Потоки слёз чужих детей

      Травы удивительно легко поддаются изучению. На полке в доме Травницы МакГонагалл вместо библии лежит справочник обо всех растениях, что растут в этой местности. Цветы, кустарники, ягоды, которые можно добавлять в разные зелья, собранные в отдельный сборник в жёстком переплёте. Гермиона подолгу стоит над котлом, забрасывая туда ингредиенты, отыскиваемые поблизости. Самое дальнее, куда приходится добираться, – топкое большое болото. Вместо надоевшего запаха ладана в доме носятся ароматы календулы, одуванчика, мяты, валерианы. Травница перекладывает часть ответственности на плечи ученицы и часто посылает её к больным, где та видит трупное разложение с мироточащим гноем из множества ран, пропахшие спиртом и противным теперь ладаном простыни, подложенные под матрас горящие угли, много засохшей багровой крови. Люди в деревне бесконечно благодарны ей, молятся за неё, ставят свечки, только ей самой невдомёк, поскольку она всё свое свободное время пытается отыскать рецепт амброзии, описанной в той книге. Травница не против, только говорит, что верит в других богов: Юпитера, Венеру, Марса и прочих. Потом сообщает, что это боги почти те же, что и Зевс, Афродита и Арес, просто им дали другие имена. Жители благодарны ей, и это уже хорошо. Признают, что изготовленные ей лекарства гораздо лучше и действеннее, нежели сомнительные снадобья, которыми потчуют горожан так называемые доктора. Им легче пустить кровь, вскрыв вену, чем растолочь в ступке немного трав. Но разум иногда всё же подкидывает мысли, что люди просто лгут, и травницы для них почти что ведьмы, которых церковь призывает сжигать вместе с инакомыслящими. В чём-то они правы. Без щепотки магии ничего не получится. Травница Минерва Эленор МакГонагалл знала об этом не понаслышке. Учуяла при встрече силу сбежавшей послушницы, зазвала её к себе, и не ошиблась! Некоторые подпольные учёные распространяют листовки о возможности создания чудо-часов, которые не то что можно носить на руке – они будут вшиты в руку, римский циферблат будет виднеться сквозь вертикальные широкие разрезы на внутренней стороне запястья. Он будет отсчитывать пульс, давление крови в сосудах, частоту дыхания. Только пока что никто к этому не готов. Слишком уж жутко это будет выглядеть. Даже от одной мысли по телу пробегает нервная дрожь. Тревожное, до головной боли навязчивое тиканье стрелок будет преследовать тебя всюду, даже под подушкой, под которую ты положишь руку в надежде заглушить. Вкрутится тебе в мозг, и даже мысли скоро начнут тикать. Сойдёшь с ума от бесконечного ритмичного звука, перестанешь воспринимать часы как часы, а не как жуткое устройство, чьё тиканье снится тебе в кошмарах, и наконец вырвешь циферблат из запястья. Осознаешь, что отсчёт пульса прекращён. Грейнджер отчаянно перебирает в уме все травы, из которых можно было бы приготовить божественный напиток. Только каждый раз ничего не выходит. Как-то совершенно случайно умудряется создать зелье, возвращающее прежнюю мягкость кожи, которым не преминует воспользоваться Травница, ежедневно смазывая им своё морщинистое лицо и жилистые руки. Уже на правильном пути. Зелье пользуется спросом среди девушек, рано потерявших красоту и немолодых женщин, что приносит Травнице и её юной ученице достаточно денег. Иногда, первая всё же признаёт, что в молодости хотела стать колдуньей, но поняла, что сверхъестественные силы даются не за красивые глаза, и отвергла эту идею. Чтобы верным способом контролировать силы — нужна практика. Дорогие книги, волшебная палочка, — всё это им не по карману. Довольствуются чем могут. Рассказывает ученице мифы о древних богах, разбавляя их, словно вино водой, чтобы не было так остро, долькой вымысла, и та полностью обращается в слух, потом пересказывает эти мифы немногочисленным подружкам, также отвернувшимся от господствующего учения. Как-то раз у них возникает мысль ночью устроить самую настоящую вакханалию, описанную в книге с древними мифами. Юная Травница откликается на призыв и заранее договаривается с наставницей, и вместе с подругами идёт на опушку леса, где они разводят большой костёр. Ночь лунная, тёмная. Серебристый свет Селены сливается со светом дара Прометея, что тёмным силуэтом вычерняет девушек. Поначалу просто танцуют около огня, кружатся, разбиваются в пары, выпивают несколько глотков вина, прямо с горла стеклянной бутылки. Подхваченная всеобщим оживлением, Минерва переходит от одной подруги к другой, и ей это не кажется неправильным. Читает гимн во имя Диониса, широко раскинув руки и воздев их к небу. Слова сладким потоком льются с бледных губ, гипнотизируя и подчиняя единому инстинкту поклонения позабытому древнему богу. Раздаётся громкий вопль остальных девушек, и они начинают понемногу избавляться от одежды, уподобляясь старым мраморным статуям, и оранжевый отсвет пламени лижет плавные изгибы. Только Гермиона не решается обнажиться. Монастырская мораль слишком глубоко въелась в мозг, и её не вытравишь, как ни старайся. Только смотрит на полуодетых пляшущих подруг, одна из которых сразу же возмущается слишком большим количеством одежды на ней и вежливо просит снять всё. — Не стоит, я могу снять только корсаж... — робко тянется к шнуровке. Распускает и откидывает чёрный корсаж, вшитый в лиф платья, в сторону. Инстинктивно закрывает открывшуюся грудь рукой, покраснев от стыда, прожигающего сосуды. Подруга тянет за руку и крутит вокруг себя, медленно, соблазняюще. Другая подруга видит, как на спину Грейнджер огонь кладёт особый отпечаток, будто от заточенных тонких клиньев. — Смотрите, у неё рубцы на спине! — выкрикивает, отчего все останавливаются. Упоённо продолжает: — Она – монашка! Им никогда не познать всей радости во имя Диониса! Никогда! Только служители церкви истязают себя, и их можно запросто опознать по шрамам на спине. Такие есть только у них. Только их они никому не показывают, ссылаясь на то, что нагота – грех, равно как любой уход за телом. Хоть одежды Послушницы и стирают, мыться им не позволяют ни при каких обстоятельствах. После того, как сестра Гермиона сбежала и поселилась у наставницы, она с большим удовольствием искупалась в большой лохани, доверху наполненной водой, и осознала, какое же это блаженство – быть чистой и красивой. Когда вышла из лохани, обнажённая, сравнила себя с Афродитой, выходящей из морской пены. Нервно дёргает плечами и отходит от костра. — Подождите! Я действительно монашка, но бывшая. Я убежала, поскольку поняла, что на самом деле истина! Мистерии, празднества во славу Вакха, олимпийцы, божественная амброзия! — опьянённая собственными словами, хватает подругу за руку и кружит в танце, обхватив за талию. Подчиняется инстинкту наслаждения, уже полуодетая переходит из рук в руки, пока они блуждают по открытым участкам тела. Особенно приятно, когда трогают живот, гладят, щекочут, вызывая тихий смех, заглушаемый лёгким покусыванием кулака. Сама норовит доставить те же приятные ощущения, от которых тело пронзает тепло, и оно выгибается навстречу плавящим плоть ласкам. Опьянённая вином, бесстыдно закидывает ногу на бедро уже лежащей подруги, не встречает ни капли сопротивления. Ласкает грудь, едва ощутимо проводя пальцами, скользит по животу. Не отстраняется, когда её губ касаются губы подруги, жадно впиваясь. Костёр трещит, услаждая слух. Другие подруги тоже не брезгуют обниматься, целоваться и ласкать друг друга. Похоже, эта вакханалия достаточно спокойная. Скорее уж, мистерия. Чувствует, как рука подруги всячески пытается пролезть под поясок юбки, и отчаянно противится этому. В следующий раз они действительно устроят настоящую оргию, выпьют больше вина, и зарежут хилого деревенского козлёнка. *** Как-то вызывают в соседнюю деревню, что лежит за лесом. Гермиона откликается на призыв и, собрав нужные лекарства в корзину, идёт по тропинке. Дорогу уже знает, и через некоторое время уже оказывается по ту сторону леса. Впереди город, и в него идти не хочется совсем, потому что там стоит старый монастырь, откуда она убежала. Деревню можно найти, свернув налево и спустившись в речную долину. Идёт до деревни недолго, добирается до дома, где нужна помощь больному. Стучит, не получая ответа, заходит внутрь. В свой дом, где она жила когда-то. Всё такое родное. Вон скамья, на которой она спала, вон стол, где они с отцом обедали, вон сундук, где хранились вещи. А вот и отец – лежит на кровати, укрытый одеялом по самое горло, покрытый испариной, седой и измученный. Грейнджер, оскорблённая тем, что ей пришлось пережить, натягивает платок на глаза, и подходит к постели. Старуха, стоящая у окна, оборачивается. Говорит, что хотели звать священника, но он опаздывает невыносимо. Решили вызвать целителя из соседней деревни. Гермиона садится у отцовской постели, сохраняя бесстрастное выражение лица. — Вас сильно мучит ваша болезнь? — спрашивает, вынимая из корзины целебный настой. — Сильно, дитя... Сильно... Говорят, срок мой к концу подошёл. Умирать мне пора. Священника нет, придётся открыться тебе. Да. Да. Пусть откроется, пусть скажет, что с ним стало за столько лет, чем живёт, чем здравствует, а в ответ получит абсолютное молчание о судьбе собственной несчастной дочери. Кое-как размыкая иссохшие губы, говорит, как сильно раскаивается в том, что отдал свою дочь в монастырь, как сожалеет о том, что остался один. Что ж... Раньше надо было думать. Теперь живёт только деньгами, вырученными с милостыни, которую просил, побираясь по деревенским дорогам. И как только протянул?! Девушка цинично поправляет кипенно-белый платок. Если в этом мире есть грехи, то её грехом станет ложь. Отвечает, что с его дочерью всё хорошо, что она приняла постриг и стала смиреннейшей из монахинь, что её ставят в пример. Бедняжка даже носит железные вериги на теле, умерщвляя плоть. Все видят её тяжёлую поступь, ведь цепи давят на тело, сгибая, все видят её израненные руки, поскольку недавно Настоятельница увидела на них самые настоящие стигматы – кровящие алым точки, точно руки пробили насквозь гвоздями. Тогда она испытала самый настоящий религиозный экстаз, точно её пронзили ангельской стрелой. В город приехало несколько знатных дворян, к которым молодая Послушница подходила и показывала свои раны. Дамы в шуршащих шёлковых платьях пребывали в восхищении, наперебой перешёптывались, томно хлопая накрашенными сурьмой и сажей веками, а кавалеры со шпагами на боках обворожительно улыбались и почтительно одаривали руки прикосновениями обветренно-сухих губ. Да, история выходит слаженная. Отец верит на слово. Гермиона улыбается, что выглядит жутковато в свете свеч, подчёркивающих мимические морщинки около уголков рта. Говорит долго, пока не устаёт. Вливает в глотку отца содержимое пузырька, и только через несколько секунд понимает, что перепутала целебный настой с вытяжкой из цикуты, ядом, известным ещё с древних времён. Если его влить чуть-чуть, это будет полезно для организма. Но она, дура, влила весь пузырёк. Умрёт быстрее, значит, мучаться будет меньше. Почти Сократ, древний философ, которого до сих пор жалко. Дыхания уже не слышно. Руки, увитые старческими жилами, холодеют и становятся будто тряпичными. Старуха тем временем идёт открывать дверь по раздавшемуся стуку. На пороге появляется священник. — Уже скончался, — констатирует она, скрывая декольте широким воротником. Убирает пустой пузырёк в корзину. — Аминь, — саркастично роняет, не поднимая глаз. — Пошла вон, проклятая еретичка! — кричит священник и инстинктивно хватается рукой за висящий на шее, поверх черного облачения, крест. — Полегче, отче, — смеётся, потешаясь над глупостью служителя церкви и выходит из дома, получая вслед оскорбление «Сатанинская подстилка». Всё у них к плотскому сводится. Правильно: чего нет, о том и говорят. Прижимается спиной к стене дома и слышит, как священник натянуто поёт заупокойную молитву. Красиво. Красиво, как ни крути. Только надоело до смерти. Глядит на растущие вдоль дороги гвоздики, колеблющиеся на ветру. Сколько помнила, покойный всегда любил эти цветы. — В рай хотел попасть, — цинично думает вслух. — Мученик. Отец. Отец. Отец! — срывается на крик. — ОТЕЦ! Выходит из деревни и, движимая чистым концентрированным любопытством, направляется в город. Едва только проходит по паре улиц, как её, будто водяную лилию, уносимую в море огромной волной подхватывает людской поток. Не успевает обдумать всё, как оказывается в центре города, где неизменно стоит главное украшение любого городка, ещё сохраняющего феодальные пережитки – эшафот. Извечное развлечение сейчас предстоит, когда люди готовы чуть ли не на плечи друг другу взбираться, стараясь увидеть всё происходящее с высоты, при этом выкрикивая ободрения и пожелания скорейшей смерти. Хлеба и зрелищ. Волна из людей останавливается и погружает Гермиону в самую червоточину, почти вплотную к эшафоту, который грозно возвышается над толпой, по высоте сравнимый с наточенно-острыми шпилями готических соборов. Ещё не оправилась от пережитого, а уже попала в следующий жизненный водоворот. Вокруг слышен гогот, крики, разговоры о предстоящей экзекуции, будоражащей кипящую в артериях кровь. Говорят, что сам проповедник придёт проводить казнь, сам возьмётся за огненно-рыжий факел. Людское сборище стоит некоторое время, ждёт своего часа, чтобы наброситься на жертву всем скопом и растерзать. Голова кружится, к горлу подступает рвотный позыв, заползающий под язык. Нажать на корень – и вязкое, дурно пахнущее нечто выплюнется изо рта прямо на новые туфли. Слышен тоненький звон колокола, частый, резкий. Толпа расступается, и в проёме показывается проповедник, держащий небольшой колокольчик и нараспев читающий молитву. За ним – палач, здоровый крепкий мужчина в красном, волочащий за собой, будто собачонку на привязи, маленького черноволосого мальчика, завёрнутого в льняной обрез. Глянешь, подумаешь сначала – обычный ребёнок, чем-то провинившийся перед властью, но присмотришься – на шее узкий обруч-ошейник, а там, где у всех людей располагается пупок, у ребёнка вросший грубый шов. Чувства людей давно прочищены, токарным станком, работающим на бесконечно тикающем часовом механизме, подточены под негласный образец. Если кого-то надо ненавидеть, то это чувствуют все без исключения. Будто стадо послушных овец, идущих на звуки лютни своего пастуха, забывших, кто они есть, кем они были. Суть существования удалена из человеческого естества, мозг бережно вынут, вместо него в голове патока из слов. Пастух только даст поесть и отдохнуть, прежде чем снова начать погонять всех острым концом кожаного кнута и поднимать вверх крест. Ребёнка выводят на эшафот, хнычущего и заливающегося слезами. Даже вскрывающие душу крики не способны тронуть зачерствелые сердца толпы. Гермиона улавливает в нём ту самую искру, которую когда-то заприметила в ней её наставница МакГонагалл. Бесспорно, он волшебник. — Этот ребёнок не создание божье, данное нам женщиной, а дьявольское отродье, брошенное нам Сатаной! — начинает речь проповедник. — Он не рождён в родовых муках, а создан в стеклянной капсуле из демонического состава, воспроизводящего кожу и кости! Клон! Клон есть создание без души, поскольку именно в чреве матери господь вселяет в человека душу. Всем известно, как церковь относится к душе. Бережёт её, будто самое ценное сокровище, в большинстве случаев плюя на тело, старается всеми силами отправить на небо. А если души нет – то и тело ни к чему. — Порождение дьявола! Адское существо! — надрывается одурманенная религиозным опиумом толпа. Особенно громко кричат те, кто стоит ближе всего к толпе. Грейнджер не в их числе. Ребёнок не перестаёт плакать, кричать, звать мать, которой и нет вовсе. Травнице жаль его до боли под рёбрами. Зачем такая жестокость? Дети по сути, ангельские создания, по крайней мере, до семи лет. А этому несчастному крохе не дашь и пяти. Грейнджер бросается к эшафоту, расталкивая людей, и проворно взбегает по лестнице. Движимая порывом милосердия, хватает ребёнка и прижимает к себе. Тот, чувствуя тепло её пахнущих мятой рук, успокаивается. Проповедник и палач расцветают гневом. — Поди вон, женщина! — кричит первый, не сходя с места. — Уйди немедленно! Гермиона крепче прижимает кроху к груди, стоя на коленях. — Что вам сделал этот малыш, что вы убиваете его, как маленького котёнка? Оставьте его! — глядит в серые детские глаза, такие наивные и невинные, что сердце колет. Можно даже разглядеть выражение: «Пощади меня! Я буду хорошим мальчиком! Мне так одиноко!». — Я позабочусь о нём, я воспитаю его. — Глупости! — сквозь зубы цедит проповедник. — Если нет души, значит не будет никогда! Таким детям жить на земле не положено! Палач силой вырывает кроху из её рук и привязывает цепью к столбу, под которым уже разложены дрова. Слышны крики толпы: «В огонь дьявольское отродье! В огонь! Жги бездушную тварь!». Травница, разгневанная такими словами, поднимается с колен. Перед глазами по-прежнему стоит просящий о помощи детский серый взгляд. Ради него некоторые женщины губят свою душу, а эти люди губят его самого. Жестокость, ничем не прикрытая. Порой даже в удушливых пыточных людей щадят, если те хотят в чём-то признаться, но здесь признания не ждёт никто. Неизвестно, кто создал этого ребёнка, и по чьему заказу. Может быть, это было умершее дитя, воскрешённое неуловимым подпольным зельеваром, но теперь это сирота, по мнению проповедников, достойный только мучительной смерти в качестве устрашения непокорной толпы. Только устрашением теперь пользуется церковь, используя в качестве оружия суровый, не терпящий помилования инквизиционный суд, монастырские тюрьмы, где узники не видят света и свободы, где крысы обгладывают им лицо и конечности. — Ненавижу! — сорванно кричит, повышая голос до визгливого фальцета, вспарывает горло потоком звука из натянутых струной голосовых связок. — Ненавижу вас всех! Вашего бога, убивающего детей, вашу церковь, забирающую последние крохи, власть вашу ненавижу! Будьте вы прокляты все до единого! Палач тем временем заканчивает дело и резко сталкивает девушку с эшафота, прямо на лестницу, по которой она поднималась. Удар затылком о деревянную занозистую ступень. Вспышка боли, притуплённый разум, и выжженные детские серые глаза на обратной стороне сетчатки.