На когда-нибудь

      Прасковья шваркает сумку об пол и воет — куда там громогласным бабкам-плакальщицам даже в самые неистовые приступы вдохновения!       Ее знобит, и она прячет на груди руки, не различая ни черта, делает порывистый шаг и, запнувшись обо что-то, растягивается на дрянном паркете — расшатанные доски взвизгивают, вставая дыбом (почти клавиши). Всхлипнув бессвязное проклятие, Прасковья по-бычьи упирается лбом и остервенело бьется, кровавя сизую слепоту. Скуля, перекатывается набок и подтягивает к лицу коленку, жмется губами, словно надеясь высосать из ранки яд — он того же цвета, что синяки под глазами, лихорадочная пустота, четвертая кружка дешевого кофе и мысли по утрам. Доклады, долги, конспекты, обязательства строчка за строчкой вонзаются под лопатки, крест на крест, тупой измятой болью и на исходе заполночья дают одну-единственную иссиня-черную ягоду — вороний глаз вспухает на спине старинной брошью и разливает по жилам помрачение и корчи, обращая в буйную. Она засыпает на парах, а от любого вопроса и замечания готова удариться в рев. От силком прослушанных через дрему лекций тошнит, точно взболтала скудный яичный завтрак с ковшиком подсолнечного масла. А итогом мытарств, невзирая ни на что, станет кромешная муть в голове с ржавой накипью разрозненных понятий.       Сквозняки ластятся к затылку стаями бродячих кошек — Прасковья не прикармливала, всему виной поганое отопление и деревянные рамы, об которые они с треском точат когти. Остудившись, она шарит в поисках злосчастной сумки — не оторвалась ли ручка, а ведь и вторая заплатка на дне держалась уже на последнем издыхании… Нащупав бугристый от штопки ком, она стискивает его намертво, так, что коченеют и белеют пальцы, и, опираясь на ладонь, выталкивает себя из зябкого клубка — коты-сквозняки уже вспрыгнули на спину и свернулись морским узлом на пояснице. Холодные твердые кругляши впиваются в запястье и в шею, удушье чиркает по-спичечному, разгораясь, но ветхий шнурок с треньканьем рвется. Бусины со стуком прыскают в стороны, грошово алея сквозь полумрак. Давясь хрипом и кашлем, Прасковья чувствует, как жгучим эхом проступают на щеках багровые пятна. В тот первый день, увидев ее, загоготали только пятеро, обдав слюнями и кипятком, а уродливый румянец запекся корочкой и все не сходил и не сходил. Она молилась, чтобы он исчез, в отчаянии давила ногтем крестики, словно сгоняя крапивный ожог, но даже учителя брезгливо поднимали брови и горстями бросали в нее волчеягодник.       Захлебываясь воплем, Прасковья чертит над собой охранный знак. Где-то в лесу, стоя по колено в намокшей пожелтелой листве, колдун греет в ладонях и щепотью сеет волчью ягоду. Она исскребла себя щеткой до кости, вертелась перед зеркалом нагишом, будто бесстыжая нехристь, разыскивая диаволову метину, след. Смыкала наглухо занавески, застиранные в чахлую прозрачность, и не подавала голоса, лишь завидев ворон. Она, стиснув зубы, бросалась навстречу тому, о чем грезила, и деньга похрустывала в кулаке — весело, звонко, как в детстве — снежноягодник под подошвой. Она пихала за щеку, натягивала, не попадая в рукава, все эти пестроцветные иномирные удовольствия и кивала продавцам, хоть, по правде, готова была кланяться в ноги. Они тоже глядели свысока, с жалостью, как на безнадежную деревенщину, и Прасковья спешила — драла с себя ошметки гнилого захолустья и без сомнений облачалась в их жизнь. Так трудно было скрывать благоговение, делать вид, что уже привыкла, что все эти сокровища ей не в диковину!.. Жемчуга и перья ложились поверх, но не прирастали — Прасковья усердно подводила глаза перламутром, а губы — рдяною помадой, и вышагивала, непринужденно звеня серьгами, предлагала завалиться в кафе, прикупить самую дорогую сладость. От согласий щипало в носу, и она погребала свою тарелку под рассыпчатой грудой всякого, победоносно хрумкая и горделиво клацая полосатым ногтем по новому ожерелью.       Тоска по дому селилась в тени плесенью и цвела по вечерам, и поперву Прасковья молилась, будто бы торопливо, украдкой, представляя привычные голоса вместо гула машин. Через месяц стала включать радио: помехи и шепелявый шум застревали в ушах и еще долго двоились под темечком. Надо было сходить с тропки, чтоб колдун не нашел, не таращиться назад, коли не хочешь однова сцепиться с ним взглядом. Ответ был невзрачным, но близким, музыка — заводной и надсадно громкой, а компания до того душевной после глухоты четырех стен, что Прасковья пила, не сторожась. Клокочущая и ведомая липким жаром и сладостью, она ощутила себя до того своей, что, когда дело перекатилось к куче малой, тычкам и тяжести, даже не удивилась — было сонно и весело. А главное — она точно бежала трясинной окраиной, и проклятому ведуну было не достать, лишь оскалиться вослед звериными клыками. Она разобрала вкус крушины запоздало, когда мир вокруг стал малахольно ломким, границы прохудились, и восемь часов за глоток вымахивали в восемь дней, а день с ночью путались в змеиной любови. И за все приходилось хвататься, чтоб не провалиться наверняка: рук было мало, и Прасковья, помнится, нередко предпочитала слоняться на четвереньках.       Из дому писали часто, и она прилежно толкла в мусорке бумажный компост. Все налаживалось: она прочухалась от хмеля, ускользнула от прежних знакомцев и, прозрев, наконец-то нашла подругу — ее водили под локоток, постоянно с кем-то знакомили, хлопали по плечу и нежно щипали, похваляясь ею, точно невесть какой драгоценностью, сердечно просили не смущаться и быть собой. Прасковья, ничего из себя не строя, таскала Алисе нехитрые, но самые искренние и старательные подарки — вышитые платки и пояски с обережным узором, травяную куколку и венки для младшей сестренки. В глазах рыжей раскрасавицы вспыхивал такой пылкий неподдельный восторг, и она принимала любую мелочь с явной бережностью — держала подальше, смущаясь прижать к себе, тотчас немедля фотографировала, чтобы всем-всем похвастаться. Прасковья, по ее ласковым просьбам, заплетала косы по-старому и пела Алисиным приятелям все то, что слышала с колыбели. Трепетно приникала виском к ее прохладной кисти и, теребя кружево, шепотом нарекала ангелом и королевной — от нее ничего-ничего не требовали, просто хотели быть рядом, и за такое счастье она стремилась отплатить как могла. Учила на всякий случай приворотным заговорам, выкладывала все как на духу — даже как пробовала по малолетству курить трубку дедушки Евстигнея. И под конец, разомлевши, поведала, как едва ли не каждый день в их избенку наведывался окаянный колдун: батька, раболепно скалясь и ни слова поперек не роняя, приглашал его к столу, мать, испуганно жмурясь, загораживала спиной икону. А колдун невозмутимо врачевал спину яро бранящейся бабке, а затем как снег на голову позвал Прасковью замуж. С места не двинулся, пальцем не тронул, но глазами как будто обглодал. Алиса хрустально рассмеялась и шутливо назвала ее чаровницей, затушив страх. В тот же вечер Прасковья, решив, что окрепла и обжилась, вскрыла родительское письмо — конверт был полон давленой жимолости, испятнавшей и кофту, и кончики пальцев. Назавтра же Алиса, лучезарно улыбаясь и подмигивая своим дружкам, сказала столько худого, сколько, пожалуй, и последний грешник не заслужил. Проклятие горело в ее глазах, и Прасковья не нашла в себе смелости кинуться следом, когда Алиса отвернулась и навсегда ушла.       Она признала: колдун разыщет, колдун дотянется — и поклялась запереться на все замки: расшила исподнее защитными знаками, не расставалась с амулетом и на миг, дичилась всех ровно огня. Володя кротко и терпеливо выпытывал ее доверия, принося цветы и предлагая конфеты — Прасковья вскакивала с парковой лавочки и как ошпаренная уносилась прочь. Остаток обеденного перерыва она коротала под лестницей или в другом тихом закутке. Но изнемогла, сломалась: может, потому что Володя походил на доброго волшебника из ребячьей сказки — рано седеющего, рассеянно беспомощного и нескладного. Он говорил всегда негромко, читал стихи, всякий раз забывал по середке и смущенно смотрел на свои желтоватые от сигарет пальцы. Затягивался он дергано, поспешно и жадно, как будто толком курить и не умел, но очень-очень в этом нуждался. Прасковья вконец пропала, лишь увидев, как от дыма у него заслезились глаза — и без того совсем печальные и голубые, как незабудки. В его квартире она полюбила убираться и вспомнила, как готовить из неплохих продуктов. Володя следил, чтоб она «не заучивалась», застенчиво предлагая утехи, «куда более подходящие позднему часу», а после, обняв ее и засыпая, говорил самые разные очень умные и интересные вещи, почти не запинаясь. Прасковья не все понимала, но слушала, замерев. Володя тактично и чутко считался с ее страхами, мирился с амулетами по углам и даже носил один в нагрудном кармане, пусть и ворчал, что колется, а от трав чешутся глаза. Он был Владимир, но не Красно Солнышко и вовсе не Креститель, но Прасковье с ним дышалось спокойно. Она цвела безмятежностью с мая по июль, а в начале августа, выхоленная колдуном, созрела белладонна. В дверь позвонили со значением, по-особому, но Прасковья не почуяла беду. Володя открыл, и на пороге распустилась такая дама, что у Прасковьи тотчас закружилась голова, а Володя обморочно побледнел и, заикаясь, как припадочный, сгреб в охапку ее вещи и чуть не плача попросил уйти. Кабы не это, она, не убоявшись ворожбы и козней, засучила бы рукава и вырвала бы бабу в лоснящихся фиолетовых тряпках за волосы, с корнем, голыми руками. Но Володя, уставившись перед собой, равнодушно бормотал, что это жена вернулась из командировки.       Прасковья заходится криком, скрючившись на полу, в россыпях волчьих ягод — весь бесовской урожай уже собран и щедро преподнесен невесте в дар. Слезы горчат их соком.