Браслет прядей вокруг кости моя

      Утро умудряется тянуться бесконечно долго, хромая и шатаясь, как существо со сломанными костями, прежде чем оно полностью сдаётся и переходит в полдень; в этот момент Уилл, наконец, берет себя в руки, послушно садится в машину и едет на работу, чтобы встретиться с Джеком на запланированную встречу. Отсутствие пробок делает поездку намного быстрее, чем ожидалось, и Уилл решает направиться в главную патологоанатомическую лабораторию, чтобы переждать оставшееся время, учитывая высокую вероятность встретить Сименса, слоняющегося без дела рядом с офисом Джимми и Брайна. Он расположен на самом верху здания, и Уилл терпеливо ждёт лифта только для того, чтобы вздрогнуть, когда дверь открывается, и вид блестящей панели немедленно напоминает о том вечере много недель назад, когда он впервые увидел в ней Тёмное Отражение.       На самом деле, каким-то образом весь интерьер теперь выглядит зловеще: душная металлическая клетка, что болтается на проводах, в углах собираются тени, а со стен выглядывают странные лица. По общему признанию, солнечного света, льющегося через окно, и звуков сплетен и смеха стажёров в коридоре должно быть более чем достаточно, дабы прогнать такие навязчивые идеи; но он чувствует себя встревоженным и неустроенным и, в конце концов, поднимается по лестнице, когда вынужден признать, что не может смириться с мыслью, что отражение будет ждать его, внутри.              — Ты полон дерьма, — бормочет Уилл себе под нос, пытаясь изобразить легкомыслие. Но в конечном счёте нет ничего смешного или тривиального в воспоминании об отражении с его сверкающими глазами и мрачно уставившимся лицом, и в качестве стратегии преодоления он знает, что легкомыслие быстро обречено на провал. Поэтому омега ускоряет шаг, горя желанием поскорее добраться до лаборатории и найти законную форму отвлечения, чтобы больше не думать об этом, толкает дверь и проскальзывает внутрь с чем-то вроде лёгкого вздоха облегчения.              Беверли разговаривает по телефону, когда он входит, и жестом приглашает присесть; ей каким-то образом удаётся это сделать, несмотря на то что она делает заметки карандашом одной рукой, держа телефон в другой, прежде чем повернуться, чтобы поправить второй карандаш, что закручен в ее длинные тёмные волосы, чтобы они не падали на лицо, вместо подходящей заколки. Уилл слегка улыбается при виде, после садится на один из табуретов и начинает листать стопку отчётов о вскрытии, в то время как Беверли проговаривает в телефон несколько вариантов «…и я говорила тебе, что ты получишь всё, когда будет готово», и довольно маниакально крутит карандашом, как участник марширующего оркестра злонамеренных ренегатов.       Учитывая, что темперамент Беверли, как правило, больше склоняется к терпению и беспристрастности, Уилл приходит к выводу, что человек на другом конце провода поступает неразумно в своих просьбах — и, скорее всего, также имеет некоторую степень старшинства, учитывая, что Беверли, как известно, никогда не ругалась и не выходила из себя с коллегами, которые младше ее. В этом отношении ее повышение до главного патологоанатома было встречено с благосклонностью и отсутствием ревности или пренебрежения, что крайне необычно, и ее лаборатория широко воспринимается как особенно приятное и конструктивное место для работы среди стажёров и молодых патологоанатомов. Точно так же она одна из очень немногих альф за всю его жизнь, перед которой Уилл добровольно признался, что он омега, и ни разу не нашёл причин сожалеть об этом.              — Привет, Уилл, — говорит Беверли, закончив телефонный разговор. — Извини за это: один из юристов пристаёт ко мне из-за бумажной волокиты. Похоже, он забыл, что на самом деле у нас ещё нет судебного расследования.              Уилл раздражённо фыркает, затем пролистывает другую страницу отчётов.              — Скиннер, да?              — Угу, но… Откуда ты знаешь?              — Он добивался от Прайса того же самого.              — Не сомневаюсь, — с горечью говорит Беверли. — Он продолжает разглагольствовать об эффективности, похоже, даже не осознавая, что качество и скорость почти никогда не совместимы. Честно говоря, не думаю, что он распознал бы эффективность, если бы споткнулся об неё на улице.              Уилл, подозревающий, что Скиннер не признал бы эффективность, даже если бы она стояла у него на плечах и была бы дерьмом на голове, вежливо соглашается.              — В любом случае, мой принтер снова сломался, так что я не успеваю с новыми образцами тканей. — Беверли обвиняющим жестом указывает на стол у древнего принтера, что печально известен по всему зданию тем, что каждые несколько лет пробуждается ото сна, чтобы сеять хаос на манер какого-нибудь Лавкрафтовского Бога с щупальцами, прежде чем снова погрузиться в сон и выжидать, пока не решит восстать и снова дать волю. Принтер смотрит в ответ с довольно торжествующим выражением на злобном серебристом лице, и Беверли хмуро глядит в ответ, после снова поворачивается к Уиллу.       — Я продолжаю просить Джека заменить его, но он никогда этого не делает.              — Он просто обвинит бюджеты, — говорит Уилл. — Я бы на твоём месте не утруждал себя. — Беверли вздыхает в знак согласия, и Уилл пролистывает следующую страницу отчёта, делает паузу и внимательнее вглядывается в машинописный текст. — Эй, здесь ошибка. Написано «внутренняя сонная артерия», но это была внешняя. Смотри: это слишком высоко.              — О, да, ты прав, — отвечает Беверли, сама изучив изображение. — Хорошо. Спасибо.              — Хотя это странная травма, тебе не кажется? — задумчиво произносит Уилл. — То, как она тянется до самых позвонков?              — Все в этом деле странно. Но да, согласна, травма нетипичная.              — Это почти то же самое, как если бы кто-то перерезал горло животному, — добавляет Уилл после очередной паузы. — Ни у кого другого такого не было, не так ли?              — Нет, только у последней жертвы. Думаешь, это имеет отношение к расследованию?              — Не знаю. Возможно, у Скульптора есть опыт работы на ферме или скотобойне? А может, и нет; может, это ерунда. Однако стоит взять на заметку.              — Согласна, — отвечает Беверли, снова берясь за карандаш. — Я отправлю Джеку сообщение. Он вообще-то заходил сюда сегодня утром: говорит, ты знаешь того парня?              — Не совсем, — отвечает Уилл, не отрывая взгляда от стола. — Это было очень давно.              — Это как-то связано с как там его зовут… Убийцей Немезиды?              — Ричард Блэк — не покупайся на эту грандиозную чушь о немезиде. Он не был «источником неизбежного поражения», он был жалким сексуальным маньяком, кто убивал студентов, потому что ему нравилось. И связь со Скульптором очень неправдоподобна. Но да, Джек изучает прошлое остальных пяти жертв, просто чтобы быть уверенным.              Беверли рассеянно кивает, после, к облегчению Уилла, меняет тему и начинает плотнее вкручивать второй карандаш в волосы.              — Хочешь что-нибудь перекусить перед встречей? — спрашивает она, когда заканчивает. — Мы могли бы пойти в кафетерий: такое чувство, что я несколько дней не ела.              — Конечно, — говорит Уилл, поднимаясь на ноги; но тут же сожалеет, ибо Беверли начинает разглядывать его и тут же довольно многозначительно улыбается. — Что? — рявкает, стараясь не показывать раздражения слишком явно.              — Ты выглядишь хорошо, — отвечает Беверли. — Я имею ввиду, что выше шеи ты всегда хорош, но и в одежде…              — Да, точно. Спасибо.              — Ты сделал что-то необычное с волосами. Новая рубашка, новый пиджак…              — Они не новые, — протестует. — Я просто не так часто их надеваю.              — Ты снял очки, — добавляет Бев с ноткой триумфа. — Признайся, киска, ты на охоте.              — Я не на охоте, — с достоинством говорит Уилл. Беверли принимает чрезвычайно очевидное выражение «я не в кровати, чтобы рассказывать мне сказки». — Я — нет.              — Ну, если это не так, то… В таком виде; если бы не Аннеке, я бы сама тебя цапнула.              Она добродушно смеётся, показывая абсолютную невозможность когда-либо хотеть кого-то другого, кроме Аннеке, и Уилл тоже не может удержаться от улыбки в ответ — не только потому, что ему нравится Аннеке лично, но и из-за факта, что отношения между ней и Беверли всегда казались символом того, какими должны быть партнёры. Поскольку Аннеке не только построила хорошую карьеру в издательстве, чем бросает вызов всем ожиданиям и ограничениям укушенной омеги, сохранив свою независимость и выбор, ведь стол Беверли всегда пестрит фотографиями Аннеке, получающей награды, или путешествующей по местам без Бев, а разговоры последней всегда полны примеров какая Аннеке сильная и прямая, и как ей повезло, что у неё есть кто-то вроде Аннеке, в отличие от того, что Аннеке повезло самой — что, несомненно, чаще всего ожидается от омег. И сама Аннеке тёплая, остроумная и бесконечно привлекательная: очаровывает всех, когда появляется на офисных вечеринках или заходит в лабораторию навестить Бев, всегда в яркой одежде, с живыми и интересными анекдотами и длинными развевающимися дредами, кончики которых она красит в яркие оттенки красно-коричневого, когда заблагорассудится.              — Тебе следует отговорить ее, — однажды посоветовал Беверли один из федеральных прокуроров. — Выглядит так непрофессионально. — Беверли пришла в чарующее негодование: не только из-за намёка на то, что Аннеке выглядела далеко некрасивой, но и из-за явной наглости предполагать, что кто–то — кто угодно — имел право указывать Аннеке, что делать. На самом деле их динамика настолько необычна в своём равенстве, что кажется слегка неправдоподобной; и Уилл даже не поверил бы, что это возможно, если бы не видел своими глазами.              — Не собираюсь я подставлять шею когда-либо, — отрезает сейчас, после краснеет, когда понимает, что нечаянно высказал мысли вслух. Бев приподнимает бровь, и он добавляет довольно неловко. — Просто поправить вид захотел…              — Честно говоря, Уилл, — отвечает с лёгкой улыбкой, — что бы ты ни говорил, я не могу отделаться от ощущения, что кто-то вот-вот умрёт от желания, когда увидит тебя в таком виде. На кого ты положил глазик?              — На никого, — раздражённо. — В любом случае, даже если бы кто-то и был, то он… Эм, или она… Не важно, никто, я не, никого у меня.              — Он? Продолжай, Уилл, кто это? Ты можешь мне сказать.              — Почему если я одеваюсь менее неряшливо, чем обычно, то автоматически — для кого-то? Что, если я просто хочу сделать это для себя?              — Ты никогда бы не стал утруждаться. И ты выглядишь не просто круто, ты выглядишь восхитительно; я думаю, ты нарочно. Знаешь, кого ты мне напоминаешь? Ту сумасшедшую песню 70-х, что люди всегда исполняют в караоке. — «Увела тебя, увела, ну и что же тут криминального?»              — Какой криминал? О чем ты вообще говоришь?              — Как будто ты не знаешь, — говорит Беверли, улыбаясь в свою кофейную чашку.              — Нет. Нет, правда, не знаю.              — Я ждала тебя, так ждала…              — Я знаю, ты уверена, что ты смешная, но нет.              — Если спросят меня, где я взяла такого сладкого мальчика…              — О, ради Бога, — в отчаянии мурчит Уилл.              — Ты прав, — немного смягчаясь. — Прости, я веду себя глупо.              — Не стану оспаривать.              — На твоём месте я бы, итак, не стала связываться с альфой; слишком много хлопот. Вместо этого найди себе хорошую бету.              Уилл неопределённо хмыкает, и Беверли кладёт руку ему на плечо, прежде чем отойти и начать перемешивать различные бумаги.              — Прости, что дразнила тебя, — добавляет она. — Я увлеклась.              — Порядок.              — На самом деле нет: я превращаюсь в одну из тех ужасных свах, кто пытаются свести всех своих друзей против их воли. Нет причин, по которым ты не можешь быть совершенно счастлив сам по себе. — Она колеблется несколько секунд, затем добавляет более мягким тоном. — Ты правда… Не намерен быть укушенным?              — Да. Не намерен, — твёрдо говорит Уилл. После открывает рот, чтобы добавить, — я просто хочу быть с кем-то рядом. — Испугавшись, как невероятно слабо это звучит.              — Я полагаю, сама идея может быть немного ошеломляющей? — предполагает Беверли. — Кто-то такой же чуткий, как ты; связь была бы очень сильной.              Уилл колеблется несколько секунд, затем просто неопределённо кивает в ответ, снова ощущая знакомое желание довериться кому-нибудь, несмотря на то, что чувствует себя совершенно неспособным на это. Ибо, хотя точка зрения Беверли об эмпатии, несомненно, верна, каким-то образом это нечто гораздо большее. Даже его страх потерять свою независимость, превратившись в чью-то омегу, хотя и легко объяснимый, и понятный, сам по себе не является полной правдой. И всё же полная правда настолько туманна, сбивает с толку, что у Уилла нет слов, дабы объяснить это самому себе: как он жаждет близости и одновременно боится ее, и чувство, что, позволяя кому-то приблизиться, он тут же становится глубоко уязвимым как возможность причинить ему боль. Не говоря уже о том факте, что, как только они сблизятся, нет никакого способа помешать увидеть, насколько он смертельно повреждён и непривлекателен на самом деле, и отвергнуть его в результате… И что видение того, как его собственное негативное восприятие себя отражается через кого-то другого, вызовет такой уровень опустошения, что, по мнению Уилла, действительно не сможет вынести.              — Если ты когда-нибудь захочешь поговорить об этом? — рискует Беверли. — Мы могли бы сходить куда-нибудь выпить, хочешь? Не то чтобы нам нужно было говорить об этом — мы легко можем поговорить о других вещах. На самом деле, мы могли бы пойти в караоке-бар, и я спою эту песню «Угонщица» в наказание за то, что была такой надоедливой.              Уилл начинает улыбаться и аккуратно переставляет стопку бумаг, прежде чем, наконец, поднять взгляд.              — Конечно, — говорит он. — Было бы здорово. Только не караоке.              — Не караоке. И, честно говоря, Уилл, ты выглядишь великолепно. Приятно видеть. Кхм, я немного волновалась за тебя раньше. Думала, что ты, наверное, заболел.              — В последнее время я чувствую себя намного лучше, — соглашается, затем испытывает приступ удивления, осознав, что был настолько поглощён другими многочисленными проблемами, что ненадолго упустил из виду тот факт, что слова — чистая правда. Не только боль почти исчезла, но и тремор рук, а проблемы с памятью уменьшились более чем вдвое; вместе взятое, является убедительным доказательством того, что все эти врачи, в конце концов, ошиблись, и его применение подавляющих средств не оказывает чрезмерных побочных эффектов. При мысли мальчик снова начинает приободряться, не в последнюю очередь потому, что, возможно, удастся получить следующую партию по рецепту, вместо того чтобы снова бросать вызов каким-либо переулкам.              — Намного лучше… — начинает Беверли, хотя остальная часть предложения теряется, когда дверь в лабораторию распахивается и вваливаются Прайс и Зеллер. — Что, чёрт возьми? — добавляет с плохо скрываемым раздражением.              — Убежище! Убежище! — вопит Прайс. — Мы пришли просить убежища.              — Скиннер и Сименс находятся в нашей лаборатории, — добавляет Зеллер в качестве объяснения, — а это значит, что мы должны прятаться тут, пока они не уйдут.              — Но не весь же день, — твёрдо говорит Беверли.              — Хочешь отказать нам в убежище в трудную минуту? — возмущается Прайс, начиная рыться в лотке с образцами на столе. — Какая же вы бессердечная молодая леди, д-р Кац.              Беверли наклоняется и отодвигает поднос в сторону.              — Вам придётся проявить мужество, д-р Прайс, и выбросить гостей самому.              — Мы пытались. Они не уходят.              — Постарайся получше.              — Полагаю, мы всегда можем попробовать выкурить их, — задумчиво режет Прайс. — Я знаю, как приготовить иприт²...              — У них даже нет причин находиться там, — добавляет Зеллер. — Они не имеют никакого отношения к медицине. Что ж, я знаю, почему Сименс здесь — хочет жениться на Уилле.              Беверли оборачивается, приподняв брови.              — Даже не думай, — громко говорит Уилл.              — Ну, точно хочет, — Зеллер кусает, что Бев оставила на ее столе. — Всегда говорит о тебе с такими восторженными глазами.              — Разве ты не можешь пойти и выманить их, Уилл? — настаивает Прайс. — Давай, для команды. Они продолжают пытаться реорганизовать мои файлы, и это сводит меня с ума. В частности, уровень некомпетентности Сименса граничит с впечатляющим. Я бы сказал, что он неуклюж, только такое описание ему оказывает медвежью услугу.              — Он не так уж плох, — неопределённо говорит Уилл. — Думаю, у него добрые намерения.              — Но у Скиннера плохие намерения, — отвечает Зеллер. — И они всегда появляются вдвоём. Разве ты не можешь пойти и выманить их? Просто пройди мимо двери несколько раз, и Сименс пойдёт за тобой, значит, Скиннер пойдёт за ним.              — Если у меня когда-нибудь начнётся геморрой, — добавляет Прайс, ни к кому конкретно не обращаясь, — я назову Скиннера и Сименса—.              — Нет, — отрезает.              — Ну что ж, тогда мы пробудем здесь какое-то время, — говорит Прайс, усаживаясь в кресло Бев с решительным видом, который ясно даёт понять, что он не намерен уходить в ближайшее время. — Нам придётся по очереди бдить, пока кто-то другой отправится за едой.              — Вы двое просто смешны, — рычит альфа. — Полагаю, мне придётся пойти и вышвырнуть их самой?              — Было бы замечательно, — отвечает Прайс, вытягивая ноги перед собой. — Учитывая, что Уилл отказывается быть приманкой. Ты уверен, что мы не сможем убедить тебя, Уилл? На самом деле, без сомнения, это сработало бы так же хорошо и для м-ра Скиннера: он, кажется, тоже необъяснимо очарован тобой. Я поймал его сегодня утром, когда он пытался проникнуть в твой кабинет.              — Что? — резко спрашивает Уилл.              — Просто стоял в коридоре, стучал и дребезжал дверной ручкой, — добавляет Прайс. Я сказал, что тут заперто, и он бросил на меня один из своих свирепых взглядов и ушёл. Так что, если бы ты подумали о роли на живца, уверен, сработало бы невероятно хорошо. Правда, ты выглядишь гораздо бодрее, чем обычно: м-р Сименс особенно не сможет устоять.              Зеллер фыркает от смеха, и Уилл, вспоминая удручённое лицо и печальные глаза этим утром, испытывает укол раскаяния, что заставляет его чувствовать необходимость защитить Сименса от дальнейших насмешек.              — На самом деле все не так. Он просто восхищается мной в профессиональном плане.              Прайс принимает циничное выражение лица, что не отличается от прежнего выражения лица Беверли, и Уилл испытывает новый прилив чего-то, что является отчасти смущением, а отчасти раздражением при мысли о том, что Ганнибал стал жертвой подобных инсинуаций в адрес самого Уилла. О Боже, это так ужасно легко представить: один из богатых искушённых друзей Ганнибала, возможно, тоже доктор — и почти наверняка альфа — отводит его в сторону, дабы добродушно подразнить по поводу очевидного восхищения Уилла. «Он ходит за тобой по пятам; тебе не кажется, что следует мягко отказать? Омеги такие впечатлительные, они всегда чрезмерно привязываются». И Ганнибал, слегка улыбнувшись и пожав плечами, прежде чем пообещать объяснить Уиллу, что, как бы сильно он ни уважал его и не ценил его компанию, о настоящей дружбе не может быть и речи, и они никогда не смогут быть в более близких отношениях, чем отношения врача и пациента…              — Уилл? — спрашивает Прайс. — Ты слышишь хоть слово пока я говорю?              Уилл изо всех сил пытается найти в себе силы настаивать на своём и в конце концов сдаётся.              — Нет.              — Я сказал, что тот человек вернулся сегодня утром. Тот, кого мы приняли за журналиста.              Уилл открывает рот, чтобы сказать, что он уже знает, — прежде чем вспоминает, что для этого потребуется объяснить, откуда именно он знает, — поэтому быстро сжал челюсти.              — Полагаю, что его упорством можно восхищаться, — добавляет Прайс. — Возможно, вы захотите послать его самостоятельно, нас-то он игнорирует.              — Да, — заявляет Уилл после напряженной паузы. — Да, так и сделаю.              — Ура, Джек! — кричит Зеллер, кто, похоже, встал на караул и наполовину просунул голову в дверь. — Держу пари, он заставит нас вернуться в нашу лабораторию.              — Ты знаешь, на самом деле довольно забавно, — радостно отвечает Прайс. — Это напоминает мне о моих студенческих днях; игра в прятки с деканом.              — С ним кто-то идёт. Ставлю на что угодно, Скиннер… А, нет, порядок, это док Лектер.              При этих словах Уилл неловко ёрзает на стуле, безуспешно пытаясь привести эмоции в некое подобие порядка, после принимает внезапное паническое решение о том, что он никак не может встретиться с Ганнибалом после напряженной встречи прошлой ночью перед аудиторией без предупреждения и, следовательно, без времени подготовиться.              — Вернусь через минуту, — говорит он, быстро поднимаясь на ноги и отступая к заднему выходу. — Мне просто нужно купить это, эм, барахло. Для Джека.              — Чего-чего купить? — спрашивает Прайс. — И почему ты ёрзаешь? У тебя вид, будто тебе нужно в туалет.              — Эти… Отчёты, — туманно парирует Уилл. — Я оставил их в машине.              Затем агент выбегает, прежде чем кто-либо сможет задержать его, и несётся вниз по задней лестнице, чтобы не было никаких шансов столкнуться с Джеком и Ганнибалом по пути обратно. О Боже, это смешно — почему он такой неуклюжий? Хотя, довольно унизительно; чушь на грани эпоса. Фактически, пирамида из чуши в Гизе. Родезийский колосс Дерьма. После Уилл долго ругает себя («Висячие сады дерьма», «Элджиновские мраморы дерьма», «выгравированные дворцы Эльфов Дерьма…), что пропускает нужный этаж и вынужден возвращаться по следам, дабы добраться до входа, несмотря на то что не имеет ни малейшего представления о том, что делать, когда доберётся.       Уборщица бросает удивлённый взгляд, когда Уилл материализуется через пожарный выход, и он мысленно снова начинает проклинать себя за то, что глуп. По крайней мере, текущий план, каким бы неловким он не был, утешает тем, что даёт небольшую передышку, чтобы прийти в себя перед тем, как снова столкнуться с Ганнибалом, так что, возможно, всё не так уж плохо. Он может просто небрежно вмешаться в середине разговора, несколько подготовленный и немного менее встревоженный, и может показаться не таким напряженным, как было бы в противном случае.              Чтобы убить ещё немного времени, Уилл решает, что может пойти к своей машине; особенно учитывая, что ему придётся притвориться, что он обыскивал ее в поисках несуществующих отчётов, прежде чем утверждать, что он оставил их дома, когда вернётся с пустыми руками. Господи. Неужели быть социально неловким раньше было так сложно? Без пальто на улице невыносимо холодно, и он немного ускоряется, затем заметит безошибочно узнаваемый блеск «Бентли» Ганнибала — и обнаруживает, что не может удержаться, чтобы не объехать его, несмотря на то что все это время презирает себя за такой жалкий поступок, — когда внезапно слышит, как кто-то зовёт его по имени. Голос хриплый и довольно металлический, словно у говорящего в горле полно скоб, и когда он оборачивается, то видит мужчину с длинным, заострённым лошадиным лицом, кто стоит в нескольких шагах от него у капота грязного седана, из которого, похоже, только что выбрался.              — Уилл Грэм, — режет, и в скрипучем голосе проскальзывают нотки триумфа. — Я знал, это ты.              Уилл не может не напрячься при этом зловещем заявлении и стоит там несколько секунд, чувствуя себя настороже и готовый убежать, но в то же время крайне неохотно проявляя что-либо, что могло бы быть истолковано как страх или покорность.              — О да? — говорит он, и вопреки себе радуется тому, как непринуждённо удаётся придать своему голосу звучание. — А вы?.. — Приложив немного усилий, работает с явным налётом незаинтересованности — даже презрения, словно само существование этого человека настолько неуместно, что он едва ли может утруждать себя комментариями по этому поводу. — Побыстрее. Я тороплюсь.              — Кажется, ты всегда куда-то спешишь, — в его голосе слышатся явные нотки злорадства, что и раньше. — Я пытался раскусить тебя какое-то время, и все продолжали говорить мне, что я просто скучал по тебе. — Он многозначительно улыбается, сверкая жёлтыми зубами, большими и неровными, как надгробные плиты, которые гармонируют с лошадиным лицом. — Но теперь я тебя понял, угу?              — О чем речь? — рявкает Уилл. — Мы не встречались раньше.              — Нет-нет, не встречались. И, вероятно, больше не увидимся. — делает паузу и медленно пробегает глазами по лицу Уилла, демонстрируя обзор, что в равной степени оскорбителен и очевиден. — На самом деле, позор. Ты выглядишь как человек, с кем я хотел бы познакомиться поближе. Но я просто хотел увидеть тебя, Уилл, вот и все. Знаменитый Уилл Грэм. Я просто хотел увидеть тебя лично. И теперь увидел.              Полный презрения взгляд Уилла кажется хладнокровно контролируемым и оценивающим; но внутри всё кипит от дурного предчувствия, ибо, молниеносно проанализировав различные факторы — скрытную манеру поведения, неуклюжую попытку атаки, — он убеждён, что этот мудак и частный детектив, несомненно, одно и то же лицо. И что хуже, атмосфера триумфа явно исходит оттого, что он только что достиг цели, для которой его, должно быть, наняли в первую очередь: опознать Уилла лично и точно подтвердить, где его можно найти.       Невозможно сказать, является ли остальная часть его странных манер уловкой, или какой-то жуткой игрой разума, или, не дай Бог, на самом деле искренней; но пока он не знает, что Уилл узнал его таким, какой он есть на самом деле, это знание не даёт Уиллу чувствовать себя в особой выгоде. Здесь нет никакого преимущества: Уилл мог бы сейчас развернуться и приказать ему сьебаться и послать Эндрю нахуй, но это хуйня-идея. Огромным усилием мальчик пытается подавить нарастающее чувство паники, барахтаясь в поисках чего-нибудь, за что можно было бы ухватиться среди обломков, прежде чем остановиться на мысли о средствах для подавления течки. Поскольку пока они есть и пока они работают, притязания Эндрю на него существенно уменьшаются. Этого достаточно. Верно? Этого должно быть достаточно.              Детектив, ошибочно интерпретирующий напряженное молчание Уилла как признак слабости, принимает самодовольное и несколько хищное выражение лица, затем ступает ближе; и осознания хватает, дабы вытолкнуть Уилла из его тревожного самоанализа и сделать шаг вперёд самому, готовясь приказать этому жуткому уёбку отвалить. Только в конце концов оказывается, что в этом нет необходимости, потому что он, кажется, заметил что-то за плечом Уилла, что заставило его остановиться на месте, прежде чем слегка пошатнуться и снова двинуться назад; и Уилл на мгновение приходит в замешательство относительно того, что могло случиться, что заставило его потерять самообладание, когда знакомый голос произносит:              — У вас есть вопросы?              — Эм, чувак, нет проблем, — отвечает детектив после небольшой паузы. — Я уйду через минуту. Я только что видел Уилла и хотел с ним познакомиться. Вот и все.              Тон его голоса заметно изменился по сравнению с прежним, став гораздо более вежливым и заискивающим в очевидной попытке понравиться, и Уилл не может не задуматься — скорее с завистью, — о том, что Ганнибал обладает почти сверхъестественной способностью ничего не делать, кроме как стоять с выражением вежливого интереса, умудряясь молча сообщать тот факт, что если ты хотя бы подумаешь о том, чтобы выёбываться с ним, то он запросто вьебёт с радостью.              — Он вроде как знаменит, — добавляет сыщик, словно пытаясь оправдаться. — Я просто не смог удержаться. Понимаешь, о чём я?              Темные глаза Ганнибала неторопливо скользят по лицу мужчины, после, наконец, переключиться на Уилла.              — Беверли сообщила, что ты оставил документы в машине, — спокойно, — напомнив мне, что я точно также оставил дневник в своей. Может показаться, что мы одинаково рассеянные.              Уилл издаёт ни к чему не обязывающий звук в ответ, не в силах решить, полностью ли он в это верит (учитывая, как трудно представить, что Ганнибал что-то забыл), в то же время пытаясь избавиться от подозрения, что он просто хотел найти предлог, чтобы прийти и проверить его, услышав, как Уилл выскочил из комнаты. Затем он замечает, как Ганнибал смотрит на детектива, и, поразмыслив, решает, что это проявление ультра-небрежности, вероятно, больше идёт на пользу последнему, чем Уиллу. На ум приходит выражение «убаюкивать ложным чувством безопасности», хотя на самом деле оно не совсем подходит. В конце концов, вряд ли Ганнибал собирается пинать его по парковке… Хотя, по общему признанию, было бы довольно забавно наблюдать, если бы тот попытался.              — Ваш? — спрашивает детектив, постукивая рукой по капоту «Бентли».              Взгляд Ганнибала скользит вниз, к руке, после снова поднимается вверх.              — Верно.              — Мило.              — Благодарю, — вежливо-вежливо-вежливо.              — Правда, красиво, — добавляет детектив. — Люблю красивые вещи. — Только на этот раз он смотрит вовсе не на машину, а прямо на Уилла; кто сразу замечает и изо всех сил старается не зарычать на него.              — Я был бы рад сообщить вам контакты дилерского центра, — отвечает Ганнибал, не сбиваясь с ритма. — У вас случайно нет визитной карточки?¹              — Ах, да, конечно, — говорит детектив, которому явно приятно, что кто-то предположил, что он сможет себе это позволить. — Прямо здесь.              Он протягивает довольно неряшливого вида карточку, и Уилл бросает на неё украдкой взгляд, чтобы посмотреть, какая профессия указана. Он вряд ли ожидал, что там будет написано «частный детектив» (и, конечно, там написано «консультант по домашней безопасности»), хотя это вряд ли имеет какое-либо значение, отчего омега удивляется, зачем вообще беспокоился. Ибо знает, что это за человек — и, что более важно, именно Эндрю нанял его. Так получилось, что текстура и размеры карты практически идентичны тем, что были найдены у пятой жертвы Скульптора, хотя это не такое уж большое совпадение в том, что касается таких вещей, и вряд ли на них стоит обращать дальнейшее внимание. В конце концов, от визитки можно ожидать не так уж много разнообразия; вероятно, половина штата носит похожие.       В какой-то момент Ганнибал, кажется, встал между детективом и Уиллом, так что последнему теперь приходится выглядывать из-за его плеча, чтобы снова поймать взгляд Уилла.              — Думаю, мне пора, — говорит он, прищуривая глаза, которые бледные, практически без ресниц, со слабым розоватым оттенком, как у крысы. — Было приятно познакомиться с тобой, Уилл. — Ганнибал поворачивается и одаривает его долгим, медленным взглядом, после чего откашливается с неловким скребущим звуком. — Я имею ввиду м-ра Грэма. Может быть, как-нибудь увидимся?              — Очень маловероятно, — огрызается Уилл, не в силах больше сдерживаться. — И окажи услугу, скажи ему отсос-кх, скажи ему я отказал.              Лицо детектива слегка дрогнуло, хотя он почти сразу же взял себя в руки.              — Не понимаю тебя, приятель, — небрежно. — О ком ты?              Уилл немного откидывается назад, после складывает руки на груди и тоже бросает обвиняющий взгляд; детектив переводит фокус с него на Ганнибала, затем снова откашливается, прежде чем длинное лошадиное лицо расплывается в подобии улыбки.              — Эй, никогда не знаешь наверняка. Возможно, однажды я снова наткнусь на тебя… Ведь знаю, где тебя найти.              — Рискни, — зловеще говорит Уилл.              На сей раз детективу не удаётся снова улыбнуться, и он просто довольно нагло поворачивает голову в сторону Уилла, прежде чем удалиться к своей машине, совершенно не замечая, что две пары глаз сверлят его затылок.              — Я не думаю, что ты собираешься мне рассказывать, — наконец произносит Ганнибал сквозь нарастающий шум двигателя, — но я все равно собираюсь спросить. Что это было?              — Не знаю, — отвечает Уилл. — Я никогда не встречал его раньше.              Затем он колеблется и засовывает руки в карманы, снова поражённый невозможностью довериться про Эндрю, невзирая на отчаянное желание. Ганнибал смотрит в ответ с обычным бесстрастием, а Уилл думает о супрессанты и спасательном круге, который они, несомненно, создают, пытаясь собраться с силами.              — Это своего рода ситуация с перекрещёнными проводами. У него неправильное представление о паре вещей: он думает, что история складывается так, а на самом деле всё по-другому. Понимаешь?              — Нет. Из этого описания я вообще ничего не понимаю.              Уилл слегка смеётся, прежде чем вздрогнуть, когда особенно сильный порыв ветра пронзает тонкий материал его рубашки. Ганнибал издаёт звук сожаления при виде, и у Уилла внезапно возникает ощущение, что он, возможно, собирается предложить своё пальто, уже пытается придумать способ предотвратить это, прежде чем действительно произойдёт что-то настолько неловкое.              — Слушай, давай зайдём. Джек будет гадать, что с нами случилось.              — Тебе ничего не нужно взять из машины?              — Нет, — режет Уилл. — Я полагаю, и тебе, верно?              — Нет, — отвечает Ганнибал со слабой улыбкой. Уилл ловит его взгляд и тоже начинает улыбаться, и Ганнибал ступает ближе. — Ты выглядишь очень… Хорошо, — добавляет он, скользнув взглядом по лицу Уилла, после вниз, по его одежде. — Лучше, чем когда-либо.              — Спасибо, — говорит Уилл довольно застенчиво. Затем он замолкает, ибо советы со всех этих дерьмовых веб-сайтов начали прокручиваться в голове, и его охватывает ужас при мысли, что он может непреднамеренно хлопать ресницами или делать что-то не менее ужасное. О Боже… Он ведь не такой, правда? Господи. Это ужасно. Это полностью вина Ганнибала за то, что он такой обходительный и импозантный. Словно читая его мысли, Ганнибал придвигается ещё немного ближе, плавно вторгаясь в пространство Уилла, как будто у него имеется непреложное право находиться в нем, и Уилл быстро понимает, что он стал настолько одержим тем, чтобы случайно не взмахнуть ресницами, что зашёл слишком далеко в другую сторону и теперь стоит с неподвижно открытыми глазами, как человек, трагически разбитый параличом.              — Полагаю, у меня нет особых причин говорить об этом, — добавляет Ганнибал. — В конце концов, прошло меньше суток с тех пор, как я видел тебя. — Он делает задумчивую паузу, затем снова скользит взглядом по лицу Уилла. — Почему кажется, что это длится так долго?              — Ошибочно, — нетерпеливо огрызается Уилл, на каком–то уровне осознавая, что ведёт себя как грубый маленький засранец, но не в силах подавить негодование из-за того, что с ним — в очередной раз — так играют.              — Но ощущается правильным, — парирует Ганнибал, явно не смущённый. — Вероятно, это твоё качество? Артистизм требует внимания и, результатом, поглощает воображение. Это меняет восприятие; возможно, ты начинаешь изменять моё? — Уилл бросает на него сердитый взгляд, и Ганнибал очень слабо улыбается в молчаливом признании зажигательного разговора прошлой ночью о том, что можно считать естественным, а что и нет. — Искусство ради искусства и артистизм по доверенности, — добавляет Ганнибал, и теперь в его голосе чувствуется смутное беспокойство из-за уровня сильной концентрации.              Хотя это все ещё удивительно красивый голос, туманно размышляет Уилл. Хриплый, медленный и ласкающий… Даже сейчас. Даже когда пропитан дымком невысказанных опасностей; даже когда собирается сказать то, что не готов услышать. Затем Ганнибал делает ещё шаг ближе, и Уиллу хочется снова поморщиться от разочарования, ибо, конечно, всё куда сложнее, не так ли?       Это больше, чем загадки, инсинуации и странно захватывающие словесные парирования — это просто гребаный контраст между ними. Тот факт, что Ганнибал вечно очарователен, в то время как Уилл отчаянно лишён вдохновения; что старший лёгок на подъем, в то время как Уилл отбрасывает тень, и то, как он может придумывать и отбрасывать собственные правила каскадной и дьявольской сложности по ходу дела, в то время как Уилл плетётся позади, сдерживаемый правилами и рационализацией. Ганнибал — объект неопределённой идеализации. Как подлинное произведение искусства, с его патрицианским телосложением, темными глазами и аристократической осанкой, пронизанное всеми его различными оттенками — от стигийского до сияющего, — а Уилл работает с палитрой, которая гораздо более традиционна и банальна: много труда за небольшой результат. И он так сильно хочет иметь возможность уйти, не оглядываясь; сказать Ганнибалу, что эти странные интеллектуальные игры становятся утомительными и почему он не может просто найти себе другое развлечение — и его глубоко возмущает тот факт, что он не может.              — Я действительно чувствую себя лучше, — наконец отвечает Уилл, отчасти потому, что это правда, но в основном в дерзкой попытке вернуть разговор в более нормальное и менее тревожное русло. — На самом деле, я уже некоторое время чувствую себя лучше.              Говоря, он замечает, что ветер довольно яростно бросает волосы ему в глаза, и начинает раздражённо хмуриться; Ганнибал тоже наблюдает за этим, затем протягивает руку, чтобы ловко пригладить прядь, прежде чем провести указательным пальцем по кончику скулы Уилла.              — Вижу, — мягко говорит. — Какова бы ни была причина, я надеюсь, она останется.              Как и прошлой ночью, это поразительно интимный жест, но, хотя часть Уилла подозревает, что он должен быть оскорблён, в манере, в которой это сделано, чувствуется скорее признательность, чем вторжение: что-то вроде мягкого благоговения, с чем кто-то может провести рукой по статуе или деревянной раме картины, похоже не столько на грубое желание прикоснуться, сколько на просто тактильное желание оценить вещь, которую вы увидели и которая вам понравилась. Затем он борется с кратковременным желанием закрыть глаза, осознавая, что ощущение кожи Ганнибала на своей коже, кажется, оказывает мощное соблазнительное воздействие, что одновременно заземляет и выводит из равновесия. На самом деле, это идеальный шторм противоречий: напоминание о том, почему, как всегда, он никогда не может заставить себя уйти, несмотря на то что именно это ему, вероятно, и следовало бы сделать.       Тем не менее, этого также достаточно, чтобы подавить его внутренний бунт сомнений и раздумий и заменить их вместо этого спокойным принятием ситуации и готовностью продолжать играть в игру ещё немного — хотя бы по той простой причине, что просто посмотреть, что может произойти. Как вообще возможно, чтобы чьё-то внимание вызывало такую зависимость? Мимолётно младший думает о притонах, по которым ему иногда приходилось рыскать в поисках подозреваемых: восторг, разорение и постоянная уверенность с остекленевшими глазами, что это «всего лишь в последний раз», когда скрюченные фигуры вглядывались в темноту и ночь за ночью фантазировали, что хрупкая, смертельная любовь, которую они создали между собой и наркотиками, может длиться вечно. Одержимость. Страстное желание. Последнее решение, которого никогда не было. Хотя, даже осознание не изменит неоспоримого ощущения заряда и притяжения, и когда палец Ганнибала нежно проводит по его лицу, он не только не отстраняется, но и всё время поддерживает зрительный контакт, не вздрагивая.              — Я тоже на это надеюсь, — наконец отвечает он. — Думаю, только время покажет.              Ганнибал одухотворённо смотрит в ответ.              — И что же ты хочешь, чтобы произошло?              — Серьёзный вопрос, — говорит Уилл после очередной паузы. — Предполагаю разные вещи. Иногда я знаю больше о том, чего я не хочу; в других случаях… Немного. Иногда мне кажется, что я вообще ничего не знаю.              — И все же знания самого по себе никогда не бывает достаточно, — Ганнибал проводит кончиком пальца по подбородку Уилла, прежде чем полностью убрать руку; и хотя она была там всего несколько секунд, Уилл сразу же осознает, что ее нет. — Мы становимся настолько озабочены срочностью познания; иногда человеку просто необходимо быть занятым.              — Тогда, надеюсь, что поступаю правильно.              — Уверен, что узнаешь? — снова начинает улыбаться.              — Нет, — Уилл теперь тоже улыбается. — Наверное, нет. Но тогда правильное и неправильное всегда относительно, да? Ты сам так сказал.              Он молча смотрит в ответ, вызывающе и бесстрашно, в то время как у Ганнибала — что крайне необычно — похоже, нет готового ответа, и вместо этого он просто рассматривает с некоторым восторгом; это немедленно заставляет Уилла улыбнуться шире от ощущения, что последнее слово осталось за ним.       С другого конца автостоянки доносится звук открывающейся двери, за которым вскоре следует голос Джека.              — Уилл! — кричит он. — Руки в ноги и сюда! Люди ждут!              — Мчим, — отвечает Уилл, не сводя глаз с лица Ганнибала.              — Похоже, новый твой талант, — старший мурчит, возвращая пристальный взгляд. — Быть таким востребованным. Императив едва ли имеет значение: будь то терпимость, нетерпение или тихое предвкушение — насколько мы все готовы ждать тебя.              — Думаешь? — мрачно спрашивает Уилл, на мгновение подумав об Эндрю.              — Разумеется. Даже ты ждёшь: ждёшь, чтобы узнать и принять сущность самого себя. Ты ждёшь так терпеливо, не так ли, Уилл? Ты ждал всю свою жизнь. — Уилл продолжает молча смотреть в ответ, неспособный полностью осознать последствия этого, и Ганнибал медленно обводит взглядом его лицо во второй раз, задерживаясь на губах и глазах Уилла. — Не то, чтобы ожидание само по себе было какой-то особой добродетелью. Это происходит только тогда, когда человек может оценить ценность того, чего он ждёт. И точно так же, конечно, нужно точно понять, почему человек готов ждать.              В том, как это сказано, есть что-то вроде нежности под обычным невозмутимым тоном, которой обычно нет; и Уилл снова встречается взглядом с Ганнибалом и обнаруживает, что не может отвести взгляд, как раз в тот момент, когда снова раздаётся голос Джека, на этот раз громче и с добавленной ноткой раздражения:              — Уилл.              — И вот перед нами тот, кто не готов ждать, — беспечно заключает Ганнибал. — Возможно, кто-то должен сообщить ему, что все, что действительно стоит иметь, стоит того, чтобы подождать.              — Может быть, — говорит Уилл. — Хотя что-то подсказывает мне, что он не особенно захочет это слышать.              Ганнибал кивает в знак согласия, после довольно злобно прищуривается в сторону Джека, что заставляет Уилла рассмеяться. Затем, даже не думая об этом, он протягивает руку и кладёт ее на плечо Ганнибала: легко и непринуждённой, как будто она должна быть там, как будто он выполнял этот жест сотни раз до этого, и совершенно не подозревает о том, как это заставляет выражение лица Ганнибала смягчаться в ответ.              — Тогда пошли. Мчим.              Когда он отворачивается, Уиллу смутно приходит в голову, что на самом деле он так и не добрался до своей машины, хотя осознание этого мимолётно и, кажется, имеет значение только с точки зрения того, заметил ли кто-нибудь и как он может объяснить отсутствие отчётов Джеку. В момент ему и в голову не приходит, что, возможно, была упущена ещё одна возможность. С чего бы это? Это просто та же самая машина в том же отсеке на стоянке, такая же, как всегда. В этом нет ничего существенного; мальчик никак не может знать, что это означает, что он будет скучать по плоской белой визитке, прикреплённой к лобовому стеклу, что в ближайшие несколько часов суждено улететь незамеченной, поскольку на ней одно-единственное слово, напечатанное в центре чёткими черными буквами: Немезида.