Потоки слёз чужих детей

— Не спрашивайте, зачем я пришёл сюда. Вы и так знаете. Комната давно пропахла едва уловимым ароматом человеческой плоти, затхлой одежды, резко-приторным спиртом, от которого все пьяницы теряют голову. Безусловно, живущий здесь либо зельевар, в любую минуту ждущий угрожающе-яркого, удушливого до потери сознания костра, либо отступивший от католичества еретик, ждущий удушливо-болезненной, сжимающей горло висельной петли. Сумасшедший, но единственный, способный сделать хоть что-нибудь. На каменных стенах пляшет оранжевое пламя свечи, то подпрыгивает, разбрасывая сполох мелких искр, то немного угасает. Две человеческие тени, тёмные, ровные и отчётливые, с явными изломами фигур, стоят друг напротив друга. Одна – рослая, с прямой спиной, в длинном плаще, с высокомерно приподнятой длинноволосой головой. Другая – худощавая, с волосами на порядок короче, и широкополой шляпой. Совершенно разные люди. Разные социальные слои, разные мнения, разное отношение к жизни. И всё же, они не чужие люди, — множество знакомцев, тайн, и даже карачун, связывают их. Один требует помощи от другого, выложив солидную сумму денег из расшитого золотыми нитками кошелька. Деньги решат многое, даже если придётся переступить закон. Вынимает стеклянный коробок, с виду пустой. Ставит на стол. — О, неужели, — рвётся удивлённо-восхищённое изо рта. — Нужно будет рассмотреть поближе, — человек в шляпе берет коробок, волшебной палочкой цепляет невидимое маггловскому глазу содержимое. Кладёт на стекло, к которому подносит магический аппарат, состоящий из расширяющейся книзу трубки на подставке с регулируемым винтом. Крутит винт, приближая трубку. — Клетки. Целые и невредимые. Непрерывно размножаются. Смешиваются с прахом погибших в пожаре Люциуса и Нарциссы Малфоев. Для полноты картины, в вихре кружат и бренные останки виновника сего творения. Драко. — Наконец-то выкроил время, чтобы прийти к вам. Нет охоты возиться с ребёнком, — последнее звучит так брезгливо, что чудится рвотный позыв, таящийся под корнем языка. Человек в шляпе игнорирует сказанное и продолжает вглядываться в трубку, где установлено несколько увеличивающих стёкол. Ухмыльнулся поневоле, не в меру самодовольно, отчего около рта прорезались особенно заметные в свете свечи мимические морщины. Снова подцепляет палочкой невидимое нечто и кладёт обратно в коробок. С ним идёт в соседнюю комнату и мановением крепкой, увитой синими прожилками тонких вен руки приглашает гостя следовать за собой. В соседней комнате стоит жутковатый с виду агрегат – длинная стеклянная капсула в рост человека, вмонтированная в железную прямоугольную подставку. К обитым металлом и заклёпками концам капсулы тянется множество рыжих и прозрачных трубок – толстых и тонких. Зельевар открывает вырезанную в стекле дверцу и аккуратно наносит на неё содержимое коробка. Закрывает стекло плотно, чтобы ни капля пропахшего спиртом воздуха не попала внутрь. — Сейчас вы увидите то, за что эти маггловские проповедники готовы вешать и сжигать, якобы мы нарушаем божий замысел. Человек взмахивает резной палочкой: из-под железного днища появляется замысловатый механизм, подсоединённый к ведущим наружу трубкам. Маленьким подобием щипцов подцепляет клетки. По трубкам движется неведомая субстанция, наверняка зелье, наверняка состоящая из тех же клеток, и уже через десять секунд появляется едва заметный кончик кости, по форме напоминающей фалангу пальца. Гость заворожённо, но не без отвращения наблюдает, плотно закрыв дверь за собой. Ещё минуты две – и на железной поверхности лежит скелет человеческой кисти. Механизм ползёт дальше, выстраивая белые лучевые кости. Локтевой сустав, затем плечевая кость. Снова сустав, соединяющий плечо и ключицы. Гость не может оторвать взгляда, как ни старается. Чудо. Просто чудо современной науки и магии, преследуемой и гонимой так яростно, что иногда кажется, что магглы прекрасно обойдутся и без неё. Аппарат медленно начинает выстраивать из потоков магии позвоночник, рёбра, затем вторую руку, переходит к шейным позвонкам и черепу. Гостя пугают глубокие чёрные впадины глазниц. Будто пустой взгляд пронзает насквозь, заставляя невольно содрогаться. Щипцы переносятся к низу позвоночника, а затем принимаются за тазовые кости. Бедро. Коленный сустав. Большая и малая берцовые кости. Голеностоп. Мелкие-мелкие кости стопы. Человек в шляпе снова взмахивает палочкой, и механизм останавливается с тихим скрипом. Скрывается в железном коробе. Гость неотрывно глядит на лежащий в капсуле готовый скелет. — Всё по чертежам самого да Винчи, — рапортует человек в шляпе, теперь уже именуемый Северусом Снейпом, и утирает пот с лица. — Теперь нужно нарастить мышцы и органы. Сменю зелье, — отсоединяет несколько трубок и вставляет их в бутылки с очередной ему одному известной субстанцией. Теперь уже другой аппарат принимается за работу – железное кольцо, от которого к концу капсулы тянутся тонкие ало-белые нити, напоминающие мышечные волокна. Движется к противоположной стороне, заставляя нити обматываться вокруг костей и образовывать эластичные здоровые мускулы. Наконец и это завершается. Теперь нужно нарастить кожу и волосы. И на этот случай у Снейпа есть хитрость. Нужно всего лишь облучить клетки солнечным светом или, если уж совсем по-научному, ультрафиолетом. Совсем недавно придуманный термин, который понемногу приживается среди алхимиков, зельеваров и прочих учёных мужей. Просит гостя выйти. Тот не сопротивляется. Выходит и тоскливо глядит на лежащий на колченогом столе кошелёк, туго набитый кошель. Две тысячи галлеонов. За такое можно самого Мерлина воскресить, что уж говорить о каком-то мальчишке. Стоит и ждёт где-то полчаса, тянущиеся мучительно медленно. Говорят, особенно ярые сторонники абсолютной власти церкви, фанатичные магглы, что ультрафиолет вреден. Наверняка, бедняга Северус уже слеп. Снова заходит по немому знаку. Вместо обтянутого мышцами, но не имеющего кожи скелета в капсуле лежит вполне оформившийся обнажённый человек. — Так вот ты каков, — роняет гость, вонзая в него стальной взгляд через стекло, полный такой непередаваемой словами искренней злобы, что этого не заметит только слепой. — Семнадцать лет спустя. Красавец, — неприкрытый сарказм наравне с сжатыми под длинным плащом кулаками, чего Снейп не замечает. Бормочет едва слышно: — Дьявольское отродье... Вглядывается ещё пристальнее, подмечая светлые, почти бесцветные короткие волосы, разметавшиеся по ледяной металлической поверхности. Бледная, тонкая кожа, острые черты лица, и достаточно неплохое телосложение. Богатый человек назвал бы его тощим нищим, а нищий – не слишком хорошо сложенным богачом. Брезгливый, полный явственной ярости взор по-прежнему прожигает стекло. Снейп открывает капсулу и буквально выволакивает из неё новорождённого человека, если так можно назвать вполне сформированное создание, которому непосвящённый дал бы лет шестнадцать. Длинные тонкие пальцы рук, явно большие глаза, прямой нос – всё же есть нечто, что именуют красотой. Заворачивает в льняной обрез и выносит из комнаты. Кладёт на стол и снова скрывается за дверью. Гость не медлит: мигом отгибает край обреза и смотрит на бессознательное бледное тело. Острые локти и колени уже успевают порозоветь от прилива свежей крови. Лицо невозмутимо, без каких-либо признаков жизни. На щёки ложатся ровные тени от длинных ресниц, на запястьях уже бьются синеватые жилки. Лежит, едва прикрытый куском ткани, так спокойно, что может показаться, будто спит, будто имеет право на этот цинизм, которым овевает гостя, неотрывно глядящего на открывшийся белый живот. *** Деньги действительно решают многое. Гость буквально откупается от Северуса Снейпа и привозит нового человека в свой роскошный особняк, наполненный ярким светом люстр и свеч, уставленный самыми разными предметами роскоши, наводнённый множеством эльфов и слуг-сквибов. Самый близкий к нему, немолодой человек в синей, расшитой серебряными узорами ливрее, не преминует подойти и взглянуть на молодого клона, по-прежнему лежащего на руках господина Родольфуса Лестрейнджа без сознания. Сквиб знает, что это полная копия племянника его господина – несчастного мальчишки, умершего не так давно от оспы в глухой деревне. Также внимательно разглядывает. Господин говорит, чтобы слуга принёс тонкие нитки, которыми зашивают зияющие, истекающие алыми каплями раны, и согнутую иглу. Тот покорно слушается, но успевает поймать гневный взгляд Родольфуса, обращённый явно не к нему, и уходит ровным, раболепным шагом. Создан для подчинения, вечного служения. Низший сорт людей. Но такой полезный для сильных мира сего. Есть ещё более ничтожные существа — домовые эльфы. С ними мальчишке якшаться самое то. Слуга приносит всё необходимое и по знаку удаляется. Лестрейндж не торопится, продолжая с ненавистью буравить новообретённого племянника взглядом. Снова откидывает накрывающий его льняной обрез. Ещё раз окидывает пытливым взглядом и решает, что пока рановато. Лучше потом прижечь взмахом волшебной палочки. Иглой и ниткой обходятся только маггловские выродки. Безусловно, Родольфус ненавидит его. Ставит цель сломать, раздробить на куски, а потом, когда надоест, вышвырнуть вон. Но вряд ли будет так. Этот мальчишка уже своим существованием мешал ему, и сполна за это расплатится. Своей наивностью и полным подчинением. Оставалось совсем немного времени, чтобы этот мальчишка, по причине своей болезни, отдал все права на наследование ему. Да только Драко умер раньше положенного срока. Проклятая оспа. Механизм приведения в чувство оказывается нехитрым: всего-то сделать непрямой массаж сердца, грубыми руками растирая бледную грудь, сминая и растягивая молодую кожу, насильно заставляя пока ещё густую кровь нормально течь по венам и артериям. Несколько минут – и наконец меж приоткрытых губ просачивается немного пропахшего свечным воском и удушливым ароматом духов воздуха. Ресницы едва уловимо дрожат, и веки медленно раскрываются, являя приглушённому свету комнаты мутные серые глаза, неотличимые от глаз настоящего новорождённого. Уже от одного брошенного взора в эти глаза голова идёт кругом. — Ты обязан мне жизнью, — Родольфус приподнимает племяннику голову, придерживая за подбородок двумя пальцами. Орудует далеко не методом кнут-пряник, его способ куда изощрённее. Заклятиями сторнирует память, как ему угодно, зельями околдовывает плоть, чтобы тот не погиб от побоев. И разум... Ох, этот сладкий детский ум, целиком под его ревизией. — Запомни это раз и навсегда, — молчание в ответ. Нужно будет поручить слуге научить его разговаривать. Что и делает тот довольно долгое время. Юноша, наречённый Драко, схватывает слова на лету. К концу первых двух месяцев уже свободно говорит, пусть и немного скованно, быстро обучается письму и счёту. Ведёт себя тихо, стараясь лишний раз не высовываться, что на деле не свойственно выходцам чистокровного семейства Блэков. Благо, фамильное древо не выделяет умерших. Обмануть всех оказалось проще некуда. Иногда малец всё же берёт на себя смелость открыто заговорить с Лестрейнджем, отчего отхватывает резкие пощёчины, сметающие его на пол. Лицо искажается болью, а по щекам льётся солёная на вкус вода. Парой секунд спустя чувствует, как грубые мужские руки обхватывают его за плечи, а рот нашёптывает на ухо извинения. Погорячился. Устал. Слабые нервы. Он уверен, что так оно и есть, что басистый голос, полный ярости, через несколько мгновений всегда обращается в вязкую патоку, льющуюся прямо на сердце. Драко покорно всё принимает, прижимаясь крепче и позволяя по-отцовски ласкать себя, накрывая бледными веками мутную радужку. Родольфус бьёт так, будто нежнейшим образом гладит. И это не кажется чем-то неправильным. Учится быстро: вскоре говорит только тогда, когда его об этом просят. Или, вернее, приказывают резким окриком, который отзывается в ушах нежной просьбой. Только бы он подписал нужные документы на наследство, а дальше всё пойдёт, как надо. Чертовски жаль, что предыдущий так внезапно скончался. Молчание – безусловно, благородная вещь. Со сжатыми губами ты всегда соглашаешься со всем, что тебе скажут. Это достаточно удобно для того, кто не считает тебя за человека. Куклы не говорят. Они умеют только кивать. И то, если это сделать искусственно, трепетно, аккуратно хватая за волосы и опуская, а потом поднимая снова. Никакой реакции в ответ. Только пустое моргание. Родольфус осознаёт эту истину в полной мере, упиваясь самим унылым существованием клона. Одновременно и заботится, заменяя ему отца, и унижает жесточайшим образом, позволяя себе в особом яростном порыве избить племянника до кровавых синяков, а потом долго извиняться и бинтовать искалеченные места. Душить заботой, сдавливать горло всеми силами, оставляя на нём взбухшие борозды, но контролируя свои силы, чтобы окончательно не выбить воздух из лёгких этого очаровательного и одновременно бесящего до красной пелены в глазах создания. А если всё же перегнуть, придушить, то ничего не останется, как снова завернуть в льняной ослепительно-белый обрез, в котором он сюда и попал, принести под покровом немилосердной ни к кому ночи на мрачное, навевающее дуновение близкой смерти кладбище и закопать под кованым чёрным ограждением, присыпав свежевырытую могилу серой извёсткой. Самый лучший вариант - подчинить себе полностью. никто не осудит, потому что не узнает и не поймёт. Простой взмах палочкой - и племянник становится абсолютно безвольным. Прекрасно, просто великолепно! Не сопротивляется, ведёт себя тихо и смирно. И никто не догадается, что что-то с ним не так, ведь из деревни мальчишка до своей смерти выезжал редко, и мало кто его видел и вообще говорил с ним. Магии Родольфуса не хватает, чтобы дёргать его за нужные нити днями на пролёт, поэтому прикладывать кулак, к каллипедии Драко, весьма необходимо. *** — Кто твой господин? — вопрос, отдающий приказом. Ле́стрейндж сидит в роскошном кресле, обитом лиловым шёлком, по краям окованным блестящим в свете люстры золотом, вальяжно закинув обтянутую шёлковым чулком ногу на колено, под которым виднеется изящный бант подвязки. Лицо в обрамлении тёмной щетины и длинных волос так и отдаёт высокомерной уверенностью, полной правотой, стократным превосходством. Мысленно подаёт ему верный ответ, и так уже целый час. — Вы, — притаившийся напротив, у стены силуэт бледного юноши в одной рубашке выглядит покорно, без каких-либо признаков сопротивления. Сидит на коленях, опустив голову, отчего длинные белокурые локоны закрывают лицо полностью. — Для тебя я только господин, и никто больше, — неприкрытая злоба. Об пол стучит высокий каблук. Под главенством Родольфуса клон отвечает недостаточно выразительно, неискренне. — Да, господин... — голос тихий, больше подходящий для слуги. Только юноша знает: у слуги голос уверенный, в меру громкий, и к нему прислушиваются. Подчиняется всем приказам, а если назревает смелость ослушаться, то получает по заслугам, убеждая себя, что так и надо. — Ползи к моим ногам, — немного тише, но приказной тон не убывает. Наблюдает, как юноша понемногу приближается к нему и останавливается у самых колен. Приподнимает голову, и складывается впечатление, будто глядит прямо через длинную чёлку. — Сегодня ко мне приедут гости. Не отвечает. Лестрейндж показушно взмахивает палочкой, их могут позволить себе лишь высшие слои общества. Взгляд Драко едва ли проясняется. Уже всё знает: если к Родольфусу приезжают гости, – такие же роскошно одетые и богатые люди— то он ни в коем случае не должен выходить из своего закрытого закоулка. Чувствует, как рука Лестрейнджа скользит под белую рубашку и ощупывает острое плечо, двигается дальше, к животу, заставляя приподниматься на острых коленях и под конец уже стоять на них, вытянувшись струной. Это особый знак милосердия, показывающий, что господин сейчас доволен им и не собирается сорваться в неподходящий момент. В ответ прикладывается лбом к другой ладони, протянутой как бы для раболепного поцелуя. Но и этого уже достаточно. Поднимается и, резким рывком одёргивая приподнявшийся подол рубашки, уходит в свой закоулок – узкую комнату с жёсткой кроватью. Пристраивается в углу. Ждёт томительные несколько часов, пока дом не наполняется шумом голосов, стуком множества каблуков и шуршанием длинных юбок. Высовываться нельзя, иначе, даже страшно подумать, что с ним будет. Ещё несколько часов спит, ни о чём не задумываясь. Потом просыпается со странной пустотой в груди. Судя по звукам, веселье уже кончилось. Наверняка Лестрейндж свободен. Обман юношески-наивного слуха: в зале, полном разодетых в шёлк и бархат гостей – галантных кавалеров под руку с дамами в пышных платьях и замысловато уложенными волосами – действительно тихо, только они никуда не уходят. Родольфус, как хозяин, сидит за столом и потягивает из стеклисто-изящного бокала бордово-прозрачное, с терпковатым вкусом вино. Только что в перезвоне шпор и браслетов отгремел шумный вальс, утомивший многих, теперь собравшихся за столами с целью отдохнуть, перекусить и светски побеседовать. Здесь воздух уже насквозь пропитан резким алкоголем, удушливым букетом парфюма, дыханием десятков людей, и дышать им уже не так приятно. Зал наполняется пустыми беседами о всяком: о любовниках, любовницах, годовом доходе, налогах на роскошь, религиозном конфликте, будоражащем страну уже бог знает сколько лет, балах, новых извёртках придворной моды, порой безумной и затратной. Лестрейндж ещё без каких-либо признаков опьянения, старательно пытается своими цепкими, унизанными массивными перстнями пальцами забраться в расшитое кружевом прямоугольное декольте молодки, сидящей напротив, отвешивая ей бесчисленные комплименты по поводу румян, пудры и причёски. Та пытается сопротивляться, а ему только это и надо. Доберётся до белых сочных округлостей, а потом скажет, что сама виновата, мол, нечего было провоцировать и надевать платье с таким вырезом. Дверь в зал приоткрывается, и на пороге возникает бедно одетый юноша в чёрных бриджах и белой рубашке, с виду зажатый и стеснённый. Все люди в зале оборачиваются как один. Кое-кто с полным лживой искренности лицемерным приветствием идёт и энергично пожимает ему руку, отчего он застывает в нерешительности. Дамы отвешивают реверансы, шепчут пару комплиментов. Родольфус Лестрейндж поднимается из-за стола и радостно объявляет, что зашедший в зал юноша – его племянник, считавшийся погибшим. Такой тон, без какой-либо злобы от нарушенного правила. Похвальные слова сбивают юношу с толку. Он непонимающе озирается по сторонам, зная, что помощи ему не дождаться. Может, господин сейчас такой радостный, а после того, как гости уйдут, он сорвётся на нём со всей силой. Его ведут к столу, и дама в красивом пышном платье наливает огневиски в стакан. Придвигает к совершенно обескураженному юноше. Тот слышит слова Родольфуса, как через ватную затычку: — Сегодня веселимся! Выпьем, дружок! Сколько людей, сколько лиц, вымазанных в пудре и румянах! Чувствует себя ущербным со своей простой одеждой и свободно падающими на плечи волосами. Они богаты, носят роскошные платья и камзолы, тратя на них целые состояния, ездят на дорогих каретах, устраивают шумные балы, им прислуживает множество эльфов... Не может закончить мысль. Робко смотрит на стоящий стакан огневиски. Несмело отпивает. Неприятно жгучий напиток «кусает» его язык и щёки, он жаждет выплюнуть всё содержимое обратно, но знает, что его за это не похвалят. С трудом сглатывает и чувствует, как внутри живота всё жжётся. И такое вельможи готовы пить целыми бутылками? Отставляет стакан и поднимается, готовый уйти. Делает пару-тройку уверенных шагов к выходу, как вдруг за руку его хватает высокий немолодой усатый аристократ. Слышит: «Погоди, веселье ещё не кончилось». Оборачивается и видит, как свинцовые и свекольные маски буквально трескаются, открывая сочащиеся пороком лица обезумевших от вседозволенности людей. Едва не пугается и снова пятится, но тот держит крепко. Драко вежливо просят снять рубашку. Парень не сопротивляется, думая, что это всего лишь шутка. Невинная игра. Покорно стоит в толпе гостей, из которой выступает молоденькая Пэнси Паркинсон. С невинной улыбкой подходит и холёной рукой прощупывает живот, заставляя болезненно кривиться. Тонким указательным, но таким ощутимым пальцем трогает круглую выемку, встречая попытку защититься. Тычет в неё ноготком, так, что по её пальцу пробегает дрожь, слегка царапает, затем одним широким шагом отходит назад. Всего лишь игра. Всего лишь игра. Паркинсон пробирается за спину и резко принимается за щекотку, отчего её жертва сгибается пополам, закрываясь от гибких рук, слыша щебечащие, насквозь лживые комплименты по поводу красивой фигуры. Вмиг разразившийся смех десятков ртов пугает даже сильнее. Его выталкивают в середину, затыкают рот скрученным в жгут платком и буквально пускают по кругу, хватая и щекоча за открытые участки тела и плюя на то, согласна ли жертва или нет. Руки блуждают по животу, рёбрам, спине, дело доходит до грубых щипков, от которых по щекам снова катится солёная вода. Сколько раз проходит по всем гостям, с большим смаком оторвавшимся на нём, и заканчивает тем, что его опрокидывают на пол спиной. Несколько собираются в круг, а остальные смотрят поверх их голов, мельтеша перед глазами. Нажимают на пупок, растягивают, давят, вбиваясь до конца и желая продырявить насквозь, даже двумя пальцами, отчего боль пронзает тело и из горла рвётся истошный крик, на который Родольфусу всё равно, как и на всё остальное, что с ним происходит. Мало того, он смотрит на всё с неприкрытым азартом, явно желая большего. Это вгоняет в ступор, панику, животный страх. — Только не живот! Только не... — пытается кричать сквозь кляп, но не может. Не выдерживает и широко раскрывает рот, загоняя жгут из платка глубже. В уши вкручивается глумливый хохот десятков людей, стоящих над ним. Выворачивается, выкручивается, пытаясь освободиться, но надушенные руки буквально повсюду и доводят до истерики. Пиком боли становится Пэнси, подползшая вплотную. Прикладывается мягким ртом к терзаемой выемке и, извращённо лаская, выталкивает культю наружу, отчего она выступает за пределы живота, вызывая одним своим видом удивлённые наигранные вопли. Проводит по краю острым ногтём, получая в ответ от жертвы яростное мотание головой и сдавленные стоны. Требовательно кусает выступившую культю, впиваясь, вызывая вполне различимый, даже через платочный жгут достаточно громкий крик. Резко отходит, поправляя пышные юбки и давая знак гостям, чтобы те разошлись. Добавляет: «Его кожа замечательна на вкус. Ещё что-нибудь придумаем!». Наконец отпускают, освобождают от кляпа и расходятся. Паника настолько затмила разум, что несчастный не в состоянии даже пошевелиться. Только солёная вода льётся из глаз на пол. Душу грызёт стыд и сожаление: зачем он только вошёл сюда? Он наверняка разозлил господина, раззадорил гостей. Расплатится сполна. С булькающей на искусанных губах солёной водой рвётся мольба, упрашивающая перестать его трогать. Усатый вельможа, похабно улыбаясь, отрезает, чтобы несчастный прекратил ломаться, изображать жертву и показушно рыдать, ведь от щекотки всегда смеются. Рыдать. Вот как это называется. Когда из глаз льётся солёная вода, а грудь содрогается в спазме. Но когда вода заканчивается, то становится легче. Слышно, как этот вельможа говорит вполголоса: «Надо было вкрутить в него гвоздь, чтобы было от чего рыдать. Вот была бы потеха!». Поднимают на ноги и силой всовывают в ослабевшие от паники руки открытую бутылку смородиного рома. Теперь новая противная жидкость. Приказывают пить прямо с горлышка, силой ткнув им в лицо и плеснув немного содержимого на залитые высыхающей водой щёки. Сил уже нет сопротивляться, грудь по-прежнему душит нечто, что вызывает солёную воду. Робко делает глоток, по неуклюжести проливая несколько бордовых струй на грудь и живот, вызывая новый взрыв хохота. Смех Родольфуса слышен особенно отчётливо. Его голос он узнаёт всегда. Горько. Противно горько. Стискивает стеклянное горлышко до побеления пальцев, и со всей силы бросает в стену, отчего бутылка разлетается сотнями, тысячами острых осколков и бордовым всплеском на стене и полу. Новый всплеск – теперь уже гневных выкриков и проклятий. Крик Паркинсон: «Неплохо, неплохо! Давайте продолжать! Мне он так нравится!». Она хватает ещё одну бутылку вина и разливает по бокалам, пока несчастного юношу силой укладывают на пол и снова лишают возможности говорить. Тот кричит, плачет, зовёт своего господина, пока не умолкает и что-то бессвязно выстанывает сквозь платок, но Лестрейндж не только не отзывается, но и сам берётся за бокал с отвратительно-горьким: «Сам виноват». Снова жуткий гогот, пронзающий мозг. Паркинсон первая берёт на себя смелость взять бокал и вылить содержимое на грудь юноши, отчего ром попадает даже на ямки над ключицами, окрашивая бледную кожу в тяжёлый цвет. Страшно. Отвратительно. Но он ничего с этим сделать не может. Дверь зала успели запереть, так что убежать он уже не сможет. Даже сам Родольфус соизволит подойти к распростёртому на полу несчастному и вылить ему на живот полбокала, стоя с полной скрытой ненависти улыбкой. Господи, пусть после этого всё закончится... Но нет. Снова Паркинсон. Снова усатый вельможа. Тяжёлый аромат алкоголя под конец заполняет весь зал, когда гостям уже надоедает такого рода игра. Лестрейндж великодушно открывает двери и пропускает всех в проём. После того, как все уходят, склоняется над лежащим на ярко-бордовом мокром полу обездвиженному юноше. Тот даже не удостаивает его знаком внимания. Поразительное неуважение. *** Слуга стоит с большим белым кувшином в руках рядом с небольшой ванной, где сидит, съёжившись и подтянув колени к груди, несчастный клон, и старательно поливает его плечи прозрачной водой. Вода в ванне окрашивается в бледно-розовый. Юноша тщетно пытается оправдаться. Он думал, что в зале никого нет, а когда увидел, что гости ещё не ушли, уходить было уже поздно. Теперь ясно, почему не стоило туда ходить и показываться гостям на глаза. Они такие отвратительные люди, наплевали на то, что это племянник хозяина дома, и развлекались с ним, как с потаскухой в дешёвом борделе. Эти слова, новые для него, он узнал их буквально только что, а что они означают, ему не объяснили. Наверное, господин потом объяснит сам, после того, как изобьёт и обругает последними словами, которые люди высшего общества никогда не произносят. Потом придётся долго лежать у себя в закоулке, свернувшись клубком, глухо постанывая, роняя солёные капли на подушку, ожидая, пока все нанесённые раны перестанут болеть. А потом Лестрейндж скажет, что юноша сам себе всё выдумал, и что никаких побоев не было. Верит. Не было. И лилово-красных синяков тоже не было. — Сам позволил, — отрезает старый слуга, выплёскивая на острые лопатки горсть воды. — Нужно было сразу убегать оттуда! В чём-то он прав. Сам позволил издеваться над собой. Уже вымытый, завёрнутый в длинное полотенце, выходит из ванны и в сопровождении слуги идёт в свой закоулок, где одевается, после чего тяжёлой, каторжной поступью идёт к Родольфусу. Тот снова в своём кресле, в той же позе, только более расслабленный и раскованный. Сердце стучит чаще. Это сейчас он так спокоен, но через мгновение он обратится страшным человеком, от которого будет лучше всего спрятаться или вообще убежать. Второй вариант отметает начисто: поместье Лестрейнджа по уши затыкано эльфами. Не выйдет, как ни старайся. Снова берёт на себя смелость заговорить первым, по привычке становясь на колени. — Господин, я видел... Вы были с ними заодно... — слышен явный упрёк. — Прости, малыш, — неслыханная нежность, временами проскакивающая меж слогов жалость. — Я был пьян, — манит к себе рукой и кладёт его голову себе на колени. — Запомни, полоса голой кожи ещё не дала им повод, но за неё никто им по плечу полосатым жезлом не стукнет. Им позволено всё, и они этим наслаждаются. Только пискни: заклюют! Признай, ты сам этого хотел. Признаёт. Лестрейндж просто хотел защитить его от этих людей, наложив множество запретов, а юноша пренебрёг этой защитой, за что и поплатился. Каждое действие всегда найдёт свои последствия в будущем. Он не сопротивлялся, по словам Родольфуса, значит, ему это нравилось. А плач и крики о помощи – просто показуха и привлечение к себе внимания. Должен быть благодарен за то, что это не переросло в кое-что похуже, а ограничилось только щекоткой и поливанием алкоголя. Благодарен именно ему, своему господину. И не стоит корчить страдальческое лицо, а с почтением подползать и прикладываться лбом к протянутой руке, признавая, что всё же он виноват. Какие побои? Какое унижение? Это он так свою любовь выражает. А маленький закоулок? Именно такого клон и заслуживает по определению. Вскользь господин упоминает о его матери, якобы развратной и аморальной женщине, говоря, что её сын – её точная копия, такой же по характеру. За что уже заслуживает наказания. Лица касается смоченная в чём-то тряпка, отчего начинает клонить в сон. Мозг проваливается в бездну, а тело обмякает.