На когда-нибудь

      Вечер протянул с улицы руку, чуть пошуршал цветами, пробираясь между горшков, и уселся на подоконнике.       Ярослав сомкнул страницы книги, вылез из кресла, мимоходом глянул в пока теплые и нетривиально тихие сумерки и заспешил к входной двери.       Дочка, отстучав босыми пятками, свернула в коридор, когда Ярослав, стоя вполоборота, набрасывал на себя куртку. Она остановилась, и паркетный-пол-барабан замолк, чутко прислушиваясь к ее малейшему движению. Ярослав улыбнулся и, вскинув кисть, шевельнул пальцами в приветствии, но не сообразил, что сказать — назойливо, самым краешком почувствовал себя так, будто попался на чем-то неподобающем: не преступном, но предосудительном — сплевывании на тарелку прожеванного куска мяса с переизбытком жира. Темноглазая Соня умела смотреть как-то непредумышленно сумрачно и серьезно, и в данный момент это тоже играло против него. Ровно до того момента, как дочь показала зажатый в ладони апельсин и выпалила:       — Счастье!       Ярослав весело, с облегчением фыркнул — смазанная, как пятнышко краски, улыбка окрепла и распрямилась:       — Да, конечно, только шкурку не забудь снять — это старое счастье, оно уже затвердело.       — Как динозавры? — понимающе поинтересовался ребенок.       Ярослав рассеянно проверил, есть ли в кармане ключ, и от этого стало еще более гадко — как лимонная капелька у корня языка.       — Точно.       Соня прищурилась, соображая — ее явно томили некие философски смутные вопросы касательно счастья.       — А морковка? — начала она осторожно.       — Подходит, почему нет? — деловито поджав губы, одобрил Ярослав.       — Значит, кролики счастливые. — отрешенно созерцая нечто, скрытое в недрах мироздания, подвела итог дочка. И тут же обеспокоенно насупилась: вцепившись в постигнутую истину, как моряк — в рулевое колесо, она вела мысль через штормящее море, торопливо, скачками вычисляя местоположение рифов и людоедских островов. — А кошки — нет. Мы апельсины едим, кролики — морковку, снегири — рябину, а кошки?       — Вишня не выглядит удрученной. — с сомнением покачал головой Ярослав. Их питомица, образцово красивая, как только что выстиранная кружевная белая занавеска, умудрялась знать все про всех, читать домашние работы Олега по литературе и казаться загадочной и утонченной наперекор своей неромантичной страсти к сырому картофелю. Если ей чего и не хватало для счастья и до идеала, так это бровей, чтобы томно или красноречиво их вскидывать. Порой, когда лик Вишни преисполнялся особой значительности, Ярослав так и видел эти две безупречные аристократические брови. И полагал, что все остальное семейство тоже — вероятно, эта осязаемая до яви фантазия оставалась той темой, которую негласно принято не поднимать.       — Если ты волнуешься, мы можем ей креветку дать, — предложила Лена, на ходу повязывая фартук и сдувая со лба пушистую челку: в качестве барабанной палочки пол признавал исключительно Соню, на шаги остальных жильцов он откликаться категорически отказывался. — Я их как раз на ужин варю.       Соня, плотоядно вертевшая в руках апельсин, видать, в попытках изобрести, как же скормить его Вишне, воззрилась на маму с упреком.       — Надо каждый день.       — Перебьется. — ровно возразила Лена. — Счастьем нельзя злоупотреблять.       — Сама виновата! — шутливо погрозил жене пальцем Ярослав. — Я сболтнул вскользь, а ты ей пересказала — отцовские гениальные изречения, цитаты из поколения в поколение!       Лена пожала плечами, и по волосам пробежал белый блеск.       — Ты сболтнул, а у нас сразу такая куча игр зародилась на пустом месте. Благословение, знаешь ли, когда ребенок вцепляется мертвой хваткой в любую вещь просто из-за цвета, и ничегошеньки ему больше не надо. Да и хорошо ты сказал. «Счастье оранжевого цвета» — вроде пустячок, бессмыслица, а душу греет, и всегда есть повод порадоваться. Радуга вон, считается, символом идиллии, но она редко появляется, и то перед этим дождь надо перетерпеть. А оранжевый сам по себе водится — безвозмездно.       — А бабушка ест апельсины? — подала голос радеющая за ближнего Соня, подозрительно наморщив нос.       — Ест. — с готовностью уверил ревизора Ярослав. — Но больше любит хурму.       Лена вопросительно коснулась взглядом куртки, в которую он себя таки успел упаковать. Ощущение собственной поганости резко возросло на пару липких зловонных миллилитров. Было хорошо, правильно, словно надели на штырек, сцепили два паззла и некуда и не за чем бежать. Он стоял, окутанный уютным коконом, но внутри все же, зацепившись за какую-то складочку, извивалась леска, и его как будто незримо потряхивало от этой взбалмошной судороги.       — Захотелось прогуляться. — сознался Ярослав, кривовато роняя слова с бледной неуместной опаской. — Побродить под фонарями…       Соня полыхнула глазами и подскочила, воздевая апельсин.       — И они оранжевые! Пап, ты будешь ходить сквозь счастье! Я с тобой!       — Слоненок, давай потом, — попросила Лена, подкупающе дергая ребенка за карман домашних штанов и подтаскивая к себе. — Не надувайся, папа после работы, устал, пусть побудет один. Потом соскучится и обратно прибежит. А мы ему креветок, а?       — Скоро дожди пойдут, а листва станет совсем осенней. — пообещал Ярослав. — Фонари — это как водопады: ты под ними проходишь, и они тебя светом обливают. А во время дождя они еще будут отражаться в лужах, и везде-везде будут рыжие озера, реки, а по ним будут плыть медные листья-кораблики. Ты наденешь высокие резиновые сапоги, и мы отправимся в странствие, будем сплавляться вниз по улице и по течению, сквозь рыжее. Ладно?       Соня пристрастно изучала поры апельсиновой корки, словно проверяя неказистого кавалера на прыщи. У нее водилась привычка не соглашаться вслух, если она чем-то недовольна, но пререкаться не собирается: так она и не вступала в спор, но и обозначала себя как обиженную сторону.       — А сейчас много таких фонарей, которые холодные. — угрюмо поделилась она, ни на кого не глядя. — Не рыжие.       — Да уж, это она, проклятая современность: счастье изымают из общего доступа, заменяя безвкусной подделкой! Долой! — Олег прислонился к дверному косяку, с умиротворенной ухмылкой почесывая шею. — Эй, мелкая, а давай тебя покрасим. Хной. — добавил он торопливо, с преувеличенной отчетливостью, по-птичьи остро покосившись на мать.       Лена оценивающе поворошила густую одуванчиковость Сониной макушки.       — Незаметно будет, — предсказала она.       — Не попробуем, не узнаем! — воодушевленно провозгласил Олег. — В крайнем случае, будет этакий внутренний свет: есть, но не видно, и приходится все равно фонарик включать. И потом! Ты у нас первоклашка, вместе с другими бедолагами только начинаешь вкушать школьные неприятности — контрольная из-за угла… А — хоп! — сделаем из тебя лисичку и всем скажем, что ты удачу приносишь: надо только потрогать или, там, причесать, косичку заплести. Но надежнее всего, если вдобавок дать что-то ценное или вкусное — чтобы по-честному…       Лена засеменила к нему, обнимая все еще сердитую Соню за плечи и подталкивая ее перед собой.       — Ты что, сочинение еще не написал? Что-то нерастраченное велеречие хлещет.       Олег обворожительно ощерился, сверкнув брекетами, и сострил:       — Слух режет? Прошу из уважения к таланту завидовать молча! Могу писать стихи для прекрасной дамы. — безмятежно посоветовался он с уже вплотную подобравшейся мамой. И, вступив в лобовое столкновение и ущипнув за нос сестру, весомо припечатал. — Как только найду ее.       — Иди, Ярик, мы без тебя справимся, — подытожила Лена, хищно обвивая сына левой рукой.       — Фигня вопрос. — подтвердил Олег, кивая отцу и в то же время пробуя ткнуть куксящуюся и уворачивающуюся Соню в щеку. — Мелочь, знаешь, в чем больше всего счастье содержится?       Соня назидательно шлепнула его по руке, но подняла голову с милостивым интересом.       — В моркови. — поведал Олег. — Тьма-тьмущая, так что народу аж плохо становится — от передоза! Чешутся, кашляют.       — Златоуст, — возвела глаза к потолку Лена. — Оратор. Любимец публики.       — Хочешь, скулинарим тебе апельсиново-морковный сок? — Олег успел выманить ребенка из-под материнских дланей, точно маленького зачарованного ужика, и сейчас задом пятился к кухне, в красках горячо живописуя чудодейственный эффект фруктово-овощного месива. Лена проследила их маршрут и, уже делая шаг следом, оглянулась через плечо на Ярослава, подмигнула:       — Развейся, но не до конца, будь добр. Нам возиться-то всего полчасика.       Ярослав не воспользовался лифтом, а обратился к лестнице в вялой бескостной надежде неизвестно на что. Серые исшарканные ступеньки возвращали его шаги, но без той звучности, превращавшей требовательную обстоятельную Соню в девочку-ураган. Его движение выходило полым. Впрочем, вряд ли это была вина лестницы. Вероятно, он где-то потерял сердцевину своих шагов куда как раньше. Ярослав безразлично подумал, что вот-вот спустится во двор, выскребется на улицу и пойдет промерять парк, накладывая свои следы поверх чужих и перепутываясь путями. Но никто не почувствует и не определит, что у него пустые шаги: эта ложка дегтя в бочке меда останется неопознанной да и влитой не по злому умыслу. Просто так получилось — неведомо и неуловимо.       Выступив из квадрата подъезда, как призрак из стены, он проследовал под нависшими ветками березы, с тихим удовольствием отводя их от лица. В этот момент он слегка задел локтем зябкую мысль: а каково же тогда то, что он ежедневно делает? Его работа, подписи в бумажках, возня по дому, прибитая полка, порезанный салат? Да даже слово — взвешенное, оброненное, любое? Каково все это на вкус, на вес, на ощупь? Осень еще не успела рассечь артерию с краской, и мир пока не покрылся румянцем, а пудрился мотыльково-сиреневой серью, силясь скрыть увядшие останки лета. Ярослав шествовал сквозь мягкую застывшую пепельность и то и дело словно бы ловил щекочущие прикосновения незримых хлопьев — вспыхивающие, затухающие искорки, справа, слева, к скуле, к виску. Соня была права: белых фонарей оказалось больше, по крайней мере, на улице. «Правильные» притаились в парке, благодушно покачиваясь среди крон, как крупные кувшинки. И не радовали. Ярослав стащил куртку, зажал под мышкой, замедлился, пополз, разведя руки в стороны. Бестолку. Мурашки вспучились, обращая его в сосновую шишку, рыжина осталась на рубашке, засохла на лбу и веках — не прошла насквозь, не впиталась. Ярослав вернулся в куртку, стремясь разминуться с простудой — как будто облепился старой кожей: неуклюже, а еще на вырост. Ветер просочился в рукава и обвился в десяток колец вокруг каждой руки, холодя локти гладким брюхом. «Счастье оранжевого цвета» — помнит-помнит, именно так он Лене и сказал и даже спустя столько лет не разуверился. В те годы все в его жизни было полнокровно: он знал свои эмоции наперечет, на цвет и запах. Всякая проступала на языке соленой кровинкой или грушевой сладостью и пылала где-то в затылке, отдаваясь на донышке зрачков, перламутровым полотном — зеленым, желтым, голубым, красным. На любое событие, мелочь он отвечал весь, от макушки до пяток. Это было незатейливо, но справедливо: он знал свои чувства вплоть до черточки, мог их описать, зажмурившись, в темной комнате отыскать все до одного и по изгибам лопаток сличить, кто же есть кто. Сейчас? Он не печалился. Он уходил, но не поворачивался спиной, выписывал петли, держал курс обратно и хотел вернуться. Наверное, это счастье. Пусть не то, бьющее в затылок, безудержное, пьянящее, оглушительное. Не кроткое, маревно пеленающее, дрожливо мурлычущее. Чутка выгоревшее, немного выродившееся. Но оно?       Он отступился от фонарей и окунул себя в сыроватую ивовую темноту у пруда: ошметки рыжего света с шелестом скатывались с плеч и рукавов, будто струпья гуаши. В свинцовую тишину ныряли утки, качая на взволнованной воде хороводы из бурых хлебных крошек. Ярослав с лихорадочным упорством пробрался сквозь буреломное сплетение ветвей и плюхнулся на камень у бревенчатой, вкопанной в землю оградочки. Утки шевелились, копаясь среди водорослей и рассекая поверхность, вода дышала, тревожимая ими. Рыжина заворочалась на дне, зарябила рубчатым пятном и раскрылась на мелководье, как крылья майского жука. Ярослав не удивился, что было бы совсем препаскудно, если бы он давным-давно не отреагировал так же — почти бестрепетно. Он помахал, устало приподняв ладонь с колена. Она со схожей меланхоличностью вскинула руку, и неразличимая на ее свечении серость заструилась по локтю, закапала вниз. Ярослав на всякий случай осведомился:       — Все в порядке? Ты здесь по собственному желанию?       Она кивнула.       — Верно. Заплыла, — по-прежнему создавалось впечатление, что в горле у нее бурлит вода. Может, именно по этой причине мнилось, что в любой ее фразе необъяснимо больше не то чтобы смысла, а какого-то иного наполнения. Ярослав никогда не умел подобное объяснять, только разбирать, чувствовать. Медные волосы тяжело мерцали влагой. Хвост прянул вверх, как высеченная из сердолика чаша, и безмолвно скользнул обратно, под колеблющийся покров. Тигриные глаза весьма напомнили Сонины, когда она известила:       — Понимаешь, это громадная щучья подлость, что мне подвернулся именно ты. Стра-а-анник. Я ж и в открытом море была, знаю вашу породу — редкие дурошлепы. Потому и ушла в речные воды: необъятность чересчур разнообразна, на что только не наткнешься… Фокус в том, вы уродцы. Вы повязаны с дорогой и счастливы только, пока это самое счастье ищите, как ни бредово звучит. Пока пробуете, срываетесь, обжигаетесь, царапаетесь, ошибаетесь. Пока творятся приключения, а вы нашариваете цель, направление и потом добиваетесь, добиваетесь, по щепочке возводя мост… А ты меня из рыболовной сети выпутал, поулыбался, глазами похлопал. Я и претворила, что ты там себе лепил в необозримой дали. Срезала под корень весь твой путь. Поднятый парус, поиск, водовороты, пиратов, проливы. Не взыщи, долг платежом красен: раз уж наградили этаким мастерством, надо применять, и в неприятности попадать, и со спасителем на месте рассчитываться. Я ведь не божье благословение, направляюсь не адресно, а куда попало, плевком, волею случая.       Она пристально проследила, как Ярослав беспомощно похлопывает себя по ляжкам, дергая плечом. В конце концов, сунув руки в карманы и сгорбившись, он пропел, неловко засмеявшись:       — Рыбка, рыбка, помоги, золотая, сделай милость, прикажи девчонке той, чтоб в меня влюбилась?       К сожалению, внятной реакции в карманах не обнаружилось, хотя он неприкрыто надеялся отыскать нечто вразумительное, наподобие каштана: старая знакомая рассказывала, что подкладывает по одному во все пальто и ветровки, чтобы держаться, когда будни склеиваются до неразличимого и утекают сквозь решетку водостоков. Она звонко треснула по глади и встряхнулась, рассыпав по бокам злых облепиховых светляков.       — Не зубоскаль, когда приплелся унылее утопленников! Считаешь, мне приятно? Я, между прочим, шанс, вроде метеорита, рухнувшего под ноги — не найдешь и не заменишь. Я рассмотрела с лупой весь мир, проверила каждую складочку, чтобы раскопать то самое для тебя — женщину, друзей, работу, дом да даже кошку! Выпорола, оборвала лишние нити, расчистила место, вшила подле тебя. Это отнюдь не ерунда — соединить чьи-то судьбы, пусть даже они трижды и десятижды откликаются! Твоя Лена жила в другом городе, за миллиарды разговоров и лиц, и влюбиться должна была в Пашку Колесникова — не всепоглощающе, но залпом и без колебаний. Твой Женя намеревался стать учителем истории: поссорился бы с отцом, но зато обнаружил бы, что бесподобно ладит с учениками! Мало устранить лишнее и подтащить поближе: вам могло заурядно не хватить друг на друга времени и сил! Остались бы золотистые воспоминания, как заначка на черный день, и сокровенная симпатия — не более!       Получасье замыкалось, кусало себя за хвост. Он знал, что заляпанная Соня вылетит в коридор, сунет ему стакан с невообразимо пахнущей жидкостью и в обмен вывернет наизнанку его куртку, закутается и будет так стоять, розовея босыми пальцами — девочка-палатка. Неспешный Олег помашет ему полосатой от двух пластырей кистью и доверительно запретит: «Пап, тебе нельзя. Ты ведь кормилец семейства — окочуришься, че делать будем?».       Она, запрокинув голову, с протяжным свистом выдохнула, как мог бы ветер подуть в горлышко бутылки, и с досадой поскребла песочную ключицу ногтем, похожим на ребристую ракушку. Повела хвостом, вспенивая пруд вокруг себя в жиденькую желтизну шампанского — нанизанная кольчужными рядами чешуя разразилась от горла до кончика плавника сияющими зигзагами.       — Другие хотят прыжок к точке. Такой, жирно-чернильной, смачной, чтобы стиснуть в объятиях и упиваться до конца дней. А ты бы к ней с наслаждением топал и топал, не встань моя воля поперек твоей.       Ярослав ощущал себя скрюченным грибом и спустя рукава прикидывал, растут ли они на камнях. Вероятно, он основательно замшел, потому что, если и была тоска, то легла поверх, росинками. Он встал, опираясь на услужливо простертую ветку ивы и, кажется, заслоняя дорогу парочке припозднившихся муравьев.       Она погрузилась в утино-хлебный бульон, спрятав острие подбородка. Тело истаяло до задушенного подводного мерцания, увенчанного островком извилистых кудрей. Раскинувшись было по поверхности, они неотвратимо тонули.       — Домой? — осведомилась она затухающе.       Ярослав усмехнулся и машинально зашарил в полумгле, подбирая самые хрустящие листья для Вишни — наравне с поеданием сырой картошки она любила лупить, гонять их и растирать в труху (из-за последнего пристрастия ее на время охоты вежливо выставляли на балкон). Когда он сорвал и отправил за пазуху первый лист, снова стало слышно, как плещутся утки.       — Выяснять, есть ли счастье после точки.​ ​