Потоки слёз чужих детей

— Можно мне отдать свою дочку в ваш монастырь? Длинный, готический вытянутый зал совершенно пуст. Других людей, кроме троих, стоящих в центре, нет. Лавки для прихожан застелены дорогим шёлком, на котором бедняку сидеть – сравни кощунству. Портить роскошную ткань своим пропахшим грязью и пылью тряпьём есть святотатство, за которое полагается осуждение, по ощущениям схожее со смертной казнью. Повешение, обезглавливание, четвертование – выбирай, что хочешь. Наверху, высоко-высоко, гудит раскатистый вечерний звон одинокого медного колокола. Восковые, наполовину оплывшие свечи освещают зал тускло. В отражении мраморной стены расплывчатые силуэты. Едва можно уловить, кто есть кто. Одна из фигур – явно женская, в широком платье и с покрытой головой, вторая принадлежит оборванному Бедняку, третьей не видно вообще, свет в этом месте переламывается и не даёт нужных бликов. В воздухе носится удушливо-сладковатый аромат ладана, щекочущий нос. Бедняк щурится от воскового света, отворачивается. Стоящая напротив женщина в чёрных длинных одеждах и белом клобуке, покрывающем голову – настоятельница, мать Агнес – удовлетворительно и вместе с тем недовольно качает головой. — Нужен взнос. Без него ей дорога только в трущобы, — тон полон высокомерия. Бедняк протягивает ей прохудившийся мешок с деньгами. Настоятельница принимает деньги и пересчитывает. Кривится в пренебрежении. Глядит на девочку, стоящую рядом с отцом. Кареглазая, низенькая, со спутанными каштановыми волосами. Щёки заляпаны сажей. Передние зубы были чуть длиннее, чем надо. — Хотя нет, ей дорога только в бордель. — Пощадите девочку! Она же ещё совсем юная. В монастыре у неё будет хотя бы крыша над головой! — выпаливает Джон Грейнджер, прижимая испугавшуюся дочку к себе. В борделях особенно любят маленьких девочек, и там бедняжка однозначно погибнет. Здесь она обретёт спасение. Настоятельница хмурится и силой вырывает девочку из отцовской хватки. Тащит к клиросу и берётся за большие ножницы. Безжалостно, без какого-либо сострадания к ближнему, так почитаемому в церковных книгах, срезает волосы девочки, пока та кричит, плачет, пытается вырваться. Уильям безучастно смотрит на грубое подобие пострига. Теперь от него ничего не зависит. Ничего не сможет сделать. Каштановые свалявшиеся волосы падают на плитку пола вместе со слезами. Настоятельница уводит девочку в коридор, а Грейнджеру говорит, что он может уходить. После она нежнейшим образом целует крошку в лоб, ласкает, обнимает, успокаивая, и заводит в узкую келью, где из мебели только жёсткая узкая кровать, деревянный стол, такой же трёхногий стул. Окно заколочено железной решёткой. — Теперь ты будешь жить здесь. Ты – наша новая послушница, сестра Гермиона, — девочка, успокоенная ласковыми объятиями немолодой женщины, ложится на жёсткий матрас, слегка подпрыгивает, пытаясь сделать его мягче. На что мать Агнес отвечает: — Привыкнешь к этому. Не дай грешной плоти овладеть тобой. Умерщвляй её, как можешь. Поначалу юная сестра Гермиона всячески противится монастырским укладам: подолгу плачет, отказывается поститься, молиться. Настоятельница не терпит подобного и в качестве наказания ставит строптивую на горох, запрещает есть, накладывает епитимью. Сестра Гермиона вскоре поддаётся и, боясь вспышек боли, режущего рёбра страха, слушается всего. Принимает всё. Изнуряет себя, как может, до трупного окоченения рук от ледяной воды, в которой надо выполоскать одежды других сестёр, до подкашивающихся худых ног, едва переступающих по крутой лестнице, ведущей в бесчисленные аскетически-узкие кельи. Молится до трещин в тонких бескровных губах, болящих и нарывающих порой. Смиряется со всем. С другими сёстрами не общается, поскольку те презирают её за бедность. Через некоторое время они проявляют к ней особенное внимание, видя, что хрупкий цветок грозит превратиться в роскошную золотистую розу. Некоторые, что постарше, иногда в сладостно-горячечном выражении облизывают спёкшиеся губы, глядя на острое лицо, глубокие выразительные карие глаза. Послушница не понимает, а мать Агнес говорит, что грех возлежать с женщиной, как с мужчиной, поскольку это мерзость. Но богачи в борделях не брезгуют нарушать этот запрет, издеваясь над людьми своего пола, используя в качестве постельной игрушки. Им позволено всё, и они этим наслаждаются. Церковь только пальцем грозит, но больше никаких мер не предпринимает. Девушка иногда всё же ловит сальные взгляды, и по-прежнему не может разобраться, чего от неё хотят. — Зачем они так делают? — думает вслух, перебирая чётки. Неужели наплевали на заповеди? Да, она так ревностно их соблюдает, что станет идеальной монахиней. Подолгу проводит часы в монастырской библиотеке, штудируя религиозные трактаты, вдыхая тошнотворно-сладкий аромат ладана, преследующий её всюду, куда бы ни ступила её обутая в грубую сандалию белая ножка. Читает долго, пока в библиотеке не начинает темнеть. Днём изнуряет себя работой, поскольку, как говорит настоятельница, господь позволяет находить радость только в работе. Всё остальное – греховно, запрещено, господь покарает за это. В душе прорастают цветы инакомыслия – хочется прорваться через цепь условностей, запретов, вдохнуть свежести, вычистив из себя пахучий до чихания ладан. Находит в библиотеке несколько книг с древними мифами... И библия отходит на задний план. Теперь голову кружит громадный Олимп, где обитают все боги. Да, их много. Очень много, всех не запомнишь. Все они такие разные. Взглянуть бы, как могучий Зевс мечет огромные молнии, разрезая небо ослепительной вспышкой, как из рассыпчато-белой морской пены выходит прекрасная Афродита, целомудренно закрывающая красивую мягкую грудь длинными золотистыми волосами... Как-то случайно заговаривает об этом с другой сестрой, отчего та – кроткая девчонка – отчаянно крестится, упрашивает господа неведомо о чём, и, как назло, рядом оказывается настоятельница. Разъярённая до лопнувших мелких красных капилляров в глазах, она тащит девушку до своей кельи, где резко и отрывисто приказывает ей снять облачение, называя блудливой грешницей. — Что я сделала? — с непривычки по щекам текут слёзы. Недавно была примерной монахиней, а теперь... — Кто виноват, что у тех богов жизнь гораздо лучше? Здесь только страдать можно, а там можно радоваться жизни, отдаваться себе, полноценно жить! Щёку обжигает пощёчина, будто раскалённое клеймо, которым жгут провинившихся. Настоятельница сама сдирает чёрное облачение, обнажая стройное тело, худое, с впалым животом, к которому прикасается с каким-то особым смаком, вызывающим рвотный позыв. Была бы воля – стошнило бы прямо на пол, прямо на чужие туфли и подол, даже если бы её забили до полусмерти. Настоятельница кричит, что всё это – сатанинская ересь, что эти книги давно пора сжигать, стирать из пепла памяти людской, попутно продолжает давить на живот и вжимать в кованый сундук, где, по слухам, лежит плеть для усмирения столь непокорной юной плоти. Открывает крышку, вынимает ту самую плеть, закрывает и опрокидывает позорно обнажённую жертву на сундук, заставляя её перевернуться спиной кверху и белым беззащитным животом ощущать обжигающий холод металла, обрушает на острые изгибы спины первый удар, выбивающий громкий крик. Молиться. Молиться. Так приказали, иначе будет ещё больнее. Удары рассекают тонкую кожу, будто мякоть переспелого винограда, сладковато-терпкого, из чьих ягод потом делают такой же бордовый, сладковатый кагор, который мать Агнес в яростном угаре заливает провинившимся послушницам прямо в горло, пока те не начинают захлёбываться им и собствёнными солёными слезами. *** Едва ли раны будут заживать быстро. Это определённо достойно для греческой трагедии. Эта грызущая спину боль, вкручивающаяся меж позвонков, рвущие ребристую глотку отчаянные крики, достойные экстазных воплей безумных менад. Тяжёлой тенью мать Агнес висит над всеми сёстрами, указывая им их место и упиваясь собственным величием. И только томный перебор сладких молитв приводит её в столь греховную радость, которую потом этими же молитвами и давить, отрывать, бросать в адскую бездну. Сестра Гермиона корчится на своей кровати, обнажённая, окровавленная, тревожась, что раны могут загноиться и беды не избежать. Еле находит в себе силы натянуть облачение, не потревожив спины. Кое-как передвигая ослабевшими ногами, по тёмному коридору идёт до склада, где, как назло, лекарств не держат. Полагаются только на молитвы. Ведь за какую жизнь здесь цепляются – за временную или вечную? Ответ очевиден. Главное не здесь побултыхаться, а с чем перед богом предстать. Бред. Зачем тогда вообще рождаться, если можно сразу попасть в загробный мир и жить там вечно? Тихо ругается – впервые в жизни – и решает для себя, что уйдёт завтра же. Надоело. Хочется по полной вдохнуть настоящей жизни. Что и делает, выбираясь из кельи и стараясь ступать как можно тише. Выходит из монастыря, закрывая дверь. Проклятая высокая ограда! Будто тюрьма для молодых бесприданниц и нищенок. Насколько это позволяют слабые от боли и голода руки, взбирается на ограду и спрыгивает на живую землю. Вспышка боли пронзает спину. Готова поклясться, что раны открылись и снова болезненно кровоточат. Бежит, ни о чём думая, бесцельно, лишь бы как можно дальше от этого страшного места. Петляет по мощёным дорогам, поворотам, перекрёсткам, звонко стуча сандалиями о камни, задыхается от пьянящего чувства свободы, где так и хочется целиком и полностью отдаться семи прекрасным гибким Музам, пройти сквозь их смуглые руки, ощутить горячие прикосновения, овевающие лёгким флёром вдохновения. Пересекает город, пока не оказывается за его пределами. Вот она, свобода! На душе становится настолько легко, что из глаз невольно льются потоки слёз, исчезает весь тот гнёт, которым покоряли её, выбивали все дурные мысли, ласкающие разум. Отгремевшая шумом монастырских колоколов трагедия теперь позади. Впереди же бездна, пугающая самим фактом своего существования. О прежнем мире будут горевать только те, кто привязался к нему всей душой, всеми своими помыслами. Менады пусть просят оды к радости, крича, вскидывая руки в волнах полупрозрачного шёлка, чтобы жизнь призвала живых из самых глубин Аида, чтобы трагедия проросла колючим кустом в сердце, захватывая каждым шипом каждый капилляр. Тело прожигает такая уверенность, что ноги несутся сами собой. Спина по-прежнему болит, но заживляющие мази у местной знахарки наверняка поправят дело. Смесь живительных порошков, ароматных трав стянет зарубцевавшуюся кожу, остановит льющуюся липким свинцовым потоком алую кровь, ускорит заживление под слоем белых льняных бинтов. Слизывает засохшую кровавую корку с губ и продолжает бежать, путаясь в подоле облачения, чёрным плющом обвивающим ноги. О да, её определённо ждёт успех. Она сможет устроиться где-нибудь, обеспечить себе достойное будущее, и тогда о ней узнают все. Впереди чёрный лес, огромный и неизвестный. Неизвестность пугает всегда, какая бы большая уверенность не прожигала тебе вены. Собирает остатки воли в кулак и идёт напролом, рискуя заблудиться и никогда больше не добраться ни до чего. Везде будут лишь высокие жуткие деревья, извилистые тропы, всевозможные дикие звери, чующие человека за десятки миль. Страх опутывает юное сердце, сгустком тьмы проникает в коронарные сосуды, аорту, движется вниз, и это ощущается, как противное скольжение неведомой, наверняка чёрной слизи, смешанной с кровью. Дальше. Дальше. Несколько троп – и слизь вместе с алой жидкостью циркулирует уже по всему телу, что можно увидеть даже собственным искажённым взором. Как внешним, не видевшим ничего, кроме монастырских стен, так и внутренним, не познавшим человеческого лицемерия. Можно увидеть, что тонкие венки на запястьях окрашены чёрным. Или это лунный свет, пробиваясь через кроны деревьев, создаёт иллюзию, обманывая неокрепший разум? Ноги устают, и приходится ложиться в яме под корнями векового дуба, свернувшись клубком. Нет, люди действительно лицемерны. Настоятельница без конца вещала о том, что господь любит всех. Зачем он тогда позволяет насилие, войны, жертвоприношения, голод, болезни? Без конца заставляла соблюдать все обряды, зачастую чересчур абсурдные и нелепые. То же причастие: вино есть кровь, хлеб есть тело. Если смотреть с края другой веры, то это выглядит как поедание подобных себе. Говорит, что богатство – порок, что надо жить скромно. Но сколько раз юная сестра Гермиона видела приезжающих в монастырь епископов в расшитых золотом одеждах! Поразительный контраст. Глупость – все эти проповеди, ритуалы и условности. Надо жить в своё удовольствие, наслаждаться радостями, которые она тебе преподносит, испытывать весь спектр чувств и эмоций, которыми она тебя наделила. А церковники, если уж хотят страдать до конца своих дней, то пусть страдают. Так им сказал их бог, их великая сущность. А юной сестре Гермионе могучий Зевс заявил, что пора сбросить всю эту тяжесть и погрузиться в мир красоты, счастья и любви. От таких мыслей во сне на губах невольно расцветает улыбка. Сестра Гермиона просыпается поздно, осознавая, что её измученное и израненное тело готово вынести ещё больше испытаний. Выбирается из ямы, сладко потягивается. Утром лес по-прежнему чёрен, но уже не так жутко, потому сквозь пробивается алый закат – предвестник голубого ясного неба, которое здесь редкость из-за нехватки солнца и вечного тумана. Страх почти растворился в крови, и это видно по снова прозрачно-голубоватым венкам. Собирается с духом и снова идёт вперёд. Призыв двигаться дальше достоин не иначе как легкокрылого Гермеса, бога путешествий, вестей и торговли. Почти не замечает, как добирается до конца леса, и радуется, видя вдали одинокую деревню из десятка каменных домов. Ускоряет шаг, преисполненная счастья, и наконец достигает обители бедных людей. Проходит меж домов, заглядывая в окна, широко улыбаясь. Идёт, идёт, пока случайно не врезается в кого-то. — Глаза ты забываешь что ли, когда по улице идёшь? — женский рокочущий голос, с лёгкой хрипотцой. — Простите, я не заметила, — виновато оправдывается. Перед ней – немолодая женщина в чёрном платье с белым воротником и бежевом чепце, из-под которого выбиваются редкие пряди волос. Рядом упавшая корзина, наполненная растениями. Замечает, как женщина пытается подняться, опираясь на руки. — Подождите, я сейчас помогу, — протягивает руку. Женщина встаёт и собирает в корзину рассыпанные растения, источающие приятный аромат. Сварливо хмурится и оглядывает девушку с ног до головы. Констатирует: — Монашка. Явно убежала. Что, тяжело жить под гнётом условностей? Бедняжка. Знаешь, подыскиваю себе помощницу, но здесь никто отзываться не хочет. Коль уж убежала, давай, будешь помогать мне? — Конечно, бабушка, — ласково, с вежливостью. Что угодно, лишь не в монастырь. — Научите меня всему, что знаете. Ай... — в порыве радости не замечает, как спину снова прошило болью. Сгибается пополам. — Больно... Женщина понимающе смотрит и берёт девушку за руку. Ведёт в свой дом, что на краю деревни. Тёплый, чистый и уютный. У стены стоит печь, где можно погреться и приготовить еду. Садится на табурет и ставит беглую послушницу перед собой. — Давай, снимай своё тряпьё, — наблюдает, как послушная по своей природе девушка тянет за шнуровку, и облачение соскальзывает с острых плеч, открывая плоскую грудь, впалый живот с розовыми отметинами вензелей, стройные ножки. — Развернись, красавица, — на спине множество красных взбухших линий, вокруг них грязно-алые липкие разводы размазавшейся крови. Шокированно восклицает: — Кошмар какой! Совсем помешались на умерщвлении плоти. Слава богам, что никакой дряни не попало, хотя не уверена! Вдруг это тряпьё не стирано! — Н-нет... Мы всё стираем каждый день. — Ну тогда ладно. Сейчас я тебя смажу целебной мазью, да ложись ко мне, поспи. Я-то пока бодрая, пойду пока календулу соберу на болоте. Как раз нужна. Вынимает из сундука маленькую баночку и её содержимым смазывает раны. По спине расползается приятный холодок. Женщина втирает мазь в кожу резковатыми движениями, растягивая растущую плоть, впитывая в неё целебную густую смесь. Приказывает лечь на мягкий матрас кровати, предварительно устелив его белой простынёй. Девушка покоряется и спиной оказывается на белом льне. Наблюдает, как женщина снова берётся за свою корзину и уходит, запирая дверь дома.