Браслет прядей вокруг кости моя

             Протекает несколько спокойных недель, когда Уилл сидит на скамье в парке, с телефоном в руке, в другой — кофе, к его левому боку прижимается портфель, а к правому не прижимается, но находится рядом, Ганнибал. Младший предполагает в теории, что доктор должен было ощущаться как неудобный аксессуар, брелок для телефона, потому как они только недавно начали вместе ходить в парк каждый обеденный перерыв, что кажется устоявшимся обычаем, неудивительно, ведь Ганнибалу давно удалось приобрести всю непринуждённость того, чтобы быть в жизни Уилла гораздо дольше, чем есть на самом деле.       Сейчас Уилл не может точно определить, как всё сложилось — он ли первым предложил, или Ганнибал — лишь то, что брюнет больше не может представить, что ещё делать в обед, и иногда с трудом даже вспомнит, каково это — проводить свободное время каким-либо иным способом. Он также с нетерпением ждёт самого момента (в некоторых случаях доходит до того, что тот с надеждой зависает у окна офиса, ожидая увидеть, как «Бентли» въезжает на парковку в полдень) и даже довольствуется тем, что терпит добродушные подколы от Беверли, по поводу того, что у терапевта есть тайный поклонник, всякий раз, когда он исчезает из здания и возвращается час спустя с сияющими глазами и улыбкой.       Если же Ганнибал находится в ФБР на какой-то встрече, то обычно машину ведёт Уилл, но если старший приезжает из своего офиса, то именно Уилл садится за руль и мчится вниз по лестнице, чтобы сесть в машину; и Ганнибал всегда говорит (что тоже стало частью обычая) «Как обычно?», на что Уилл всегда отвечает «Да, почему бы и нет». Иногда он думает, что мог бы отказаться и предложить что-нибудь другое, но Ганнибал, кажется, никогда не ожидает иного, и правда в том, что Уиллу просто нравится парк. Или, по крайней мере, ему нравится ходить туда с Ганнибалом, ибо это означает, что они могут расположиться на скамейке на берегу озера и либо обсудить дело, либо посидеть в дружеской тишине, пока Ганнибал достаёт дымящийся термос с кофе и аккуратные контейнеры Tupperware¹, содержимое которых всегда обманчиво лёгкое, но неизменно вкусное: содовый хлеб, фаршированный лососем и кремом; куриный эскалоп с листьями рукколы, шалфеем и лимоном; жареные клёцки, политые песто и пармезаном; или нежные креветки, которые плавают в ароматных соусах из белого вина, петрушке и чесноке.       Осознание инстинктов заботы, которые омеги должны пробуждать в альфах, поначалу заставляло Уилла чувствовать себя неловко, принимая эти небольшие знаки внимания, но после нескольких недель мальчик убедился, что Ганнибал получает простое удовлетворение от того, что кормит, что связано не столько с принадлежностью, но и с гедонистическим восприятием самой еды. На самом деле, в тех редких случаях, когда Уилл не может прийти в парк, Ганнибал оставляет ему на столе контейнер с едой — и Уилл больше не возражает.              — Доставили тюремный дневник Ричарда Блэка, — отрезает Уилл, наконец отрывая взгляд от телефона. — Потребовалась целая вечность, чтобы добыть его. Джеку пришлось звонить губернатору. — Слегка улыбается при воспоминании. — Я слышал, как он орал всю дорогу по коридору. Никакого повышения по карьере за крик.              — Могу себе представить, — отвечает Ганнибал, кто всегда находит неуклюжие проявления превосходства других людей крайне утомительными по сравнению с более элегантными прелестями маневрирования и манипулирования. При мысли он слегка брезгливо закатывает глаза. — Без сомнения, он получил огромное удовольствие.              — Хм-м-м.              — Хотя, конечно, средства ради цели: теперь у вас есть информация об Убийце Немезиды.              — О, только не ты. Я продолжаю говорить всем, чтобы перестали называть его так.              — Почему же? — задумчиво цитирует Ганнибал. — Полагаю, ему нравилась его грандиозность.              — Ага, не то слово. Газетное прозвище подходило гораздо больше: «Креольский убийца студенток».              — Разве не ты сказал, что он сам придумал термин «Немезида»?              — Потому что маньяк утверждал, что убийства были местью альфам, — парирует Уилл с явным презрением. — Я не купился тогда и не куплюсь сейчас.              — Хотя это интригующе, — мурчит Ганнибал, снова начиная выглядеть задумчивым. — И ты должен признать, что прозвище придаёт эффект к убийствам Скульптора: если они действительно являются данью уважения Ричарду Блэку. Ибо, ты с самого начала думал, что за работой стоит подражатель.              — Я также упомянул, что не могу объяснить, почему кто-то хочет кланяться в ноги этому мудаку. Или как кто-то вообще мог о нем услышать; дело было невероятно засекреченным.              — Как ты пренебрежительно относишься к собственным открытиям, — с нежностью добавляет. — Учитывая, что Ричард Блэк — самая конкретная ассоциация со Скульптором, что удалось найти на данный момент. Я согласен, конечно, что это вызывает больше вопросов, чем ответов; но, если есть след, я уверен, расследование преуспевает.              Уилл скептически морщится:               — Ты правда так считаешь?              — Не утверждаю: мне нужно просмотреть тюремные досье. Принеси как-нибудь вечером, и мы сможем прочитать вместе. Я приготовлю тебе ужин.              — Хорошо, спасибо, — отвечает Уилл довольным голосом.              — Не за что.              — Полагаю, у тебя нет под рукой ручки, да? — добавляет и с растущим раздражением шарит по карманам, но возвращается с пустыми руками, — не могу найти свою. Должно быть, потерял.              Ганнибал молча передаёт одну из своих — блестящую перьевую ручку Montblanc² с тонкой золотой линией, идущей по обеим сторонам, Уилл берет её, затем раздражённо шипит, пачкая бумагу при первых нескольких штрихах.              — Это потому, что кончик пера приспосабливается к углу наклона и стилю почерка владельца, — сардонически замечает Ганнибал. — Ручка — инструмент моногамный.              — Больше нет. Тебе изменили.              — Оно полностью в твоём распоряжении, — отвечает с улыбкой.              Уилл издаёт удивлённый звук в ответ (в основном потому, что только Ганнибал мог очеловечить дорогую ручку с такой впечатляющей убедительностью… По какой-то причине на ум приходит Гамлет, декламирующий черепу Йорика), после возобновляет записи в блокноте.              — Твои пальцы кажутся немного негибкими, — добавляет доктор, понаблюдав за успехами мальчика несколько секунд. — Тебе ведь не холодно, правда?              — Порядок, — не поднимая глаз. — Сам как? Можем уйти, если ты замёрз.              Вдруг приходит в голову, что они опасно близки к тому, чтобы суетиться друг над другом, как пара старух, и Уилл решает оставить эту тему. На самом деле здесь очень холодно, дабы долго оставаться на улице с комфортом, но даже несмотря на то, что погода испортилась с начала и беседы, Уиллу всегда не хочется уходить, пока не истечёт час.              — Джек Кроуфорд по-прежнему настаивает на пресс-конференции, — добавляет Ганнибал, теперь вернувшийся к листанию газеты с привычной сверхъестественной скоростью. — Я неоднократно советовал ему не делать этого. Как и ты. Этот человек совершенно невозможен.              — Хм.              — Его упрямство раздражает меня больше всего, — язвительно режет Ганнибал.              — О, забудь, — успокаивает Уилл, кто уже несколько раз слышал данную жалобу.              — Да, но ты же знаешь, что он никогда не признает своей неправоты.              Уилл улыбается про себя, затем протягивает руку и толкает Ганнибала ногой:              — Серьёзно — забудь. Невозможный, упрямый, не может признать, что он неправ. Ты говоришь, как его бывший парень-арбузер.              — Выше моих сил, — безмятежно комментирует старший, возвращая давление на ногу Уилла. — Считай, что шокировал меня, заставив замолчать.              — Буду.              — На самом деле нет, у меня есть одно наблюдение. А именно, иное преступление, которое я могу добавить к существующему «уголовному» списку Джека, поскольку он никогда не предупреждал меня, что я беру на себя ответственность, когда соглашался работать с тобой.              — М-м, быть нянькой-фрилансером пойдёт в список личных достижений, — самодовольно мурчит Уилл. — Тебе следовало продолжать заниматься терапией для богатых альф.              — Надо бы, ты совершенно прав. Вынудил меня признать свою ограниченность.              — М-да, грех глупости — быть гувернанткой в ФБР. — Уилл делает паузу, после слегка ухмыляется. — Нянябал.              — Какой жестокий язык, — мученическим тоном.              Уилл снова ухмыляется, затем откладывает блокнот, чтобы нашарить перчатки и поплотнее затянуть шарф.              — Точно замёрз. — шипит. — Так и подогревал.              — Ну, ты тоже. Тоже этого не признаёшь.              Ганнибал улыбается, после молча поднимает руку и обнимает Уилла за плечо, притягивая ближе.              — Совместное использование тепла тела, — добавляет он, возвращаясь к газете. — Незаменимый навык для любой уважающей себя няни.              На самом деле, скорость и плавность, с которыми он это делает, таковы, что Уилл едва успевает осознать, что вообще произошло, прежде чем оказывается прижатым к груди Ганнибала и с шоком осознает, что его первоначальной реакцией было не отвращение или неловкость, а нечто большее, похожее на комфорт. Вероятно, должно казаться неуместным сидеть в обнимку на скамейке в парке, но нет. Ощущение… Приятное. Естественное. В конце концов младший просто издаёт тихий удовлетворённый вздох, затем поворачивается так, чтобы его голова оказалась под подбородком Ганнибала, и он мог подвинуть свой блокнот в удобное положение для чтения. Доктор услужливо отодвигается в сторону, чтобы дать агенту больше места, и возвращается к молчаливому чтению, время от времени поворачивая лицо так, что его скула касалась волос Уилла.       Через несколько минут последний осознаёт, что он, кажется, впал в довольно неловкое состояние, похожее на транс, что включает в себя прижимание к груди Ганнибала с полузакрытыми глазами, в то время как названный ритмично поглаживает его плечо и перестаёт касаться щекой волос Уилла, вместо этого прижимаясь к ним лицом. Хотя Ганнибал, кажется, даже отдалённо не смущён, Уилл предполагает, что и у него нет реальной причины для стресса.              — Ты выглядишь очень усталым, — мягко добавляет старший, потратив несколько секунд на то, чтобы поднять руку с плеча Уилла и погладить его затылок. — Ты что, совсем не спал?              — Не знаю, — слегка сдвигаясь, дабы дать пальцам лучший доступ. — Наверно, да.              — Джек чрезмерно нагружает тебя работой.              — Не совсем. — Ганнибал не отвечает, и Уилл дёргает его за край пальто. — Эй, ничего ему не говори, ладно? Серьёзно, не хочу, чтобы он психовал опять.              — О, я понимаю; ты обеспокоен тем, что я собираюсь вмешаться от твоего имени.              — Не надо, — твёрдо устанавливает Уилл.              Ганнибал издаёт удивлённый звук, после решительно шуршит газетой; и тот факт, что он не согласился молчать, вселяет в Уилла уверенность, что Джеку, тем не менее, суждено выслушать нотацию. Хотя, честно говоря, идея о том, что последнего заставят подчиняться, грубо говоря, довольно занимательна (не в последнюю очередь потому, что способность Ганнибала проводить лекции почти наверняка выше, чем способность Джека их выдерживать), поэтому младший опускает тему и концентрируется на том, чтобы ещё немного спрятаться под руку Ганнибала, прежде чем убрать блокнот в карман, присоединяясь к Ганнибалу в чтении газеты.              — Посмотри на себя сейчас, — говорит Ганнибал, снова медленно проводя ладонью по шее Уилла. — Каким очаровательным ты можешь быть, когда стараешься. Крайне неотразимо.              Уилл (кто находит мысль о том, что его считают очаровательным, скорее унизительной, чем комплиментом) в отместку издаёт ни к чему не обязывающий хрюкающий звук, после ещё глубже зарывается под руку, так что, если он покраснеет, нет риска, что будет замечен. Следующие несколько минут проходят в дружеской тишине, время от времени прерываемой добродушными препирательствами по поводу того, что читать дальше (Уилл называет финансовый раздел «чертовски скучным», а Ганнибал наотрез отказывается приближаться к спортивным страницам), когда одиночество, наконец, прерывается появлением парня-омеги, проходящего мимо с коляской.       Кажется, что тот направляется к скамье напротив, и через некоторое время Уилл отрывается от газеты и вместо этого начинает наблюдать; не в последнюю очередь потому, что так необычно видеть другого омегу вблизи, и это зрелище вызвало странную смесь солидарности, смешанную с любопытством. На лице собрата странное отсутствующее выражение, будто тот изучает какой-то внутренний пейзаж, далёкий от реальности холодного парка зимним днём, и даже когда он находится всего в нескольких ярдах от Уилла, он, кажется, всё ещё не замечает, что поблизости есть кто-то ещё. Затем незнакомец кладёт свой рюкзак на скамейку и готовится сесть, и в этот момент он, наконец, оказывается достаточно близко, чтобы Уилл мог увидеть безошибочно узнаваемый шрам от укуса альфы на шее. Несмотря на то, что все точно знают, что это такое и как оно туда попало, беглый взгляд на него всё равно умудряется стать глубоко шокирующим: выпуклый и свежий на вид, с зазубренными неровными краями, словно плоть была оторвана.              — Посмотри на этот укус! — в ужасе восклицает Уилл.              — Где?              — Да вот же.              С усилием мальчик понижает голос, хотя вряд ли это имеет значение, учитывая, что молодой омега не подаёт ни малейшего признака того, что услышал его или даже признал, что он здесь. Ганнибал послушно откладывает газету и незаметно оглядывается в тот самый момент, когда Уилл автоматически выпрямляется и шаркает обратно на свою половину скамейки запасных. Он знает, что, возможно, это звучит наивно — даже по-детски, из-за такой чрезмерной реакции, — но простой факт заключается в том, что младший не видел множество укусов в реальной жизни, и сам вид выбил его из колеи. В конце концов, большинство омег прячут их за волосами, а Уилл не в достаточно близких отношениях ни с кем другим, чтобы ему лично показали. С другой стороны, те, что он видел в учебниках, всегда казались аккуратными: маленькие шрамы от зубов, которые рассекают кожу с такой же тонкой равномерностью, как шрифт Брайля, и не имеют никакого сходства с жестокой раной, похожей на клеймо, что сейчас перед ним              — В этом нет ничего необычного, — Ганнибал, похоже, потерял интерес и снова вернулся к газете. — Возможно, глубокий, но я видел и хуже. Судя по виду, альфа-самец и первая связь для омеги. Ткани гипертрофированы, из-за чего укус кажется глубже, чем есть на самом деле.              Уилл качает головой и молчит. Ибо никакие медицинские доводы не могут изменить тот факт, что укус выглядит порочно; жест обладания, который, кажется, имеет гораздо больше общего с собственностью, чем с любовью. Подсознательно мальчик ловит себя на том, что сочувственно прикасается к собственной шее, ужасаясь при мысли, как сильно это, должно быть, болело.              — Не столь больно, как кажется, — предупреждает, отметив жест и правильно интерпретируя значение. — Когда омега… — тактичная пауза. — Восприимчив, железы на задней стороне шеи запускают выброс эндорфинов. Пептиды в слюне альфы оказывают тот же эффект. Это…              — Естественные болеутоляющие средства организма, — огрызается Уилл. — Они активируют опиоидные рецепторы. Видишь? Я знаю, что это такое.              — Я могу представить, как это нервирует, когда видишь вблизи, — спокойно отвечает Ганнибал. Протянув кисть, он берет Уилла за руку и нежно отводит её от шеи, ненадолго позволяя их пальцам переплестись, прежде чем отпустить. — В конце концов, это так или иначе рано.              — Омеги не всегда восприимчивы. Это полный миф, что мы соглашаемся на первого встречного альфу, во время течки. Потребность и желание… Разные понятия.              — Я знаю это, Уилл.              — Укоренившийся миф, — добавляет с явной горечью. — За распространение которого ответственны альфы.              На этот раз Ганнибал вообще молчит, очевидно, чувствуя, что любая попытка обсудить только больше разозлит Уилла, потому он снова кладёт пальцы на руку Уилла и нежно массирует запястье большим. Как попытка успокоить, она неожиданно эффективна, Уилл глубоко вдыхает, заставляя себя угомониться, одновременно борясь с волной смущения из-за предыдущей вспышки гнева.       Ганнибал плавно возвращается к чтению газеты, не выпуская кисти, а Уилл недовольно переминается с ноги на ногу, но все ещё не может заставить себя перестать разглядывать «омегу»; тот, в свою очередь, явно ещё не замечает пристального обзора Уилла и теперь уныло делает наброски в большом блокноте на спирали, рассеянно покачивая коляску взад-вперёд ногой. Через некоторое время ребёнок внутри начинает плакать — звук, от которого у Уилла гарантированно сводит зубы, — и омега вздыхает и откладывает альбом для рисования, чтобы позаботиться о орущем содержимом коляски, пока оно не заснёт. В том, как парень это делает, нет ничего явно несчастного или обиженного, и выражение его лица больше похоже на терпеливую покорность судьбе, чем на что-либо другое; но Уилл никак не может не посылать в его сторону тихие волны сочувствия, которые быстро удваиваются, когда появляется второй незнакомец, кто, совершенно очевидно, альфа.       Даже по стандартам альф он чрезвычайно высокий и широкоплечий, тот останавливается и бросает на Уилла взгляд, полный откровенного любопытства, прежде чем замечает Ганнибала и быстро поворачивает голову так, что Уиллу хочется заорать, что другой альфа — наименьшая из вероятных проблем, и Уилл более чем способен надрать его самодовольную, тупую задницу в одиночку. После младший понимает, что причина, по которой другой альфа так быстро ушёл, заключается в том, что Ганнибал излучает вулканический вариант выражения «только блять дёрнись» в сторону мудака, и потому сразу же чувствует раздражение на последнего, ведь он регрессирует к позёрскому альфа-дерьму и ведёт себя так, словно Уилл — пассивная собственность, из-за которой можно ссориться просто потому, что он — омега.       На самом деле, Ганнибал сейчас вцепился в запястье Уилла почти до боли — и, похоже, не планирует отпускать его в ближайшее время, — поэтому агент вздыхает про себя, после мысленно утроит силу волн сочувствия к другому омеге, чей альбом для рисования, кажется, исчез в глубинах его рюкзака, и кто ныне сидит прямо, аккуратно сложив руки на коленях, отвечая на любую чушь, которую альфа, без сомнения, говорит, с выражением старательно вежливой сосредоточенности на лице.       Уилл наблюдает за парой ещё некоторое время и с ужасом ловит себя на том, что втайне надеется, что альфа может быть каким-то образом неприятен омеге, просто чтобы это дало Уиллу повод подойти и накричать. Хотя он не делает ничего, что могло бы быть истолковано как жестокое обращение; и, несмотря на этот ужасный шрам на бледной, уязвимой коже омеги, альфа, несомненно, кажется довольно безобидным. Даже ласковым, особенно в том, как он наклоняется над коляской и бормочет какую-то весёлую чепуху малышу внутри, прежде чем нежно взъерошить волосы омеги и заправить прядь ему за ухо. И всё же есть что-то в том, как он взаимодействует с последним — собственническая рука на плече; самодовольная улыбка — этого достаточно, дабы заставить Уилла посмотреть на него и возненавидеть.       Ганнибал, также, по-прежнему не проявляет никаких признаков того, что его выражение «выёбывайся на свой страх и риск» уйдёт, и Уилл наполовину надеется, что другой альфа заметит и испугается, как и ранее. Хотя, к сожалению, первая версия, похоже, сработала слишком хорошо, ибо альфа, очевидно, расположился таким образом, что мог вообще не смотреть в сторону Ганнибала, вместо этого устроившись на скамье, и начал читать журнал. Время от времени он прерывается, чтобы показать, что-то в ней омеге, кто кивает и улыбается в ответ; а когда он не кивает и не улыбается, то изучает содержимое коляски или смотрит в пространство — хотя ни в коем случае не предпринимает попыток достать альбом и возобновить рисование, пока альфа рядом.       Только единожды омега, наконец, ловит взгляд Уилла и слабо улыбается; и тому приходит в голову, что парень, вероятно, предположил, что Уилл терпит, как и он: послушно сидит со своим альфой и делает всё возможное, чтобы быть привлекательным и доступным, пока альфа, наконец, не уйдёт, и ты не сможешь вернуться к тому, чтобы быть самим собой на несколько часов, пока партнёр не вернётся, и ты перестанешь быть человеком и снова будешь лишь омегой. Ведь это — реальность укушенного. Для тебя ничего не остаётся, ибо всё переходит к кому-то другому; и всё, что ты получаешь взамен — синюшная рана от чувства собственности на затылке и кто-то, кто диктует тебе каждое действие и руководит им, как милой, бесполезной марионеткой, болтающейся на верёвочке.              Уилл, конечно, знает, что ведёт себя нелепо: смотрит на незнакомца и пытается выстроить для него целую историю. Возможно, омега активно хотел такой жизни. Возможно, он вырос, не думая ни о чем другом, фантазируя весь день и мечтая всю ночь о том, когда придёт время, когда его заберёт богатый альфа и снабдит бесконечным запасом визжащих детских колясок, дабы он катался по паркам. Вполне возможно, что альфа поощряет его искусство, даже активно поддерживает, и что омега полностью доволен: реализован и свободен. И всё же Уилл не может не замечать печаль на юном лице: в глубине души он знает, знает правду.              \\\              Остаток обеденного перерыва Уилл проводит в задумчивости, ему не хочется уходить, но в равной степени и не хочется снова садиться на ту сторону скамейки, где сидит Ганнибал. Фактически, среди многочисленных других источников задумчивости есть новое убеждение, что если бы агент сидел один, то другой альфа никогда бы его не заметил, и то, как он полулежал на коленях Ганнибала, сразу идентифицировало его как омегу — в этом отношении интенсивность, с которой младший чувствует, что хочет опять оказаться в объятиях доктора, беспокоит, ибо это отражает потребность в защите и комфорте, которую Уилл неохотно признает, а также стремление к близости, что, по его убеждению, делает его уязвимым в долгосрочной перспективе. Честно говоря, он не уверен, как вообще возможно быть настолько увлечённым чем-то, что фундаментально выбивает тебя из колеи — и прямо сейчас у него нет сил пытаться разобраться с этим — и когда Ганнибал кладёт руку ему на плечо, он невольно вздрагивает.              — В чем дело, Уилл? — спокойно спрашивает Ганнибал.              — Ни в чём. Ничего не случилось.              — Ты кажешься напряженным. Беспокойным.              — Ошибочно. — старший приподнимает бровь, и Уилл слегка краснеет от очевидной лжи. — Сегодня мне нужно к врачу, — добавляет, надеясь, что прозвучит как убедительное оправдание. — А мне не хочется.              — К альфе? — спрашивает Ганнибал, чьи глаза начинают сужаться.              — К женщине. На самом деле не знаю; я понятия не имею.              — Хочешь, пойду с тобой?              — Нет, — отрезает, внутренне съёживаясь при одной только мысли. — Типа, я ценю твоё предложение, но…              — Но ты не хочешь, чтобы за тобой присматривали?              Уилл невольно начинает улыбаться.              — Да.              — В последние несколько недель ты стал выглядеть намного лучше, — медленно обводя взглядом лицо Уилла. — Физическое восстановление наиболее очевидно, но умственно ты также значительно похорошел. Ты более… Целеустремлённый.              — Не то, чтобы я раньше был нерешительным, — защищаясь.              — Знаю, что ты не был таким; возможно, «целеустремлённый» — неправильный выбор термина. Как насчёт «оживлённый»? Или «энергичный»? Или, может быть, это не столько добавление чего-то одного, сколько отступление чего-то другого. Ты кажешься менее заторможённым. — Ганнибал очень слабо улыбается. — Это, как если бы твои эмоции были приглушены теми подавителями, и ты медленно просыпаешься. Как бы возвращаясь к жизни.              Уилл слегка хмурится, потому как, конечно же, пьёт ведь таблетки? Агент бы заметил обратное; кто-нибудь сказал бы ему. Очевидно, у Ганнибала странное определение энергичности.              — В любом случае, я принимаю их. Так что разница не может быть такой большой.              — Уверен, ты прав, — улыбка старшего ныне, кажется, обратилась изнутри, будто тот наслаждается личной шуткой. — Независимо от причины, главное, что ты чувствуешь себя лучше.              Уилл одобрительно кивает, хотя и забывает добавить, что основная причина, по которой он посещает врача, — получить больше подавляющих средств. Исчезновение побочных эффектов зажгло надежду, что он сможет получить их легально, без дальнейших насильственных встреч в переулках, и мысль об этом значительно приободряет, невзирая на то, что придётся пройти испытание в приёмной д-ра Рейнольдс с её чопорно-неодобрительной секретаршей и холлом мертвенно-синего плюша. Или же д-р Рейнольдс сама исправляет Уилла, вспоминая, как покровительственно и бесполезно она вела себя раньше. Но это необходимо сделать, не в последнюю очередь из-за ужасающего призрака Эндрю и юристов, а также потому, что супрессанты являются наиболее многообещающими средствами его изгнания.       Фактически, когда частный детектив впервые материализовался на парковке, Уилл провёл следующие несколько дней в состоянии мучительного ожидания, что его работа наверняка поможет Эндрю; и несмотря на то, что до сих пор нет никаких признаков его присутствия, кажется слишком преждевременным — если не откровенно опасным — принимать как должное, что он не появится. Поэтому вместо того, чтобы возвращаться на работу, Уилл просит Ганнибала высадить его в центре города с намерением отправиться прямо в клинику, чтобы попытаться покончить с задачей как можно быстрее.              — Кстати, мне очень жаль, — добавляет Уилл, отстёгивая ремень безопасности.              — За что?              — Сегодня: я знаю, что был немного странным.              — Не больше обычного, — с улыбкой отвечает Ганнибал.              — Ага… Немного…              — Много, из-за укуса, знаю. — ждёт несколько секунд, после, когда становится ясно, что Уилл не собирается вдаваться в подробности. — Очевидно, что тебя что-то беспокоит. — Уилл кусает губу и по-прежнему отказывается отвечать, и Ганнибал мурчит более мягким голосом. — Также очевидно, что ты не чувствуешь себя в состоянии говорить об этом. Но когда ты… Ты знаешь, где я.              — Спасибо, — нерешительно, взглянув вниз, младший понимает, что его рука (предательская сука) начала тянуться так, чтобы Ганнибал мог схватить ее, по-видимому, без какого-либо сознательного разрешения мозга Уилла. — Я бы хотел, но это… Просто… Действительно сложно.              — Я знаю, — вот и все, что заключает доктор.              На самом деле, ничто в выражении его лица не указывает на его крайнее личное разочарование из-за сохранённого секрета. Учитывая надвигающиеся результаты применения новых таблеток, он недавно усилил собственное наблюдение за Уиллом до максимального уровня, даже неоднократно следовал за ним на машине, но, несмотря на тщательное изучение, абсолютно никаких новых доказательств так и не появилось. Уилл, кажется, никогда больше не делает ничего, кроме поездки на работу или домой, и там он забаррикадируется внутри, даже не делая вид, что встречается с кем-либо или куда-то идёт. Конечно, что-то явно происходит; и всё же, если не разрезать Уилла на части, как моллюска, нет очевидного способа выяснить, что же. Повинуясь импульсу, Ганнибал протягивает руку и жадно проводит пальцами по волосам Уилла, восхищаясь тем, как красиво он выглядит, и в то же время жалея, что нельзя придумать способ вскрыть его череп и изучить все существующие там мысли и импульсы. «Я был бы столь нежен», — думает Ганнибал, сожалея об упущенной возможности. «Я не хочу причинять тебе боль; я только хочу узнать тебя».              — Я попробую, — наклоняясь навстречу прикосновению. — Когда-нибудь я попробую объяснить.              — Как только будешь готов, — отвечает Ганнибал, неохотно отпуская Уилла, чтобы он мог выбраться из машины. — И дай мне знать, если тебе что-нибудь понадобится, ладно?              — Спасибо.              — В противном случае увидимся завтра.              — Определенно. Как обычно.              После младший довольно застенчиво улыбается через окно, прежде чем направиться к клинике, осознавая, что Ганнибал припарковался и наблюдает, пока тот не зайдёт внутрь, и не может перестать чувствовать себя тронутым, хотя и слегка раздражённым, очевидной демонстрацией покровительства. В отличие от прошлого раза, здание кажется почти пустым, и, хотя комната ожидания такая же бледно-голубая и плюшевая, какой он её помнит (а секретарша в приёмной на несколько уровней более раздражающая), оказывается, ему не суждено долго терпеть ни то, ни другое, поскольку клиника на этот раз работает вовремя, и он может пройти всего через пять минут ожидания.       Д-р Рейнольдс сидит за столом, когда он входит, выглядя такой безмятежной и непроницаемой, что кажется, словно она и не покидала его с момента последней встречи, а просто живёт здесь среди плюша, комнатных растений и гравюр Клода Моне в состоянии постоянной доступности, что нужно только присутствие пациента, чтобы стать настоящей. Немного странно, как один из тех философских мысленных экспериментов над восприятием: если в лесу падает дерево и поблизости никого нет, чтобы услышать, издаёт ли оно звук?..              — М-р Грэм?              Именно в этот момент Уилл осознает, что смотрит в пространство, предаваясь бессмысленному мысленному бреду о несуществующих деревьях в воображаемых лесах (что в качестве занятия кажется занятием только для самых унылых ублюдков), поэтому выпрямляется на стуле и вежливо обращается с просьбой выписать ему новый рецепт на подавители. Рот и лоб д-ра Рейнольдс тут же складываются в выражение, что, по мнению Уилла, можно было бы самым любезным образом описать как «озабоченное раздражение», и его сердце замирает при виде, потому что всего за несколько секунд стало удручающе очевидно, как пройдёт встреча. У неё худое, загорелое лицо с очень яркими карими глазами, именно в сочетании с очевидным раздражением заставляет агента подумать об орле или о каком-то лесном существе, мудром, но осторожном и высоко ценящем свой ум.              — Я сочувствую вашей ситуации, м-р Грэм, — говорит д-р Рейнольдс теперь бодрым, докторским тоном. — Я действительно сочувствую. Но то, что вы предлагаете, безответственно с медицинской точки зрения.              — Знаю, — терпеливо, — но так было раньше. — Про себя жалеет, что не может огрызнуться на неё, чтобы та перестала говорить ему, как ей жаль, и просто, блять, дала ему то, что нужно. — С тех пор всё изменилось.              — Каким образом?              — Побочные эффекты прошли.              — Это невозможно, — твёрдо заявляет д-р Рейнольдс. — Что вы имеете ввиду?              Уилл несколько раз моргает, не зная, как реагировать. Снова похоже на то дерево: если нет никого, кто испытал бы побочные эффекты, существуют ли они на самом деле?              — Я ничего не пил уже несколько недель. Сейчас намного лучше.              — Вы всё ещё принимаете подавляющие препараты? — спрашивает д-р Рейнольдс, внезапно становясь похожей на бусинку; и Уилл понимает, что придётся действовать крайне осторожно, чтобы не выдать даже малейшего намёка на то, где он их взял. — Вы врёте, верно? М-р Грэм. После всего, о чем я вас предупреждала?              Снисходительного тона голоса достаточно, чтобы Уилл за считанные секунды сменил раскаяние на раздражение, прежде чем молча пообещать себе, что если она хотя бы приблизится к тому, чтобы назвать его «глупым мальчишкой», то это вызовет истерику эпического масштаба.              — Я был в отчаянии, — категорично режет, хотя прошедшее время здесь неуместно, ибо отчаяние никуда не делось. — Я бы не стал так поступать, если бы не был вынужден.              — Вам не следовало этого делать, — огрызается. — Я не могла бы выразиться яснее о том ущербе, который вы собираетесь нанести себе; который вы, возможно, уже нанесли. Мой вам совет: позвольте себе пройти цикл — и чем скорее, тем лучше.              — И я сказал, что не могу…              — Я понимаю ситуацию с вашим альфой, — перебивает. — Вы объяснили предельно ясно. Но есть и другие варианты, по крайней мере, в краткосрочной перспективе. Вы могли бы просто договориться в частном порядке.              Сопровождает речь взглядом, полным скрытого подтекста, и Уилл тут же морщится при виде, потому как прекрасно понимает, что она имеет ввиду практику, когда альфы платят омегам за возможность позаботиться о них во время течки. В принципе, такая торговля не одобряется, хотя она по-прежнему чрезвычайно популярна — не в последнюю очередь потому, что это единственная возможность для многих альф, кто не могут позволить себе платить за права на связь, когда-либо испытать настоящий секс с омегой. На самом деле, год или два работы шлюхой, вероятно, могли бы собрать достаточно денег, дабы Уиллу никогда больше не пришлось работать: но ему невыносима мысль, что какой-то анонимный альфа наложит на него лапища, и, что более важно, он не доверял бы им, что те не потеряли бы контроль над собой и в конечном итоге не укусили его без разрешения.       Безбрачие бесконечно предпочтительнее, и в этом отношении он в значительной степени жил как бета с тех пор, как сбежал от Эндрю; у него был секс только с несколькими бета-женщинами — что было достаточно приятно, хотя и не особо запоминающимся, и с одним мужчиной, тоже бета, что было катастрофой. Он настаивал на том, чтобы все время называть Уилла «малыш» и повторять: «Так приятно? А так нравится?», в то время как Уиллу, тупо уставившемуся в потолок, как человеку у дантиста, не хватило духу заявить: «Вообще-то, нет, раз уж ты спрашиваешь — на самом деле я был на вскрытиях с большим количеством оживлённости, чем это». Бете, с другой стороны, это явно чрезвычайно понравилось (хотя, по крайней мере, кому-то понравилось), и тот доказал это, продержавшись меньше минуты, прежде чем кончить с громким рёвом, что заставил одного из его соседей постучать в перегородку в знак протеста и заорать, что он тупое дерьмо. И Уиллу почти захотелось объединить усилия с соседом и крикнуть в ответ: «Да, ты прав, Боже мой, то ещё», хотя, конечно, он промолчал, поскольку не хотел ранить чувства беты. После этого последний наклонился вперёд и пробормотал: «Господи, Билл, ты чертовски великолепен — давай повторим», а Уиллу было настолько похуй, что он даже не потрудился указать на то, что идиот перепутал его имя, потому просто вынырнул из-под него и натянул одежду, затем чуть не свалился с лестницы в спешке уйти.       Воспоминание об этом сейчас вызывает смутную депрессию и снова напоминает, почему Уилл фактически отказался от секса — хотя даже этот бедный незадачливый бета с ужасным вялым пенисом, что влажно шлёпался, как дохлая рыба, был бы в миллион раз предпочтительнее, чем позволить какому-то случайному альфе растерзать его, просто чтобы пережить течку.              — М-р Грэм?              Уилл неловко прочищает горло, затем качает головой:              — Нет. Не буду, — стойко.              — Тогда что же вы предлагаете? — отвечает д-р Рейнольдс, хотя риторический тон вопроса явно подразумевает, что она не хочет и не ожидает ответа. — Я не могу объяснить, почему побочные эффекты прошли без проведения некоторых тестов, но какова бы ни была причина, нет сомнений, что они временно. — Делает паузу и свирепо смотрит на агента поверх очков. — Я не могу больше позволить вам принимать какие-либо таблетки.              Уилл изо всех сил старается не ответить жестоким взглядом, после замолкает на несколько секунд, внутренне размышляя над тем фактом, что улучшение, несомненно, связано с «прогулкой в переулке» и новой партией подавителей. Упаковка выглядела идентично его предыдущему запасу, но, возможно, внутри действительно было что-то другое?              — Средства для подавления течки, — стараясь изо всех сил, дабы голос звучал небрежно. — Есть ли в наличии такие, что минимизировали бы прежнюю боль? Другой состав?              — Мы обсуждали это на вашем последнем приёме, — парирует д-р Рейнольдс с плохо скрываемым нетерпением. — Да, есть лекарства, но они экспериментальные, поэтому рекомендации не установлены. Вам понадобится чрезвычайно квалифицированный врач, назначающий лекарства, дабы иметь возможность рассчитать дозу. Мне было бы трудно рассчитать это самой, я признаю — вам понадобилось бы очень точное понимание химии, чтобы сделать всё правильно. — Она сдержанно покашливает. — Дело в том, м-р Грэм, что даже если бы эти новые средства были широко доступны — чего нет — ваша страховка и близко не подошла бы к покрытию. Они чрезвычайно дороги.              — Название? — спрашивает Уилл, мысленно отметив поискать у другого дилера.              Д-р Рейнольдс называет пару, которые Уилл тщательно запоминает, прежде чем добавить более небрежно, чем раньше:              — У этих есть побочные эффекты?              — Они могут воздействовать на центральную нервную систему, поэтому побочные эффекты в основном психологические. Агрессия. Потеря сдержанности. Эмоциональная реактивность. Но если вы думаете попытаться заполучить их, я бы не советовала этого делать.              — Отчего же?              — Для начала, ни одна местная клиника для омег не сможет выписать их; вам нужно будет обратиться в университетскую больницу, и даже тогда есть вероятность, что вам их не назначат. Но, как видите, эти таблетки также не решат проблему, так как они не предназначены для подавления высокой температуры на неопределённый срок. Это скорее краткосрочное решение. — На лице Уилла тут же появляется смятение, и д-р Рейнольдс добавляет, кажется, в пятидесятый раз, — я уже говорила.              — Тогда не могу ли я провести ещё одно испытание старых? — д-р Рейнольдс начинает качать головой ещё до того, как он заканчивает, и добавляет с непреднамеренной настойчивостью, — я знаю, вам трудно поверить, но симптомы действительно исчезли. Если вы осмотрите меня, то сами в этом убедитесь.              Д-р Рейнольдс резко отодвигает свой стул, и, хотя скребущий звук не особенно громкий, его внезапность всё равно заставляет Уилла подпрыгнуть.              — М-р Грэм, — решительно произносит она. — Боюсь, разговор окончен. То, о чем вы просите, может стоить мне лицензии. Я искренне сожалею о ситуации, в которой вы оказались, но отравление себя до полусмерти средствами для подавления течки — не выход.              Видя, что он ожидал этого, Уилл не слишком удручён и просто без энтузиазма кивает, в то время как его мысли возвращаются к лучшему способу найти нового дилера для нелегальных поставок. Доктор тихо вздыхает, очевидно, истолковывая его внезапное молчание как несчастье.              — Почему бы вам не обратиться в нашу консультационную службу? — более добрым голосом. — Я знаю, что раньше вас это не интересовало, но, если вы передумали?..              — Конечно. Почему бы и нет?              После он наклоняется вперёд на стуле и притворяется, что смотрит одобрительно: не потому, что ему насрать на консультации, а потому, как её взгляд скользит к шкафчику, он может сказать, что контактные данные консультантов должны храниться там — а это значит, что, когда она повернётся, чтобы забрать их, он может наклониться и выхватить страницу из блокнота с рецептами, что лежит на столе. Этого будет недостаточно, чтобы обеспечить себя некоторыми долгосрочными подавляющими препаратами, которые требуют одобрения второго врача; хотя он все ещё может получить себе некоторые экстренные 48-часовые препараты с их помощью, и это, по крайней мере, лучше, чем ничего. Д-р Рейнольдс, наконец, снова поворачивается, между её бровей пробегает раздражённая морщинка, а Уилл аккуратно прячет лист бумаги в карман и принимает тот же самый вид пресной вежливости, что и раньше.              — Кажется, у меня закончились листовки, — добавляет д-р Рейнольдс. — Позвольте мне вместо этого написать вам их рецепт.              — Спасибо, — пытаясь казаться искренним.              Доктор кивает, затем нацарапывает адрес электронной почты и номер телефона на обратной стороне одной из своих визитных карточек, прежде чем отдать её. Добавленная к карточке частного детектива и карточке с места убийства, эта может быть третьей тройкой из соответствующего трио, и напоминание о двух главных проблемах в его жизни — Эндрю и Скульпторе — заставляет его провести рукой по лицу с внезапным всепоглощающим чувством усталости.              — Я знаю, это немного, — добавляет д-р Рейнольдс, заметив взгляд. — Но я правда надеюсь, что у вас всё получится, м-р Грэм. И если бы я могла дать вам подавители, я бы это сделала.              — Да. Спасибо.              — Подумайте о консультации, хорошо? Возможно, вы будете удивлены, насколько полезным может быть то, что кто-то может вас выслушать.              Очень быстро Уилл обнаруживает, что его мысли возвращаются к Ганнибалу.              — Да, Я знаю, что может.              — Я действительно понимаю, как тяжело это может быть для омег, — бросая на Уилла совиный взгляд поверх очков. — Вижу это постоянно. Беты тоже, хотя, по общему признанию, по-другому. На самом деле нелегко жить в обществе, где одна-единственная группа обладает таким большим влиянием, и нет никаких сомнений в том, что некоторые альфы могут быть абсолютно чудовищными, когда им это выгодно. — Она делает паузу, внезапно становясь задумчивой. — Знаете, я, честно говоря, не уверена, что хуже: иметь монстра, кто любит тебя или ненавидит. Не то чтобы альфы ненавидели бет, конечно, но они определенно считают их необязательными. И всё же они любят омег и обращаются с ними почти также плохо.              Уилл ловит её взгляд на последнем слове, хотя отвечает не сразу, ибо она снова задала вопрос, на который у него нет простого ответа. Мимолётно мальчик думает о различных альфах в своей жизни: Ганнибал, Джек, Эндрю… Не похоже, что кто-то из них любит его. Уилл предполагает, что Эндрю, возможно, обладает определенной степенью желания, хотя это не совсем подходящее слово, поскольку оно подразумевает определенный уровень эмоциональных вложений. С другой стороны, Эндрю эффективно рассматривает Уилла с точки зрения собственности, и его желание не более тонкое или значимое, чем как он мог бы пожелать конкретную машину или бутылку винтажного вина.       То, что описывает д-р Рейнольдс, кажется более тесно связанным с властью — и использованием её для подчинения кого-то другого только потому, что вы можете, — чем с чем-либо, что можно обоснованно назвать любовью. По общему признанию, это не относится к такой паре, как Беверли и Аннеке, хотя гендер вряд ли имеет значение в их случае, потому как их сближает больше сходство, чем различия; а те различия, которые действительно существуют, являются источником совместимости, что усиливает и очаровывает, а не разделяет. В любом случае наличие монстра, который любит или ненавидит вас, отличается от того, который намеревается вас угнетать. Затем он снова опускает взгляд на визитную карточку, и ему почему-то приходит на ум более раннее наблюдение Ганнибала: тот, кто сражается с монстрами, должен следить за тем, чтобы сам не стал монстром…              — Альфы, — говорит д-р Рейнольдс с явным презрением.              \\\              После Уилл возвращается в офис как можно медленнее, отчаянно пытаясь ускорить путешествие из-за внезапного нежелания проводить больше времени, чем абсолютно необходимо, в удушающей, безысходной ауре расследований. Убивать время: столь мрачное выражение, если слишком задуматься то, будто все секунды и минуты остались убитыми, искалеченными и истекающими кровью позади. Мрачные наблюдения доктора о природе альф также задели за живое, и в попытке отвлечься Уилл пытается переориентироваться на умиротворение, что он испытывал во время ланча в объятиях Ганнибала, прежде чем появился другой альфа и всё испортил.       На самом деле, сцена на скамейке в парке теперь кажется маленьким оазисом спокойствия среди всех сомнений и тревог, и, снова подумав о Ганнибале, он испытывает внезапный мощный прилив нежности за то, как бесконечно терпимо последний относится к разнообразным резкостям Уилла и переменчивому настроению. Привязанность, в свою очередь, начинает смешиваться с чувством вины за то, что был таким грубым и вспыльчивым по отношению к нему после того, как увидел укус; и сочетание этих факторов — плюс необходимость убить ещё немного времени — даёт Уиллу внезапный прилив вдохновения сделать что-то, что могло бы послужить совместным жестом признательности и извинения. Хотя что? Это довольно сложно. Тем не менее, в разработке новой и неожиданной идеи есть чувство возбуждения, что заставляет Уилла неохотно отказываться от неё, и он останавливается и несколько секунд хмурится, обдумывая задачу. Ганнибал, разумеется, не совсем тот человек, кого легко купить; и всё же, хотя что-то вроде бутылки вина было бы очевидным решением, он чувствует, что хочет проявить немного инициативы, выходящую за рамки обычных клише.       Клиника расположена в заметно более престижной части города, и Уилл некоторое время оглядывается в поисках вдохновения, после, наконец, замечает магазин в самом конце квартала, на вычурной вывеске с позолоченными краями которого написано «Антиквариат, диковинки и предметы коллекционирования». Это кажется довольно многообещающим — по крайней мере, более многообещающим, чем ужасная бутылка вина, самой идеи достаточно, чтобы подтолкнуть парня вниз по улице и прямо внутрь. Интерьер тусклый и уютный, в камине в викторианском стиле весело потрескивает настоящий огонь, но, хотя это приятная передышка от ледяной улицы, сам масштаб предлагаемых предметов, кажется, скорее усугубляет проблему, чем решает, потому как, несмотря на обилие выбора, ни один из них не подходит для задуманного. Что-то небольшое — например, предмет мебели, о котором не может быть и речи, и не слишком интимное в виде украшений или средств по уходу; и всё же, хотя Уилла изначально привлекает идея чего-то необычного, как вариант, старинное медицинское оборудование, предлагаемое настолько дорого, что выглядит показным и, следовательно, неловким и чрезмерным.       На самом деле кажется крайне невозможным когда-либо найти что-то подходящее, и Уилл начинает подумывать о том, дабы полностью отказаться от затеи, когда его внимание, наконец, привлекает чайный сервиз в эдвардианском стиле, занимающий почётное место на одной витрине. Каждая чашка толщиной с вафлю, украшена изящными завитушками и мягкими изгибами ручек и окрашена в темно-насыщенный синий цвет с белым узором и редким отливом позолоты, изготовление которой, должно быть, стоило какому-нибудь давно умершему мастеру нескольких часов кропотливого труда. Ганнибал любит чай, хотя и редкий элитный сорт, о котором Уилл никогда не слышал, чайхана, улун и чай с лемонграссом, — и, глядя сейчас на красивый сверкающий фарфор, невозможно не подумать, как сильно Ганнибалу, вероятно, хотелось бы испить из него.       Тем не менее, мальчик колеблется ещё несколько секунд, не в силах не бороться с безумным порывом купить такой странный подарок. На самом деле, из одного из своих редких визитов в дом он знает, что у Ганнибала уже есть нечто подобное, хотя, без сомнения, оно гораздо ценнее этого, Уилл всяко считает, что то и близко не такое красивое. Существует также проблема с тем, что последний, вероятно, чувствует себя неловко, чтобы когда–либо набраться смелости и действительно подарить; однако мысль, что Ганнибалу понравится что-то столь прекрасное и необычное, как чайный сервиз, несомненно, в итоге побеждает, и ещё через несколько секунд он отбрасывает сдержанность и идёт вперёд, чтобы совершить покупку, чувствуя себя лишь ненамного менее вороватым, чем когда прошлой ночью ходил в аптеку за феромоновым спреем.              — Они прекрасны, не правда ли, — говорит продавщица, бережно укладывая чашки в маленькую деревянную коробку, наполненную стружками, со всем нежным почтением человека, укладывающего спящих младенцев в колыбели. — Подарок? Или для себя?              — Нет, — стараясь не слишком восхищаться идеей такой жизни, что предполагает неторопливую прогулку в обеденный перерыв, чтобы по прихоти купить себе антикварные чайные сервизы. — Это подарок.              Женщина улыбается, затем начинает заворачивать чашки в слои обёрточной бумаги, как будто укутывает их.              — Как мило. Кто-то особенный?              Уилл чувствует, что начинает краснеть несмотря на то, что знает, что она просто поддерживает разговор и ей, возможно, безразлично.              — Да. Он особенный.              Это вызывает тёплую доброжелательную улыбку в ответ, словно для владельца магазина это источник глубокого личного удовлетворения от того, что у Уилла есть кто-то важный, для кого он может купить чайные сервизы по завышенной цене — и вопреки себе Уилл не может удержаться от ответной улыбки точно по той же причине. Затем он отдаёт свою кредитку, прежде чем аккуратно положить коробку со стаканами под мышку и вернуться в офис, всё время чувствуя себя абсурдно счастливым, несмотря на давнее подозрение, что поступил глупо.       К его удивлению, «Бентли» Ганнибала припаркован на стоянке, и Уилл останавливается на несколько секунд, затем снимает пальто и прячет коробку под ним на случай, если они столкнутся в коридоре. В связи с этим он решает, что Ганнибал почти наверняка будет в кабинете Джека (скорее всего, читает ему лекцию об Уилле), потому бесшумно прокрадывается мимо по пути к своему и прячет коробку в столе, после устало начать перебирать стопку заметок и бумаг, что свалены на нем. Почти все они относятся к делу Скульптора, и Уилл быстро просматривает их, прежде чем натыкается на новое сообщение о недавнем убийстве и замирает. Мальчик резко втягивает воздух и вглядывается чуть внимательнее: не столько в нацарапанные экстравагантным почерком Прайса подробности вскрытия, какими бы шокирующими они ни были в своих зловещих описаниях «обширных увечий» и «посмертного удаления печени», сколько в фотографию жертвы. Причина в том, что независимо от того, что диктует логика, всегда предполагаете, что это будет какая-то случайная несчастная душа, о существовании которой вы никогда не подозревали, пока не обнаружили у себя на столе подобие его мёртвого тела.       Вы не ожидаете, что это будет то же самое тело, что вы в последний раз видели живым всего несколько недель назад: тёплое, дышащее тело, которое стояло на парковке и пыталось взглядом заставить вас подчиниться, ибо его наняли, чтобы выследить вас. Работа Уилла изменчива и жестока, и он никогда не проявлял склонности подчиняться предсказуемому порядку, и все же есть вещи, которых вы ожидаете, и те, которых вы не ожидаете; и чего вы не ждёте, так того, что частный детектив будет отправлен в погоню за вами, чтобы вскоре обнаружить, что именно вам суждено попытаться раскрыть его убийство.              Помимо воли Уилл тихо вздыхает от пугающей невероятности действительности, затем проводит рукой по лицу в попытке сосредоточиться и возобновить чтение отчёта. И, по крайней мере, это, безусловно, достойно внимания, потому как, хотя детали скудны и клинически понятны — большинству людей и близко не хватает, чтобы что-то понять — для Уилла все же есть что-то дразняще знакомое, вшитое в бумажную оболочку страниц, чего достаточно, чтобы полностью завладеть его вниманием в попытке распутать.       Обычно, когда он делает это, возникает ощущение, что в его сознании возводится защитный барьер, что не позволяет слишком тесно слиться в интерпретации ответственного лица: режущая, раскачивающаяся хореография восприятия, в которой он сам находится по одну сторону маятника, а преступник по другую. Самоощущение Уилла и самоощущение Другого — объект и субъект — разные и разделённые. Только в данном случае то странным образом отсутствует, и в течение нескольких лихорадочных секунд он по-настоящему не понимает, где начинается он и где заканчивается Другой, будто кто-то перерезал нить маятника. Размытые и смешанные воедино… Точно также, как Ганнибал сказал об Уилле и Чесапикском маньяке: «Ты не видишь мир, как он, но всё же можешь принять его точку зрения».       Уилл снова хмурится и резко открывает глаза, борясь с чувством мрачного очарования, даже возбуждения, которое кажется смутно неуместным, учитывая неоспоримую мрачность происходящего, прежде чем предпринять согласованные усилия, чтобы восстановить концентрацию и начать сначала. Это сложная задача, от чего невозможно не чувствовать себя выбитым из колеи, и постепенно он становится настолько поглощённым, что теряет представление об окружающем и перестаёт обращать внимание на звуки разговоров стажёров снаружи, или на гудение пылесоса уборщика, или на вой сирен за окном.       Затем следует затишье, после которого всё снова затихает, но Уилл по-прежнему не слышит ни звука от разговора Ганнибала и Джека по дороге в офис, ни, несколько минут спустя, шагов в коридоре снаружи, что начинаются тихо и едва слышно, но постепенно становятся всё громче и громче, пока, наконец, не достигают кабинета Уилла и не замирают как вкопанные снаружи. Но Уилл остаётся настолько поглощённым, что не замечает; даже не замечает скрипа открывающейся двери — вообще ничего не замечает, пока звук голоса не заставляет его вернуться в комнату, возвещая, что всё вот-вот развалится.              Это низкий голос. Голос, который бормочет в ужасно знакомой манере, змеясь по комнате.              — Здравствуй, Уилл, — говорит голос. — Сколько лет.              Позже, размышляя об этом, Уилл поражён тем, что его реакцией в те несколько сюрреалистических секунд было не кричать, а просто оставаться неподвижным в кресле и воскрешать в памяти давно забытые воспоминания о том, как он был намного моложе и падал с ветки дерева во время какой-то детской игры, и каждый вдох вырывался из груди при приземлении. Сам спуск был почти мирным — беззвучные секунды парящего свободного падения, когда мир проносился мимо в небе, облаках и листьях деревьев: все спокойные зрители, беззаботные или эмоциональные, совершенно невосприимчивые к бедственному положению маленького падающего тела. Но сам удар вспыхнул алым от боли и шока, когда земля, наконец, поднялась ему навстречу, и он лежал там, как подбитая птица, в то время как его отец закричал от страха и бежал, а Уилл смотрел в пустое небо и задавался вопросом, на что похоже умирание.       Это давно забытое ощущение — то же самое, что он испытывает сейчас. Как будто больше не может дышать или пошевелиться, не может больше действовать даже на поддельном уровне компетентности. Не могу думать. Не может быть. Не может ничего сделать, кроме как медленно задыхаться в мучительной тишине, в которой никто не двигается и не говорит, и где его разум становится совершенно пустым, словно он выбелен наголо объединённой силой страха и тотального неверия. Потому что едва ли кажется реальным или возможным, что такое могло произойти. Это действительно не должно быть возможно… Хотя это явно так.       Обладатель голоса все время оглядывается назад, слегка склонив голову набок, словно наслаждаясь зрелищем очевидного шока Уилла, затем делает несколько шагов ближе, прежде чем спокойно закрыть дверь и повернуть ключ, дабы запереть её, именно звук среди тишины наконец возвращает Уилла к жизни. «Господи, возьми себя в руки», — шипит сердитая, отчаявшаяся часть разума. «Сделай это СЕЙЧАС. От этого зависит все твоё будущее». Затем момент упущен, и с огромным усилием он аккуратно откладывает отчёт, после откинется на спинку стула и заставить себя смотреть прямо, отвечая с лживым спокойствием, которого он даже отдалённо не ощущает:              — Привет, Эндрю.