Потоки слёз чужих детей

      Гермиона отворачивается от бога окончательно, с прожигающей кровь ненавистью и тремором под костяшками пальцев. Яростно возносит мольбы Зевсу, упрашивая прекратить грозу, когда понимает, что воды на грядках стало слишком много. Белокурый стройный Аполлон солнечным диском выглядывает после из-за облаков, освещая мокрые от дождя листья. Гермиона находит родственную душу, также верящую в могущество олимпийского пантеона. Здраво судит о вещах, презирает церковь, считая её оплотом мракобесия. Несколько ночей мучается от кошмаров, в которых видит, как несчастного клонированного ребёнка сжигают заживо. Детский крик пронзает мозг раскалённой стрелой, и она с воплем просыпается. Мучит совесть: почему она тогда не подхватила его и не побежала куда глаза глядят? Не смогла бы. Толпа настигла бы её, несмотря ни на что, и растерзала бы вместе с малышом. Жадно пьёт успокоительные настои, заботливо приготовленные наставницей, и вскоре ужасы расправ над беззащитными безвинными детьми отступают. Наставница Минерва говорит, что создание клонов – благо для тех, кто потерял своих близких, ведь можно таким образом вернуть их к жизни. Для задыхающихся в бессвязной скорби это как глоток кислорода. Но такие услуги только для избранных, самых богатых людей мира сего. Всем остальным – ни поблажек, ни льгот, ни капли свежего воздуха. Когда ты не сможешь заплатить звонкой монетой за израсходованный кислород, никого это волновать не будет. Всё передано в божьи руки, облечено в молитвы, а лекари и хирурги теперь сравни извергам и убийцам. Горстка элиты, аристократы, в том числе и пара проповедников, взяла власть в свои руки, загребла всё, оставив людям жалкие крошки, пропитанные гнилью. Хочешь что-то получить – плати, дружище. Крестьяне, горожане, буржуа – у всех остались только они сами. И это прискорбно. Надо будет собрать немного корневищ валерианы, что растёт на ближайшем болоте. Только вот одной идти страшно: вдруг оступится на вязкой топи, ногу затянет ил, с каждым шагом зеленовато-мутная вода будет налипать всё сильнее, ноги погрузятся всё глубже, пока не дойдет до головы. Топь затянет волосы, выпачкав в слизи, платок, и наконец захватит горло, со смачным плеском устремившись в трахею. А потом... Всё. Её тело будет похоронено под слоем вязкой грязи, воды и торфа. Удача улыбается в тот же день: как раз на болото направилась группа молодых людей, якобы клюквы для пирогов набрать. Травница Гермиона спешит уцепиться за этот крючок и присоединяется к компании. Не очень далеко. Буквально выходишь за пределы деревни, пересекаешь холм, спускаешься в низину, и сразу же чувствуешь сырой, удушливый воздух болот. Идут по краю берега, раздвигая стебли камыша. Травница бережно выкапывает валериану и кладёт в корзину, пока молодые люди обирают кусты клюквы. Дальше, дальше, пока волей рока пути не расходятся в две противоположные стороны. Забывшись в выкапывании корневищ, Гермиона наконец поднимает голову и осознаёт, что осталась одна на топком берегу. Чёрт. Только заплутать в ядовито-сыром тумане ещё не хватало. Что и происходит отчасти. — Эй! Где вы! Отзовитесь! Ради Зевса! Что-то силой тянет её вперёд. Та же искра... Кричит, переступая по вязкой грязи, обрамляющей края болота. Пробегает некоторое расстояние, пока не замечает под ногой прутья решётки. Резко останавливается. Решётка. Вроде бы никаких отходных сливов в топкую местность не проводят. Заинтересованная, ставит корзину на землю и склоняется над железными переплетениями. Готова поклясться, что только что слышала какой-то шорох. Чьё-то сбивчивое дыхание, принадлежащее человеку, который упорно желает спрятаться, но сокращающаяся ребристая трахея выдаёт его с головой. Ложится на прутья, вглядываясь во тьму. Это явно выкопанная в земле яма, где вполне может расположиться человек, если встанет во весь рост. — Есть тут кто? Кто бы тут ни был, не бойся. Я не обижу. Тишина в ответ. Наконец слышно сиплый, с трудом выговариваемый ответ, будто кто-то насильно пытается заткнуть рот: — Сомневаюсь. Люди способны на многое, — девушка подползает ближе к середине и слышит укоризненное: — Осторожнее. — Да нет, всё в порядке, — отвечает. Если обладатель голоса – человек, то что он здесь делает? Совсем один, вызывая ассоциации с заключённым в подвале тюрьмы. Логично, ведь преступников всегда держат вдали от цивилизации, чтобы они не смогли причинить ей никакого вреда. Или же это какой-то чересчур сложный способ игры в прятки, при котором человека уже не найдут никогда. — А ты что там забыл? Прячешься от кого-то? — Почти, — хрипло и в то же время измученно. — Думаю, мне тут скоро конец. Воды нет. Жажда мучит невыносимая, — снова слышен шорох. При солнечном свете, проступающем сквозь рассеивающийся туман, отчётливо видно, как меж квадратов прутьев появляется белая тощая, с выступающими костяшками пальцев рука мертвеца. Лучи падают на спутанную копну волос, полностью белую, высветляющую грани обтянутого мертвенно-бледной кожей черепа и вычерняют тени под запавшими ледяными серыми глазами. Грейнджер не сдерживает возгласа ужаса и непередаваемого страха. Действительно, узник, заточённый под землю, не видевший толком солнца. Столь знакомое чувство текущей по венам чёрной слизи захватывает разум, только теперь слизь обращается болезненно-колющим льдом. В голосе слышны металлические перезвоны угрозы. — Воды, и я тебя не трону. Вытаскивает из корзины кожаную флягу с водой, откупоривает пробку. Скованная оцепенением, протягивает узнику. Тот цепко хватает горлышко длинными костлявыми пальцами и жадно прикладывается к нему спёкшимся от летней жары и сырости ртом. Пара больших глотков – и фляга снова в руках Травницы, наблюдающей, как некрепко стоящий на ногах узник опускается на колени. — Ты тут долго? — ответ очевиден. Такая внешность может быть только у пожизненно заключённого, отсидевшего уже достаточно большой срок. — Два лета, одну осень, одну зиму, одну весну, — бездумно выговаривает, почти не осмысляя, что угадывается по скованности речи и некоторой растянутости слогов. — А кто тебя заточил сюда? — Неважно, — с безразличием. — Я не выберусь. Умру здесь, и никто меня не вспомнит. — Никто? У тебя нет родителей, друзей? — Ни-ко-го. Никто мне имени не дал! И непонятно как рождён я! — выпаливает узник и резко хватается за прутья, на чистом инстинкте просовывая в полые квадраты тощую руку, будто растение, что всем существом пытается тянуться к солнцу, стараясь ухватить хоть немного солнечного света для своих иссохших листьев, который ему не предназначен, но по ошибке, или же вслепую цепляется за шнуровку чёрного корсажа. Грейнджер пугается снова. Дала ему утолить жажду, а он насилием платит?! Тут он будто осознаёт, что творит, и убирает руку, скорчив извиняющееся выражение измождённого лица. Травница снова просовывает руку меж прутьев, и её пахнущие валерианой пальцы смыкаются меж холодных пальцев узника. Крепче смыкая замок, ложится на решётку, получая грубый тычок в самую середину живота. Резкий проворот. Отстраняется, поддавшись вверх, и поднимается на ноги. Пора уходить отсюда. На болоте снова собирается смертельный туман. Подхватывает корзину и одержимо торопится уйти с болота. Придёт пора, когда и детей не придётся рожать – их вырастят в стеклянных колбах, а потом принесут посмотреть, как товар на рынке. Смерть себе подобных люди увидят только на картинках в книгах, поскольку подпольные представители цивилизации уже пытаются двигаться к бессмертию, что уже выходит за рамки. Придёт момент, когда и живительного кислорода на земле не останется, всё на свете сгниёт, превратится в кучу грязи. А хилые потомки останутся жить здесь, делая жалкие попытки хоть как-то размножиться. Им больше не нужно дышать и есть, ведь один глоток воздуха мгновенно отравит. Все будут закованы в панцири из металла и трубок, ведь смертельный воздух разъедает кожу. Будут наблюдать, как сильные мира сего корчатся в предсмертной агонии и душат друг друга в борьбе за остатки купленного ими кислорода. Страшная картина складывается. Нет. Об этом нельзя думать.