Потоки слёз чужих детей

      Над ребристо-круговой гладью воды ровными линиями растекается белый свет от фонаря. Размашистое отражение чёрной в темноте лодки. Тихое журчание воды от загребаний длинным веслом. Силуэт старого эльфа – сгорбленный, слегка дрожащий в локтях и коленях – по-прежнему в середине лодки, обеими руками держится за весло, как за опору. Приподнимает седую голову и видит вдали тощую высокую фигуру. Разгребает воду и ил энергичнее, ускоряя лодку. Прибивается к берегу и наблюдает, как незнакомец движется навстречу каторжным шагом. Встаёт напротив, – лица не видно, хоть умри – ставит ногу в сапоге с высоким раструбом на борт, и лунный свет падает прямо на него, заставляя старого эльфа невольно выпустить весло. Худое, обтянутое кожей белое лицо, занавешенное белыми спутанными лохмами, отсыревшая грязная одежда, узкий обруч на шее. — Изыди... — эльф осеняет себя крестом в надежде, что бывший узник исчезнет, растворится, как разъедающий до щиплющей красноты серый дым. — Уйди... Уйди... Ради господа... — Кем была моя мать? — вопрос, так рьяно требующий ответа. Юноша жаждет узнать это ещё с заката, едва только выбирается наверх. Кем была эта женщина, за что она оставила его здесь, а сама ушла? Не дала ему почувствовать тепло своих рук, не прятала от бед большого мира, не вскормила грудью, опаивая молоком. Представляет её всегда едино: статную, в коконе из ласкового на прикосновения шёлка, в перезвоне диадем и ожерелий, с роскошной копной белокурых волос, замысловато убранных и завитых. Стоит напротив, едва уловимо растянув гранатовые губы в улыбке, потом растворяется в рассыпчатом пепле мыслей, пропадая из разума. Теперь не ждёт ответа. Мать перед ним, в широком дорожном плаще, держащая весло. О, будь она проклята за то, что никогда не рожала его в болезненно-трепещущих от бесконечно пульсирующего напряжения муках. Хватает за руки, всеми силами разжимая женские пальцы, освобождая весло от их хватки. Яростное сопротивление, выражаемое в попытке вытолкнуть из лодки. — Я расскажу! Я всё скажу! — и мать внезапно говорит голосом эльфа. Снова исчезает, и остаются лишь они. — Нарцисса! Нарцисса и Люциус Малфои погибли при пожаре! Рабастан Лестрейндж их убил... И тётушку твою, Беллатрису. Малфой забирается внутрь и продолжает на чистом упрямстве отбиваться от ударов острым краем весла. Резким рывком опрокидывает эльфа назад, заставляя выгнуться в спине. Тот цепляется за его руки и держится едва ли. — Отпусти! Изыди! — он переваливается за борт, роняя гребущее орудие. Драко успевает подхватить весло и с силой заталкивает несчастного Родольфуса в глубину ила и воды, не давая никакого шанса выбраться. И откуда он только взялся здесь? — Родольфус держал его под Империусом, как тебя! Отпусти! Отпусти! Крики и проклятия гулким надрывным эхом оглашают болото, разносятся по округе. Заполнить его лёгкие грязной, вязкой водой, украсть последние вдохи сырого воздуха вместе с жизнью. Утопить только за то, что она оставила его здесь, одним росчерком убив всю надежду и будущее. Раздаются последние булькающие вопли, перекрытые вязким илом, противно скользящим по глотке в трахею. Едва только они утихают, юноша приходит в себя. Старого эльфа в лодке нет. Быстро закрывает шею высоким жёстким воротником надетой ливреи и крепче зажимает в руке нож, обнаруженный среди вещей. Голову прожигает боль, кровь уверенной струёй льётся из носа, смешивается с бесконтрольно текущей солёной водой, капает с подбородка. Едва не ослепший и сошедший с ума от боли слева разъедающей грудь, хватается за тряпку и ей закрывает ноздри, попутно откладывая окровавленный нож. Обессиленный, едва не падает и пристраивается на дне лодки, беззвучно крича. Тем же клинком, вслепую обнажив живот, вспарывает почти вросший шов. В лёгких утонувшего эльфа поселятся угри, заполнят внутренность плотно, скоплением, не давая сделать ни глотка густой воды. *** Наконец добирается до нового поместья господина, расположенного далеко на много миль от старого. Болото пересечь труда не составило, но поспрашивать прохожих пришлось. Те рассказали, что у хозяина поместья обнаружили клонированного человека, церковный суд, пропитанный лицемерием и взяточничеством, осудил Родольфуса, обвинив в нарушении воли божьей, и по вынесенному им приговору его сослали в дальнее поместье на несколько лет. Зельевара, создавшего клона, так и не нашли. Но дабы не будоражить люд, сожгли прилюдно невиновного старика, вместо него, на глазах у огромной толпы. В воздухе при этом, вперемешку с дымом, носился запах церковного ладана. Проповедник, стоявший возле костра, громогласно вещал, что у клонов нет души, что они уже с рождения заслуживают адского огня. Кричал старику, ноги которого уже обгорели до кровавых ошмётков мяса и обугленных чёрных костей: «Содрогнись, безбожник! Содрогнись перед вечным пламенем ада! Господь любил тебя, а ты отверг его замысел!». Таких людей несчастный клон видел много раз, когда господин водил его в церковь. Сам он сознался, что клон у него и вправду был, только погиб волей случая. Поверили на слово. Быстро проходит в двери, через ряды коридоров и наконец показывается в гостиной. Родольфус, с унылым видом сидящий в кресле, резко поворачивается и поначалу не узнаёт узника, выражая это в недоумённо приподнятых бровях и суженных зрачках. Зарождается мысль убить и его. Навсегда освободиться от этого гнёта, познать настоящую любовь, без унижений и побоев. — К-как ты выбрался? — заикается от страха и неожиданности, поднимается с кресла, преодолевает ломоту и дрожь во всём теле. — Выбрался, дядюшка, — без эмоций и без какого-либо проявления такой очевидной слабости. Родольфус улавливает в этом тоне абсолютное Блэковское влияние. Они все безумцы. Нервно сжимает рукоять заложенного за спину ножа. — Скучали? — Не особенно, маленький выродок. Наоборот, я жаждал избавиться от тебя, полностью испив чашу твоих мучений, но я так и думал, что ты вернёшься. Всё ради тебя, дружок. По-другому любовь ты не воспринимаешь. До моей смерти, до скончания времён, до гибели солнца ты будешь под моей властью. Этот мир страшен, алчен и жесток. Люди уничтожают всё: от красоты женских рук до маленького солнечного луча. Снова пытается давить, стремится подчинить, сломать, разобрать на части, которые потом можно только выбросить. Не знал, что как только перестанеть ежедневно мучить его и ломать волю, — характер того окрепнет, и кровь Блэков закипит в жилах, пробуждая в нём бунтарьское пламя. Выбросить из жизненного потока целого живого человека. Церковники кричат, что прерывание женской тягости есть убийство, что плод в её чреве уже испытывает боль. Но разве производить на свет человека, заведомо зная, что в этой жизни он состояться не сможет и, скорее всего, закончит её очень рано – не убийство? Моральное и телесное во всех смыслах. — Господин Лестрейндж... Умрите, умоляю! — прерывает поток словесной кроваво-горькой патоки, сбивая с ног и опрокидывая на пол, прижимая и нависая. Остро заточенное лезвие ножа скользит по горлу, готовое вспороть. — Убить меня хочешь, дружок? Вспомни! Ты мне жизнью обязан. Я воспитал тебя, дал тебе крышу над головой. Обязан. Без него его бы не было. Не появился бы в этом свете, не получил хоть какой-то любви, пусть и выражаемой в унижениях и побоях. Нет. Он заслуживает лучшего. Настоящей любви и ласки. Клинок по-прежнему холодит чужое горло. Убить. Убить. Избавиться. Прямо сейчас или никогда больше. — Без меня ты – никто и ничто, тебе некуда идти. Вспомни: убийство – страшный грех, и ты от него не отмоешься. Моя кровь будет гореть на твоих руках, пока ты сам не умрёшь. Может быть, он прав? Никто. Ничто. Без имени. Без души. Без отца и матери. Хватка ослабевает. Придётся вечно нести на себе это бремя, зная, что никогда его не сбросишь. Будешь вечно жариться в адском огне за то, что освободился от тяжёлого гнёта. Только церковникам плевать. У них убийство – даже не смертный грех. Так, мелочь. Сами они уже давно погрязли в смертных грехах, особенно в чревоугодии, алчности и похоти. — Давай, взрежь мне горло, ведь тебе всегда хотелось сгнить в каменном мешке тюрьмы! Поверь, твоя земляная яма – та же тюрьма! О да, это будет апофеоз твоего жалкого существования! Снова вернуться в сырое, удушливое болото, под железную решётку? Не для этого он топил старого эльфа и выкапывал проход на свет божий. Не выдерживает пытки словами и отбрасывает нож в сторону. Цепляется за одежду Родольфуса, заходясь в рыданиях. Лестрейндж обеспокоен отсутствием палочки под рукой, но, наивно полагает, что сумеет справиться с сопляком. Безусловно, знает, что такое грех и как он опасен. Он разъедает душу, разгрызает её, разрывает острыми когтями. Мерзко, отвратительно, но вместе с тем так приятно и желанно. Хочется большего. Но убийство будет отзываться муками совести, которые никак не унять. Разве их стоит один удар ножа? Нет. Всё снова будет как раньше. Они снова будут жить вместе, Лестрейндж снова будет любить его. Да. Именно так всё и должно быть. Родольфус поднимается с места, в то время как юноша пятится к стене, сбитый с толку и полностью подчинённый его воле. Это действие Империуса! Знает. Чувствует. Сопротивляется, впервые. Если не убьёт и освободиться, то рано или поздно снова попадёт под его влияние, снова попытается сжить со света. Моральная дилемма плавит мозг: Лестрейндж снова надавит на него, заставив отбросить оружие, а когда ему надоест, прикончит сам. Замкнутый до этой поры круг разойдётся. Умирать не хочется совсем. — Кстати, ты решил, куда потом денешь тело? Вот же ребёнок... — торжествующая ядовито-едкая усмешка. Подходит ближе и вжимает в стену, судорожно разжимая бледные тощие пальцы и извлекая из хватки рукоять ножа. Сверлит взором испуганные серые глаза напротив, ловит дрожащие опущенные уголки рта, колеблющиеся вены на стиснутом запястье. Бросает нож в другой угол комнаты и расстёгивает синюю ливрею, встречая яростное сопротивление. Отвечает на него пощёчиной, налившей белую щёку красным, озарившей её вспышкой боли. — Тише, не кричи. Слуг разбудишь, — тихий шёпот. — Всё хорошо, всё хорошо, малыш. Теперь всё именно так, как и должно быть, — запускает руку в прореху, обездвиживает морально. По белым щекам катятся солёные капли, падают на жёсткий воротник. Слышит женский крик с лестницы: «Беги же, глупый! Беги от него! Он убьёт тебя! Беги!». Краем глаза ловит бегущую вниз по ступенькам горничную в чёрном платье, с лицом той самой, которую он встретил на болоте. Снова крики. Что она собирается делать? Рвётся от противных рук Родольфуса, бросается в другой угол, подхватывая нож. — Ах ты мерзкая шалава! — кричит Лестрейндж и мигом оказывается напротив Горничной. — Сама на меня вешалась, а потом вопила, что я совратил тебя! Не стоило тогда так выряжаться! Пока Родольфус отвлекается на горничную, клон успевает выиграть время. Сейчас или никогда, вышвырнув из мозга весь словесный туман, обрести волю, выйти из-под контроля. Со спины кидается на него, поражая ножом в спину. Мгновенная смерть. Собравшаяся под телом лужа крови. Драко, с видом мученика, откидывает платиновые волосы с лица, раскрывая рот в немом крике. Не глядя на горничную, быстро поднимается и идёт к выходу из поместья. Едва пересекает порог, в три прыжка соскакивает с мраморной лестницы и переходит в бег, бессмысленный и бесцельный. Только что он убил человека. Самого близкого ему. Залил руки кровью, которая будет жечь ему кожу до самой смерти. Оно стоит того. Вырвался из замкнутого круга. Бежит быстро, петляя, заворачивая, путаясь в тропах, цепляется и спотыкается о торчащие из земли корни, с полустоном поднимается и снова пускается в бег. Нарастающий спазм в лёгких и недостаток воздуха рвёт из горла панические, столь привычные крики. Ничего не видит: ни серого унылого неба, ни чёрных стрел деревьев, ни серо-зелёных острых травинок. Паника и беспричинный страх плавят мозг, подчиняя только инстинкту самосохранения. И никуда не сбежать. — Куда кинулся! — за ним, по пути подхватывая зажжённый фонарь. Горничная отстаёт на пару мгновений, но расстояние между ней и убийцей быстро увеличивается. — Да стой ты! А он бежит быстро. Но можно понять, что он измучен, выжат. Задыхается, спотыкается о толстые корни деревьев, растущих вдоль дороги, с громким полустоном поднимается и пускается бежать снова. Тропа извилистая, верхушки деревьев смыкаются всё плотнее, отчего в лесу становится совсем темно. Уже и сама начинает задыхаться, но не без торжества подмечает, что убийца начал замедляться и спотыкается, сгибаясь пополам, все чаще. Из последних сил нагоняет и хватает за плечо, резко останавливая. — Остановись!.. — кричит ему сорванно, на последнем выдохе. — Зачем так яростно убегать? Тот оборачивается, и не без ужаса Гермиона узнаёт в нём того узника, которого встретила на болоте. На белом, обтянутом кожей лице запечатлена неизгладимая печать ярости и боли. Брови изогнуты в страдальческом выражении, нижняя искусанная губа нервно-паралитически дрожит, зрачки сужены, в уголках глаз собрались крохотные капли слёз. Дай только волю – и они выплеснутся, стекая по впалым щекам. Взгляд такой же холодный, как и тогда, только теперь просвечивает детская наивность. Обруч почему-то кажется знакомым. Неужели это ещё один клон? В разуме Гермионы всплывает сожжение малыша в ошейнике, с зашитым животом и серыми наивными глазами. Сердце затапливает жалость. Совсем истощён, даже сейчас еле стоит на ногах. Удивительно, как он в своей земляной тюрьме ещё не умер от голода. Остаётся только догадываться, чем он питался. Тогда она дала ему просто воды, а то, что ему давали на протяжении года, скорее всего, был некий искусственный состав, включающий в себя всё необходимое для нормального существования, по виду и вкусу неотличимый от питьевой воды. — Осудит... — сипло выговаривает убийца, с виду совсем молодой, если по измождённому виду можно определить возраст. Лет двадцать точно есть. По дрожащему голосу и панически кривящимся белым губам становится ясно, что он сейчас заплачет. — Церковь осудит... Закон... А я всего лишь хотел освободиться... Теперь я свободен и смогу умереть... Гермиона вспыхивает. Тыльной стороной ладони утирает бесконтрольные слёзы, текущие по чужим щекам. Пусть только попробует покончить с собой. Отговаривает всеми силами, бьёт по щекам, раззадориваясь и плача от бессильной ярости. А юноша уже и не отвечает, только отворачивается, сдерживая всхлипы. Скидывает с себя ливрею Слуги, но ножа из рук не выпускает. Пусть только попробует провести лезвием по горлу. Горничная осторожно разгибает бледные костлявые пальцы, извлекая рукоять ножа, и со всей силы бросает орудие в ближайший терновый куст. Юноша понимает, что умереть ему незнакомка не даст, и идёт дальше каторжным шагом, и Гермиона понимает – в сторону моря. Следует за ним, утирая глаза жёстким белым манжетом. Оба идут молча. Если он что-то задумал, то надо отговорить его от этого, перековать. Даже древние боги против этого: пусть они и не создают людей, но им не особенно приятно, когда в подземное царство попадает так много душ. И только Аид ликует, говоря, что войны для него как час пик с горами трупов. А точечные добровольные уходы из жизни только подогревают.