Браслет прядей вокруг кости моя

      Большую часть пути Уилл проводит в состоянии мрачной задумчивости оставить события последнего часа позади. Хотя, несмотря на все усилия, различные сцены задерживаются на краю его сознания с той же болью, что и гнилой зуб; мужчина становится настолько обременённым, озабоченным их созерцанием (то отталкивая, то с чувством вины позволяя им снова прокрасться обратно, для повторного осмотра), в итоге — Уилл свернул на поворот к частным домам, и проехал несколько миль, прежде чем осознал ошибку. Теперь ему придётся снова возвращаться и пробиваться сквозь вечерний поток машин с густым изнеможением одинокого пловца, борющегося с приливом, прежде чем совершить второй неверный поворот — словно заступив на второй круг Ада, в результате м-р Грэм настолько эффектно и безвозвратно блуждает, что опаздывает в Зал почти на двадцать минут; и где, неудивительно, в фойе нет никаких признаков Ганнибала.       Хотя Уилл и ожидал подобного, его чувство разочарования аналогично остро, и несколько секунд он борется с подлинным приливом несчастья. Все остальные здесь, похоже, собрались парами или группами, и только он стоит в гордом одиночестве — есть что-то особенно ужасное в том, чтобы находиться в такой роскошной обстановке и быть свидетелем возбуждённого гула рвения и ожидания грандиозного вечера, что ждёт всех впереди. Но не вас, конкретно. В качестве негативного бонуса также следует смесь знакомого беззаботного ожидания с нынешним чувством одиночества, и мужчина просто не может не посочувствовать той прошлой версии себя, например, час назад, по сравнению с тем, каким воодушевлённым он был, и каким разбитым является сейчас: в чувствах неудачи и печали. Хуже только то, что м-р Грэм пришёл в нужное место и в нужное время, но вынужден терпеливо ждать, мучая себя образом Ганнибала. В конце концов, он проглатывает растущую раздражение и терпение, пожимает плечами и отчасти сдаётся.       Скорее всего, названный стоял бы почти на том же месте, что и Уилл сейчас, сверяясь с часами и постукивая ногой… Только на самом деле нет, он — антитеза младшему, ибо он не показывает гнева в априори, как другие люди. Он бы молча наблюдал с таким хладнокровием и достоинством, как греческие статуи у входа — и, как и мрамор, невосприимчивый к мимолётным взглядам восхищения и интереса — прежде чем развернуться и исчезнуть в глубине зала, когда стало ясно, что Уиллу даже не удастся встретиться с ним вовремя, несмотря на договор за несколько часов. «Но я хотел успеть», — с отчаянием думает Уилл. — «Правда, хотел». Не то чтобы у него когда-нибудь была возможность доказать это, так как он точно знает, насколько высоко Ганнибал ценит границы и этикет; и то, что однажды его подвели, даст правило избегать приглашения куда-либо Уилла на будущее.              — Блядство, — бормочет Уилл под нос.              Искренне предполагалось, что его не будет слышно, но из-за усталости и разочарования он звучит громче, чем хотелось бы, как следствие, получает мрачный взгляд стоящего рядом пенсионера в безупречно скроенном костюме, чьи усы практически начали завиваться от неодобрения. Уилл с удовольствием пялится в ответ, приходится подавить зудящее желание подойти и прошипеть: «Ой, извините, я имел в виду проституточки» прямо в лицо старому ублюдку; он, вероятно, так бы и сделал, но устраивать сцену ради старика не только совершенно бессмысленно, а также является тем, о чем, как он знает, он позже горько пожалеет.       Тем не менее теперь, когда двигатель несчастья заработал, невозможно помешать ему мчаться без разбора по целой дороге горестей и разочарований; и в эти несколько секунд он не просто чувствует себя раздавленным из-за провала вечера, но в последнее время он неоднократно ощущал себя уязвимым или неадекватным: каждый раз, когда он подозревал, что кто-то из студентов смеётся над ним, или кто-то вроде Скиннера открыто издевается, насмешки или выражение Джеком недовольства его работой… Бесконечные выпады и стрелы неприятия и неодобрения.       При мысли об этом Уилл чувствует, как его плечи начинают зловеще сгибаться, и его охватывает момент настоящей паники, связанной с тем, что он вот-вот полностью потеряет контроль. В минус следует то, что пара ближайших альф начинает открыто пялиться на него; это не только тревожит, но и действует как молчаливый упрёк в том, что он полностью виноват в меньшем количестве нанесённого спрея с феромонами, чем обычно. При воспоминании об этом Уилл чувствует, что слегка краснеет — хотя, возможно, это не совсем его вина, ибо сам спрей дорог, как тварь, и нет смысла тратить его зря, когда Ганнибал итак в курсе. Не то чтобы Уилла волновало, может ли Ганнибал предпочесть его естественный запах. Ха-х? Нет, определенно нет. Нисколько. И кроме того, Ганнибала здесь нет, так что неважно.       «Ох, ради Бога», — оживлённо думает Уилл, — «возьми себя в руки, тупое дерьмо». Уилл прокручивает приказ в голове, пока не возникает гипотеза о том, что стоит пробормотать саму мысль вслух: кажется, если он продолжит так сдерживать и успокаивать себя в сознании, то всё напряжение последних нескольких минут лишится его контроля и потечёт наружу, одолев владельца, опустив его каким-нибудь необдуманным поступком, например, расплакаться посреди фойе в окружении богатых альф в пингвиньих костюмах, ибо названный вид просто неспособен выносить присутствие рядом расстроенного омеги. Даже тот усатый ублюдок моментально бы подобрел. Боже. Парень предпочёл бы вернуться домой и устроить догонялки с воображаемыми сталкерами; по крайней мере, собаки будут рады его возвращению.       Кажется, что младшего просто съело пребывание среди альф, а может и пребывание вне стен дома — страх таится в глубине его сознания, став настолько ощутимым, что Уилл пропускает момент, когда некто кладёт руку ему на плечо, от чего мужчина подпрыгивает, его ноги почти отрываются от пола.              — Боже, — говорит Уилл, когда снова приземляется. — Ты меня очень напугал. — Черты лица Ганнибала складываются в его любимую ухмылку типа «ну да, очевидно». — Как, чёрт, тебе удаётся так тихо двигаться? Нужно повесить на твою шею колокольчик.              — Как с кошками? Я думал, ты предпочтёшь вариант более ориентированный на собак. В любом случае, можешь рискнуть и попробовать. — за заявлением следует иная слабая ухмылка, которую Уиллу хочется перевести как: «если и наденешь на меня ошейник, то сделаю я его из твоих кишок».              — Приму к сведению, — отвечает Уилл, кто сейчас упорно пытается не прыснуть при мысли о Ганнибале в аккуратном ошейнике с колокольчиком на конце. — Хотя и у тебя есть такая возможность — можешь мне отомстить. Мне очень жаль, что я так опоздал.              — Всё в порядке. Ты несильно задержался.              — Как сказать. Но спасибо, что подождал, я думал, что ты ушёл.              — Напротив: ожидание приемлемо. Я пытался привлечь твоё внимание, когда ты зашёл, но ты выглядел глубоко озадаченным.              Уилл издаёт уклончивый звук в ответ, не в последнюю очередь, ибо подозревает, что причиной их «потерянности» в фойе является не столько зацикленность Уилла в потоке мыслей, сколько в попытке Ганнибала привлечь внимание — его максимум, наверное, наблюдать со стороны, выглядеть солидно и изогнуть бровь. В конце концов, невозможно представить, чтобы он ухмылялся и махал рукой, как нормальный человек.              — Ну, я извиняюсь, — добавляет, когда Ганнибал снова начинает улыбаться. — Я потерялся.              — Неужели? Не похоже на тебя.              Уилл пожимает плечами, ненавидя, насколько глупо звучит оправдание, но он также не хочет описывать гостя у дома из-за страха выставления себя параноиком. Не то, чтобы выбор между глупостью и истерикой был таким уж аппетитным… Грубо говоря, оказаться в дерьме или поскользнуться на дерьме. Он вздыхает про себя, после печально смотрит на Ганнибала поверх очков, совершенно не осознавая, насколько привлекательным выглядит он от такого действия.              — Думаю, похоже, — отрезает, — я отвлёкся.              — Могу спросить, на что?              — О, ты знаешь, — неопределённо говорит Уилл. — Всякое.              — То «всякое», что мы обсуждали ранее? — спрашивает Ганнибал. То, как тщательно он заключает в кавычки сей термин, слышно и очевидно, и когда Уилл нечаянно закатывает глаза при этом слове, улыбка Ганнибала на миг становится шире. — Как ты знаешь, я испытываю непроходящее и восторженное увлечение всяким — и, если захочешь излить кое-что из твоего бремени, буду рад выслушать.              — Разве нам не нужно идти? — говорит Уилл, у кого внезапно возникло сильное сомнение, что Ганнибал, кажется, чует его запах, и он изо всех сил пытается не покраснеть касательно данного переживания.              — У нас в запасе около двадцати минут. Хватит ли тебе?              — Не то слово. Думаю, не помешало бы немного выпить, — щебечет Уилл, начиная слегка приободряться. — Но совсем немного — я за рулём.              — Один напиток наспех, — вздыхает Ганнибал. — Какая совершенно жалкая концепция. Хотя, полагаю, что мы должны искать утешения там, где можем.              Он ненадолго кладёт руку на плечо Уилла, дабы повернуть его в направлении бара, и, хотя старший почти сразу же убирает кисть, Уилл продолжает слушаться касания, пребывая в потерянном состоянии, возмущаясь нежелательным контактом и в то же время жаждя, чтобы рука немного задержалась.              — Проблема? — замечает Ганнибал, видя толику хмурости, появившуюся на лице Уилла. — Хотя я едва понимаю, зачем спрашиваю, учитывая, что уже знаю, что ты собираешься настаивать на «норме» и «порядке».              Уилл не может удержаться от смеха под неоспоримой правдой комментария, затем шагает вперёд, дабы придержать дверь для Ганнибала, позволяя их плечам соприкоснуться, пока тот проходит мимо.              — Такой вот я, — отвечает он. И в эти несколько секунд кажется, что младший правда в порядке.              \\\              В конце концов, они так и не проникают в зал, предпочитая оставаться в баре и продолжать беседу, пока Уилл наконец не осознает, что выступление вот-вот начнётся.              — Меня устраивает, — мурчит Ганнибал, когда Уилл указывает. — Если только тебе особенно хочется пойти? Лично я доволен тем, что остаюсь там, где мы есть.              — Конечно, — говорит Уилл, осушая стакан. — Тут недурно, мне нравится.              — По общему признанию, есть что-то слегка деградирующее в том, чтобы бездельничать в баре в пользу Реквиема Моцарта, — добавляет доктор. После этих слов он выглядит довольно удивлённым, словно внезапно осознав, что не совсем умеет сидеть без дела. — Это также не самый лучший комплимент Балтиморской филармонии.              — Деградирующее, — с удовольствием повторяет Уилл.              — Естественно, моё предложение — моя вина. Я готов понести справедливое наказание.              — Порядок, — любезно говорит Уилл. — Я тоже считаю, что вина на тебе.              — Наконец мы оба согласны.              — Да. Разве это ли не успех?              — Мы справились превосходно.              — Ну, позволь мне тем временем принести тебе ещё выпить, — говорит Уилл с новой ухмылкой. — Можем праздновать наш взаимный выигрыш.              — Возможно, празднуешь ты; я же буду топить свои печали. Но да — спасибо. Бокал Бароло.              — Вино? О, Боже. Похоже, у кого-то случился рецидив.              — Я упал с кареты, — говорит Ганнибал с медленной улыбкой. — Хотя обещаю пока держать при себе свои утомительные винные наблюдения.              — Знаешь, я не могу себе представить, чтобы ты с чего-нибудь упал, — задумчиво отвечает Уилл. — Даже не могу представить, как ты падаешь. Ты слишком… Солиден.              — Слишком подвластен законам гравитации? Мне льстит, что ты так думаешь.              — Да, ага. Возможно, мне просто нужно толкнуть тебя и посмотреть, что произойдёт.              — Я упаду, — совершенно невозмутимо парирует Ганнибал. — Хотя я постараюсь сделать это как можно более солидно, если так сделаю тебя счастливым.              — Ах, да? Технически это означает, что ты только что разрешил.              — Технически, полагаю, да. Как сильна моя ошибка.              Это заставляет Уилла снова прыснуть, потому Ганнибал медленно улыбается, затем откидывается немного дальше на спинку сиденья, чтобы лучше видеть, одновременно задаваясь вопросом, как кто-то может умудриться быть столь ясноглазым, живым и таким очень, очень обаятельным. Обильный спрей с феромонами также гораздо менее заметен, чем обычно, и это означает, что время от времени слабый след естественного аромата Уилла проявляется во всем его сиянии. Намеренно ли отказался от него или тот просто выветрился в течение дня, и Уилл забыл его пополнить? Щедрость, с которой спрей обычно применяется, предполагает первое, хотя, конечно, невозможно сказать наверняка.       Улыбка Ганнибала теперь слегка расширяется, когда он позволяет себе краткую, но чрезвычайно приятную сцену того, каково было бы, если бы Уилл оказался в положении, когда он бы весь вспотел, прежде чем снова аккуратно перефокусировать внимание на зал. В баре по-прежнему довольно много театралов, светских людей и различных высокопоставленных лиц — обычная толпа в такой вечер — и тот факт, что большинство из них — альфы, заставляет его осознавать острое желание клеймить Уилла, дабы держать его подальше от них. Не то, чтобы подобная защита была бы заманчива или необходима… На самом деле сама мысль о возмущении, кое укус вызовет, если попытаться, довольно забавна, и он не может удержаться от нежной улыбки про себя при мысли о следе. Кроме того, позволяя Уиллу бродить вокруг, он получает возможность наслаждаться видом того, как он решительно шагает сквозь толпу: не смотрит ни влево, ни вправо и отказывается уступать даже самый маленький кусочек земли, уходя в сторону для кого-либо, как самая яркая комета, прорезающая сквозь собрание гораздо более тусклых и менее впечатляющих звёзд.       Уилл, в свою очередь, не обращает абсолютно никакого внимания на альф и на то, как некоторые одобрительно рассматривают младшего, но также, как Ганнибал (кто, конечно, не равнодушен) сужает глаза в маленькие щели в неудовольствии. После он терпеливо стоит у бара, ожидая, пока его обслужат, размышляя о неожиданно положительном повороте вечера и стараясь не слишком явно улыбаться самому себе при мысли об этом. Все кажется таким естественным и лёгким — даже мигрень и боли в животе далеко не так ядовиты, как обычно — и возникшая в результате вспышка оптимизма разожгла сильное искушение наконец рассказать Ганнибалу об Эндрю. Это не самое лучшее решение, но гипотеза «сбросить камень с души» чуть ли не зудит, а вдруг правда полегчает?       Уилл теперь слегка хмурится, пытаясь прожевать идею, и, наконец, решает, что соблазн признания в том, что в Ганнибале есть что-то такое сдерживающее; что-то, что говорит о безопасности, спокойствии и защите. После его хмурый взгляд становится тяжелее, ибо искать защиты у альфы тоже не самая выгодная мысль, и в конце концов Уиллу приходится снова возвращаться к началу и пересчитывать все причины высказываться против молчания в аккуратных маленьких словах. Пункты с «за» и «против» становятся настолько плотными, что, когда приходит время заказывать напитки, он совершенно забывает, что просил Ганнибал.       На самом деле младший не может позволить себе вернуться и повторить, поэтому в конечном итоге терпит мучительные несколько минут, жестикулируя в сторону бармена — который такой же гладкий и ухоженный, как манекен на витрине, и который, как Уилл не может не подозревать, осуждает его дешёвую одежду и слегка маниакальное выражение лица, — недоумение, как, чёрт возьми, такой бродяга умудрился пробраться мимо швейцара. Уилл пытается: «это начинается с буквы «Б»!» всё более и более опасным образом, когда бармен снова и снова полирует один и тот же стакан белоснежной тканью, скандируя: «Бордо? Бардолино? Божоле?» как какой-то злобный винный андроид. Дух Уилла ломается задолго до того, как он принимает поражение, в конечном итоге, он просто получает стакан Мальбека¹, отчасти из-за комедийного эффекта, но в основном потому, что — кого это, блять, волнует? Ведь вино — просто мёртвый виноградный сок.              — О, возможно, сэр имел в виду Бароло? — торжествующе говорит бармен, вручая Уиллу сдачу; кто, в свою очередь, бросая в банку с чаевыми хоть один цент в отместку, добивается большого успеха.              Бармен наблюдает за движением монеты, затем особенно энергично трёт стакан.              — Спасибо, сэр, — говорит он с ядом до уровня радиации. Великолепно.              — Пожалуйста, — отвечает Уилл.              После он берет вино и поворачивается, чтобы уйти, но тут же его снова отвлекает звук мужского голоса, повторяющего: «Извините! Сэр! Прошу прощения!» раздражающе настойчиво. Его пронзительное упорство и тот факт, что тот явно направлен на Уилла, подразумевают, что требуется ответ, но последний по-прежнему не реагирует сразу: отчасти потому, что никто никогда не кричит «извините, сэр», когда он рядом (они, скорее всего, рычат «стой, или я выстрелю»), но главным образом потому, что он вообще не знает человека и не имеет особого желания исправлять ситуацию.              — Извиняюсь, — повторяет мужчина более решительно, чем раньше.              — Да? — шипит Уилл, наконец признавая поражение. — Я могу вам помочь?              Несмотря на все его усилия, тон этих слов гораздо более неохотен, чем предполагалось, и звучит не столько как искреннее предложение помощи, сколько как «даже если и могу помочь, не стану, давай съеби по тихой». Спрашивающий, очевидно, чувствует то же самое, ибо немного колеблется, после замолкает, что сразу же заставляет Уилла почувствовать себя виноватым и попытаться вызвать в ответ чуть более искреннюю улыбку.              — Надеюсь, вы не злитесь, что я вас прервал? — добавляет мужчина чересчур приторно. — Только я не мог не заметить, что вы разговариваете с д-ром Лектером.              — В-е-р-н-о, — говорит Уилл, быстро возвращаясь в режим недовольства.              — Я знаю его, видите ли.              — Круто, — режет Уилл, теперь изо всех сил борющийся с искушением добавить что-нибудь глубоко саркастическое, возможно, в духе «поздравляю», «хорошо для тебя» или даже «совершенно нечего сказать по этому поводу. Если так нравится, можешь и попытаться отсосать ему, мне похуй».              — Честно сказать, мы старые товарищи, — следует ответ, на который Уилл едва заметно закатывает глаза, будто давая понять, что ему ли не всё равно. — Значит, он и ваш друг, — настаивает мужчина.              Как утверждение, настолько очевидное, что Уилл не думает комментировать. Несмотря на это, невозможно не заметить, что за его якобы вежливым замечанием скрывается явная враждебность в тоне речи. На самом деле, есть что-то во всей его манере поведения — от маленьких горящих глаз-бусинок до изнеженной блестящей бороды и суетливо положенного галстука, до того, как его ноги постукивают взад-вперёд по полу, словно у него песня в голове заела (щёлк-щёлк-щёлк) — что кажется Уиллу почти невыносимо раздражающим.              — Хотелось бы поздороваться. — добавляет незнакомец. В его глазах — вызов, будто Уилл как эскорт должен подвести человека к Ганнибалу и сесть у колен собакой, дожидаясь поглаживаний. Чем бы дитя не тешилось, пусть здоровается на здоровье.              Хотя Ганнибал не выказывает видимых признаков раздражения, когда видит приближающегося к нему бородатого мужчину, в том, как он щурит глаза, всё же имеется что-то такое, что, как подозревает Уилл, является способом передать его молчаливый позыв, что он был бы чрезвычайно не против, если бы бородач пошёл и трахнул бы себя об стену.              — Франклин, — резко говорит доктор, когда они подходят к столу. — Неожиданно.              — Надеюсь, вы не против, что я вмешаюсь? — говорит мужчина — Франклин — и снова начинает шаркать ногами. — Я заметил вашего…              Он делает паузу и указывает на Уилла, кто тут же интерпретирует это именно так: неуклюжая попытка побудить Ганнибала прояснить суть их отношений. Ганнибал, в свою очередь, одаривает Франклина одной из своих самых безмятежно-загадочных улыбок (за которой на всякий случай следует долгий, неторопливый взгляд) и забывает ответить.              — Я был в баре, — настаивает Франклин. — И я наткнулся на него…              — Неужели? — говорит Ганнибал.              На этот раз следует взгляд с такой чрезмерно ледяной гладкостью, что его, вероятно, будет предостаточно, чтобы заставить любого свернуться в мокрицу (прежде чем наступить), и Уилл наконец жалится над Франклином за то, что он стал жертвой, и спрашивает: был ли у него хороший вечер, просто чтобы попытаться поддержать разговор. Франклин просто сует руки в карманы довольно раздражительно, что непреднамеренно смешно, и делает вид, что не слышит, на что Ганнибал, явно потерявший всякий интерес, делает деликатный глоток вина из бокала, прежде чем начать улыбаться.              — Ты никогда не простишь меня за это? — говорит он Уиллу.              Франклин, кого явно возмущает незнакомая шутка, из которой его исключили, начинает колоть завистливое неодобрение.              — Вы ошиблись в выборе? — выпаливает он, поворачиваясь к Уиллу, будто тот тупой пятилетний ребёнок. — Какой позор. Я знаю, что вам может быть и всё равно на энологию, но вот не д-ру Лектеру. — Пустой взгляд Ганнибала тут же направлен в сторону Франклина, кто неловко извивается и откашливается, прежде чем добавить заметно более вежливым тоном: — Он настоящий знаток.              — Вообще-то, он недавно упал из машины, — говорит Уилл, рот Ганнибала слегка дёргается, когда губы Франклина открываются. — А энология — это наука о том, как делать вино, а не употреблять его.              Франклин теперь смотрит на Уилла со смутным удивлением, словно на говорящего осла.              — Хотя, вероятно, у него должно быть научное название и почётная грамота, — добавляет Уилл. — Видя, как люди относятся к этому невероятно серьёзно.              Выражение лица Франклина теперь является карикатурой на тех бет из переулка, и явно подразумевает, что он не только надеялся, что Уилл окажется очаровательно декоративным недоумком, но и не совсем знал, как реагировать, столкнувшись с тем фактом, что похоже, Уилл обладает куда большим количеством серого вещества, нежели он сам.              — Да, ну, вполне возможно, — раздражённо отвечает пухляш. — Но вы перепутали марки вина.              — Уверен, со временем я начну разбираться, — режет Уилл скучающим голосом.              — Ну, не надо быть таким легкомысленным… — начинает Франклин, и в этот момент Ганнибал, кто до сих пор наблюдал за беседой в насмешливой тишине, резко выпрямляется со стула и встаёт в полный рост.              Движения чрезвычайно спокойные и контролируемые, без намёка на агрессию, но даже при этом есть что-то достаточно впечатляющее в том, как ему удаётся нависать над ними обоими, что заставляет Франклина замолчать, прежде чем возобновить шаркающее движение ног по полу, за которым следует небольшое неловкое извращение для пущей убедительности.              — Большое спасибо, что пришли пожелать доброго вечера, — неторопливо говорит Ганнибал. — Хотя, боюсь, теперь вам придётся нас извинить. — На лице Франклина сразу же появляется такое вежливое, но очевидное выражение, с каким-то щенячьим разочарованием, что не может не напомнить Уиллу о Сименсе и его собственной отчаянной потребности в одобрении. — Я, как и всегда, с нетерпением жду встречи с вами на следующей неделе, — добавляет Ганнибал с очаровательной уверенностью, после чего Франклин снова радуется и удовлетворённо вздыхает, как влюблённый; в какой-то момент казалось, что он опасно близок к тому, чтобы захлопать ресницами и взлететь.              — Ну пока, — громко прощается Уилл.              Франклин одурманенно кивает в сторону Ганнибала, после послушно начинает отступать, но не раньше, чем находит время выстрелить в Уилла взглядом явной неприязни поверх его бороды — настолько невероятно детским, что Уилл подозревает, что ему, кажется, следовало бы высунуть язык в ответ.              — Кто же это был? — вопрошает, когда Франклин наконец скрылся из поля зрения.              — Знакомый, — отвечает Ганнибал, аккуратно откинувшись на спинку стула. — Я чувствую, что должен извиниться от его имени за его грубость.              — Порядок. Имею в виду, я ценю это и всё такое, но тебе не нужно меня защищать.              — Я не осознавал, что покровительствую, — мурчит Ганнибал, отпив вина. — Однако я сам защищался, ибо за один присест могу вынести лишь ограниченную часть его диалога, а он крайне быстро превысил порог.              Уилл пытается улыбнуться в ответ, хотя в процессе осознает, насколько вялым и фальшивым это должно показаться, потому делает ещё одну попытку с лишь незначительно улучшенным результатом. Только теперь трудно выглядеть расслабленным и весёлым, поскольку он только что соединил использование Франклином медицинского звания Ганнибала с сохраняющимся почтительным видом и понял, что, конечно, на самом деле он был пациентом, а вовсе не «знакомым». Очевидно, что по большому счету это маловажно; но почему-то имеет значение — потому что, хотя он и поражён профессионализмом и терпеливостью Ганнибала, позволившего Уиллу думать, что он добровольно стал бы дружить с таким нелепым человеком ради защиты частной жизни Франклина, это подчёркивает неизбежный факт, что это, по сути, то же самое, что и Уилл.       На самом деле, последствия совершенно удручающие: без сомнения, если бы один из настоящих друзей Ганнибала появился прямо сейчас, то Уилла также осторожно назвали бы знакомым, возможно, коллегой… Просто код для какого-нибудь друга Ганнибала, кто обязан быть добрым к тому, кого он сам пригласит. Затем младший слышит, как Ганнибал спрашивает его, в чем дело, и понимает, что его сомнение, должно быть, ненадолго отразилось на его мимике.              — Со мной всё в порядке, — автоматически говорит Уилл, после более убедительно имитирует улыбку, чтобы доказать свои слова.              Тем не менее, он чувствует, как зарождающееся желание признаться об Эндрю тут же снова угасает, прежде чем ускользнуть обратно в тёмное укрытие во внутреннем хранилище Уилла для беспокойства и печали. В конце концов, формальная роль Ганнибала состоит в том, чтобы поддерживать его профессиональную деятельность, а не интимные аспекты личной жизни, и принуждение его к раскрытию информации о последнем теперь кажется неуместным. Это то, что называют «чрезмерным разглашением» и «слишком большим количеством информации»… То, что сделал бы человек вроде Франклина, если бы был на месте Уилла.       Кроме того, Ганнибал не мог бы внести какой-либо практический вклад, даже если бы Уилл ему рассказал. Прежнее нежелание, кое заставляло его избегать откровенности с Джеком, теперь переходит на предыдущий уровень уклонения и больше запечатывает проблему, ведь Уилл ненавидит идею быть объектом жалости: учитывая, что никто ничем помочь не способен, помимо изменения закона или исправления его испорченной биологии, он скорее будет страдать с достоинством и стоицизмом, чем превратится в побеждённую лужу, пока все стоят вокруг и жалеют его.              — Я рад, что с тобой всё в порядке, — размеренно отвечает Ганнибал.              — Ты случайно не иронизируешь?              — Нисколько. Тот факт, что ты превратил ответ в нечто вроде клише, не означает, что это неправда. Меня интересовало только то, что ты сказал ранее. — Уилл поднимает брови, а Ганнибал наклоняется в кресле немного вперёд, так что они смотрят прямо друг на друга. — Тебя это беспокоит, не так ли? Идея защиты.              — Не особо, — говорит Уилл, кто изо всех сил пытается скрыть раздражительность. — Не так, как кажется.              — А, я понимаю — скорее предположение, что она тебе нужна?              — Да, именно. И, как ты, наверное, догадался, это заставляет меня занять оборонительную позицию, так что… да. Извини, я думаю.              — Всё хорошо, если я смогу позаимствовать твою любимую фразу. Я не обиделся. Просто… Заинтригован.              — Радуйся, умница, — раздражённо огрызается Уилл.              Затем он сразу же чувствует себя виноватым, ибо знает, что разочарование исходит от идеи, что Ганнибал будет добр к нему только как врач, а не как к друг и равный, каким Уилл хочет, чтобы он был — и что, хотя это разочаровывает, но вряд ли несправедливо, чтобы наказать младшего за неспособность оправдать ожидания, которые Уилл заложил заранее и которым всегда суждено было остаться нереализованными. С усилием он смягчает тон и заставляет себя расслабить позу, пока снова не станет выглядеть более доверчивым и непринуждённым.              — Только это раздражает, понимаешь? — добавляет после небольшой паузы. — Если омеги настойчивы, самоуверенны или пытаются защититься, их игнорируют как строптивых и неприятных.              — Другими словами: проявляют ли они какие-либо черты, которые хвалят альфы?              — Да, — отрезает Уилл, невольно удивляясь тому, что Ганнибал с такой готовностью признал сей факт.              — Я знаю. И согласен, что это несправедливо.              — Это нечто большее. Это неправильно.              — Конечно, это так, как в теории, так и на практике; но посмотри, как это сохраняется, несмотря ни на что. Все эти предположения у нас есть. Они держат омегу в жёсткой системе, альф тоже, хотя и в гораздо меньшей степени, и настаивают на том, что, поскольку наша биология развилась определенным образом, мы вынуждены прожить свою жизнь, служа им.              — Чушь, — говорит Уилл с искренним гневом. — Омеги менее физически сильны, что правда, и у нас есть репродуктивные способности, которых нет у альф — тоже правда. Но это всё. И из нескольких биологических реалий была построена целая система, основанная на угнетении, принуждении и отрицании возможностей, и «омеги могут рожать детей, поэтому им не следует делать ничего другого». Я имею ввиду правду. Как будто альфы думают, что рассказывать, каким устроен мир, и описывать, каким он должен быть, — это одно и то же.              — Натуралистическое заблуждение.              — Точно. То, что что-то естественно, ещё не делает это правильным.              — Или неправильным, — задумчиво добавляет Ганнибал. — К примеру, утверждение о том, что альфы находятся в отношениях друг с другом, часто считается морально неправильным, поскольку оно не является «естественным». И тем не менее, по той же логике можно было бы утверждать, что, если смерть естественна — и действительно, что можно считать более естественным, чем смерть? — Тогда вмешательство любым способом ради спасения жизни и вмешательство в замысел природы также морально ошибочно. Посмотри, что произойдёт, если мы обращаемся к Матери-Природе с просьбой установить стандарты морали? Все наши больницы закроются. — Уилл слегка улыбается, и Ганнибал наблюдает за ним несколько секунд, прежде чем наклониться немного ближе. — И все наши убийцы будут прославлены. Скульптор, например: он просто потворствует укоренившейся способности разрушать. Способность, которая существует в каждом из нас. Это естественно.              — В том, что он делает, нет ничего естественного, — резко отвечает Уилл.              — Конечно, есть, — говорит Ганнибал тем же спокойным голосом. — Он следует побуждениям, кои подавляет большинство людей, — культивируя их как источник вдохновения. Его ошибка в том, что он делает это таким бесхитростным, не изящным и бессмысленным способом. — Он делает небольшую паузу и пробегает взглядом по лицу Уилла. — И всё же ты знаешь, что существует и обратное, верно? Ты сам описал это в тот вечер у себя дома по поводу Чесапикского Потрошителя. Так красноречиво описал, Уилл; так горячо. А почему бы и нет? Ты апеллировал к своему собственному восприятию. — Иная пауза, и старший наклоняется ближе. — Твоё собственное понимание того, что можно считать естественным.              В возникшей тишине Уилл слегка напрягается и наклоняет голову, чтобы они больше не держали зрительный контакт.              — Это не то же самое, — говорит он тихим голосом. — То, что ты предполагаешь… Далеко не то же самое.              — Я ничего не предполагаю, — отвечает Ганнибал. — Просто игра с идеями. — Он бросает быстрый взгляд на Уилла, кто всё ещё пристально смотрит на свои руки. — Только это тебя беспокоит, не так ли? Возможно, ты больше не хочешь играть.              Уилл пожимает плечами, а затем крепче сжимает пальцы.              — Меня не беспокоит.              — Но это так, — отвечает Ганнибал почти устрашающе успокаивающим и ритмичным тоном. — Тебя беспокоит, что мы слишком близко подошли к истине, Уилл? Становишься слишком восприимчивым?              — Не-а.              — Не могу сказать, что виню тебя, — продолжает Ганнибал, будто Уилл не произнёс ни слова.              Протягивая руку, он осторожно развязывает пальцы Уилла, затем небрежно берет его руку в свою и медленно проводит указательным пальцем вдоль ладони Уилла и через запястье, слегка наклоняя при этом голову, словно само зрелище является чем-то чуждым и бесконечно увлекательным.              — Любая близость меняет восприятие и угрожает нашему самообладанию, — добавляет Ганнибал с почти нежностью. — Но вот парадокс: хотя мы хотим сохранять контроль над собой и быть арбитрами каждой мысли и ощущения, мы также жаждем предаться восторгу потери контроля. Экстаз этого: потворство всем нашим тёмным желаниям. Иной импульс, который совершенно естественен; что Скульптор, несомненно, подтвердил бы, если бы был здесь.              — Только его здесь нет, да? — говорит Уилл тоном, который теперь стал столь же напряженным. — Только ты и я — играем с идеями.              Слабая улыбка Ганнибала начинает расширяться, когда он наконец отпускает кисть Уилла и откидывается на спинку стула.              — Как бы мне хотелось узнать больше о твоих идеях, Уилл, — мягко проговаривает. — Эти личные желания и мечты, которые у тебя есть. Какими бы естественными они были и так тайно спрятаны в черепе. Я почти могу представить их: слияние искажённых способов, но в то же время так красиво и искусно отображённых.              Уилл отклоняется назад и задумчиво смотрит на Ганнибала.              — Искусно, — говорит он после очередной паузы. — Разве ты не помнишь, что мне недавно цитировал? «Цель искусства — передать истину, а не быть самой истиной».              — Разумеется. Произведения искусства — бесхозные вещи; их родители создают их, затем оставляют своих детей, чтобы публика могла их описать и интерпретировать.              — И ты думаешь, что сможешь меня интерпретировать?              — Думаю, стоит попробовать.              — Интерпретируя мои «идеи», — тихо говорит Уилл, — «мечты»? Определить, насколько они невинны или мрачны?              — Вина и невиновность — слишком устоявшиеся понятия. Но взгляни, насколько сама мораль всегда относительна?              — Конечно.              — И поэтому отделяет вопросы факта от вопросов ценности. — Сфинксовая улыбка Ганнибала на мгновение мелькает на лице. — В конце концов, ни одна точка зрения не может быть всей правдой.              — Я не хочу сидеть здесь и обсуждать природу истины, — рявкает Уилл.              Его голос звучит резче и более напряженным, чем предполагалось, но, хотя он и ненавидит свой тон, его трудно предотвратить, потому что, несмотря на усилия, безжалостный характер разговора начинает его тревожить.              — Нет? — говорит Ганнибал. — Тогда, о чём ты хочешь поговорить?              Он пристально смотрит на Уилла поверх бокала, и в его тоне есть что-то такое, что сразу даёт Уиллу почувствовать, что динамика изменилась, как это случалось много раз раньше, и что напряжение вот-вот рассеется, прежде чем произойдёт нечто более безобидное. И он не может решить, он ли спровоцировал это, или Ганнибал, или они оба изменили ментальному покою вместе, в молчаливом союзе, притворяясь, что всё традиционно и хорошо отрегулировано, а не распевая мрачными сиренами, наводящая на размышления и острые ощущения. Тем не менее чары, несомненно, были разрушены, и теперь Ганнибал снова стал обычным терапевтом, а Уилл — всего лишь коллегой, с ролью пациента (тоже нормального); и в этот момент он не знает, какие их версии настоящие, или — что ещё более сбивает с толку — разумен ли вообще этот вопрос.              — Так что же мы обсудим? — повторяет Ганнибал, кто, кажется, очень внимательно за ним наблюдает. — Твою работу? Здоровье? Возможно, что-то более косвенное: правила, рубрики и распорядок вещей? Или, может быть, ты хочешь рассказать мне, почему каждые несколько минут ты поглядываешь на дверь и не можешь полностью расслабиться с тех пор, как пришёл?              — Не напряжен вообще, — протестует Уилл. Ганнибал поднимает бровь. — Ну… Может быть, немного. Но, честно говоря, это не из-за тебя.              — Я не предполагал подобного. Наоборот, уверен, ты бы мне сообщил.              — В ситуации «наоборот», я не думаю, что мне пришлось бы осведомлять.              — Ты имеешь в виду, что я бы знал? Да, я согласен, наверное, знал.              — Послушай, забудь, — вызывающе отвечает Уилл. — Я…              — Отлично. Да, я в курсе. Ты уже сказал.              Уилл смотрит в ответ, внезапно устав от изысканно деликатных пыток, в составе допроса от Ганнибала. Его глаза словно сшиты из шелков или вельвета: такие соблазнительно изысканные и элегантные в своих плавных маленьких складках, и только наполовину погрузившись в них, понимаешь, что в швах вшиты бритвенные лезвия. После он открывает рот, чтобы возразить, но его избавляют от дальнейших споров, когда в кармане внезапно вибрирует телефон.       Шум пронзительный и настойчивый, мало чем отличающийся от третьего лица, пытающегося шумно потребовать долю в дискуссии, и именно в этот момент фокус беспокойства Уилла быстро останавливается и переключается, ибо в такое время никто не может звонить по какому-либо хорошему поводу. У Уилла не такая жизнь, когда друзья звонят ему пьяным и болтливым посреди ночи или любовница звонит ему, чтобы узнать, как дела. Звонок поздно ночью означает, что назревает какое-то бедствие, и его лицо морщится в тревоге, когда он поворачивается к Ганнибалу и говорит:              — Извини, мне нужно ответить.              — Конечно, — комментирует Ганнибал, снова откидываясь на спинку стула.              Как и следовало ожидать, звонок от Джека.              — Уилл? — он лает; тон его голоса настолько многозначителен, что сердце Уилла тут же замирает, поскольку, конечно, будет плохо. — Новая жертва, — говорит Джек, сразу переходя к сути. — Скульптор. Ты нужен мне здесь как можно скорее.              — Новая? Уже? — краем глаза он видит, как Ганнибал начинает медленно распрямляться в кресле.              — Ага. Снова мужчина.              — Омега?              — Ну а кто же. — после заявления следует продолжительное молчание, во время которого Уилл чувствует, как его плечи начинают напрягаться от осознания, что приближается нечто нехорошее. — Мы его опознали, — наконец добавляет Джек, — и похоже…              — Что? — сейчас нет реакции, кроме молчания, и Уилл чувствует, что снова начинает напрягаться. — Что, Джек?              Но ответа по-прежнему не следует, и Уилл легко может представить мимику Джека прямо сейчас: как он хмурится в телефон, барабаня пальцами по столу. На заднем плане отчётливо слышны крики и сирены, и удручающе легко представить себе и данный конкретный вид хаоса. Вся эта спешка, метание, крики и споры, а посреди всего Джек, хмурый и постукивающий пальцами.              — Слушай, будет гораздо проще объяснить очно, — наконец режет Джек. — Просто приезжай сюда как можно скорее.              Больше он ничего не добавляет, поэтому Уилл кладёт трубку и невольно скорбно вздыхает, прежде чем попытаться произнести несколько заикающихся извинений за преждевременное окончание вечера.              — Разумеется, тебе пора, — режет Ганнибал, перебивая их на полном ходу. — Похоже на чрезвычайную ситуацию.              Уилл снова вздыхает, затем проводит рукой по волосам, измученный и деморализованный одной лишь мыслью об этом.              — Верно подмечено.              — Обязательно обращайся, если что-нибудь понадобится, — добавляет старший, на мгновение выглядя более похожим на Сфинкса с более каменным лицом, чем обычно. — Однако, пожалуйста, учти моё расписание, если захочешь связаться со мной по какой-либо другой причине, кроме работы. Например, если ты хочешь быть причудливым. Или… Импульсивным.              Уилл рассеянно кивает, и следующие несколько минут проходят в полной тишине, за исключением того, что Ганнибал предлагает оплатить счёт за обоих — Уилл вежливо игнорирует его, бросая несколько купюр на стол — после направляется к выходу, отстукивая слегка сгорбившись. Выйдя на улицу, он поднимает воротник, чтобы защититься от холода, затем несколько раз топает ногой по замёрзшему тротуару, пытаясь придумать, что сказать дальше. Лицо Ганнибала, освещённое светом уличных фонарей, выглядит довольно неземным — плоскости и острые углы — младший молча смотрит на него, поглощённый осознанием, что следует просто уйти, невзирая на то, что ему необъяснимо трудно отстраниться.       Почему так сложно? Он не знает. Только ощущение, что, как только он попрощается, момент пройдёт, и реальность вновь заявит о себе, и они оба больше не будут обитать в той дико запрещённой стране чудес, которая, кажется, парит между ними и пылает на горизонте далеко за пределами того, творится в действительности. Если честно… Уилл не уверен; у него нет слов для этого. И всё же чувство вины имеет непреодолимый пыл и настойчивость.              — Что ж, тогда спасибо, — наконец удаётся сказать. — Думаю, скоро увидимся.              Ганнибал не отвечает, потому Уилл рассеянно кивает и неохотно поворачивается, чтобы уйти, но движется слишком быстро и слегка спотыкается, когда зацепляется ногой за ледяной бордюр. Ему не грозит реальный риск упасть, но Ганнибал мягко хватает его обеими руками. Затем, вместо того чтобы снова отпустить его, он просто обхватывает руками плечи Уилла, после слабо улыбается и медленно скользит ладонями вниз по рукам.              — Осторожно, Уилл, — мурчит Ганнибал тоном, что несколько тревожит своей тихой интенсивностью. — Ты близок к тому, чтобы потерять равновесие. Вижу, — добавляет он, когда Уилл открывает рот, дабы попытаться ответить. — Иногда это так тяжело вынести, не правда ли?              — Я не понимаю, о чём ты, — огрызается Уилл. Его голос в собственных ушах кажется странно далёким, будто он говорит извне себя, и он осознает, что хочет бороться, но не может.              — Но ты знаешь, — отвечает Ганнибал, теперь такой мягкий и звонкий, мерещится, что он мурлычет. — Вся тьма; страх и сомнение. Работа, которую ты делаешь так хорошо, и то, как ты ее делаешь… Столь искусно и смертоносно. Иногда тебе кажется, что твой разум ломается.              У Уилла слегка перехватывает дыхание, когда он осознает, как все его внимание начинает сжиматься и стягиваться в сторону черных бездушных глаз, смотрящих в него, низкого гипнотического голоса и ощущения тёплого дыхания, кое теперь так близко, что скользит по его ресницам. Сейчас ситуация становится сюрреалистичной: безумной и подавляющей. Разве можно чувствовать себя таким уязвимым, но в то же время таким сильным, правильным и таким сломанным, с холодным чувством страха и в то же время с столь горячим чувством тоски; всё это кричит вместе в одно и в то же время? В течение нескольких лихорадочных секунд совершенно невозможно не представить, что было бы, если бы Ганнибал наклонился чуть ближе — нескольких дюймов было бы достаточно — и попытался поцеловать его. Каково было бы соприкоснуться губами, какие звуки они могли бы издавать, как он протянул бы руку, чтобы провести руками по волосам Ганнибала и, возможно, потянуть их. Касаться его лица тёплой, крепкой ладонью, когда язык Ганнибала скользнул бы ему в рот…              — Angelo Della Morte, — ласково добавляет старший. Наконец он отпускает плечо Уилла и теперь протягивает руку, чтобы провести указательным по кончику скулы и вдоль его челюсти, прежде чем большим пальцем осторожно коснуться его нижней губы. — Ангел смерти. В некоторых культурах ангел —форма праведности и милосердия; красивая трагедия с новаторством, вдохновением и тёмной тонкой душой. И столько вдохновения в тебе, Уилл, что ты даже не можешь этого постичь. Природа того, кто и что ты есть: нечто маленькое, одинокое и стремящееся, но обладающее таким потенциалом к величию. Едва дикое существо. Однако ты никогда не сможешь осознать это сам, да? Я должен показать тебе; должен стать твоими глазами, Уилл, и после поднять зеркало, чтобы ты мог наблюдать за трансформацией.              Уилл снова качает головой, более оцепенело, чем раньше, и Ганнибал улыбается, затем наконец отпускает его и отступает.              — А теперь идите, агент Грэм, — говорит тем же мягким голосом. — Звонок от Джека Кроуфорда.              Уилл сгибает плечи, словно пытаясь отмахнуться от силы прикосновения Ганнибала, затем сам делает шаг назад. Только он не совершает попыток уйти, и лёгкая улыбка доктора появляется снова, когда он начинает пристально смотреть в лицо Уилла, просто чтобы понаблюдать, как долго тот сможет это терпеть. Взгляд начинается с глаз Уилла, перемещается вниз к его рту, пока он обрисовывает изгиб верхней губы, затем скользит по нижней, прежде чем снова нежно подняться; и Уилл сглатывает и на мгновение выглядит неловко, но на самом деле не двигается.       «Правильно, любовь моя», — думает Ганнибал с острой тоской. «Мой красивый мальчик. У тебя всё идёт столь хорошо. Настолько жестокий. Такой бесстрашный; просто позволь себе прочувствовать это». Затем он сам непреднамеренно забывает обо всем остальном и проводит глазами по лицу Уилла, не говоря ни слова и не двигаясь, пока резкий звук телефона не разрушает безмолвную напряжённость момента и не заставляет Уилла подпрыгнуть. Тот звонит снова и снова, резко прорываясь между ними, как шумный сопровождающий, и Ганнибал, кто может внутренне устрашающе и свободно ругаться на нескольких разных языках, продолжает сквернословить в ответ на чрезвычайно невнимательный выбор времени Джеком Кроуфордом.              — Мне пора идти, — фырчит Уилл странным механическим тоном, как у человека, находящегося в трансе. Хотя он снова не делает явной попытки уйти, и проходит несколько секунд, прежде чем он, наконец, отводит взгляд от Ганнибала и достаёт телефон из кармана пальто. — Да, Джек, — говорит он, когда отвечает, и Ганнибал очарован, замечая лёгкую хриплость в его голосе, когда он разговаривает. — Я сейчас в городе. Да. Я уже в пути. Я буду у тебя примерно через 20 минут. Почему нет? Почему ты не можешь просто сказать мне по телефону?..              Слегка колеблясь, он бросает последний взгляд на Ганнибала, в итоге разворачивается и направляется в сторону машины. На этот раз он уходит, не оглядываясь.       Ганнибал, не обеспокоенный очевидным расставанием, остаётся на месте, чтобы полюбоваться видом стройного молодого силуэта Уилла, решительно идущего по дороге, пока его не поглощает водоворот тьмы. С такого расстояния Уилл выглядит уязвимым — обманчиво — словно застывшие полосы тени соревнуются за то, чтобы сожрать его. «Даже его горе — радость спустя долгое время для того, кто помнит все, что он совершил и пережил», — тихо цитирует Ганнибал про себя, прекрасно осознавая, как неприятно быть вынужденным отпустить Уилла. На самом деле, в простоте ситуации даже есть определенная элегантность: после целой жизни, полной искушения судьбы, пренебрежения возмездием и уклонения от боли или любого рода покаяния, кажется, что всё, что в конечном итоге потребовалось, чтобы одолеть его, — этот крошечный мальчик с тонким хрупким лицом и прекрасным тёмным разумом, кто пришёл и неосознанно нанёс самое острое наказание, какое только возможно. Настолько бесхитростно, бескорыстно, но в то же время так безжалостно эффективно –просто забрать себя и лишить Ганнибала доступа к нему.       Как вообще возможно, что один взгляд Уилла способен вселить в Ганнибала чувство беспокойной тоски, которую он имеет лишь ограниченную способность контролировать? И всё же это факт. «Иной признак твоей уникальности», — с лаской думает Ганнибал. Но, по крайней мере, в этот момент, нет абсолютно ничего другого, кроме как продолжать наблюдать: уравновешенный, молчаливый, бесконечно терпеливый, и лишь неохотно поворачивающийся, чтобы исчезнуть в своей собственной тени, когда Уилл наконец исчез из поля зрения.