На когда-нибудь

      В господском доме натоплено до испарины, так что у бледной хозяйки краснеют острые плечи, а прочие служанки набегу отирают соленые лбы и, отдуваясь, туго круглят щеки. Милордов лакей щиплет их, тихо смеясь, и идет за ней попятам, по закоулкам и петлям коридоров, в чад камина и кухни. Марта трогает раскалившиеся щипцы и не чувствует ничегошеньки. От его взгляда горит затылок, накрахмаленные салфетки и ноты, затлевает шерсть графининой болонки и цветочная вязь на обоях. Он заходит поболтать, и остальные охотно стряхивают с пальцев пену, комкают мокрые руки в передниках и стекаются к нему, блестя глазами и вразнобой гомоня. Он обнимает их за талии и плечи и чуть покачивает, как детей, ласково щелкает по носам, гладит спутавшиеся влажные волосы и вопрошает весело: «Ну, что, овечки мои?». Девки хохочут, запрокинув головы, юлят и лезут. Марта знает: они не белы, но он их пастырь. Всякая прошла через его руки, каждую он перегнал на ту сторону. А ее ловит и жмет за занавесками, так что пламенеют щеки, вспыхивает карниз и неполитая мальва и занимается кружево фартука под властно мнущими пальцами. Они очиняют перья, застегивают камзол графу и указывают глупеньким овечкам путь. Она выворачивается и уходит, не разбирая ни своих желаний, ни причин отказа.       Все едино на праздник сестры тащат ее сквозь лесную темень к реке, хохоча и мечась, наваливают веток и, подначивая, с визгом высекают костер. Продрогшие от прибрежной сырости, жмутся к огню так, что начинают жечь крестики. Они суют их под юбки, в расшитые подвесные карманы, и, сцепившись зябкими исцарапанными руками, вьются хороводом, пока не загудит в ушах, а после, распалившись, задирают юбки и сигают через огонь. Раззадоренная и подталкиваемая Марта, тяжело дыша, поддергивает платье и бросается в жар. Падает на четвереньки в росу под ликующий насмешливый ор и потом еще долго сидит, деря траву, недоверчиво, трудно вынашивает мысль: эта нагота рывком, ноющая видимость и странность ее тощих белых ног, дурь сломя голову и пекло между бедер — это ведь и есть оно?.. Сестры следят исподтишка и, зубоскаля, кивают, дергают друг друга за волосы и подолы, щиплют за ляжки до синяков, бранятся, фыркают и гогочут, шепчут на ухо и вопят наперебой во всю глотку жгучие стыдные вещи. Они не гадают, а знают и добиваются, и загодя предвидят позор по бескровью, остуду и одиночество — по голосу. Венки им давно ни к лицу, да, к тому же, в плеске воды — путаные угрозы, жалобы и ропот. В тумане мреют тела и зыбятся расплетенные косы, в осоке шуршат и шарят беспокойные руки — утопленные срамом и горем боятся тепла и стервенеют от близости таких же блудливых дур. Марта ежится и сдвигается так, чтобы отблеск костра протянулся по песку до самых зарослей и притихло злое копошение. Ей и гадко, и немного жаль, но сестры бесятся, брезгуют и не глядят. Одна за другой разбредаются, когда пламя идет на убыль. В темноте всякую ждут, и хоть пальцы стынут, а с губ — пар, шуршит исподнее и торопливый шепот, по мановению встают мосты, и сестры по ним уходят за реку, а она остается…       Марта ворошит угли, колется об искру, сует палец в рот и, упрямо потупясь, краснеет. Она вся в огненных мурашках, а, значит, ее тоже неотрывно, терпеливо стерегут. Только шагни за поблекший круг света — и сгорит одежда, и воля, и пути назад. Мост набухнет, перекинется, и она сама перекинется невесть во что… Она встряхивается, встает и ощупью пробирается к замку. Накидывает обратно крестик и греет об него руки: из-под юбок он еще теплый, но это, наверное, грешное тепло…       Лакей качает головой и ловит ее как заблудшую. Простирает по стене, крестом разводит заслоняющие руки и с пасторским снисхождением берет за подбородок, пристально и вопрошающе смотрит в глаза, будто вся душа ее втиснута в крошечный шныряющий зрачок и там, в полоумящей тесной духоте, кричит, что хочет, очень-очень хочет! У Марты горит нутро, она отворачивается, не кается в сомнениях, а бежит сквозь полыхающие залы, рев страха и любопытства.       Хозяйкины покои вне огня, и Марта затворяется в них как в часовенку. Старательно давит мокрой тряпкой пыль, выгребает золу — тот костер у реки она не потушила, оставила на милость росам…       Госпожа сварлива, как и все некрасивые жены. Нелюбовь и обида сделали ее ведьмой — бдительной, хитрой, памятливой на измены, скорой на крик и месть, ибо горничные — паства графа. Сколько ни режь стадо, ни мори паршивых овец, скотине конца не будет, и пастырь все равно пригреет у сердца новую, но графиня все борется — упрямо и обреченно.       Колдуньи, говорят, летают сороками, и сестры так ее за глаза и прозвали. Даром горничные настежь растворяют окна: да полютуй ты на просторе, проклятая, нашли порчу, загуби урожай! — она мается и бесчинствует в четырех стенах. Черноволосая и бледная, носится по дому, и в речах ее к мужу только укор и треск. А все ж она увешивается драгоценностями и с угрюмой настырностью хочет ему нравиться. Камни лежат на ней, как ворованные: сквозь нанизь жемчуга торчит ключица, под алмазным венцом бугрятся виски, из-под рубиновой броши костляво выпирает ребро. И когда она кружит по комнате, зло и зорко следя исподлобья за всем, служанки шепчутся глумливо: падка сорока на блестящее, язвит ее наша красота, так бы и украла да только локти кусает! И рябая сестра, завравшись, хвастает у костра: «А меня в прошлый вторник сам граф приметил! Почти сладилось, но сорока углядела и клюнула. Но сам мост был ого, крепкий! По нраву я, видно, пришлась!».       Сейчас графиня хмуро пьет воду, ходит от угла к углу и безотчетно дует на горячие ладони: только что она била горничную по щекам за примерещившуюся дерзость. Марта побаивается ее и жалеет, как тех в реке. И, может от того, что она самая невзрачная и кроткая, графиня вдруг рассказывает, как еще девочкой в белой рубашке шла по мосту, крепко зажмурившись, только слыша, как плещутся внизу, выставляя сморщенные девственные тела, холодные и скользкие, нежеланные, с завистливыми лицами старух. Невинность, верно, топорщилась на них, как нелепый безобразный отросток… она и шла-то лишь для того, чтобы не попасть к ним. Ноги разъехались, она оступилась и рассадилась до крови.       Марта молчит и гадает: разве не бывает по-доброму?       Ей снится, что граф и его лакей ложатся двумя кострами, и девки с разбегу прыгают промеж их кожаных сапог прямо в черный ледяной омут.       А в новую ночь сестры подмигивают ей, скабрезно нежничают, и самая дурная и видная затягивает лукаво что-то бредово-сальное, мол, гонит Марту, бедную, орел, закогтить хочет. Кликнет она на подмогу братьев, те прибегут, отрубят орлу голову, а она не остынет, не отстанет, за ней покатится. Марта в реку бросится, переплывет, и голова за ней — вода не возьмет ее. Упадет Марта от усталости, расклюют ее в кровь, и войдет в нее орлов образ крепче образа Христа. Снесет она два яйца, те за ней будут попятам следовать, по мостовой стучать — видно отовсюду, слышно всем …       — Но ты не убивайся: мы их растопчем, разобьем, шеи птенцам свернем и съедим отродышей, чтобы не пищали. А голова явится — в костер затолкаем: в огне сгорит! И тебя через огонь проведем…       Сестры ободряюще треплют ее, нахлобучивают ей венок — пышный, тяжелый, пахучий — и убираются крадучись. Не одна в полумраке, Марта щупает холодные цветы, слушает, как по ту сторону реки сестры чавкают чужими ртами, и спрашивает себя, так ли ей тоскливо? Костер ширится, золотит на босой ступне косточку, а лопатки у нее хрустят и дымятся под взглядом. Она ненароком пробует вспомнить, какие у лакея глаза, губы… вызвать, что ль, его из темени, проверить, красив ли он…