Kumiho

Если бы пару месяцев назад Чонгуку сказали, что он будет страдать по демонической твари, которая появилась на свет, чтобы убивать людей, и сама должна быть убита человеком, он бы не просто рассмеялся, он бы счёл этого человека законченным идиотом, не способным осознать элементарные вещи. Он бы даже не стал объяснять этому дураку, что к чему, что-то доказывать. Он бы просто с презрением усмехнулся и потом вспоминал бы этот случай, как что-то невероятно глупое и неуместное. Как шутку. Шутку. Господи, если бы все было бы так на самом деле! Уже три дня подряд Чонгук по привычке заходит в зал с пустующей клеткой, ставит миску с едой на пол. На холодный, пробирающий до костей пол, на котором теперь некому мёрзнуть, стуча клыками друг об друга. Смотрит на дальний от входа угол, где одиноко лежит скомканное одеяло, что будто бы ещё хранит тепло лесного существа. И только потом осознаёт, что нет здесь больше кумихо. Что Чимин теперь в городской темнице, где никто не принесет ему вкусной горячей еды, никто не даст из жалости укрыться одеялом. А из жалости ли? Все чаще и чаще Чонгук начинает задумываться над природой непонятных ему чувств, которые, похоже, абсолютно нечаянно заронил ему в сердце непокорный кумихо, в итоге оказавшийся самым чувственным и прекрасным созданием из всех, что доводилось встречать охотнику. Ответом на этот непростой вопрос являлась достаточно простая мысль, которая навязчиво крутилась где-то в глубине человеческого мозга, дразня и не желая обретать образ, понятный Чонгуку. Или может, сам Чонгук не хотел её понимать. *** На четвертый день Чонгук вновь оказался растерянным у пустой клетки, с едой в руках, абсолютно не понимающий, что же ему делать и как жить в этом состоянии, когда каждую его свободную минуту мысли вдоль и поперек занимает один-единственный. Внезапно он видит блеклый образ, мгновение за мгновением становящийся все более отчётливым. Кумихо сидит прямо на одеяле, поджав под себя свои тонкие ноги, и, улыбаясь, смотрит на Чонгука. В его взгляде нет ничего звериного, только алые полосы краски под его глазами да пара лисьих ушей выдают в нем демона. Такой безопасный, доверчивый, красивый. В тот же миг на его груди появляется огромная дыра. С её краев капает кровь, а внутри, вперемешку с разорванной плотью, виднеются хрупкие раздробленные косточки, отливающие голубизной. Чимин как будто не сразу обращает внимание на смертоносную рану, но как только его взгляд натыкается на собственную грудь, он моментально меняется в лице. Шелковистые рыжие пряди вмиг тускнеют, превращаясь в безжизненные серые патлы, кожа на глазах теряет свой золотистый отблеск, а глаза теперь полны отчаяния и дикого, невыразимого ужаса. Чонгук глохнет дважды. Первый раз — от пронзительного вопля кумихо, передавающего маленькую толику боли оборотня Чону. Второй — от собственного крика. Он кричит, пальцами намертво вцепившись в волосы, зажмурившись, лишь бы не видеть страдальческую галлюцинацию, от которой кровь стынет в жилах. Чимин в каждой его мысли, в каждой клетке его грешной крови, в каждом уголке его потерянной души. Кумихо полностью овладел его разумом, душой и сердцем. Проник в самые заветные лабиринты его сознания, заставил думать о себе, убиваться по нему, переживать. Как же это все неправильно, недостойно существования, убийственно безрассудно. Чонгук старательно вырывает его из памяти, пытается забыть, уничтожить, стереть в клочья и вышвырнуть, как нечто грязное, опасное. Но он вновь и вновь возвращается, вгоняя в транс своими изгибами, зрачками, губами... Дом, опустевший без волшебного лиса, наполнился его отголосками, которые, будто живые, терзали чужую совесть. Ещё два дня охотник пытается ужиться с призраками, настигающими его на каждом шагу. Но в какой-то момент эта пытка становится совсем уж жестокой, и Чон медленно, но вполне верно приближается к безумию. Или, может, он обезумел в тот момент, когда решил покормить обессиленное чудовище, проявив тем самым к нему добродушие. Так или иначе, но в битве за собственный рассудок Чонгук в дребезги проиграл пареньку с глазами-озерами, что на деле является древним опасным существом. Поэтому, растеряв остатки собственной воли, охотник начинает составлять план по освобождению Чимина из холодных рук смерти, что непременно ждёт его в королевской тюрьме. Просидев над почти невыполнимым планом целую ночь и не проспав ни часа, Чон к своему неприятному удивлению, приходит к выводу, что одному ему с этим не справиться. В таких ситуациях люди обычно зовут на помощь друзей. Вот и Чонгук в два часа пополудни шестого дня без Чимина отправляется в город за советом и помощью от своего давнего друга. *** Дорога до города далась ему нелегко: скакать на лошади по той же колее, по которой везли закованного в цепи кумихо, было невыносимо. Однако этого требовало освобождение Чимина, и ради этого Чон был готов попотеть. Залитые зенитным солнцем цветущие горные леса исчезают, оставляя место для разъеженной дороги, по которой редко, но шумно, проезжают запряженные лошадьми и ослами почтовые кибитки и повозки мелких торговцев. Ближе к вечеру пыльные пейзажи сменяются живописными полями, покрытыми, словно ковром, невероятным разнообразием пахучих трав и цветов. После небольшой передышки для себя и для лошади на уже остывающей вечерней земле, Чонгук наконец достигает своей цели. Впереди, на фоне закатного неба чернеют шпили башен и часовен Чой-Нагёль*. Где-то там, в одном из ответвлений огромного запутанного лабиринта дрожит от страха за решеткой юный оборотень, обречённый на смерть. И все там же, быть может, недалеко от Чимина, посреди грязных, кривых улиц города, от которого грехом несёт за версту ещё от самого названия**, в аккуратном домике с черепичной крышей цвета песочного печенья живёт старый друг Чонгука, выросший с ним в одном доме, знающий его больше, чем кто-либо на этой земле — ведьма Мин Юнги. *** При одном лишь взгляде на Юнги можно было сказать, что он ненормальный. Кислотно-малиновые волосы, выкрашенные так, что смыть краску было почти невозможно; длинные стрелки: то красные, то синие, а иногда даже зелёные и оранжевые; яркие рубахи на несколько размеров больше, чем нужно, больше похожие на платья; разноцветные корсеты, чулки, сережки, браслеты, ленты... Не такой, как все, нестандартный, удивительный, поверхностно распутный, а на деле совсем не дающийся в руки. Одним словом — чокнутый. Именно такое мнение сложилось о юноше из деревни в первые же годы его жизни в одном из самых задрипанных районов Нагёля. Одни сразу же окрестили его сумасшедшим, другие, глядя как он одевается — шлюхой. Юнги это ни мало не смущало, и он продолжал — и продолжает по сей день — жить так, как ему нравится. К тому же, несмотря на показное возмущение, его фигуре, кошачьим глазкам и роскошной шевелюре завидовала каждая кухарка, а толпы озабоченных мужчин круглые сутки торчали возле его дома, в надежде урвать себе на ночь молодое тело ведьмы. В их сторону Мин даже не смотрел, предпочитая их просто не замечать, иначе проблем не оберешься. К тому же, у него был человек, которому он доверил свое сердце, и этим счастливцем стал сын хозяина богатой лавки, находящейся неподалеку от дома Юнги. Единственный, кто увидел в странном парнишке, бросающем вызов серому прогнившему обществу, который носит платья и лоскутные плащи, красит волосы и колдует, робкую и нежную душу, ждущую человека, который бы защитил её от нападок несправедливого мира и подарил свою любовь. Чон Хосок добивался свидания с Юнги два года, отношений — год, а теперь, пока безуспешно, добивается согласия на предложение выйти за него замуж. Поначалу Чонгук Хосока невзлюбил, опасаясь, что тот один из тех, кому нужно лишь красивая упругая задница, да розовые губы. Прожив с другом самые ужасные в жизни Мина дни, заставившие надолго, если не навсегда, потерять интерес и влечение к физической близости, испытывая к ней лишь отвращение и неконтролируемый страх, Чонгук знал, что того следует оберегать от таких людей. Но факт того, что по истечению трёх лет ухаживаний за Юнги Хосок ни разу не потребовал совместной ночи, чувствуя нежелание ведьмы, заставил Чонгука изменить свое мнение, и вскоре они неплохо подружились. Юнги был единственным, на кого Чону оставалось рассчитывать в такой непростой ситуации, и он, зная, что Мин не оставит его в беде, направился прямиком к пряничному домику с колокольчиком на двери. *** Нельзя сказать, чтобы Юнги был в восторге от рассказа Чонгука и последовавшей за ним просьбой о помощи. Юнги был в полнейшем, дичайшем восторге. Казалось, что ещё секунда, и он просто лопнет от надменности и счастливой возможности почувствовать верх над обычно строгим и величественным охотником. И он не упустил возможности посмаковать момент, когда Чон Чонгук распинался перед ним о своих чувствах к девятихвостому лису и своей глупости, грозящейся погубить кумихо, да и самого Чонгука в придачу. Воздух в небольшой уютной (на взгляд Юнги) спальне весь наполнен напряжением и непринужденностью одновременно. Находиться в ней для Чонгука было почти страшно. Разноцветные занавески, вазочки и ковры, расставленные по периметру комнаты тоже не добавляли спокойствия охотнику, ровно как и лежащая на деревянном столике помятая листовка с крупными красными буквами. – Ну-ка повтори, что ты сказал, – голос Юнги вдруг становится будто каким-то звенящим, торжествующе-зловещим. Он медленно разворачивается к охотнику, при этом не отрывая глаз от плаката в его руках, что крупными красными буквами призывал убивать нечисть, и только когда весь его корпус уже направлен к Чонгуку, он переводит на него и взгляд, ожидая ответа. Чон прикрывает глаза, медленно выдыхая, и ещё раз, четко, по слогам произносит: – Мне нужно освободить кумихо из тюрьмы. Ещё несколько секунд Юн сохраняет неподвижность и тишину, а затем, пугающе громко расхохотавшись, бросается к Чонгуку, прижимая его своим телом к столу и оперевшись о стол позади охотника двумя руками. На его губах играет довольная усмешка, оскалившая белоснежные зубы, а в глазах сияет начищенным тазом уже ставшее Чону привычным безумие. – Значит, Хосок~и мне не соврал, и ты правда влюбился в волшебную лисичку, что тебе велели уничтожить? – тонкий изящный палец проходится лёгкой дорожкой прикосновений по губам Чонгука, завершая свой путь ощутимо болезненной пощечиной, после которой Чонгук отпихивает его от себя с такой силой, что в следующее мгновение Юнги падает в кучу старых, но очень опрятных и хорошо ухоженных платьев, плащей, шелковых рубашек, и конечно, излюбленных им корсетов. Небольшая комнатка вновь оглашается смехом ведьмы, на этот раз, правда, чуть более адекватным и тихим. Похоже, он совсем не обозлен и не огорчен тем, что сейчас валяется в куче своей одежды, отброшенный туда рукой своего давнего друга, даже наоборот, происходящее его будто бы забавляет. – Спросишь, за что я дал тебе по твоей наглой морде, Чон? – не дожидаясь ответа от угрюмого Чонгука, явно бывшего не готовым к тому, что его выпад окажется столь незначительным в этом разговоре, Юнги продолжает говорить, неторопливо пропуская между пальцев одну из своих шелковистых морковных прядей, и даже не глядя в сторону охотника. – Какого, скажи мне, дьявола, ты оставил этого лисёнка наедине с королевской стражей и тюремными палачами? Неужели твое сердце настолько затвердело, что ты готов отдать такое хрупкое создание на растерзание людям, никогда не ведавшим любви? Чонгук ещё сильнее мрачнеет при слове «любовь», вспоминая, как замерло что-то в груди, когда Чимин робко улыбнулся, прикрывая невольно свои узкие глазки-щелочки, подведенные аккуратно красной краской, и вновь чувствует это странное покалывание глубоко внутри. Уж действительно ли это не любовь, как сказал Юнги? – Я не смог его убить, – его голос предательски дрожит, хоть он и пытается унять свое горе и страх. – Так пусть убьют другие. Ведьма хмыкает. В этом странном звуке сквозит настолько неприкрытое разочарование, перемешанное с презрением, что Чонгук вновь срывается с места, со всей силы ударив перед этим стол, рядом с которым стоял. Он борется с почти неконтролируемым желанием разбить Юнги его ухмыляющееся личико, а затем схватить его за длинные пряди и треснуть головой об пол. Неужели он совсем не понимает?! – Неужели ты совсем не понимаешь, Юн?! Я не мог его убить, не хотел! Вслед за тяжёлым вздохом, невидимым облачком поднявшимся к высокому потолку, с кучи одежды поднимается и сам Юнги, перед этим стряхнув с себя несколько кружевных чулок и ленточек для волос, зацепившихся за его одежду. Он ещё раз окидывает охотника оценивающим взглядом и подходит двери. Его тонкая рука в кольцах и цепочках ложится на деревянную ручку массивной двери, готовая совершить лёгкое нажимающее движение и выпустить своего хозяина из душной комнаты, что наполнена ароматом специй, полевых трав и явного недопонимания. – Знаешь, Чонгук~а, ко мне каждый день приходят толпы олухов, желающих решить свои личные проблемы, но послушай, – он вновь смотрит в глаза замершему от его слов парню, слегка наклоняя голову. Сейчас в его словах совсем нет даже толики того сумасшедшего восторга, что звенел в воздухе всего пару минут назад. – Послушай, даже среди них не было ни одного, кто бы пришел ко мне за спасением любимого, кого сам отдал на растерзание королевской страже. Чонгук вновь начинает злиться. Юн толкует о том, о чем сам не имеет ни малейшего понятия. Он даже ни разу не видел самого Чимина, его диких, и в тоже время доверчивых глаз, чтобы понимать, какой сложный выбор приходится делать каждому, кто решается протянуть руку ему навстречу. – Я не люблю его, Юнги. Я уже говорил об этом, и ты... – Это ложь! – Мин обрывает его на полуслове, резко развернувшись к нему всем корпусом. Он говорит чуть медленнее обычного, и так причудливо: одновременно растягивая слова, но при этом делая окончание таким отрывистым, что оно почти физически ощущается хлопком по лицу. Впервые за весь вечер в голосе ведьмы звучит злость, хотя до этого Чонгук дал ему достаточно поводов разозлиться. – Ты лжешь самому себе, Чон, всегда лгал, и попомни мои слова, этой ложью ты погубишь не одну жизнь! – он гневно встряхивает волосами, откидывая их со лба, и вперивается взглядом в растерянные глаза охотника. – Чертов эгоист, неужели тебе не жаль его, он ведь по твоей вине будет сожжён на костре, как последняя дрянь, варившая ядки для пьяных мужиков, решивших избавиться от своей жены! Он резко открывает дверь, намереваясь хлопнуть ей и уйти, оставив все проблемы в этой комнате. Чонгук вздрагивает, после этого так же багровея от злости, как и Юнги. Его руки сжимаются в кулаки, вены на них угрожающе вздуваются. Он подходит ближе к ведьме, заглядывая прямо в чужие глаза и сквозь зубы шипит: – Он в любом случае должен умереть, как и все остальные магические твари. Не я обрек его на эту участь, но и не я в силах причинить ему такую боль. Пусть это сделает кто-нибудь другой. Черты лица Юнги, до этого искаженные злобой до предела, слегка смягчаются, и его губы, покрытые свекольной помадой, снова складываются в уже порядком надоевшую Чонгуку ухмылку. – Именно поэтому ты пришел ко мне за помощью? Краска заливает щеки охотника, а его руки обхватывают собственные плечи. Он вдруг выглядит таким беззащитным и напуганным, что Юнги сжаливается и сбавляет обороты. Его рука мягко касается чужой щеки, слегка шершавой от двухдневной щетины, и почти нежно проводит по ней до самого уха. У Чонгука в голове внезапно появляется такое открытое лицо девятихвостого лиса, у которого зрачки абсолютно круглые, а клыки совсем не чувствуются из-за мягких губ, что робко коснулись щеки охотника. Который ещё совсем не знает, что через пару часов Чонгук сдаст его страже, не в силах убить его сам. Фантом влажного поцелуя так и остаётся на щеке, несмотря на то, что воспоминание с Чимином уже исчезло, растворилось в спертом от благовоний воздухе, а перед его глазами всего лишь Юн, хохочущий, видимо, от вида замечтавшегося парня. Но неожиданно и Мин исчезает за дубовой дверью, перед этим сверкнув своей ослепительной улыбкой, а в следующее мгновение раздается противный скрип замка, означающий, что Чонгук заперт совершенно один в спальной комнате и одновременно мастерской слегка поехавшей ведьмы. Он, словно очнувшись из долгого сна, бросается на дверь, принимаясь дергать за ручку и колотить по твердому дереву, в надежде, что ему всё же откроют, но дверь, как была неприступной преградой, так и осталась, несмотря на то, что костяшки правой руки у Чонгука разбиты в кровь, а запястье левой слегка побаливает. В ответ на все его усилия Юн из-за двери дарует лишь издевательски весёлый смех. И когда это он успел пересердиться? – Тебе нужно посидеть одному и хорошенько подумать над тем, что ты хочешь. Если к утру ничего не надумаешь, я выпущу тебя, но учти, что моей помощи в спасении своей лисички не получишь. Но если... Впрочем, ты должен прийти к этому сам. Тут в его голосе начинает скользить какое-то садистское удовольствие, будто мысль о том, что Чонгуку придется просидеть всю ночь одному в чужой комнате наедине со своими нерадостными мыслями, приводила его в подобие экстаза. Хотя за все то время, что Чон знал его, такие вещи: наблюдать за тем, как кто-то мучительно погружается в свои переживания и размышления, как его душа оголяется или наоборот, закрывается подобно ларцу с сокровищами — такое всегда нравилось ему. Этой самодовольной мрази нравилось смотреть на чужие страдания, пока, конечно, эти страдания не становились физическими или слишком сильными. – Если тебе от этого будет легче, можешь примерить какое-нибудь из моих платьев. Хотя, ты вряд ли в них влезешь, они ведь сшиты по моей фигуре! Не грусти, Чон, а думай! Он ещё раз улыбается напоследок, на этот раз уже абсолютно по-доброму, и лёгкими шагами слетает вниз по лестнице, туда, где его ждёт взволнованный Хосок, за все это время так и не снявший верхнюю одежду, и сидевший на мягком диванчике у двери. Когда Мин садится рядом, аккуратно расправив подол своей атласной красной сорочки, вытянув стройные ноги в черных чулках перед собой, и по-хозяйски откинувшись на спинку дивана, он делает вид, что не заметил его присутствия, продолжая просверливать взглядом изящную связку колокольчиков, висящих на потолке, однако его ладонь, словно задавая немой вопрос, все же оказывается поверх руки Юнги, которую тот спустя несколько мгновений аккуратно убирает, внешне же не показывая никаких эмоций насчёт этого. Он встаёт, подходит к окну, и облокотившись на подоконник, неспешно начинает расчёсывать волосы деревянным гребешком с драгоценными камешками на ручке. Его взгляд не отражает ничего, кроме глубоких раздумий, но когда он наконец начинает говорить, его голос звучит довольно бодро. – Да, знаешь ли, очередной влюбленный дурак, что не может определиться, хочет счастья или нет. – Кто смог влюбить в себя Чонгука? – вопрос Хосока звучит недоверчиво, и Юн может его понять, он и сам каких-нибудь полчаса назад так же не верил россказням Чонгука о его страданиях и любовных похождениях. Юнги снимает с вешалки в виде лесных веточек свой плащ, и достает из небольшой коробки у двери синий кожаный корсет. В течение следующей минуты он внимательно оглядывает себя в высоком старинном зеркале, а затем поворачивается спиной к Хосоку, указывая на корсет. – Не поможешь? Тот с готовностью вскакивает, чувствуя, что ответ из Юнги можно выбить только послушанием и лаской, к тому же, если быть откровенным, он очень любит застёгивать что-нибудь на таком любимом теле, в особенности корсет, плотно обхватывающий все плавные изгибы. Хосок берется за длинные ленты, что свисают почти до колен ведьмы и покрепче взявшись, начинает тянуть. Он буквально заворожён тем, как половинки корсета медленно, но неумолимо сдвигаются, все точнее и у́же очерчивая тонкую талию, хотя, может быть дело здесь в каком-нибудь колдовстве, сотворенным старшим, это совершенно неважно. – Кумихо. Знаешь, кто это такие? – не прерывая процесса, но нарушая тишину, спрашивает Юнги. – Девятихвостые лисы, жившие много веков назад. Мин кивает, и какое-то время в комнате опять висит глухая тишина, через которую пробиваются лишь шаги Чонгука откуда-то сверху, и шорох ленты, утягивающей корсет все сильней и сильней. – Говорят, недавно одного поймали. Скоро его сожгут на костре, на площади перед дворцом Его Величества. Хосок в ответ на это молчит, не зная, что сказать. Он чувствует, что это не просто болтовня о недавних новостях города, а что-то важное для самого Юнги, или может быть, что-то, касающееся его, Чона, поэтому слегка напрягается, готовый к продолжению, однако, как выяснилось, не был готов достаточно. Ведьма, по каким-то своим параметрам оценив обстановку, и видимо, придя к заключению, что можно наконец, произнести самое главное, продолжает: – Вот такой возлюбленный у нашего Чонгук~и. Лисичка с девятью хвостами. Едва договорив, он тут же хватается за грудь, из которой одним рывком будто выкачали весь воздух, а осознав причину своего внезапного удушения, тут же вцепляется в руку Хосока, оказавшегося настолько пораженным сказанным, что он случайно сделал слишком сильный рывок, почти придушив Юнги. – О боже... – шокировано выдыхает Чон, расслабляя узел и придерживая любимого, опасаясь, что тот свалится в обморок, – Прости меня, милый. Все в порядке? Тот лишь пару раз кашляет, держась за грудь, и просит продолжить, но вдруг замирает и тихо сообщает: – Твои руки, Хосок. Чон опускает взгляд на свои ладони, лежащие на аккуратных бёдрах, и его сердце невольно пропускает удар. Он тут же убирает руки на более безопасное место — чужие плечи, и оставив лёгкий поцелуй на щеке Юнги, извиняется, уткнувшись носом в изгиб шеи. – У меня есть идея, как помочь этому болвану, но для начала пусть подумает о своем поведении. – продолжает Мин, запуская пальцы в каштановые кудри Хосока, мягко массируя чужую кожу. – Правильно ведь? Его вопрос остаётся без ответа, ведь Хосок уже давно мурчит ему в шею, закрыв глаза от удовольствия, и Юнги, наконец, разворачивается к нему лицом, нежно целуя в губы. В их поцелуях нет пошлости, которой так боится Мин, они полны лишь бесконечной любви и искреннего счастья. – Юнги, черт бы тебя побрал, выпусти меня немедленно! – вслед за градом ударов по дереву раздается вдруг гневный крик из спальни, на что ведьма лишь ухмыляется, притягивая Чона ближе.