Потоки слёз чужих детей

— Кстати, ты в курсе, что твой благоверный плачет во сне? Как ни проснётся – подушка мокрая. Глаза красные, но сухие. Ненормально это, когда все спят, а ему плохо. Слава Гестии, что шарахаться от любого резкого движения перестал. И нож кухонный куда-то пропал. Уже какой день найти не могу. Минерва прожигает взглядом Гермиону, уже поднявшуюся с постели. Поименованный «благоверным», уже месяц как переживший первую зиму, ещё спит, лёжа животом вниз, закопавшись в одеяло по макушку. Неужели всё настолько плохо? Нет, его определённо надо спасать. Пусть выскажется снова, поймёт, что никакого осуждения в ответ не получит. Только ласку и поддержку. Гермиона быстро одевается, обходясь без платка, закрывающего волосы. Последовательницы Зевса могут обойтись и без устоявшегося контроля над женщинами. Первая зима... Звучит как летоисчисление в случае жестокой войны, в которой не будет победителей, а оставшиеся жители начнут страдать от голода. Конец зимы будет означать, что самые жестокие бедствия в виде адского холода и сносящей с ног метели уже позади. Теперь всё будет гораздо лучше, если так можно сказать о непрекращающейся агонии умирающего человечества. — Идите лучше искупайтесь. Погода тёплая, река недалеко, — Минерва садится за стол и начинает размалывать высушенные травы, что ученица собрала накануне. Хорошая идея. И освежиться, и приятно провести время. Гермиона подходит к кровати Драко и начинает тихонько его тормошить, трогая за невзначай высунувшееся из-под одеяла запястье. Слишком настойчиво. Наконец слышит и чувствует, как он ворочается и откидывает одеяло, пихнув его ногой. Как был в чёрных бриджах, так в них и просыпается. Худощавый, истощённый, но такой выразительный. Горничная излагает мысль по поводу утреннего похода на реку, и «благоверный», пусть и немного с сомнением, соглашается. Всю свою жизнь знал только водные процедуры в ванне, где можно расположиться, только сгорбившись и сжавшись в комок из конечностей. По привычке тянется за рубашкой, лежащей на скамье в сложенном виде, но Гермиона как отсекает: «Можешь не одеваться. Смысла нет», сама же остаётся в одной ночной сорочке, проворно скинув платье. Берёт за руку и выводит из дома. — Ты же говорила, что я умру, если пересеку порог, — нервная дрожь бежит по телу, голос застревает меж связок. Не решается сделать шаг вперёд. Утро по-летнему прохладное. Ветер, но не такой, чтобы пронизывать каждую кость, а достаточно слабый, призванный освежить, освободить от прежней жары. Небо светло-серое, но у горизонта ещё остаётся алая полоса, хранящая след восходящего солнца. — Это была шутка, — Гермиона закрывает дверь. Жестокая, ядовито-глумливая, наполовину правдивая, но всё же шутка. — Идём. Пока я держу тебя за руку, никакая смерть до тебя не дотянется. Покоряется, смыкая свою руку в её узкой ладони. Крепко, чтобы в случае чего не отпустить случайно. Вниз, в поросшую дикими пахучими цветами долину, по узкой змеино-извилистой тропинке. Пересекает не очень высокий, поросший короткой изумрудной травой холм, всё ещё не способный привыкнуть к такому огромному пространству. Слабый ветер холодит живот и грудь до мурашек, но не настолько, чтобы сказать, что «благоверный» полноценно мёрзнет. Такое ощущение, что они идут на край света. Замечательно, что вместе. Одному не хочется. Как и придуманной, потресканно-фальшивой любви и заботы. Будто она обязана это делать. Кто ей сказал об этом? Пустые слова, облечённые в длинные витиеватые речи, не стоят того, чтобы к ним прислушиваться. Идут, пока не достигают той самой реки, протекающей в низине. Долгий, сильный, уносящий мелкие камни с берега поток уходит далеко за горизонт, отражая яркий свет солнца. Остановка у самого края. Непонятно отчего приглядывается к Гермионе, отмечая к своему пытливому вниманию возвышенно-хрупкую, недостижимую внутреннюю красоту, просвечивающую сквозь кожу и пряди волос, рассыпанные по плечам. Развёрнутая к нему скрытой сорочкой спиной, она свежей артериально-алой кровью циркулирует внутри него. Врастает ему в вены, разрывая, закрепляясь на стенках. Осторожно, ласково, стараясь не поранить, въедается в сердце, что отзывается пропущенным ударом. — Давай, залезай, — будит, выводит из пьянящего транса собственными шагами и журчанием рассекаемой ступнями воды, в которой она уже по лодыжку. — А что если я утону? Не хочу утонуть, — не решается последовать, до красноты лопнувших капилляров под веками боясь, что вода заставит суставы костенеть, лишит сил, дающих способность доплыть до берега, в конце концов утопит. Чёртова река! Вместе с тем так тянет к себе, призывая зайти, заведомо готовая погрузить в себя до остатка. — Не бойся, — успокаивающе. По-прежнему держит за руку, слегка увлекая за собой. Распыляет в мелкие частицы таящийся чуть ниже сердца страх, заставляя сделать шаг вперёд и вздрогнуть от осознания собственной раболепной покорности. — Дно мелкое. По нему можешь спокойно идти, — видит, как босые ступни наконец касаются воды. Держит, пока Драко также не погружается в толщу по щиколотки. Чисто инстинктивно, широко шагает ближе к ней и вцепляется в плечи, объятый вполне понятным страхом. Чувствует, как острые лопатки гладит её рука. — Вот, держись за меня. Дальше, погружаясь по колено. Вода холодная, пронизывает морозом каждую вену, но с каждой минутой он понемногу отступает. Зациклиться на том, что вода не затащит в тёмные дебри, а наоборот, понесёт на своей поверхности. Смелеет и отпускает руку Горничной, забывая о сказанном ей. Робко переступает ногами по песчаному дну, пока вода не смачивает живот. — Ну вот. А ты боялся, — оборачивается и видит, как Гермиона широко улыбается и подплывает ближе. Зачёрпывает горсть воды и запускает ему в лицо. — Ах так... — отплёвывается, жмурится, и, раззадоренный таким обращением, с мстительным видом загребает ладонью водную толщу так, чтобы оросить плечи Гермионы, окончательно намочив её сорочку. Оба распалены до дрожи в запястьях таким весельем, и начинают отчаянно, на колотых первобытной радостью нервах бесперебойно брызгаться, плавать друг за другом, пытаясь догнать и напустить волну, прозрачно-голубым потоком нападающую на жертву и сносящую её собой. Никогда ещё не было так легко и приятно на душе. Будто и не было всех тех давяще-удушливых невзгод, что свалились на них в один молниеносно-быстрый миг. Доплывают до крутой остроугольной излучины и останавливаются, как раз в этот миг юноша понимает, что вымотался, о чём и говорит, пока, едва переступая, выбирается на берег. По острым лопаткам, с седых, коротко стриженных, ещё более тёмных от впитанной воды волос стекают крупные прозрачные капли, скользят вниз по позвоночнику. Добирается до покрытой ещё не высохшей росой травы и ложится на неё спиной. Гермиона за ним, в мокрой сорочке, теперь настолько тонкой, что ткань уже ничего не скрывает. До дрожи в коленях боится обрушения собственного целомудрия. Знает, в таком полуобнажённом виде женщина гораздо опаснее и соблазнительнее, нежели если бы она была откровенно нагая. Точь-в-точь дивная речная наяда, разве что венка на голове не хватает. Тщетно пытается отжать ткань, чтобы высушить её хоть немного. Ненароком соблазняя других... Мигом отшвыривает неуместную цитату вон. Подмечает, что губы у «благоверного», и так бескровные, стали совсем синими. Первый знак того, что водоём пора покидать. Ложится рядом, не решаясь начать беседу. Подмечает, что шва на животе нет, от него остались только едва заметные симметричные точки, куда вонзалась загнутая дугой игла. Шрам на шее от ошейника по-прежнему чёток. — Откуда у тебя эта заштопина? — спрашивает, разворачиваясь и встречая испуганное молчание и явное нежелание отвечать. Драко колеблется. Нет, она не осудит. Не станет принижать, сталкивая с пьедестала человеческого звания, опуская до существа, имеющего две руки, две ноги, глаза, рот и только жалкое подобие разума. В столь привычной панической дрожи накрывает живот ладонью, ожидая после откровения подобия вывернутых наизнанку грубых ласк. Воспоминания, которые хочется навсегда вычеркнуть, всплывают со дна снова. — Когда ты нашла меня... Я не мог до тебя толком дотянуться... Трубка в шее мешала... — видит, что вид у Гермионы спокойный, сострадательный, и крепнет в тоне: — Меня посадили на привязь. Когда я выбрался, то вырвал эту трубку, — запинается и умалчивает об убийстве эльфа. Замечает, как Гермиона едва ощутимо поглаживает ему рёбра, но не пытается вырваться и закрыться. Теперь ясно окончательно. Перед ней – клон, сам об этом не знающий. Лучше не говорить ему об этом, не травмировать ещё сильнее. Целует между пятым и шестым ребром, почти не касаясь кожи. У клонов нет души, но что же это тогда так явственно пульсирует, если приложить голову к груди? Сердце – достойное вместилище души, сосуд для неё. Если его разбить, душа исчезнет. И всё. Человек тоже исчезнет. Прислушивается. Если есть биение, значит и душа есть. Слабая, уязвимая. Пальцем скользит по животу, заставляя вздрогнуть. «Благоверный» явно чего-то боится. Угадать нетрудно: боится, что над ним начнут издеваться, как и тогда. Нет. Этого не будет. Без какой-либо грубости водит по коже, случайно ногтём задевает круглую выемку, цепляя крохотный узелок внутри, отчего слышит тихое шипение, будто от боли. — Прости, — приподнимается, лицезрея искажённую внутренней болью гримасу, разрезавшую белое лицо на лоскуты. — Тебе неприятно? — видит, как он, не в силах ответить, только кивает. — Хорошо. Не буду. Замечает, что они оба уже успели обсохнуть после купания. Стало уже гораздо теплее, ярко-топазовое солнце прогрело утренне-сонную землю, шальной западный ветер стих, капли росы на несколько примятых травинках уже высохли. Идут гораздо быстрее, чем до купания, хоть вода и намертво въелась в кожу, разморила, расплавила нервы. Юноша заметно веселеет, хотя радостью это назвать практически нельзя – уголки губ прямые, не опущены, брови скорбно выгнуты, в блёклых глазах скользит живое выражение. Похоже, что он никогда не знал улыбки. От этого становится ещё тяжелее осознавать, в какую яму его загнали. Та же тропинка, тот же холм, долина, и наконец неподалёку показывается деревня и дом на окраине – место, где их обоих любят и ждут, где никто не солжёт, где даже воздух пропитан доверием, где так легко согреться после адских холодов. Пусть этот несчастный запомнит, что где бы он ни был, его будут ждать именно здесь. Его душа непременно станет крепче, сильнее на территории трёх сердец. Страшно подумать, что будет дальше. Если вдруг Аполлон разгневается, и солнце сорвётся с огромной высоты, мгновенно поджарив владения Геи? Когда песни и мечты обратятся в ложь, и верить нельзя будет уже ничему. Когда от гнетуще-давящей пустоты сходишь с ума, отчаянно вырываешь из головы оставшиеся клоки волос, пока ласковый голос шепчет на ухо: «Приду... А ты...». Нет. Этого не будет. День за окном сменит холодная ночь, осенью прольётся ласковый дождь, на небе зажгутся звёзды. Нет. Конца света не будет. Минерва уже стоит у открытой двери, спокойная и безмятежная. — В наготе человеческой – единство с природой, — думает вслух, видя приближающихся молодых людей, которых уже успела наречь детьми. — Афродита нагая из воды вышла, Адам с Евой туда же... *** — Вот смотрю я всё на него, и вижу: не было у него внутреннего стержня. В доме уже давно потушены свечи. «Благоверный» уже давно спит, по привычке укрываясь одеялом с головой. Гермиона и Минера и не думают ложиться: вставание поздно ночью и обсуждение дальнейшей судьбы Драко теперь почти как ритуал. В одном исподнем, в кромешно-аспидной темноте, они сидят на кровати Минервы и тихо говорят вслух, зная, что юношу в такой час не разбудить даже выстрелом из пушки. Он успевает приспособиться к жизни не в одиночестве, в большом доме, который теперь не кажется слишком открытым, может выполнять мелкую работу по дому, только на улицу его пока не пускают. Только ранним утром или поздним вечером, когда никто из деревенских жителей не способен его увидеть. Дома помогает им готовить отвары. Без магии он бы не справился.. Беспорно — в нем ген волшебника. Проявляет юноша сильный интерес к часовым механизмам, уже сейчас понемногу проникающим в повседневную жизнь. Вся механика нынче часовая: арбалеты и кремнёвые пистолеты с примитивным прицелом, но из оружия большинство предпочитают рапиры. В рукавах наёмники прячут пружинные метатели ножей, а где-то за границей уже создали заводной наружный скелет, защищающий не хуже рыцарских лат. Уже привыкает к тому, что больше не встречает побоев и унижений, а в случае неудачи, которой он по-прежнему боится как огня, видит только горькое сочувствие и слышит тихое: «Не переживай». Гермиона пропускает все его чувства через себя, ощущая их остро, каждой клеткой. В серых глазах читает всё, настолько они ясные и открытые. Ей самой становится легче, когда видит, что тёплый огонь печи пробуждает в нём тягу к жизни. То же делают и её ласковые слова. — Внутренний стержень даёт жажду жизни, силу и твёрдость характера. Сейчас он начинает понемногу появляться, но он уже надломлен. Видела, как мальчик цепляется за тебя? Не дай его стержню сломаться окончательно, иначе острыми краями он разорвёт его изнутри. Пытается следовать мудрым советам и понемногу добивается успехов: путём долгих утренних успокаивающе-нежных откровений залечивает глубокие раны, исцеляет от привычки рыдать по ночам. Как-то во время разговора юноша всё-таки ударяется в тихие, едва слышные всхлипы, не понимая, что с ним происходит. Слышит: «Это только слёзы». Едва размыкая спёкшиеся губы, отвечает: «Вот как называется солёная вода, льющаяся из глаз...». Больше ничего. Не в силах больше продолжать монолог – да, именно монолог, поскольку ответов добиться трудно. Только туманное молчание и скорбно выгнутые брови под седой короткой чёлкой. Ради Зевса. Пусть он отзовётся хоть немного. Гермиона, сидя напротив, не отвечает на мудрые увещевания. Сама прекрасно понимает, что обязанность спасти несчастного лежит именно на её плечах. Пусть Олимп расколется на части, пусть земля низвергнется в Аид, но ей будет не до этого. Всеми силами сделает это. Смотрит в пронзительные глаза Минервы, окружённые сеткой голубоватых вен. Если бы слёзы, пролитые всем человечеством за всё время его существования, были обыкновенной питьевой водой, можно было бы напоить всех, кто страдает жаждой. Но не выходит, ведь слёзы слишком солёные. Сравнимо со стаканом морской воды. — Удержи его на плаву, сделай так, чтобы он смог полюбить себя, не унижался, не считал себя ничтожеством, — ловит закатившиеся в недовольстве зрачки. — Помогу. Обязательно помогу тебе. Уж я-то знаю, какие струны души надо ласкать. У него они чересчур натянуты: тронешь – не издадут фальшивый, бьющий по ушам звук, а попросту лопнут. Да, у него есть душа. Что бы там ни говорили, но она есть. Просто он сам её не видит. Оттолкнёмся от признанного учения: получение души, если она отсутствует с рождения – сложный вопрос. Можно сказать, что это сравнимо с тем, как если бы мы током оживляли труп. Только в конвульсиях подёргается, и ничего больше. На этом решают закончить. Гермиона спит до раннего утра, когда ещё даже солнце не встаёт. Просыпается, и видит Драко, уже сидящего, сгорбившись, на кровати, повёрнутого к ней худой спиной. Ему явно не спалось. Отчего? Говорил, что кошмары перестали его преследовать. Бессонница – совсем не то, что ему нужно сейчас. Подсаживается к нему и не спрашивает, отчего он не спит. И так всё ясно. Предлагает с утра погулять, посмотреть на восход, и встречает неслыханное с самого первого дня любопытство. Действительно – никогда не видел настоящего рассвета, знамени нового дня, которых будет ещё очень много, сливающихся в единый ровный бег человеческих судеб. Быстро поднимается, надевает аккуратно сложенную рубашку и рука об руку с Гермионой выходит из дома. Сколько раз ни взглянешь на ночь, она всегда тихая, спокойная, озарённая слабым, хилым лунным светом, навевающая флёр печали, прозрачной дамской вуалью падающий на глаза, вдобавок с неба что-то накрапывает. Если бы это был свежий майский дождь, предвестник жаркого, дивного лета! Только жаль, что небо по-осеннему серое. Так и не ясно, с чего бы начать разговор, пока солнце ещё не встало. — Если я живу у вас, если получил приют, должен ли я что-то взамен? — для него вполне очевидный вопрос. Всё своё время сравнивает себя с паразитом, живущим за чужой счёт. В поместье Лестрейнджа было так же: жил в закоулке, ничего не давая за своё нахождение. Иногда тот так и называл его: бесполезное существо. Да, именно существо, не имеющее человеческого начала. Скорее всего, он и в этом доме как паразит, не способный больше отлепиться, вросший всем нутром. Надо приобрести статус человека: дать что-то взамен, отблагодарить за заботу. Только ничего дать не может, и чувствует себя ущербным. — Вздор. Ты никому ничего не должен. Запомни это раз и навсегда, — разворачивается к нему и смеряет ласковым взглядом, но тон совершенно серьёзен. Прижимает к себе, смыкая пальцы на спине. И снова это невнятное чувство, грызущее сердце. Продлить его век, не дать звезде погаснуть, какие бы катастрофы не произошли до этого. Роса на желтовато-зелёных травинках сонно поблёскивает прозрачными бриллиантами, но ещё чуть-чуть, и эти мелкие камни распадутся в алмазную пыль, которую унесёт ветер. Ещё некоторое время молчат, но потом Гермиона начинает рассказывать курьёзные случаи из жизни монастыря, обличая их пороки, и лужайку, уже залитую красноватым отсветом, овевает громкий смех – её же. Если же случается смеяться Драко, то его смех скорее горький, вымученный. Уголки рта приподнимаются в характерном выражении, но за улыбку он это не считает. Один угол обращён к людям и поднят истинной насмешкой, которую запрещают яростно, другой обращён к забытым древним богам и поднят грубым кощунством, которое церковь видит всюду. Не иначе – мрачная, ироничная маска античной Комедии. Но если случается грустить, что происходит практически всегда, то с лицом срастается Трагедия, искажённо-скорченная, с мученически опущенными углами рта в страдальческой гримасе, брови её скорбно выгнуты, вокруг глаз прорезаны мимические морщины, которые только портят. Алый пожар на горизонте возвещает о начале рассвета. Оба резко разворачиваются после окрика Драко: «Ладно, хватит. Рассвет пропустим! Аполлон пройдёт мимо нас. Ты же так хотела его увидеть!». Символ нового дня, обычно проходящего в рутине. Но усилиями самого человека эта рутина растворится, и от дня останется только незабываемые моменты. Уникальность есть незабытое. Уникального человека легко заметить в толпе, и он ещё долго не уйдёт из твоей головы. Только уникальных не любят – они выбиваются из общего стада. Желтовато-белый круглый лик великолепного Аполлона понемногу показывается из-за горизонта. Слышно даже его голос, различимый сквозь шорох листвы далёкого леса и глубокое пение птиц. Зовёт, влечёт на Олимп. На заре этот голос всегда высокий, величественный, усиляющийся с каждым словом, на закате же ровно наоборот – угасающий, сонный. Ещё недолго стоят, вонзая взгляды в поднимающееся над притихнувшим миром солнце, и понимают, что смысл есть только в молчании, поскольку слова в такие мгновения излишни. Уже днём Минерва открыто признаётся, что прониклась материнскими чувствами к своим молодым сожителям. Гермиона от всего сердца благодарит её, Драко всё ещё не может осознать, что он нужен хоть кому-то. Нервно озирается по сторонам, пытаясь зацепиться взглядом хоть за что-то и не глядеть Врачевательнице в глаза. — Любите? Нет. Какое право я имею, чтобы так говорить? Любовь? Это глубокое, сильное чувство, — разворачивается и с невиданной ранее отчаянной пылкостью, на последних нервах выпаливает: — Посмотрите на меня: за что можете вы меня любить? За мой вид? За мой нрав? Хирург сказал, что таких, как я, отправляют на костёр! Зачем укрывать меня себе же в убыток? Вместо ответа Минерва и Гермиона заключают его в объятия, отбивая всякую охоту разглагольствовать дальше. Вот оно, глубокое и сильное чувство, которое по отношению к себе никак не хочется признавать. Потерял доверие к людям, отрезался от общества, давно прогнившего и отвернувшегося от идеалов. Своим кольцом рук закрыли его от бед и расправ большого мира. Молчит, сдерживая позыв к слезам. Пора перестать лить их по поводу и без. Но так сложно это сделать, когда тебя буквально разрывает на куски от осознания того, что ты кому-то нужен, и даже более того – что тебя любят. Позволяет держать себя в кольце до тех пор, пока обе женщины не отходят от него, а Минерва не гладит по белым остриженным волосам. Отпускает, вежливо попросив прополоть грядку возле дома. На робкий вопрос «Как это делается?» молча выводит из дома и вкладывает в руки мотыгу. Показывает пару нехитрых движений по уборке сорняков, после посылает Гермиону на лужайку – собрать немного трав. Сама может немного отдохнуть. Назло в дверь стучат. Открывает – на пороге соседка, с просьбой о лекарстве для захворавшего кузена. Соседка – типичная деревенская женщина в чепце и шерстяном платье – проходит в дом. — Слышала я от людей, что у вас тут двое голубков живут, — Минерва угадывает смысл её слов. Голубки в простонародье – молодые люди, лет под двадцать. — Любопытно, как это они к вам притесались. — Дети они мне, — отрезает, подходя к сундуку и вытаскивая оттуда несколько пузырьков. — Простуда или свищ? Говорят, у аристократов свищи вошли в моду. А всё началось с того, что наш король ещё тот обжора. — Ангина, милая. Что-то не припомню, чтобы у вас дети были. — Приютила. Вам какое дело? — А! — соседка расцветает возмущением, граничащим с шоком. — Что вы за мать! Девочку замуж, юноше невесту подбирать! Обоим уже за двадцать, я погляжу! — Не могу я их разъединить, — продолжает ломать духовные скрепы соседки, не обращая внимания на ответ. — Мальчик без неё погибнет. Она без него как без рук. — С чего это? — недовольство вперемешку с обесцениванием. — Вполне взрослый, пора уже! — Ему очень тяжело сейчас, ему нужна семья и поддержка. Проблемы с душой иногда хуже проблем с телом. — Да какие у него могут быть проблемы? Нет у него проблем. Обут, одет, ест сытно, есть кем работать! Напридумывали! Минерва не выдерживает. Всовывает в руки соседки нужный пузырёк, и оскорблённая, раздражённая, с укоризной отвечает, понижая голос до зловещего шёпота: — Молчите, соседка. Ради Зевса, молчите. Если услышит, сделаете ему ещё больнее. Слова, как известно, ранят хуже побоев, — встречает непонимающее выражение лица. О, этим людям сколько не говори, они продолжат стоять на своём. — А теперь уходите отсюда, иначе мне придётся вас выгнать, даже если я пожертвую своей репутацией.