Потоки слёз чужих детей

— Поедем-ка в другую деревню. Может быть, там нас ждёт лучшая жизнь. Минерва МакГонагалл запрягает лошадей в деревянную прочную телегу с уложенными в неё мешками с провизией и сундуками с вещами. В деревню, где она жила до тех пор, наконец-то вернулась Гермиона, жившая под её опекой. В платье прислуги, уставшая, измотанная, да не одна – с таким же измотанным седоволосым юношей в синей ливрее. Тот совершенно не знаком Минерве, но своим видом уже вызывает жалость. Его бы напоить горячим чайным настоем, закутать в плед и усадить возле печи. В сероватых зрачках застывает выражение, которое вряд ли можно описать. По виду он взрослый, вполне оформившийся, но в душе – глаза выдают её сполна – ещё мальчик. Сначала, конечно, пронеслась вполне привычная любым видящим чужака мысль: «Что за узника ты мне привела?!», но потом испарилась, уступив беспричинной жалости и состраданию. Запоздало распознала кровь дворянского волшебника в юноше. И как только он оказался в таком положении? Жернова системы всегда в первую очередь затрагивают именно детей. Сколько себя помнит, иногда избавляла женщин от нежелательного плода, пусть это и было запрещено, поскольку считалось убийством. Они не платили ей, впрочем, она в этом и не нуждалась. Те, кто не осмелился пойти против запрета, рожали в муках, а потом бросали детей на произвол судьбы. Те становились сиротами и попадали под кромсающие ножи закона. Будит спящих у подножия ближайшего к ней холма молодых людей, и те просыпаются с большой неохотой. Особенно юноша, который едва стоит на ногах. Едва переступая по острым травинкам, режущим подобно ножам, взбирается через край телеги и лежит, вжавшись спиной в дерево, безжизненным мешком. Гермиона пристраивается рядом, изящно склоняясь. Утончённо-выгнутые пальцы тонут в седых прядях, которым дорога только под ножницы – настолько они спутаны и изуродованы сыростью и грязью. В серых глазах – безразличие. Тонкие морщинки возле уголков мертвенно-белых губ печально опущены. Грязно-белая рубашка несколько нескромно задрана в резком движении, обнажает полосу бледной кожи, что ниже рёбер. Хорошей кожи. Почему она это вспомнила? К чему? Приторно-томный голос, сдобренный щедрым ароматом свекольной настойки, режущей нос вместе с ядовито-горьким свинцом, настойчиво пробивается сквозь извилины мозга. Паркинсон, утянутая до одури в корсет, падающая в обморок от малейшего шума. Нет. Не стоит об этом вспоминать. Когда в человека бьёт молния, участок кожи, куда вонзился разряд, перестаёт ощущать прикосновения. На нём остаётся лиловая сетка будто выжженных тонких вен. Под рубашкой, на левом боку, ближе к спине, есть такая сетка, врождённая, чувствительная, несмотря ни на что. Гермиона видела её сквозь ветхую ткань, нагло просвечивающую, местами сливающуюся с белой кожей. И упаси Зевс, это выглядело красиво. Даже трупные пятна иногда не подходят к телу настолько. Телега едет достаточно быстро, насколько это могут позволить сильные копыта пары серых лошадей. Поскольку Грейнджер видела убийство, и только её собственная вышколенная до автоматизма воля держит этот факт при себе, то она обязана вытащить убийцу из того болота, куда его загнали, – она уверена, что общество, а не он сам – исцелить, залить каньоны глубоких душевных ран пахучим составом в виде любви и ласки. Уже к вечеру телега останавливается недалеко от мелкого городка, но въезжать внутрь Минерва и не думает, находя объяснение в том, что вездесущая церковь преследует лекарей, использующих иные средства. Легко, поразительно легко, будто молодая девушка, соскакивает с телеги и вынимает из мешка несколько кусков хлеба. Драко отказывается с непонятной паникой, забивается в угол загнанным в ловушку зверьком. Дрожит, будто от холода. Говорит, что к такой еде пока ещё не привык. Минерва усматривает в этом неясный намёк на заточение. — Кошмар! Тебя голодом морили? — восклицает одновременно с удивлением и яростью. — Только воду пил... — думает, что ярость направлена на него, и пытается оправдаться. — А как до поместья добирался, ходил по городу и просил милостыню. Видел, как это делали другие. Всего несколько монет. Подглядел, как люди берут хлеб в лавке. Взял себе. Попробовал. Было вкусно, корка рыжая, мякиш пористый... Прошло немного времени, как я почувствовал, что умираю, — поникает, ложась на доски животом. — Исторг из себя хлеб, и мне стало лучше. Потом всё же смог нормально съесть хотя бы кусок. — Организм голодающего воспринимает сытную пищу как яд, поэтому неудивительно, что тебе стало дурно, — Минерва всё ещё держит кусок хлеба протянутым. Видя, что его не берут, откусывает край жестковатой бурой корки сама. — Израсходовал все внутренние запасы во время твоего заточения, и теперь на грани гибели. Хотя, скорее всего, тебе давали не воду, а прозрачный раствор из нужных веществ. Драко не слишком хорошо понимает, о чём говорит эта женщина в белом платке. Всё же хватает кусок хлеба, но не съедает и трети. Получается, он всё это время пил не воду. Чем его накачивали весь год, что он пробыл под землёй, одному богу известно. Нервно сжимает пальцы, жмурясь и страшась неизвестного. Не темноты – её он не боится уже давно. Собственного будущего. Выжил, спасся, и что дальше? Цепляется за грубую ткань лежащего рядом мешка, прячет лицо в исступлённом стеснении, в нераспознаваемом стыде, скрывая белыми лохмами искажённое болью, разрезающее и так хрупкие нервы напряжение. Засыпает, но сон напоминает скорее недолгое забытье, которое нарушить очень легко. Лишний шум – и просыпаешься мгновенно. Ночь свежа, прохладна. Слышен столь знакомый стрёкот крохотных крыльев. Сверчки. Только недавно узнал от Гермионы. Уже понятнее. Аспидный мрак окутывает зябким покрывалом, забираясь под воротник и обдавая острые плечи колючим холодом. Укрыться нечем, остаётся только поджать под себя худые ноги в надежде сохранить внутреннее тепло хотя бы до утра. Гермиона видит, что несчастный уже не бодрствует, лёжа вниз лицом, распластанный на дне телеги, и аккуратно слезает вместе с Минервой. Та просит отойти подальше, попутно хватая горящий фонарь, освещающий немного пространства вокруг. «Покоя он не найдёт, пока не познает настоящую ласку и заботу, — упоённо-тихо шепчет МакГонагалл, — Если уж ты его привела, пусть уж живёт с нами. Без тебя он погибнет. По нему видно, как он отчаянно цепляется за тебя, испрашивая, лишь бы ты не гнала его вон, будто паршивого щенка. Душевно он тяжело ранен, а врач должен исцелять как раны тела, так и раны души. Так и вижу, как на нём проступает его собственная кровь. Не сердце, а сплошное месиво». Гермиона слушает молча. Признаваться во всём не собирается, пусть даже её потащат в пыточную. Ничего не скажет. Возвращается к телеге и едва ощутимо, нежно касается нескромно оголившегося чужого плеча. Ощущение нервного дёрганья от очевидно неприятного прикосновения пронизывает пальцы. Отдёргивает руку, давая клятву, что не иначе, как с добрыми намерениями, она к этой мягкой мертвецки-бледной коже не притронется. *** Ещё два рассвета спустя они уже возле новой деревни, большой, но малолюдной. Тем лучше. Дом на окраине, деревянный, с отделённой от остального помещения большой ванной. Хотя и ванной это трудно назвать – холодная комната с огромной лоханью, где вполне умещается человек. Печь стоит в углу, рядом с окном. Несколько узких кроватей, напоминающих солдатские койки. Едва успевают заселиться, как Минерва не преминует затолкнуть Драко в лохань и отмыть с куском хорошего мыла. В её сухих руках он буквально костенеет, не реагирует ни на что, позволяя беспрекословно натирать кожу до красноты жёсткой мочалкой. Не вырывается, не пытается раздетым догола выскочить из лохани, как то иногда делают особо энергичные дети, не жалуется, что мыло щиплет. Минерва довольно улыбается и продолжает отмывать, несмотря на отсутствие видимой грязи, особенно старательно колдует над спиной, грудью и животом. Конечно, в мозгу вспыхивает мысль выскочить, когда мочалка касалась живота. Сразу вспоминается тот день в зале, когда гости жестоко над ним поиздевались. Голос застревает в горле, а суховатые пальцы Минервы, скользящие по коже, представляются холёными пальцами Паркинсон. Пытается забыть это, вышвырнуть из разума, сконцентрироваться на том, что госпожа МакГонагалл не Паркинсон, но страх и загоревшийся в крови стыд накрепко заседает в голове. После всего вымытый остаётся лежать, по плечи в мыльной воде, не собираясь вылезать. Измождён донельзя, в глазах пустота, будто наивное дитя сменилось на уставшего от жизни циника. Кровь в венах обращается льдом, когда Минерва ловит это выражение. Помогает подняться. Заворачивает в льняной обрез и выводит из ванной. Замёрзнет ещё, а ведь неизвестно, что у него со здоровьем. Берёт одежду и снова закрывается. Гермиона к тому времени уже успевает нарубить немного дров и растопить печь, куда и усаживает Драко, наблюдая, как текущие с волос капли воды впитываются в лён. Сама встаёт поодаль и принимается расшнуровывать корсаж. Шнуровка покидает петли, и он падает на пол. За ним и верхняя юбка. Корсаж сшит в нескольких местах, неумело и неаккуратно. Будь проклят тот вельможа. Испортил такую вещь. Саму владелицу её испортил, окунув в грязь по макушку. В какой-то степени, она сейчас благодарна юноше, избавившему её от возможного насилия в будущем. Его жаль. До смерти. До тремора под костяшками пальцев. Видит, как появившаяся в комнате Минерва снова подзывает его. Парой минут спустя он снова здесь, но уже одет. Наполовину, поэтому Гермиона легко может разглядеть измождённую фигуру. Смотрит почти в открытую, подмечая, что тот, не стесняясь, уже оказывается у печи и поджимает колени к груди. Прозрачно белые, серые на концах, мокрые волосы липнут к выступающим позвонкам и лопаткам. Пара прядей застревает на ключицах, настолько острых, что ими можно порезаться. Замечает, как он в расколотых на осколки нервах разгрызает нижнюю губу до бусинок крови. Ради Зевса. Пусть он перестанет истязать себя неизвестно зачем. Садится рядом и прижимается округлым плечом. — Так ведь лучше, правда? — вопрос с призрачной, едва уловимой, если навострить слух, надеждой. — Не знаю, — зрачки расширены. Дрожь бежит по ключицам, двигаясь к кистям рук, сцепленным в замок. — Она... Так заботится обо мне... — выговаривает медленно, пытаясь осознать смысл собственных слов. — Я нужен ей? — оттенок вопроса, густой, будто пятно тёмной краски на палитре вдохновенно-эйфоричного художника. Уже время ближе к вечеру. Пронзительный серый взгляд застывает, пересекаясь с её взором. Именно так. Если она позаботилась о нём, привела в порядок, значит он ей нужен. Зачем? Голую грудь схватывает спазм, предвестник льющейся из глаз воды. Сдержать её, не дать непрошеной слабости выплеснуться, вырваться сквозь плен кожи уродливыми гноящимися ранами. Но от этого ещё тяжелее. Изливать душу перед ней не стоит, ведь неизвестно, что прячется за этими зелёными колдовскими глазами. Возможно, только сейчас она сидит рядом, полуодетая, желая дать поддержку, но как только он выскажется, на него целым стремительно падающим высотным зданием обрушится её гнев, обвинения, оскорбления. Не надо. Оставленные когда-то кровоподтёки, давно зажившие, иногда по-прежнему горят на теле, отпечатываясь в нервных окончаниях. Не стоит оно того. Гермиона упорно не желает отвечать на вопрос. Ну и пусть. На него ответить очень сложно, это и так ясно. Дом по сравнению с земляной ямой просто огромен. Такое количество открытого пространства пугает. Когда угодно, хоть сейчас, эти стены могут обвалиться и похоронить под собой. Чувствует, как руки Гермионы обхватывают его поперёк рёбер, прижимая к ней. Не до конца осознаёт, что её тёплое дыхание опаляет ему шею. В груди будто зажигается крохотная свечка, слабая и бледная. Дунешь – и она погаснет. Маленькая, уязвимая. Минерва нарушает покой, выходя из ванной с отстиранной и зашитой рубашкой. Кладёт на скамью и принимает раскладывать на три постели простыни, плотно набитые ватой подушки и большие одеяла. Потом сама готовится ко сну, избавляясь от длинного тускло-синего платья. Чепец, скрывающий чёрные с проседью волосы, по-прежнему на ней. Жестом указывает ложиться на две кровати, что стоят рядом, сама устраивается в отдалении. Оба ложатся, как сказано. По виду Гермионы понятно, что ей такое уже привычно. Драко же сначала стоит на месте, не решаясь лечь, но под пронизывающим взглядом Минервы всё же касается спиной льняной простыни. Непривычно уютно и мягко. Не та мёрзлая земля, на которой приходилось спать до этого. Укрывается одеялом по шею. Кокон, способный укрыть от холода и бед большого мира, надёжно скрывает всё. Сон приходит быстро, окрашивая всё пространство в красно-чёрное месиво. Кровь, смешанная с темнотой. Сложно вообразить, что человек с изломанным сознанием видит во сне, чьи лица, размазанные, будто художник провёл локтём по свежей краске. Трудно представить, какую боль он ощущает, как она полосует его на ремни. Ложится спокойно, уткнувшись в подушку лицом. Видит ещё кого-то, удивительно похожего на него, только покрытого чёрными прогнившими оспинами. *** Завтра Минерва продолжает приводить Драко в порядок. Берёт кухонный нож, точит его получше, и, понимая, что его волосы уже не поддаются расчёсыванию, срезает их почти под корень, не получая определённого согласия. Ему всё равно. Пусть делают с ним всё, что угодно, если это делает его человеком в их глазах. Будто до этого он был животным, экспонатом в цирке уродов. Похоже на обновление. До более продуктивной, улучшенной версии. Но время меняется: новая версия устаревает, и на свет появляется новейшая. И так до бесконечности, до тех пор, пока оригинал не окажется ничтожеством по сравнению с потомками. Срезанные лохмы падают на пол, а после сразу в растопленную печь. Не самая удачная затея, но хоть какая-то польза. Вместо них теперь короткая стрижка, которую уже можно вычесать и привести в приличный вид. Запах палёных волос дико тошнотворен, но он рано или поздно вылетит с ветром из открытого окна. Гермиона пока колдует над очередной порцией трав. — От горя поседел, верно? — спрашивает Минерва, откладывая редкозубую расчёску в сторону. — Что же такое с тобой приключилось? Будто из тюрьмы сбежал. По лицу вижу, что никаких преступлений ты не совершал, — от этого заявления Гермиона сдерживает смешок и идёт на сделку с собственной совестью. Это было состояние аффекта, необдуманное убийство. Ради Зевса, ради Геры. Пора бы уже забыть. Только вот не складывается, пока живое напоминание об этом, зашибательски остриженное по самый затылок, сидит, скрестив босые ноги. Такому живому напоминанию в самый раз смотреть на жизнь через трубку калейдоскопа, может быть тогда его жизнь станет чуточку ярче. — Меня держали взаперти, — голос тихий, скованный. О том, что с таким цветом волос рождён был — умолчал. Пытается заткнуть сам себя, но правда так и льётся болезненно-ядовитым потоком. — Издевались, не давали есть... Они смеялись, оскорбляли... Минерва молчит, пожиная плоды вопросов. Драко больше ничего не говорит, и по мучительной морщинке меж бровей можно понять, что ему сложно сказать что-то ещё. Не видит после сказанного им какого-либо осуждения. Только полный жалости взгляд. Ей же делает больно. Может, лучше уйти отсюда? Поднимается, стряхивая с рубашки остатки состриженных волос, направляется к двери. Едва дёргает за ручку, как за плечо хватает оторвавшаяся от работы Гермиона. — Даже не думай, — отрезает, сама готовая удариться в рыдания. — Умрёшь. Умрёшь, как только переступишь порог, — ударяется в шантаж, снова наступая совести на горло, раздавливает каблуком слишком хрупкие хрящи. Пусть возмущается, но это правда. — Теплоты порой так мало, чтобы перейти на «ты». Хочешь очутиться за чертой гибели, стоять у самого края, понимая, что один неловкий шаг – и ты сорвёшься? Я – нет, — заставляет отойти от двери, загоняя вглубь дома. Ощущает себя сейчас закоренелой сволочью, предавшей все нормы морали. А ведь могла бы сдать властям, те бы заключили его в тюрьму, и она бы о нём не вспомнила больше. Нет: приютила, дала надежду на «счастливую» жизнь. Да, именно в переносном смысле. Потому что такую жизнь, где тебя за пару швов, обозначающих тебя как искусственного человека, готовы сжечь, вряд ли можно так назвать. Конечно, и хорошего в ней немало. Покорное послушание. Остаётся дома до вечера, а потом, охваченный неизвестного рода паникой, сковывающей суставы, прячет нож под подушкой. Засыпает, продолжая привыкать к новой, слишком открытой обстановке. Снова размытые лица. На его глазах погибли многие, в этом уверен точно. Мог ли он стать причиной того? Безусловно, двоих уже нет по его вине. Твердят, что у убийц нет сердца. Может быть, оно и так? Но что тогда бешено пульсирует под рёбрами? Может так только механическая болванка, какую вставляют в кукол на часовом механизме. Повернёшь ключ в спине – она начнёт ходить, прыгать, делать «колесо» и разговаривать. Хуже куклы. Ничтожество, недостойное жить. Снится собственное отражение, вымазанное в крови. Именно так оно и есть. На коже по-прежнему горят пятна, что незаметны другим. Пусть жизнь строит ловушки, пусть мешает. Но он не отступит, даже если придётся собрать все остатки воли. Каждое воспоминание, что всплывает в разуме, по определению тайна или ложь. И это осознание, что ты никогда не сможешь открыть все печати, заставляет солёную воду литься из глаз и обращаться в кровь. Кончиками пальцев нащупывает рукоять ножа и стискивает её до побеления, храня иллюзию, что острое лезвие не хуже отсутствующего нательного креста защитит от всего. Продолжает рыдать кровью, пока в глазах не становится сухо. Готов поклясться, что проснётся утром – а на подушке алое пятно, которое не так легко отмыть. Отрекается от мысли и плотнее утыкается в подушку лицом.