Хонджун схватил одну из девушек под локоть и потащил в собственную капитанскую каюту, больше всего сейчас желая подкрепить сладкий вкус победы не менее сладким зрелищем женских грудей и ножек. По-хозяйски усевшись на дубовый резной стул, который удалось спереть год назад у наместника какой-то деревни, Хонджун стянул с себя провонявшие потом сапоги и закинул ноги на стол, рукой указав девушке на кровать. — Снимай юбку, — приказал он, погладил крупным перстнем подбородок и радостно приподнял уголки губ, когда девушка без лишних разговоров принялась сначала развязывать пояс, а потом стягивать с себя юбку, виляя при этом бедрами, затем на пол полетела и чогори. Девчонка не хныкала, не плакала, напротив, старалась улыбаться. — Умная девочка, понимаешь, что сопротивляться бесполезно. У тебя получилось меня завести. Хонджун расстегнул несколько пуговиц на своей холщовой рубахе, оставшись полуобнаженным, сбросил шаровары и, взяв девушку за руку, мягко, но требовательно бросил на плохо заправленное подобие кровати, прежде чем развести ее ноги. Но Хонджун не считал себя таким же дикарем, как вся его сходящая с ума от вида любой девки, даже дурнушки, команда, а потому сначала решил поиграть в благородство и почти нежно коснулся губ девушки своими губами, прикрыв глаза. Та ответила тут же, видимо, решив, что если будет слушаться, то с ней ничего плохого не случится, но это как посмотреть, смотря что она считает «плохим». Нависнув над девицей, Хонджун погладил ее лицо ладонью, чуть сжал шею и полез грязными поцелуями к щекам и оголенной упругой груди, затем накрыв ее ладонью и сжав практически до боли. Девушка слегка зашипела, но тут же успокоилась, одной рукой накрыв спину Хонджуна, а второй… Он вовремя открыл глаза и в очередной раз поблагодарил себя за бдительность. Эта тоненькая маленькая ручка с хорошеньким костлявым запястьем сжимала рукоятку откуда-то взятого ножа, занося ее прямо над лопатками Хонджуна. Притворившись, что не видит отброшенную на шифоньер четкую черную тень, он ухмыльнулся девушке в губы, за секунду до рокового удара резко перекатился по кровати, тут же дернув на себя эту негодницу за ногу, и вырвал нож из ее цепких длинных пальцев. — Ай-яй-яй… Как некрасиво ты пользуешься моим гостеприимством! — поцокал Хонджун, покрутил неизвестный нож в руке и швырнул его на пол, затем отвесив девушке нехилую звонкую пощечину, чем рассек такую симпатичную розовую губку. — Думаешь, меня ни разу не пытались заколоть в собственной постели? Как наивно! Как глупо! Ну ничего, сейчас я покажу тебе, насколько это было опрометчиво! — Не трогай меня, убожество! — воскликнула, наконец дав волю эмоциям, девушка, постаралась отскочить в сторону, но поздно. Хонджун набросился на нее, как тигр, рывком развел ноги в стороны и одним движением вогнал член в лоно по самое основание, ощутив обхватившую влагу. Вот только то была лишь кровь девственницы. — Нет! Нет! Нет! Отстань от меня! Уйди! Нет! — не своим голосом навзрыд заорала девица, но Хонджун даже не слушал: дал еще одну пощечину, чтобы была потише, и принялся вбиваться в девичье тело резкими грубыми толчками. — Пожалуйста!.. Пожалуйста, я прошу, хватит! — взмолилась девушка, всё еще махая руками и пытаясь оттолкнуть себя Хонджуна, дергая его за светлые длинные волосы, заплетенные в хвост. Каюту наполнили взвизги, рыдания и стоны, а подобие кровати протяжно и гулко заскрипело. Бороздящий моря корабль чуть качало, девчонку явно тошнило и от этого, и от того, что с ней делают. Да пусть хоть обблюется здесь, Хонджуну было глубоко плевать: он просто придавливал брыкающееся тело своим весом и вколачивался в женское лоно так, будто забивает гвозь. — Хватит, хватит! — У тебя был шанс на то, что я буду нежным и чувственным, но ты коварно припрятала нож под платьем! Айщ как нехорошо! — пожурил ее Хонджун, толкнулся еще несколько раз, ощутив скорую разрядку, и кончил внутрь, затем отпрянув от девушки. Ее истекающее кровью лоно наверняка горело огнем, слезы не прекращались. Девица вся сжалась в комок и обняла себя за плечи, скрывая наготу. — Ой, брось, я уже всё увидел, — махнул рукой Хонджун, напялил шаровары обратно и выволок девушку из кровати, затем выбросив ее за дверь — на утеху другим. Парней много, а девушки всего три, было бы некрасиво и нечестно по отношению к ребятам перерезать ей горло именно сейчас, хотя очень хотелось. Заперев собственную каюту за железный засов, Хонджун сладко потянулся, решив про себя, что день удался, и полез в сундуки, чтобы получше оценить их содержимое. Тряпки, ленточки, обувь — всё это было, конечно, красиво и полезно, но не слишком интересно, вот только… Нахмурившись, Хонджун взял саблю и потыкал ею в днища сундуков, всех по очереди, подозревая, что что-то там есть. И не ошибся — у одного оказалось двойное дно. — Это что еще за подарочек? — спросил сам у себя Хонджун и вынул из темного тайничка три свитка. Развернул один, самый большой, положил на стол, прикрепил уголки железными монетками и внимательно просмотрел. — Карта? И зачем тут карта? — продолжив разговаривать сам с собой, промолвил он, почесал висок и получше рассмотрел сделанную кем-то, что говорится, на тяп-ляп карту. Канский остров, Когурё, Силла, Пэкче, Севрный Хангук, Южный Хангук, Джанго, Каменный пролив… И всё нарисовано криво. Тяжело вздохнув, Хонджун собирался уже было свернуть бумагу, как заметил маленький красный крестик почти у края карты, зажег вторую фитильную лампу и прищурился, пытаясь понять, где это вообще находится. Дотянувшись и до прочих свитков, Хонджун развернул и их и на одной увидел стишок: — Глубоко в нашем сердце, глубоко в нашей душе Вспыхнул яркий свет. Глубоко в нашем сердце, глубоко в нашей душе Пылает огонь, что никогда не потухнет. Это ж обычное понпхури, которое поется каждое утро в храмах Халазии шаманами… Хонджун слышал их много раз, еще в детстве, и сам выучил наизусть из-за собственных верующих родителей. Но что-то в этом было такое… Просто так такие вещицы не стали бы прятать в сундуках с двойным дном. Мин Ара сказала, что ее везут в Когурё для замужества, но очевидно, не только ради этого, знает она о том или нет. Хотя стоило предполагать, что да, раз свитки именно в ее сундуке. Почесав подбородок, Хонджун развернул третий свиток, но в том не оказалось ничего, кроме какой-то шаманской шарады. Хотя… Она вполне могла оказаться ключом к чему-то более важному. Приказав привести к нему Чонвона, бывшего сонби, который славился своей грамотностью и широкими познаниями, Хонджун достал из ящика бумагу и чернила и принялся, как умеет, подробно описывать произошедшее и свою находку. Если это то, о чем он думает, то императору Сонхва точно понравится… И более того — перевернет если не мир, то значимую его часть.

◇─◇────◆─◈─◆────◇─◇

Отделившись от родной ветви, маленький лепесток сакуры пронесся над водной гладью небольшого пруда, обнесенного по краям круглыми камнями, задел, покружившись, кувшинку и взметнулся вверх, затем опустившись на деревянный папсан, на котором еще недавно придворные дамы заваривали и пили чай. Прилетевший незнамо откуда лесной голубь цокнул о дерево когтистыми лапками и принялся склевывать обеденные крошки, попутно сгоняя с папсана лепесток сакуры. Разносившаяся до того по саду музыка, извлекаемая из струн танбипа, ненадолго стихла, и молодой человек, что играл, полностью погруженный в мир грез и мелодии, отложил инструмент, протянув руку к голубю, но тот, как и ожидалось, тут же упорхнул, предпочтя обеду собственную безопасность. Теперь, когда никто не мешал, можно было продолжить сочинять, но молодой человек с сожалением понял, что музыка, так складно звучащая в голове, потерялась на задворках подсознания. Не собираясь отчаиваться, молодой человек поправил ленту, что скрепляла под затылком чуть отросшие черные волосы, взглянул на уже записанные ноты и попытался воспроизвести их на танбипе, сосредоточенно глядя на его деревянное грушевидное основание. Однако сладкое уединение под крышей беседки вскоре снова было нарушено. Заметив развеваемые на ветру голубые панчжи, наверняка зная, кому они принадлежат, молодой человек приподнял голову и посмотрел на пришедшего исподлобья, затем тут же спохватившись и встав, чтобы отвесить поклон. — Ваше Императорское Величество, — не поднимая взгляда, пролепетал молодой человек и тут же ощутил унизанную кольцами руку, мягко опустившуюся на его волосы. — Чем могу быть полезен? — Мне льстит, что уроки дворцового этикета не проходят даром, Уён, но ты же помнишь, как предпочтительнее называть меня, когда мы наедине, верно? — спросил император, и в голосе его послышалась усмешка. Только теперь Уён выпрямился и неловко улыбнулся, тут же спрятав покрасневшее лицо. — Да, отец. Простите, учитель-сонби Нам упорно твердил мне, что я должен ко всем обращаться по титулу и не допускать оплошностей, — он снова сделал быстрый, ничего не значащий поклон. — А сонби не учил тебя, что воля императора важнее всех прочих правил? — усмехнулся император, сильнее сжав руку сына. — Учил… Буду называть вас так, как пожелаете, отец, — вернул ему смешок Уён, наконец-то расслабившись. — Вот и прекрасно, — ответил император и взял сына под руку, посеменив ко входу во дворец медленными шагами. — Прости, что нарушил твое уединение с утра пораньше, но у меня просят аудиенции янбан Канджана и якбан Ондока, не могут разрешить какой-то очередной спор, а обычно разбирательства затягиваются надолго. Как я от них устал! Тоска! И я подумал, может быть, ты поиграешь нам на конху, чтобы скрасить встречу? — Как пожелаешь, отец. Для меня это будет честью. — Да, только переоденься к встрече. Твой камергер оставил в твоей комнате ханбок, голубой, примерь, будь добр. Черный тебе к лицу, но думаю, что уже пора одеться во что-то покрасочнее, — хмыкнул император, заметив удивление на глазах сына, и, отпустив его руку, направился в другую, противоположную от покоев и комнат сторону, вернее — в тронный зал. Встав поначалу на мраморной ступеньке, как вкопанный, Уён попытался осмыслить сказанную ему только что информацию. Голубой ханбок?.. Голубой — цвет династии Чон, который не позволительно носить никому, кроме императорской семьи. И отец хочет, чтобы?.. Войдя в отведенную и уже ставшую привычной ему комнату, Уён робко подозвал камергера и попросил помочь ему одеться, после чего взглянул на себя в высокое с наклоном зеркало. И не скажешь, что не такого уж, мягко говоря, благородного рода… А впрочем, должный уход и богато расшитая одежда даже из самого грязного крестьянина сделает особу королевских кровей. Правда, до тех пор, пока он не откроет рот. Идя по светлым, с широкими окнами, выходящими на сад, коридорам, Уён по-прежнему чувствовал себя неуютно под пристальными взглядами расставленной по всему периметру стражи, проходящих мимо придворных дам, искоса посматривающим на него, временно остановившихся при дворе якбанов, служивых мальчишек и даже горничных. Всех их, независимо от статуса, объединяло одно — ненависть и зависть. В их глазах Уён был хуже самого бедного крестьянина, считающего крупицы риса, даже хуже ломовой лошади, а всё лишь по одной причине. Он бастард. И не просто бастард, а тот, которому было уготовано не сгинуть в канаве без отца, словно без рода и племени, а носить фамилию династии, постоянно пребывая во дворце и будучи обласканным самим мудрым и величественным императором Чон Юнхо, который принял свое «жалкое отродье», как Уёна называли все кому не лень, не просто как родного сына, а куда теплее и полюбовнее, чем детей, рожденных в законном браке. Императрицу Хаюн это раздражало больше всех остальных. И ясно почему. — Его Высочество принц Чон Уён, — важно, словно отчеканив монету, проговорил герольд, и перед Уёном открыли дубовые створчатые двери, приглашая внутрь. Поклонившись всей королевской чете и постаравшись даже не глядеть на императрицу, наверняка шокированную его новым одеянием, Уён проследовал на свое законное место — на небольшой диванчик, стоящий в углу, недалеко от трона, и тут же принялся наигрывать на конху мелодию собственного сочинения. Пока никто не говорил. Юнхо молча крутил перстень с топазом на собственном пальце, словно перед ним не стояли сейчас, злобно косясь друг на друга, якбаны и не ждали, пока начнется аудиценция. Нужно было подождать еще одно высокопоставленное лицо. — Генерал Чхве Сан, — объявил герольд, и вскоре по мраморному полу зашагали тяжелые воинские сапоги, а также послышался звон металлических лат. Уён мельком взглянул на него, генерала и по совместительству главного, хоть и негласно, советника императора Юнхо. Сан был как всегда: в начищенных доспехах, с мечом в ножнах наперевес и со строгим непроницаемым лицом. Шел да с прищуром поглядывал на якбанов. Интересно, улыбается ли этот человек хоть иногда?.. Впрочем, даже если нет, Уёна это не смущало — к строгости, требовательности и мрачности Сана он давно привык. Поклонившись императорской чете и заняв свое место, генерал легонько кивнул якбанам, и всё это под разносящуюся по тронному залу мелодию конху. Юнхо похлопал в ладоши, приказав тем самым служанкам принести фрукты, а сам, вальяжно закинув ногу на ногу, откинулся на спинку золотого и обитого шелком дивана-трона, что стоял впереди, а позади располагался отлитый из прочного серебра дракон Ёнван, считавшийся покровителем Северного Хангука и всей династии Чон — истинных владык. — Я слушаю вас, господа, — проговорил Юнхо, взглянув на якбана Каджана. — В чем ваш спор? — Насколько вы можете помнить, Ваше Величество, не долее, чем полгода назад, мы заключили с уважаемым якбаном Ондока Ким договор, который был подписан в Вашем присутствии и скреплен Вашей печатью. Согласно этому договору, наши крестьяне не должны были заключать меж собой браков из-за нашей давней вражды и демографического кризиса в моих землях, но этот господин, — якбан покосился на оппонента, — не только позволил крестьянину из своей пограничной деревни жениться на девице из моей пограничной деревни, но и не привлек шамана, проведшего обряд бракосочетания, к ответственности! — Ваше Величество, якбан Ян заблуждается в своих предположениях относительно моей осведомленности, — возразил якбан Ким, а Уён краем глаза заметил, что отец уже начинает терять к этому явно пустяковому спору интерес. — Донос соседей затерялся среди прочих бумаг моего секретаря, и у меня есть дела поважнее, чем отслеживать браки крестьян. Например, набор новых рекрутов для армии. — Однако мы заключили договор!.. — вспылил якбан Ян, но Юнхо тут же приказал их молчать одним лишь жестом кисти руки. — Я до сих пор, вот уже полгода как, не понимаю, что вам сделали бедные крестьянские сердца, которые тоже хотят любить и быть любимыми. Ну поженились двое молодых, что с того теперь? — спросил Юнхо и бросил неприязненный взгляд на жену, позволившую себе ухмыльнуться. — Пусть женятся, вам что с того? — Ваше Величество, довольно солидное приданое отошло не кому-то из моих крестьян, а крестьянину уважаемого якбана Ким. Вы знаете, что с женской половиной населения в моих землях сейчас туго, и я бы не хотел, чтобы девушки выходили замуж за чужеземцев! — горячо возразил якбан Ян, на что Юнхо только фыркнул. — Разумеется, и налоги… — Я всё понял, — перебил Юнхо. — Брак, заключенный под звездным небом и с разрешения высокопоставленного шамана, есть нерушимый обряд, который даже я не смогу опротестовать, — одухотворенным тоном, возведя глаза к потолку, проговорил Юнхо и снова услышал смешок жены по левую сторону от себя. — Мы поступим следующим образом: якбан Ким заплатит штраф в размере… Надо посмотреть, сколько это будет вон. Также семья девушки и шаман тоже заплатят штрафы. Такой расклад, надеюсь, устроит вас, якбан Ян, а я более не намерен разбираться с этим делом. Обратитесь к казначею, он выпишет векселя и назовет точную сумму. Ни один из якбанов не остался удовлетворен решением императора, но и оспорить его не смог. Таково правило компромисса, как говорил сонби Нам, все всегда довольны и недовольны на пятьдесят процентов. Пребывая на подобных встречах и аудиенциях, Уён чувствовал себя жуком: смотрит да слушает, слушает да смотрит, а сам себе сидит да наигрывает на музыкальных инструментах, ублажая нежный слух высокопоставленных господ. Когда якбаны удалились, императрица хотела что-то сказать, но Юнхо даже взглядом ее не удостоил, повернувшись к Сану. — Генерал, какие новости по поводу пополнения армии? Есть ли ответ с Канского острова? — спросил он, мельком взглянув на Уёна и улыбнувшись ему, тем самым говоря, мол, слушай, что умные люди говорят, и запоминай. — Или зануда Кан Ёсан всё также напирает на то, что мы еще не вернули ему старый должок? — Господин Кан согласился в отдаленном будущем посетить Ваш дворец, но мне думается, что он ждет от нас вескую причину для того, чтобы приехать, — осторожно сказал Сан, разделяя, впрочем, негодование самого императора. — Есть известия с моря. Морской тигр захватил в плен дочь самозванца Мин, пока та была на пути в Когурё для замужества, и теперь требует выкуп… Наше торговое судно также пострадало двумя днями ранее, купцы уже начали беспокоить якбанов по поводу возмещения убытков. — А как там поживает самозванец Пак? — спросила императрица, вскинув бровь. Теперь она делала вид, что Уёна в зале вообще нет, но ему это было и не нужно. Он был весь обращен в слух. — Кажется, у него давеча проводились смотрины женихов, но об «императорской» свадьбе мы пока не слыхали. Неужели не нашлась кандидатура? Если так, мы всегда можем ее предоставить, — ухмыльнулась она. — Пока что никаких известий о замужестве принцессы-самозванки Сурё получено не было, — ответил Сан, но смотрел не на императрицу, а на Юнхо. — Самозванец Пак Сонхва, насколько известно из уст моих шпионов, тоже пригласил к себе господина Кан на императорский праздник, и тот уже ответил согласием. Но это нам на руку, — поспешил заверит Сан, услышав недовольный вздох. — Пока они будут говорить… — Говорить о том, как процветает их сотрудничество. Еще бы оно не процветало, когда этот ублюдок Сонхва выплачивает свои должки с награбленного Морским тигром и с моих товаров в том числе, — сжав пальцы так, что послышался хруст, прошипел Юнхо и резко вскинул голову. — Значит, нам тоже нужно наведаться на Канский остров и поиметь с него то, что было нашим по праву. Вы сами знаете, что делать, генерал. А теперь займитесь, будьте так добры, уроком с моим сыном. В глазах Сана поначалу мелькнуло непонимание, а потом он бросил взгляд на Уёна и тут же кивнул. — Слушаюсь, Ваше Величество. Рад был снова стать вам полезным, — сказал он, встал, глубоко согнул спину в поклоне и кивнул головой в сторону выхода. Музыка тотчас прекратилась: Уён вернул конху на деревянную подставку и, взглянув на свои ладони, покрытые мозолями от струн и меча, направился вслед за Саном, которому уже наверняка надоело нянчиться с нерадивым бастардом, отрицающим насилие и ненависть как явления. Мельком улыбнувшись, глядя им в спины, Юнхо приподнялся с трона и подошел, чтобы просмотреть кое-какие бумаги, как услышал себе в спину весьма ожидаемое: — Обязательно так унижать меня при всем дворе, да еще и при якбанах? — Тебя разве кто-то унизил, дорогая? Разве я запрещал тебе подавать голос в совете? — даже не обернувшись, деланно ласковым тоном спросил Юнхо, продолжив читать написанное на бумагах, но при этом особо не вчитываясь. Раздался нервный стук каблуков по мраморным ступенькам, ведущим с трона к столу. — Голубой, Юнхо! — воскликнула императрица, капризно топнув ногой. — Ты нарядил своего сына в голубой! Это ли не унижение при живой жене и трех наследниках? Я смирилась, когда ты позволил своему бастарду играть с моими детьми в замке, я смирилась, когда ты посадил его рядом с моими детьми за императорский стол, я смирилась, когда он стал всё чаще приходить из его дома, что ты подарил ему и своей шлюхе, к нам сюда. Я смирилась даже с тем, что бастард — единственный из твоих детей, кто присутствует на заседаниях совета! И с его уроками, будто бастард собирается поселиться в этом дворце, тоже смирилась! Но голубой ханбок, Юнхо!.. При живой законной супруге и законнорожденных детях!.. — Если тебя еще что-то не устраивает в моем сыне, можешь оформить претензии в письменном виде и отдать их секретарю, я всё рассмотрю, как только стану свободен, Хаюн, — холодно, даже с легкой черствой насмешкой, ответил ей Юнхо, так и не обернувшись. — Я тебе в ответ отправлю свои претензии, в которых чернилами на бумаге, ясно и точно, будет написано, чтобы ты больше не открывала рот в сторону моего сына в обществе своих придворных дам. Они жены моих вассалов, Хаюн, и я не потерплю, чтобы об Уёне разносили грязные сплетни. — Грязные сплетни?! Грязные сплетни, говоришь?! Да само его происхождение незаконно и неестественно, грязно, Юнхо! Смею напомнить, что твой старший сын всё еще жив, лежит при смерти, весь в волдырях и задыхается, а ты вместо того, чтобы быть у его постели, как я, возишься со своим проклятым отродь… Айщ!.. Хаюн захрипела. Стиснув ладонью ее шею, Юнхо приблизил лицо супруги к себе и посмотрел в ее глаза в упор суженными зрачками, налитыми ненавистью и злобой. — Не смей учить меня тому, что я должен делать и как я должен править, Хаюн. Я и так дал тебе слишком много поблажек и свободы только лишь потому, что ты мать моих детей и, по несчастью, моя законная жена, — процедил Юнхо, усилив хватку настолько, что лицо императрицы покраснело. — Уён останется при дворе так долго, как я того пожелаю, и станет принцем наравне с нашими общими детьми. Если твой грязный рот еще хоть раз назовет моего сына отродьем, я заставлю тебя заткнуться! — Да? И как, интересно? — смело, не колеблясь, спросила Хаюн, сжимая в ответ запястье мужа. — Моя семья уже недовольна тем, что ты уделяешь Уёну слишком много внимания вместо того, чтобы устраивать свадьбы нашим дочерям и воспитывать младших сыновей. Даже если болезнь одержит верх и Кёнсу не станет, у тебя всё еще есть два младших наследника. Минсо и Сонхо — тоже твои дети! В глазах Юнхо блеснула недобрая искра, но он всё же отпустил жену, не смея оспаривать ее очевидную правоту. Больше не собираясь ругаться с женой, он широким размашистым шагом направился вон из тронного зала и направился туда, куда хотела, чтобы он направился, Хаюн — в спальню к Кёнсу, который вот уже больше года не встал с постели, ходя под себя, сгнивая заживо и борясь с неизвестной болезнью. Шаманы как раз читали какие-то заговоры и заклинания, прося светлую богиню Халазию смилостивиться над бедным принцем, а все его покои наполнились жутким запахом разложения, гнили, свечей и вымоченных в кипятке трав. Прикрыв рот и нос рукавом, Юнхо прошел внутрь, в темную, заколоченную от внешнего мира деревянными досками комнату и не без брезгливости опустился на край кровати. — Как ты, сынок? — тихо, чтобы не нарушить молитву, спросил он. Кёнсу только промямлил что-то нечленораздельное, глядя на отца так, словно не узнает его, и застонал, подвигав усеянной страшными коричневыми пятнами рукой. — Отдыхай и набирайся сил… Мы с мамой очень ждем, когда ты вернешься. Юнхо поцеловал сына в забинтованный лоб, но на большее его не хватило. Это было больно — смотреть на такой ужас, что творится с родным сыном. Давно пора была признать, что Кёнсу не выжить. Он родился слабым болезненным мальчиком, которого оберегали от того, чтобы он не поранился, потому что его кровь никогда не останавливалась; скрывали от долгих конных и пеших прогулок, потому что он ложился в постель на несколько недель, стоило только подуть ветерку; следили за ним так, как не следили ни за кем другим, но этого оказалось недостаточно. Наверное, нужно было смириться и искусственно умертвить Кёнсу, чтобы он не мучился более, но это было выше сил Хаюн и самого Юнхо. Ребенок, которого он растил своим наследником, умирал. После Кёнсу Хаюн родила еще пять здоровых детей, двух мальчиков и трех девочек, которые прямо сейчас были где-то во дворце, занимаясь каждый своим делом, но как ни старался Юнхо разглядеть в сыновьях императорскую жилку и добрый, но при этом строгий характер, не мог. Они тяжело осваивали науки, предпочитая им фехтование и драки во дворе, путались в странах и частях света, совсем не дружили с этикетом, экономикой и историей. А вот Уён был совсем другим… Способным и внимательным. И если кому Юнхо и хотел передать свое наследие, так ему. Возможно, у него бы получилось то, что не получалось у прочих императоров вот уже двести лет. Радовало только то, что у Юнхо есть несколько вариантов, тогда как у Пак Сонхва всего один ребенок, и та — девчонка. Больше по какой-то причине детей у этого самозванца не было, зато у князьков из Силлы, Когурё и Пэкче, которые тоже возомнили себя императорами и отделились от страны один за другим, отпрысков хоть отбавляй и все женятся друг на друге. Да еще и Кан Ёсан настолько упился своим богатством и ценовой политикой в самом сердце моря, спрятавшись за каменными стенами, что аж тошно от его высокомерия при детском и улыбчивом-то лице. Как же всё это несправедливо и тяжело. Переодевшись в дорожный костюм, Юнхо взял с собой лишь трех стражников и направился в сердце города — в храм богини Халазии, что стоял под открытым солнечным иль звездным небом, собираясь вознести молитву и немного побыть одному, чтобы подумать. Он любил размышлять в одиночестве. Сперва Юнхо зажег свечи и поставил их на нужный столик, тот, на котором была изображена принцесса Пари — первая шаманка, спустившаяся в загробный мир, чтобы, по легенде, спасти своих родителей. Свечи было три: за упокой и счастливое перерождение Ханыль — первой и любимой жены Юнхо, за брак с которой он так отчаянно боролся и который принес ему целых два года счастья, вслед за которым последовало безудержное, до сих пор живущее в сердце горе. Злой рок унес Ханыль на родильном ложе вместе с мертвым и долгожданным ребенком. В глазах встали слезы. Каждый раз, приходя в храм, Юнхо чувствовал, как в его груди бьется что-то колкое, разрывающее на части от скорби, а рука вспоминает горячую руку любимой супруги, сказавшей напоследок только одно: — Живи счастливо. Смахнув слезы, Юнхо поставил две свечи за своего мертворожденного ребенка и милую Ханыль, улыбку которой до сих пор хорошо помнил, спустя столько лет, а потом поставил третью — за счастливое перерождение женщины по имени Юнхи, скончавшейся три года назад. В свое время она стала своеобразным утешением, добрая и нежная в своей простоте. Юнхо никогда не любил ее, но был благодарен за надежное плечо, в которое можно было выплакаться, и за подаренное сокровище — Уёна. Женившись на той, которую изначально пытались навязать ему родители, Юнхо долгое время был не в силах даже консумировать брак и прикоснуться к Хаюн, всё время сбегая в объятья к Юнхи, но после рождения Уёна не смог больше держать ее при дворе, где она не чувствовала ничего, кроме ненависти и отчуждения. Это было несправедливо по отношению к ней. Юнхо подарил им большой прекрасный дом с прислугой на краю города, назначил хорошую пенсию, иногда приезжал, чтобы увидеть сына, забирал его во дворец, а когда Юнхи не стало, и вовсе практически полностью перевез Уёна под свое крыло. — Богиня, прошу, прости мне мои прегрешения, — зашептал практически одними губами Юнхо, остановившись у скульптуры красивой женщины-лилии, что изображала Халазию. — Не наказывай за мои проступки невинных, помоги моему сыну встать на ноги и оправиться от болезни. О большем я не прошу, только сохрани Кёнсу жизнь и пригляди за другими моими детьми: и за теми, что находятся рядом, и за теми, о которых я, быть может, даже не знаю. Подари им свой свет, прошу тебя… Не оставь их. Вознеся молитву, Юнхо зажег большую фиолетовую свечу и, опустив ее на плоское легкое блюдце, отправил колыхаться в подобие фонтана, что окружал статую. — Ваше Величество, простите, что прерываю, — прошептал стражник, остановившись у любующегося язычком пламени Юнхо. — Гонец из дворца просил передать вам, что пришло письмо из Когурё. Тамошний самозванец просит вас о помощи.