На когда-нибудь

      Мать растопила в чане снег и, тяжело, с натугой обрушив топор, отсекла мертвой оленихе ногу. Чавкнуло красным, и бурый обрубок, содрогнувшись в ее ладонях, с хрустом вогнал ей в нос холодное темное копыто — теплое потекло по губам, закапало на шерсть. Метнулся зрачок в закатившемся мутном глазу, и, обнажив зубы, будто речь раздирала ей пасть, падаль выскалила: «Твой сын стал камнем.».       В груди у матери потяжелело и больно упало в левый бок, навалилось на ребра. Она бросила ногу и пошла, скособочившись, не вытирая разбитый нос. Тяжесть клонила ее к земле, сгибая надвое и чуть не бросая навзничь. И она не спешила — падала, уронив голову, и не видела пути. Скрипели надтреснутые ребра, и с каждым шагом было все больнее и ближе. Потом ее всю раскололо и швырнуло лицом в снег.       Мать запрокинула голову и сразу узнала его, хотя весь он слипся в серый угловатый валун. Она тут же уткнулась взглядом в широкую крепкую ладонь, которая неуклюже хлопала ее по спине, ловко метала копье и плела силки. Полусвернутая в кулак, она намертво вдавилась в бедро: он вставал, опершись на одно колено, будто только что взял свежий след. Скрючившись, мать поцеловала ее как маленькому. Сощурившись, точно подслеповатая или сонная, всмотрелась в плоское лицо: суровый рот, впадины глаз изгладились, оно зияло, как голыш, обкатанный речным током.       Тогда она повернулась и пошла прочь. Черная стая металась в вышине, птицы резали вокруг нее воздух, вскользь когтили и толкали крыльями, крича: «Стой, женщина, у тебя мертвое сердце! Отдай нам его! Оно сломало тебе ребра и лежит теперь на крошеве, разбухшее и пронзенное! Если ты выносишь новое дитя, то из сосцов у тебя польется не молоко, а кровь! Дай мы разорвем тебе грудь и выклюем его!»       Их клювы, как черные иглы, кололи ей плечи и пальцы, а она шла и не думала. Она не ведала, как сын сделался камнем, но знала, что дышит только для него, когда-то спавшего у нее на животе, а после уходившего широкими шагами далеко, за темный лес, и всегда приносившего добычу и щемящую гордость. Она спасала его отмороженные руки, долго и терпеливо сгоняла белизну со щек, только здесь власть имели одни боги. Но они охотились так высоко, а у нее пересохло горло и иссяк голос. Но они требовали даров, а у нее отнялись руки и онемели пальцы: не отрыть под снегом добрых трав, не сложить костер, не высечь искру, не сплести сеть, не распотрошить тельце, не выскоблить печень, не вознести хвалу и мольбу. И она не думала, но, могло статься, что именно они набегу или наотмашь погубили ее дитя. Она шла к тому богу, который убивал и пировал на траве, а помогал от скуки или веселья или чтоб насолить тем, на небе.       Лисье-рыжий, он обдал ее взглядом искоса, выщерился в усмешке и затявкал смешливо, сам не зная чему. Может, тому, что под разбитым носом у нее так и остались два кровавых подтеках. Она сказала о сыне все, что могла: на языке у нее, может, была не правда, но бездонная любовь, и других слов она не имела.       Рыжий бог нахмурился и сказал:       — Я знал его. Я карабкался с ним на ту гору: пропасть чуть не проглотила его, но я ухватил его за шкирку, и теперь она воет от голода. Я пересек с ним болото, рубил змей, зеленых и бессчетных, как травы, и гнал у него из крови яд — страшно, словно в ярости ударив себя по ляжкам, он расхохотался и взвизгнул. — Ты бы видела, как смешно, почернели у него ступни, как скрипел он зубами и морщился! Я бы взял его в братья, если бы он не таращился так строго! Идем, мать!       Ноги у него были легки и неуязвимы. Босиком скользил он по снегу, в шутку уворачиваясь от поземки, все тщившейся ужалить его. Мать бежала за ним, задыхаясь, кубарем валясь в ложбины и увязая. Он вполоборота по кускам швырял ей историю к случаю: как-то подначивал он камень бежать наперегонки, и таких всыпал ему ругательств, что увалень не выдержал, грянулся с кручи и загрохотал попятам — вот-вот хребет расплющит. Тогда он наскоро вскормил огонь в стерне и, предложив ему то же самое, повел навстречу камню. Тот вломился в жар, растрескался и рассыпался щебнем. Огонь, распоясавшись, стал жрать рощи и степи, а он нырнул в озеро, разлегся на дне, закутался в водоросли и там переждал, позабавился: на рыб зубами клацал. Фыркнул самодовольно, приосанился и вдруг замельтешил кругами, все сужая, по-коршуньи. Выпростал мать из сугроба, отряхнул и покладисто пошел подле, локоть мимоходом подсунул: обопрись. Тут же губы сжал, языком зло зацокал, нос наморщил, взбесился, руку выдернул так, что мать рухнула в снег, закинул ее на спину и устремился сквозь мир.       Опустил ее уже перед нетленно мертвым сыном. Подобрался, заворчал, отрывисто постучал в грудь — не отзовется ли? Мазнул по пустому лицу — погладил, как умел — и пообещал беспечно:       — Угораздило же тебя, братец! Но эту беду мы уймем.       И лихо, забавляясь, влепил матери оплеуху. Впился ей в горло тонкопало умелой беспощадной рукой, тряхнул для удовольствия, пнул по ногам и закачал на весу, улыбаясь тому, как она засипела, ткнул ногтем в кончик мокрого вываленного языка. Поставил на землю, вгрызся взглядом в безглазое, безротое, ровное.       — Что, остолбенел? Не веришь?       Сверкнул, как огромным когтем, ножом, чиркнул по живому, у корней, раз-другой, кое-где невзначай стесав кожу, так что поруганная голова заалела, топорщась поседелыми клочьями. Хлестнул опять, и снова, и еще, и еще, и еще — мать лязгнула зубами, зажевала губу и не заплакала. Он зачертил острием по ее лбу, вискам, подбородку и векам, кромсая морщины. Она выла, как та обобранная пропасть, но не плакала.       Рыжий бог повернулся к камню и рявкнул в неистовстве:       — Что ты, оглох?! Мало?!       И метко, насквозь пропорол метавшуюся ладонь матери.       С глухим гулом накренившись, камень медленно, мучительно рухнул плашмя. Пустое лицо исчезло, уткнулось в снег. Рыжий бог постоял над ним, протяжно дыша, и повернулся к матери, весь искривленный презрением. Казалось, что и кости его уродливо смешались, перекрестились и бугрятся сквозь кожу то тут, то там. Он досадливо смахнул с нее раны и, припав к ее лицу, сказал, будто она была в ответе за это:       — Вот тварь: он совсем не любил тебя.       Он взял ее за чистую заросшую руку и увел в метель, велев: «Будь мне матерью». Первая мать, исторгнув его из утробы, почувствовала великий голод и решила растерзать, чтобы вновь насытиться. Он говорил об этом охотно, ухмыляясь, и все увлеченнее перебирал ее распущенные поблекшие волосы. Мать молчала и видела только, как ее сына поглощает сырой мох. Она так и не нашла в себе слез, но разбитый нос сросся неправильно, и каждый ее вздох звучал всхлипом. Ее тоска была такой громадной, что рыжий бог бродил под ней, как под вторым небом. Он бросил мать и бежал от нее через горы, легконого и неуловимо, чтобы вновь стрелять дичь и портить девушек, обманывать свою тень и свистеть сквозь птичью косточку. Но и здесь ее тоска простерлась над ним. Горбясь от страха и мгновенной ненависти, он возник перед ней и обратил ее в камень. Хотел было щедро перетащить к сыну, но чуть не раздробил себе лопатки, выбранился и, сплюнув, сообразил, что уже не отыщет его. Мстительно расковырял в глыбе трещину и тут же заткнул ее ошметком земли.