Браслет прядей вокруг кости моя

      ИНОЙ НЕСУРАЗНЫЙ АСПЕКТ «СЕРИИ УБИЙСТВ ОМЕГ»: АГЕНТ ФБР НА КОРОТКОЙ НОГЕ СО СКУЛЬПТОРОМ?       Фредди Лаундс              В сегодняшней криминалистической статье «TattleCrime» официально подтверждает, что невменяемый охотник на омег, известный как «Скульптор», затеял новую игру, связавшись напрямую с ФБР. Или, более конкретно, с одним конкретным агентом: любимцем «TattleCrime» и независимым криминальным профайлером Уиллом Грэмом, чьи инициалы были написаны на визитной карточке, найденной на теле последней жертвы.       Анонимный источник из ФБР подтвердил, что загадочное сообщение адресовано Грэму, а также признал, что данная тема остаётся нерешённой: «Мы все знаем, что визитка относится к нему, но она не рассматривается серьёзно, потому что тогда никто не знает, что делать дальше. В принципе, понять можно — факт, что маньяк выбрал себе в коллеги того, с кем не прочь похихикать. Сама мысль не очень приятна».       Хотя м-р Грэм имеет впечатляющий послужной список за участие в раскрытии нескольких громких дел, по мнению «TattleCrime», его психологическая устойчивость уже давно находится под сомнением. Факт того, что Скульптор избрал его как человека, с которым он хочет установить контакт, подтверждает, что, возможно, агентам ФБР уже пора задуматься…              \\\              Джек хлопает ладонью по столу с драматическим треском, что эхом разносится по бесшумной комнате с тем же следствием, если бы это был выстрел.              — Итак, что бы, я, хотел понять, — тихо рычит он, — так это откуда она узнала?              В тоне его голоса есть преувеличенно мягкая нотка, которая обещает грядущий впечатляющий взрыв, и когда агент пробегает глазами по ряду собравшихся лиц, раздаётся неприятный шаркающий звук, когда все коллективно оглядываются себе под ноги.              — Я искренне надеюсь, — добавляет Джек прежним угрожающим тоном, — что тот, кто щедро проболтался, получил удовольствие. Советую отдохнуть этому человеку, чтобы поверить, что оно того стоило. Ибо, когда я выясню, кто это, — а будьте уверены, я сделаю всё возможное, чтобы вычислить — я лично прослежу за тем, чтобы стукач больше не проработал ни дня в правоохранительных органах.              — При всем уважении, сэр, — говорит Скиннер, — стукач может и не быть частью ОГПС. — Голос пропитан старым самодовольством, что кажется настолько неуместным в нынешнем контексте, несколько человек оборачиваются и смотрят на него с открытым смущением. — Ей мог поведать посторонний человек, или она фантазёрка и придумала агента ФБР, чтобы придать правдивости, — добавляет Скиннер. — Или, возможно, сама оказалась жертвой слухов?              — О, я уверен в вашей правоте, м-р Скиннер, — парирует Джек с впечатляющим уровнем сарказма. — Я не сомневаюсь, что мисс Лаундс самостоятельно смогла внедриться в процесс строго охраняемого и засекреченного федерального расследования, без чьей-либо посторонней помощи. Она также в курсе о Скульпторе. Действительно, почему Лаундс до сих пор не с нами? С такими навыками детектива она должна возглавлять ОГПС.              — Я просто сказал, сэр, — протестует Скиннер, сменив тактику самодовольства на самоуверенную обиженность всего за несколько слогов. — Журналисты предприимчивы и изобретательны; всё, что угодно, ради заголовка и внимания. — Он машет руками остальным в очевидном жесте «мир во всех мирах, Морти». — Они всегда так поступают. Это их хлеб.              — Но не она создала эту систему, да? — огрызается Джек. — Если только Лаундс не переоделась в кого-то из нас и болталась по месту преступления так, чтобы мы не заметили оборотня, то единственная причина, по которой она узнала — то, что кто-то в этой комнате проболтался.              — Я согласен, — говорит Прайс. — У нас утечка информации изнутри ФБР. — Джек одобрительно кивает, и Джимми барабанит пальцами по столу, когда вдруг начинает хмуриться. — И стукачит человек, кто не только не имеет ни малейшего представления о компрометации крупного расследования, но также не имеет ни малейшего уважения и лояльности к своему коллеге.              — Порядок, — говорит Уилл. Это первый раз, когда он заговаривает с начала собрания, и теперь все перестают пялиться на Скиннера, поворачиваются и начинают рассматривать его. — Мне всё равно. Неважно, какие легенды обо мне она публикует. Но Прайс прав насчёт влияния на расследование.              — Прайс всегда прав, — говорит он же, и лицо Уилла на мгновение расплывается в печальной улыбке.              — Возмутительно, — ядовито добавляет Джек. — Кто бы не оказался предателем… — Делает паузу и обводит взглядом комнату, приглашая всех обдумать смысл его слов. — Стукач будет разоблачён и ответит за длинный язык.              \\\              — Ну и дела, — говорит Сименс позже, когда все собирают свои вещи и готовятся вернуться по кабинетам. — Отстой. Мне правда жаль.              — Спасибо, — отвечает Уилл, стараясь не встречаться с ним взглядом.              — Если ты когда-нибудь захочешь обсудить?.. Знаешь? Всегда говорят, что общая проблема — это проблема, решённая наполовину. Или, я думаю, наверное, не лучшее выражение в данном случае, потому что даже если бы ее уменьшили вдвое, то все равно она осталась довольно большой. Не то чтобы… Ну. Ты знаешь. Но если ты когда-нибудь захочешь обсудить?..              — Спасибо, — повторяет Уилл, изо всех сил стараясь, чтобы его голос звучал чуть более искренне, чем раньше. — Я буду иметь ввиду.              — Хорошо, отлично, — радостно говорит Сименс, кто явно воспринял ответ как письмо о Джекпоте. — Хочешь сходить выпить кофе? По чашечке?              — Боюсь, что в данный момент не успею, — парирует Уилл, начиная лихорадочно перебирать бумаги.              — Нет?              — Нет.              — Всегда должно быть время на заботу о себе, — отвечает Сименс серьёзным тоном, настолько похожим на рекламный ролик, почти комично. — От работы кони дохнут.              — Ого… Но… Да, но позже, — отрезает Уилл. Его слоган есть реклама чего-то крайне жалкого, над чем приходится слишком усердно хлопотать, чтобы убедить зрителя в том, «надо брать». Кусачки для ногтей на ногах или шампунь против перхоти: ибо «всегда должно быть время позаботиться о себе». — Как ты мог заметить, я частый участник смутных ситуаций, — добавляет он, стараясь, чтобы голос звучал одобрительно. — Не беспокойся и считай, что я привык.              — Ты настоящий герой, Уилл, — отвечает Сименс тем же серьёзным голосом, совершенно не подозревая, что на самом деле правдой является только первая половина заявления Уилла. — Я действительно восхищаюсь тобой.              Уилл неловко улыбается, затем берет свой портфель и машет рукой в сторону двери, изображая человека, который куда-то спешит.              — Лекция сегодня? — застенчиво спрашивает Сименс. — Они всегда такие информативные.              — Ты… Слушаешь их? — спрашивает Уилл с едва скрываемым ужасом.              — О да, — отвечает Сименс с простой гордостью. — Я всегда слежу за всем, что ты делаешь.              — Т-о-ч-н-о, — говорит Уилл, молясь, чтобы это не означало буквально всё (…особенно если смотреть в бинокль и\или очки ночного видения). — Хорошо. Тогда ладно.              — Надеюсь, ты не против, — поспешно добавляет Сименс. — Имею ввиду, конечно, я перестану приходить, если смущает? Я бы никогда не захотел обидеть тебя, Уилл. Просто твоя работа настолько впечатляет, и, хотя у меня большой опыт в юридической сфере, я бы хотел размножить свои знания в области судебной экспертизы. Я знаю, что не обязан; типа, это не входит в мои должностные инструкции и обязанности, но… — С надеждой делает паузу, видимо, ожидая предложения о личной встрече, от которого Уилл прищуривается и решительно молчит. — Думаю, что, если есть шанс учиться у лучших, надо хватать его, — искренне добавляет Сименс.              — Мне очень жаль, — отвечает Уилл, стараясь общаться так, будто его тон не фальшь. — Но у меня едва хватает времени на студентов и стажёров.              — Ну да ладно, не парься, — говорит Сименс. Он испускает лёгкий вздох сожаления: мягкий и воздушный, что срывается с его губ, как газ, выходящий из засохшего воздушного шарика. — Неважно, Уилл. Но если у тебя когда-нибудь найдётся немного времени…              — Конечно.              — И если когда-нибудь захочешь обсудить статью «TattleCrime», позвони мне.              — Всенепременно, — говорит Уилл, направляясь к двери.              — Пока, Уилл, — добавляет Сименс.              Он на самом деле машет кистью в кокетливом подобии воздушного поцелуя, и Уилл обнаруживает, что борется между противоречивым желанием либо истерически рассмеяться, либо отбросить портфель с криком: «О Боже, ты что, издеваешься надо мной?» В конце концов шатен находит компромисс, что включает в себя улыбку с неловкостью, приближающейся к оперной, прежде чем развернуться и выбежать из конференц-зала в лабораторию; и это, похоже, станет источником дальнейшего беспокойства, но, по крайней мере, никто не будет кокетливо¹ махать ему руками, как южная красавица со страусиным веером. Прайс и Зеллер уже прибыли и поднимают глаза в безмолвном сочувствии, когда Уилл входит.              — Не смотрите на меня так, — щебечет Уилл, начиная складывать стопки отчётов в аккуратный квадрат. — Никто не умер.              — Ну, вообще-то, — начинает Прайс, — я думаю, но ты удивишься…              — Да, ладно — прекрасно. Но что касается статьи, то, честно говоря, мне на неё плевать. — звучит довольно убедительно, и Уилл мысленно поздравляет себя. Кроме того, наверняка, если он произносит утверждение достаточное количество раз, оно, в конце концов, станет правдой?              — Хорошо, — говорит Брайан. — Я рад, что ты остаёшься хладнокровным к Лаундс. Хотя мне всё равно жаль, что они порочат твоё имя. Это последнее, что тебе нужно.              — Всё не так уж плохо, — неопределённо отвечает Уилл. — Бывало и хуже. — Хотя последствия прежнего настолько мрачны, что он начинает жалеть, что вообще упомянул это несмотря на то, что слова есть неоспоримая правда. На самом деле Уиллу, вероятно, следовало бы просто использовать данную фразу при знакомстве с людьми: «Привет! Меня зовут Уилл Грэм, и вы должны знать, что всякая неведомая хуйня и я — старые друзья».              — Джек выяснит, кто слил информацию, — успокаивающе добавляет Зеллер. — Затем он нарежет их на маленькие куски и скормит Кейду Парнеллу.              — Он так и сделает, — соглашается Прайс. — И ты знаешь, что это была неправда, верно? Та часть о «длине ног» с маньяком? Большинство людей точно подумали, что инициалы были совпадением, и я, конечно, никогда не слышал, чтобы кто-нибудь предполагал, что у убийцы были какие-то зловещие личные мотивы для того, чтобы связаться именно с тобой.              — Конечно, — говорит Уилл. И снова он впечатлён тем, насколько убедительно ему удаётся звучать, хотя каждый внутренний импульс настаивает на том, что довод Прайс в корне неверен, и это именно то, что думали люди; не в последнюю очередь сам Уилл.              — Тот, кто допустил утечку, рассказывал из своей прямой кишки, — твёрдо добавляет Прайс. — Они говорили прямо из сфинктера. Честно, я подозреваю, что они владеют более чем одним очком; их хватило бы на целый анатомический музей. Или даже на демонстрационный зал, если бы на такие вещи был спрос. — Медлит, понимая, что Уилл и Зеллер теперь уставились на него, приоткрыв рты. — «Торговый центр анусов», — торжествующе заявляет Прайс.              — «Магазин сфинктеров», — повторяет Зеллер с чем-то похожим на удивление.              — Вполне, — говорит Прайс. — И, учитывая, что Природа была достаточно любезна, чтобы снабдить Уилла большим количеством мозговых клеток, чем у обычного человека, я уверен, что он не собирается обращать слишком много внимания на бредни любого, у кого анусов больше, также, чем у обычного человека.              — Его, — добавляет Уилл. — Не «ее»? Значит, вы сузили список подозреваемых.              — Ага. Как, я полагаю, и ты.              — Может быть.              — Профессиональная зависть — ужасная вещь, — многозначительно размышляет Прайс, когда характерная костлявая тень Скиннера проносится мимо двери. — Хотя, как мы уже говорили, Джек раскопает стукача.              — Да, забудь об этом, Уилл, — советует Зеллер. — Никто не воспринимает сплетни всерьёз. — Снаружи, в коридоре, видны очертания Скиннера, кто начинает отступать назад, в сторону лаборатории, и Зеллер резко затыкает всех, поскольку шаги становятся длиннее и чётче, пока, не распахивается дверь и звук не превращается в самого Скиннера.              — Передай мне, пожалуйста, этот набор штангенциркулей², — беззаботно говорит Прайс. — На двери сломались петли.              — Джентльмены, — объявляет Скиннер, который, похоже, не способен поприветствовать кого-либо из них более непринуждённо. — Надеюсь, я не помешал?              Учитывая, что тон голоса ясно даёт понять, что он не был бы обеспокоен, если бы перебивал, никто на самом деле не утруждает себя ответом, Скиннер разглаживает лацканы пиджака с бессмысленно самовлюблённым видом, прежде чем помахать костлявым пальцем в направлении Прайса и продолжить произносить напыщенную речь о необходимости получения новых копий отчётов токсикологии к следующему утру.              — Бумагами можно уже дома отапливать, — заключает Скиннер с небольшим обвинительным оттенком. — Вы не хуже меня знаете, насколько сложным будет дело, когда оно дойдёт до суда.              — Ключевое слово — «когда», — отвечает Прайс язвительным тоном. — Давайте сначала сосредоточимся поимке убийцы, хорошо? — Цвет лица Скиннера, всегда слегка покрытого пятнами, начинает набухать и наливаться кровью, неприятно напоминая солонину, и Прайс добродушно улыбается и продолжает заниматься таинственными делами, включая новые суппорты и поднос из нержавеющей стали, прежде чем добавить: — Нам следует побеспокоиться о судебном разбирательстве, когда действительно будет повод для него.              — Мне кажется довольно наивным, д-р Прайс.              — Согласен, — вежливо отвечает Прайс. — Грешу таким иногда.              Скиннер несколько секунд колеблется, после презрительно глядит на Зеллера и Уилла в качестве сторонних наблюдателей, прежде чем начать повторять свою просьбу предоставить отчёты — по-видимому, не зная, как парировать.              — Вы сможете забрать их, когда они будут готовы, — режет Прайс. — Ради всего святого, придержите лошадей. Или вообще успокойте ферму. Или любую другую сельскохозяйственную метафору, которая вам симпатична. Но эти отчёты очень сложны, и мы с м-ром Зеллером не можем волшебным образом просто создать их в соответствии с вашим ритмом, который, я мог бы указать, жгуче усерден.              — Я не оспариваю, что они трудны, — огрызается Скиннер. — Но это не должно быть препятствием для эффективности. Вы забываетесь, д-р Прайс; я не прошу вашего разрешения, в отличие от вашего сотрудничества. — Прайс бросает взгляд, что ясно переводится как «и вы можете рассчитывать на моё сотрудничество — в моё милое, свободное время». — Вспомните, кто первым сказал: «Меня меньше волнует, кто мне это позволит, чем кто посмеет попытаться помешать мне», — набрасывается Скиннер.              Это звучит так излишне напыщенно и чересчур, что губы Прайса начинают заметно подёргиваться.              — Д-р Дум? — вежливо предлагает Уилл.              — Минг Безжалостный? — добавляет Зеллер.              — Дж. Эдгар Гувер³, — объявляет Скиннер. — Полагаю, мне не нужно напоминать вам, что он основал ФБР.              После этого заявления следует долгая пауза.              — Что ж, продолжайте, — говорит Прайс. — Вы ждёте, что мы сделаем реверанс или типа того?              — Мне нужны отчёты, — отрывисто бросает Скиннер. — Не вынуждайте меня обращаться с этим к агенту Кроуфорду.              — Получите их, как я закончу с ними, — аналогично отрезает Прайс. — Похоже, мы словесно ходим по кругу.              Скиннер поджимает губы, затем поворачивается и смотрит на Уилла с презрением, что тот, несмотря на все свои усилия, не может не находить смутно тревожащим.              — И я надеюсь, что после сегодняшнего утра ты приструнишь себя, — огрызается Скиннер, кто явно чувствует себя подорванным неподчинением Прайса и ищет, на ком бы сорваться. — Огласка серии убийств может иметь абсолютно катастрофические последствия для расследования.              Учитывая, что он сам кажется наиболее вероятным источником утечки, искренность, что мужчина использует, кажется гораздо более тревожащей: это подразумевает, что он либо пугающе удачливый лжец, либо настолько неуравновешенный, что намеренно позволил своей неприязни к Уиллу разрушить его профессиональные суждения.              — На самом деле, вся работа Уилла заключается в составлении профилей, — резко говорит Прайс.              — И ты обвиняешь меня в ней, — добавляет Уилл, отказываясь смотреть в глаза, несмотря на инстинктивное чувство отвращения, что побуждает отстраниться. — Я бы посоветовал приберечь гнев для того, кто допустил утечку информации в первую очередь.              — Твоё сомнительное прошлое тоже не на руку, — ядовито отвечает Скиннер. — Как масло в огонь.              Уилл, к своему бесконечному раздражению, обнаруживает, что у него нет готового ответа, и Скиннер прочищает горло, затем продолжает разглаживать лацканы пиджака в наступившей тишине, по-видимому, обращает нулевое внимание на неприязненные взгляды, что в настоящее время устремлены на него с трех разных сторон.              — Отчёты, д-р Прайс, — добавляет он на прощание, разворачиваясь, чтобы уйти. — На мой стол так быстро, как только сможете; я ожидаю, что мне не нужно будет повторяться.              — Ну честное слово, — шипит Прайс, когда Скиннер наконец снова выскальзывает из лаборатории. — Хотелось бы устроить свидание моего кулака и его рта.              — Что с лицом? — спрашивает Уилл, пытаясь за легкомыслием скрыть, насколько неловко он себя чувствует. — Не говоря уже о том, сколько раз он потеребил свой пиджак.              — Кстати, ага, — говорит Прайс, яростно кивая. — Очень хорошее замечание, я тоже внимание обратил. Он его поправляет, как броню, а ручку в кармане за меч короля Артура считает, наверно.              — Носит ручки с желанием однажды воткнуть ее кому-нибудь в череп, — услужливо подсказывает Зеллер. — Уилл, ты как?              — Прекрасно, — парирует Уилл обычным автоматическим способом.              — Не позволяй его словам влиять на тебя.              — Не буду.               — Он неудачник. Тупо завидует.              — Ага.              — Что ж, сегодня в этой лаборатории больше нет токсикологических анализов, — добавляет Прайс, убирая бумаги, за которыми пришёл Скиннер, в картотечный шкаф и демонстративно захлопывая его. Уилл слегка улыбается, после продолжает бесцельно листать свою стопку отчётов, пока не слышит, как Зеллер повторяет его имя, и снова поднимает взгляд.              — Я хотел сказать тебе раньше, — говорит Зеллер, — но вчера здесь был мужчина, который спрашивал о тебе.              Уилл на несколько секунд замирает, прежде чем начинает переворачивать страницы немного быстрее, чем раньше.              — Эм, да? — спрашивает он небрежно. — Кто?              — Он не назвался. Сказал, что твой старый друг.              К своему отвращению, Уилл понимает, что его руки начали дрожать, потому кладёт их плашмя на стол, пытаясь скрыть.              — Как выглядел?              — На самом деле я не знаю. Обычный.              — Ну, он был высокий? Низкий?              — Думаю, довольно высокий. Выше тебя.              Уилл громко сглатывает, затем нервно проводит языком по нижней губе.              — У него был австралийский акцент?              — Нет, точно американец.              — Ок, — говорит Уилл, заметно расслабляясь. — Так чего же он хотел?              — Ну, я же сказал, что он просто представился твоим старым приятелем, кто хочет найти тебя. Я думал, что он — очередной журналюга, потому наврал, что мы не можем разглашать такую информацию. Он начал злится, типа, «что мне даже нельзя узнать кто тут работает» и уже начинал быковать, кхм. Ты не подумай, — поспешно оправдывается Брайан, — он не выглядел, как чокнутый или страшный, совсем нет. Я бы позвал охрану, если бы на секунду поверил, что он может быть опасен.              — Конечно, — говорит Уилл. — Спасибо. Обычный типаж журналиста. Они уже пробовали на мне процедуру «старого друга».              — Давным-давно?              — Да.              — Сработало?              Так получилось, что те бывшие коллеги тогда раскусили уловку, но Уилл заметил слабую надежду на лице Зеллера, поэтому предпочёл доброту честности и вместо этого ответил:              — Да, сработало, потому спасибо, что послали их подальше за меня и сохранили мне нервных клеток.              Зеллер сразу выглядит довольным — что, в свою очередь, радует Уилла тем, что, по крайней мере, он способен сделать кого-то счастливым, — в то время как Прайс практически всё время носится по лаборатории, в каком-то исступлении собирая доступные токсикологические документы, дабы они могли присоединиться к своим родственникам во взаимном изгнании в задней части картотечного шкафа.              — Знаете, я, пожалуй, пойду, — говорит Уилл, кто внезапно чувствует себя измученным. — Если тот человек вернётся… Скажи ему, что я не хочу с ним разговаривать.              — Принято, — отвечает Зеллер. Он берет окончательный отчёт и молча размахивает им перед Прайсом.              — Вот ты где, маленькая шалунья, — радостно кричит Прайс, забирая, — к семье в ящик.              Уилл улыбается паре, затем медленно завязывает шарф и собирается уходить, неприятно осознавая новое чувство покалывающего страха на задворках сознания, что появилось нежданно-негаданно, размножая негатив. После корит себя, что является чрезмерным параноиком и фаталистом, раздувая проблемы до того, как появится какая-либо явная причина. Ибо в этом нет никакой необходимости, на самом деле; тот человек почти наверняка был просто журналистом. И главное — определенно не был Эндрю.              \\\              Невзирая на дневные часы, темно как при полуночи, воздух холоден и влажен, со слабым металлическим привкусом, от которого чешется горло. Уилл видит через дорогу, как несколько уличных фонарей начинают мерцать, оживая, сопровождаемые тем, что он поначалу принимает за необычно большое количество автомобильных фар; и только когда он открывает дверь и слышит гул голосов, то с ужасом осознает, что на самом деле это оборудование нескольких съёмочных групп новостей. Как только агент выходит из здания, они набрасываются, лая, как стая шакалов, и размахивают камерами и микрофонами на манер средневековых рыцарей, демонстрирующих своё оружие перед началом рыцарского турнира. «Вот он!» — кто-то кричит. «Вот он! Вот он!» — И с этих двух простых слов: начинается.              — Привет, Уилл! Уилл! Это правда, что у тебя прямая связь со Скульптором?       — Как думаете, почему он прислал сообщение вам, Уилл?       — Можете ли вы прокомментировать сообщения о том, что он посылал вам письма в течение последних нескольких месяцев?              — Он, кажется, думает, что у вас может быть что-то общее, — произносит голос, что звучит настойчивее остальных; и Уилл видит вспышку ярко-рыжих волос и понимает, что — конечно же — что-то подобное, естественно, предположила бы Фредди. — Как думаете, почему он выбрал именно вас?              — Да, почему он связался с тобой, Уилл? — вопит другой. — Почему ты, а не кто-то постарше?              — Мне нечего сказать, — огрызается Уилл, — кроме того, что он не пишет мне писем и нет никаких доказательств, что открытку оставил именно он.              — Это не то, как общаются приятели из ФБР. Все в шоке, верно, Уилл?              — Напротив, — говорит Уилл, героически борясь с собой, чтобы не взбеситься. — Нет ничего необычного в том, что маньяки связываются со следователями или СМИ — это их метод привлечь внимание. — Затем он понимает, что эта мини-лекция вряд ли согласуется с его заявленной политикой молчания, потому Уилл возобновляет попытку пробиться сквозь толпу и нырнуть в машину, дабы как можно быстрее сбежать.              Отъезжая, он продолжает слышать, как они кричат вслед — «Уилл, Уилл, Уилл», — поэтому включает стереосистему в попытке заглушить крик своему имени от их уст. Сама ситуация маловажна, но даже десять минут спустя ему всё ещё кажется, что он слышит эхо в его голове несмотря на то, что репортёры остались в милях позади. Затем новостная станция начинает обсуждать недавнее убийство Скульптора, он переключает радио на другой канал только для того, чтобы обнаружить то же самое, и в конце концов Уилл выключает звук и остаток пути едет в тишине. Уилл-Уилл-Уилл… Когда крики так сливаются, это звучит как жуткий рокот, точно также, как если поднести раковину к уху, слышен шум моря. После вдруг доходит, что он избегает смотреть в зеркало заднего вида, будто ожидает увидеть Тёмное Отражение, уставившееся на него, и ему сразу же хочется накричать на себя за то, что он такой истеричный и глупый.       Вернувшись в дом, Уилл выполняет обычные ритуалы: запирает двери на тройной замок и кормит собак, прежде чем плюхнуться на диван в гостиной, чувствуя себя почти невыносимо встревоженным и одиноким. Его телефон давит на бедро с того места, где он на нем сидит, потому он достаёт его из кармана и кладёт на стол — для того, чтобы обнаружить, что вид его как символа общения является болезненным напоминанием о том, что отсутствие какого-либо социума правда ухудшает ситуацию. На самом деле Уилл считает невозможным не терзать себя мыслью о том, как большинство людей прямо сейчас доверились бы любимому человеку. «Милая», — сказали ли бы они, — «ты не поверишь, какой у меня был день…». Хотя, по общему признанию, трудно представить многих альф, кто особенно серьёзно относились бы к проблемам омеги, даже таким, как у Уилла.       Эндрю, например, хотя и никогда не заходил так далеко, чтобы советовать «не забивать свою хорошенькую головку этим», также никогда не был особенно склонен оказывать поддержку, объем его вклада обычно ограничивался словами: «Но зачем беспокоиться об этом, милый? Скоро ты будешь жить со мной, и тогда тебе даже не придётся работать». Позже, когда стало очевидно, что Уилл не собирался бросать работу (тем более — жить вместе), тон сменился с покровительственного на откровенно враждебный, потому что у омег, по мнению Эндрю, не должно быть более насущных забот, чем выглядеть привлекательно для своих альф, вести себя покорно и целыми днями валяться в дорогом доме с постоянно раздвинутыми ногами по первому требованию.       Уилл издаёт тихий рычащий звук при одном воспоминании, после понимает, что до конца прогрыз ноготь большого пальца на правой руке, поэтому переключается, чтобы начать с левой, прежде чем откинуть голову на спинку дивана. Одна из подушек лежит под углом от того места, где Ганнибал отодвинул ее в сторону, и его охватывает внезапное желание поднять ее и вцепиться, что довольно унизительно по своей интенсивности. О Боже, чёртов день. Время тянется: едва наступил вечер, не говоря уже о ночи, а Уилл по-прежнему совершенно не представляет, куда потратить оставшиеся часы, прежде чем окончательно провалиться в забытьё сна. Затем он смотрит на телефон, чувствуя себя почти сторонним наблюдателем, следящим, как его рука начинает медленно тянуться к нему, прежде чем положить его ровно на столе, затем снова поднять, после несколько секунд бесцельно крутит его между пальцами, как дубинку, пока, наконец, не сделает глубокий вдох и не нажимает кнопку вызова, прежде чем передумать.              Ганнибал отвечает после второго гудка.              — Привет, это я, — говорит Уилл без особой необходимости. — Извини, что беспокою дома. — Не то чтобы он, вероятно, дремлет на диване — на самом деле, зная Ганнибала, он часто тусуется где угодно.              — Ты мне не мешаешь. В чём дело?              — Почему ты думаешь, что есть проблема?              — Потому что ты звонишь только тогда, когда тебе что-то нужно, — спокойно отвечает Ганнибал. — Кстати, это не упрёк — я всегда рад тебя слышать. На самом деле рассматривай это скорее, как подсказку, напоминающую, что ты можешь связаться со мной по менее серьёзным причинам, чем работа.              — Менее серьёзным? — переспрашивает Уилл, чувствуя улыбку, и не совсем понимая почему.              — Действительно, да. Менее серьёзным и более причудливым.              — Хочешь, чтобы я был капризным?              — Ах, тебе это не симпатизирует, не так ли? — говорит Ганнибал, и его голос звучит так, словно он тоже улыбается. — Ты же не хочешь быть капризным. Хорошо, тогда дай более энергичное название. Назови импульсивностью.              — Как насчёт «импульсивно-капризного». Ты можешь иметь и то, и другое.              — Это очень великодушно с твоей стороны; в таком случае, как насчёт «капризной импульсивности»?              — Съедобно.              — Да. Расскажи мне о том, что ты сделал сегодня, что я не ожидал услышать.              Улыбка Уилла становится чуть шире, он ещё сильнее откидывается на спинку дивана и вытягивает ноги перед собой.              — На самом деле это довольно сложно.              — Отчего же?              — Потому что у меня такое чувство, что тебя никогда по-настоящему ничто не удивляет.              — Тогда придумай что-нибудь и наблюдай, смогу ли я заметить разницу.              Уилл откровенно смеётся над этим, затем вытягивает ноги дальше и сгибает пальцы, чувствуя, что начинает расслабляться.              — Тогда ладно. Сегодня днём я чуть не ударил журналиста.              — Не ударил?              — Сдержался.              — И я полагаю, ожидаешь, что я буду удивлён контекстом?              Уилл подносит трубку к другому уху.              — Да, или, по крайней мере, частично. Я не уверен. Возможно, то, что тебя действительно удивляет…              — Тот факт, что ты не ударил. Да, действительно; если бы ты сказал мне, что провёл весь день, избивая журналиста, я бы нисколько не удивился.              Уилл не может удержаться от смеха.              — Вообще-то, нет.              — Нет? — безмятежно переспрашивает Ганнибал.              — Нет. Я не собирался этого говорить.              — Какое это имеет значение? В конце концов, это мой сюрприз — я могу использовать его, как захочу.              — Ну, в таком случае, — парирует Уилл. — Если ты собираешься использовать его так, как тебе нравится… Наверное, прозвучит странно, но я ценю это.              — Моя цель выполнена.              — Ты не знаешь, что я собирался сказать.              — Понимаю; ты собираешься признаться, что ценишь то, что я не воспринимаю тебя таким уязвимым и хрупким, как твоего дядю Джека.              — Верно, да.              — Но почему я должен? В конце концов, ты явно не такой. — Наступает небольшая неторопливая пауза, и у Уилла внезапно возникает яркое представление о том, как Ганнибал пристально вглядывался бы ему в лицо, если бы был рядом. — Хотя это не значит, что время от времени ты не получаешь выгоду от общения и защиты, — добавляет Ганнибал по прошествии нескольких секунд. — Точно также, как и все остальные.              — Хм-м-м.              — Итак, в чем же дело?              Уилл несколько раз вздыхает, но, приложив ещё немного усилий, наконец смягчается и рассказывает Ганнибалу о статье в «TattleCrime» и о затяжной атмосфере подозрительности со стороны Скиннера, хотя и не упоминает таинственного посетителя в лаборатории на том основании, что это означало бы рассказать ему и об Эндрю, с которым, откровенно говоря, слишком сложно справиться за один присест.              — Джек считает, что я не должен принимать статью слишком близко к сердцу, — добавляет он, когда заканчивает.              — Тогда Джек ошибается. Я думаю, тебе следует принять ее очень близко к сердцу.              — Почему? — спрашивает Уилл, хотя уже знает ответ.              — Ибо пренебрежение принимать сплетни на свой счёт подразумевает определенный уровень пассивности и безразличия, что я считаю нецелесообразным.              — Хм-м-м.              — Конечно, я также не предлагаю бояться. Напротив; ты должен попытаться развить состояние… Предвкушения. Научиться терпеть неопределённость и развивать открытое состояние ума, которое может допускать загадки и несоответствия.              — Честно, звучит довольно привлекательно, — говорит Уилл, хотя такое состояние души — без сомнения, легко для Ганнибала — кажется недостижимым применительно к агенту.              — В этом есть своя польза, — отвечает Ганнибал с небольшим скромным акцентом, который подтверждает подозрения Уилла, что он действительно опирается на свой собственный опыт. — В конце концов, противоположностью уверенности является не сомнение, а воображение; смесь любопытства, пытливости и умственной податливости.              — Ты ведь больше не говоришь только о репортажах в новостях, верно? — говорит Уилл после короткой паузы.              — Я — нет.              — Имеешь ввиду, действительно ли Скульптор пытается связаться со мной.              — Естественно, — отвечает Ганнибал без малейшего колебания. — Ты должен использовать это как возможность, коей владеешь.              Несмотря на то, что вряд ли Ганнибал имеет ввиду использование контакта как нечто иное, чем шанс идентифицировать и задержать преступника, в тоне заявления все же имеется что-то мягко намекающее, заставив Уилла почувствовать, что за этим может скрываться нечто большее. «Общение со Скульптором могло бы стать возможностью для самых разных интересных вещей», — кажется подразумевается, хотя Уилл не может заставить себя поверить, несмотря на то что в равной степени осознает, что какая-то часть его самого хочет этого. Возможно, та часть, которая живёт в зеркале, бледная, терпеливая и бдительная… Затем он несколько раз моргает и заставляет себя сосредоточиться на разговоре, молча упрекая себя в том, что был таким глупым.              — Несмотря на все твои постоянные заверения в том, что с тобой всё в порядке, — говорит Ганнибал, — ты продолжаешь утверждать ложь.              — Порядок. Я в порядке. На самом деле, я чувствую себя лучше, — говорит Уилл, слегка оживляясь от осознания того, что это на самом деле правда. — Сегодня боль немного утихла.              — Хорошо. Ты доволен своим новым… Как бы это сказать? Новыми таблетками?              — Да, — говорит Уилл, решая, что больше не может отрицать факт.              — Очень предприимчиво с твоей стороны. Высокий риск, конечно, учитывая незаконность; но, тем не менее, стоящий.              — У меня нет выбора.              — Да, ты такой честный, не так ли, Уилл? — задумчиво произносит Ганнибал. — И ты очень хорош в поиске практической помощи. С другой стороны, удовлетворение твоих более эмоциональных потребностей… — Следует иная многозначительная пауза. — В скрытой стороне.              — Неправда.              — Разумеется. Возьмём, к примеру, тот момент: ты думаешь, что очень откровенен со мной, и всё же ясно, что скрываешь гораздо больше, чем готов доверить. — Осознав неоспоримую истину, Уилл прикусывает губу и замолкает, вместо этого прислушиваясь к тихому дыханию на другом конце провода. — Полагаю, могло бы быть по-другому, если бы я был рядом, — добавляет Ганнибал тем же задумчивым тоном, что и раньше. — Я мог бы убедить тебя доверять мне немного больше, чем сейчас. — Новая пауза. — Ты бы позволил мне прикоснуться снова? Тебе правда понравилось. Ты очень отзывчивый, Уилл. Я полагаю, в тебе заложен тактильный инстинкт. Это, а также тот факт, что ты более подготовлен к прикосновениям, что могут причинить вред, и не совсем знаешь, как реагировать на подобное. Или, возможно, я ошибаюсь? Может быть, люди часто прикасаются к тебе по доброте душевной?              И снова Уилл отвечает не сразу, потому что доброта кажется совершенно неадекватным описанием того вечера на диване. Затем он осознает, что в какой-то момент закрыл глаза и откинул голову так далеко назад, что его горло полностью обнажилось, и осознание этого приводит его в такое замешательство, что он заставляет себя снова выпрямиться.              — Ты здесь? — спрашивает Ганнибал.              — Ага. Прямо тут.              — Ты бы не хотел встретиться? — добавляет Ганнибал более мягким тоном. — Я планировал посетить концерт сегодня вечером, и был бы крайне рад твоей компании. Нам не обязательно что-то обсуждать, если ты против; на самом деле ты можешь в полной мере воспользоваться обстановкой как способом сказать друг другу как можно меньше.              Уилл усмехается, после заставляет себя сесть прямее, пока не становится больше похож на человека, ожидающего собеседования на работу, а не на какого-нибудь падающего в обморок персонажа сентиментального романа (ради Бога). На самом деле, его первоначальный инстинкт — отказаться, но кажется немного невежливым отклонять приглашение, которое, очевидно, имеет столь добрые намерения; и, кроме того, конечно, всё лучше, чем ждать здесь следующие несколько часов, чувствуя себя всё более напряженным и тревожным, пока не придёт время ложиться спать и мучиться кошмарами… При условии, что Уилл вообще сможет заснуть.              — Да, уговор, — в конце концов отвечает он. — Было бы здорово.              — Ты сможешь быть в Фестивальном зале к семи?              — Хорошо, выполню, — медленно говорит Уилл. — Без проблем.              — Тогда и увидимся, — отрезает Ганнибал.              Он больше ничего не добавляет, и после небольшой паузы Уилл вешает трубку, затем проводит руками по волосам, ругая себя за то, что так напрасно и нервно нервничает из-за… Пустяков. Затем он также понимает, что ему не пришло в голову спросить, что за концерт — не говоря уже о том, какой дресс-код требуется, — и мысленно снова и снова матерится, что был таким невероятно неумелым и бестактным. Увидев своё отражение на экране телефона, на самом деле трудно не впасть в депрессию из-за того, насколько бледным и слабоумным, по его убеждению, он выглядит.       «Ты мудак», — твёрдо сообщает Уилл своему отражению, кто продолжает смотреть на него с унылым вызовом, словно говоря отсосать. Уилл критически рассматривает себя ещё несколько секунд, и отражение критически смотрит в ответ — в этот момент Уилл решает, что в жизни должно быть нечто большее, чем пялиться на экран мобильного телефона, одновременно говоря себе «отвали», потому бросает его на диван и мчится наверх, дабы переодеться, стараясь не смеяться, когда все собаки неправильно понимают и бросаются за ним.              Придётся обойтись обычным костюмом; кроме того, от омег вообще не ожидается утончённости, так что, если повезёт, даже если он окажется мощно нелепым, то просто будет выглядеть очаровательно наивным. Само по себе это особенно утешительно, учитывая, что Ганнибал обладает приятной внешностью патриция⁴, кто чрезвычайно хорошо сочетается с вечерним костюмом, в то время как Уилл, по сравнению с ним, подозревает, что он будет выглядеть как некий продвинутый примат, кого уговорили надеть официальный пиджак, прежде чем систематически и выборочно побрить. Но он мало что может с этим поделать, поэтому просто надевает тот же черный костюм, который он всегда использует для неопределённо официальных случаев (и который уже пережил столько выпускных, презентаций и всевозможных церемоний, что с парой очков и портфелем он, вероятно, мог бы появиться сам по себе и выполнять работу без него), затем проводит расчёской по волосам и говорит себе, что нормально-сойдёт. Конечно да, это же не свидание. Просто вечер с другом, большая часть которого пройдёт в тёмном зале, где его все равно никто не сможет увидеть. Не то чтобы Ганнибала действительно волновали подобные вещи; при всей его личной щепетильности он никогда не производил впечатления сноба в данном конкретном смысле.       Собаки вскакивают и радостно преследуют Уилла, когда он снова спускается, поэтому он прощается со всеми ними, прежде чем дать им различные инструкции по поведению, из-за чего он иногда чувствует смутную неловкость, но так или иначе никогда не может перестать, ибо он любит собак и разговаривает с ними так, будто они способны его понимать, — всего лишь один из нескольких способов выразить заботу. После он натягивает пальто и шарф и запирает дверь, напевая себе под нос и не в силах сдержать лёгкую улыбку, что появляется на лице при мысли о том, что наконец-то у него будет что-то приятное, чего он ждёт с нетерпением… И только когда Уилл направляется к машине, робкий кокон счастья, который он создавал вокруг себя с момента телефонного звонка, внезапно испаряется, когда уголком глаза он видит то, что, по его убеждению, является темной фигурой. В частности: тёмная человеческая фигура.              Уилл делает глубокий испуганный вдох, когда один за другим каждый волосок у него на затылке встаёт дыбом, прежде чем резко обернуться: глаза расширяются от шока, и он с ужасом осознает, как его сердце стучит в ушах, словно поршень, который вышел из-под контроля. Затем он автоматически лезет в карман за пистолетом, прежде чем вспоминает, что — конечно же — тот все ещё в его куртке и, следовательно, заперт с одной стороны дома, в то время как Уилл застрял наедине с другим… С чем? Осознание поистине ужасное, следует несколько секунд парализующего страха, когда все, что он на самом деле понимает — чувство тоски, что, если с ним что-нибудь случится, о собаках некому будет позаботиться.       И наоборот, именно это упреждающее горе в конце концов побуждает Уилла к действию и заставляет его прорычать: «Если ты пошевелишься, я пристрелю тебя», — в тень. Затем он изображает, что достаёт пистолет из кармана пальто, и расставляет руки так, чтобы они были достаточно в тени, чтобы никто не обнаружил обман. «Выйди с поднятыми руками», — добавляет громче, чем раньше. Бог знает, что Уилл собирается делать, когда они действительно выйдут наружу, но воображаемое превосходство намного лучше, чем никакого, и если они поверят, что у него есть оружие, у них будет гораздо меньше шансов одолеть его.       Но никто не выходит из тени, и никто не отзывается на его голос; на самом деле, вообще нет никаких признаков жизни, кроме звука сердцебиения Уилла в ушах и жуткого крика с полей, любезно предоставленного прежним ночным существом, что так сильно потревожило его в вечер, когда здесь был Ганнибал. Но в самом дворе тихо, если не считать завывания ветра, и когда глаза Уилла несколько секунд спустя привыкают к темноте, постепенно становится ясно, что на самом деле там никого нет. Как это вообще возможно? Фактически, первоначальное впечатление от встречи с кем-то настолько сильное, что он не может отмахнуться от правдивости своего же зрения и Уилл колеблется несколько секунд, прежде чем сделать пару шагов вперёд. Тишина. Затем он делает ещё несколько шагов и вглядывается в глубину теней, которые скапливаются в углах, как пролитые чернила. По-прежнему пустота. Ни малейшего движения, ни характерного звука дыхания, ни намёка на шаги — просто… Ничего.       Уилл делает иной вдох, на этот раз такой глубокий, что ледяной воздух обжигает ему горло, затем снова выдыхает его длинной струйкой пара. Он не может позволить себе поверить, что у него действительно могли быть галлюцинации, поэтому вместо этого пытается убедить себя, что фигура была всего лишь игрой света, что могла обмануть любого: иллюзией, созданной из различных исходных материалов, таких как беспокойство, недостаток сна и призрачный мрак двора, которого было бы достаточно, чтобы даже самое тупое воображение увидело призрачные фигуры посреди ночи. Затем он говорит себе, что вряд ли кто-то стал бы стоять посреди зимы на случай, если бы он вышел на улицу, — что вся эта идея смехотворна, — потому как, если бы кто-то наблюдал за ним, он делал бы это из машины или даже просто перешёл к погоне и попытался проникнуть в дом. И тогда Уилл хочет сказать вслух, что всё хорошо; хочет провозгласить это в воздухе, чтобы услышать самому и всем ночным созданиям… Только когда доходит до этого, он обнаруживает, что не может. Потому что глубоко внутри, в той части себя, которую он не хочет полностью признавать, он просто знает, что там кто-то был.       Но, несмотря на молчаливое убеждение, по-прежнему нет никаких чётких действий, которые необходимо предпринять, никаких доказательств любого рода и вообще ничего, что можно было бы оспорить, кроме завывания ветра и расплывающихся силуэтов пустого двора. Так что в конце концов Уилл делает единственное, что, по его разумному мнению, он может сделать; поворачивается спиной к теням, садится в машину и уезжает, будто ничего не произошло. Тем не менее зарождающееся чувство удовлетворения от мысли о вечере с Ганнибалом рассеялось, и когда он смотрит на бесконечно зловещий участок дороги, невозможно подавить вновь возникшее чувство нарастающего страха.       «Пожалуйста, Боже, я просто хочу, чтобы это прекратилось», — думает Уилл с приливом беспомощности: даже несмотря на то, что он не верит в Бога (у него никогда не было особых доказательств того, что Бог, в свою очередь, верит в него), и даже несмотря на то, что он не совсем уверен, что имеет ввиду, потому что, хотя кажется, что все может произойти, на самом деле ничего осязаемого не произошло. Кто-то, и никто, и все, и в то же время ничто… Те же противоречивые предписания, что и законы о свободе человека. Только это не та мудрость, что печатают на магнитах на холодильник и массово выпускают на плакатах пастельных тонов, а та, которая была сшита из обрывков костей и кусочков кожи и которая, как бы он ни старался игнорировать, кажется, кричит, что где-то перевернули песочные часы и песчинки стекают вниз. Тик-так, тик-так, снова и снова: пока не закончится время, песочные часы не разобьются, и все, наконец, соберётся воедино и воспламенится.              — Да пошло оно всё к чёрту, — резко обрывает Уилл, внезапно устав от всего этого.              За окном слышен визг шин и ослепительный свет чужих фар, и, сделав несколько глубоких вдохов, он сворачивает машину к обочине и тратит несколько секунд, пытаясь вернуться к чему-то отдалённому к спокойствию. На ум ненадолго приходят слова Ганнибала из предыдущего телефонного разговора, и он несколько раз прокручивает их в голове, прежде чем прийти к выводу, что в них есть врождённая мудрость, что заслуживает того, чтобы к ней прислушались.              «Ты бы не испугался, правда?» — добавляет он, представляя тёмные глаза Ганнибала и спокойно-непроницаемое выражение лица. После парень тратит несколько секунд на эксперименты с возможностью взять то, что его беспокоит, и попытаться заменить тревогу на гнев в качестве реакции вместо страха. В конце концов, омегам всегда рекомендуется чувствовать ответственность за свои проблемы и загонять негатив внутрь себя, как зазубренную занозу, вместо того чтобы выплёскивать наружу всё, что пытается причинить им боль — Ганнибал прав, советуя ему поступать наоборот. Затем Уилл идёт дальше и пытается представить ту часть себя, которая боится, как способ подчеркнуть, что это только часть: испуганное «я», но не всё его «я». Не он целиком.       При мысли об этом Уилл автоматически бросает взгляд на отражение, и возникает довольно странное ощущение: осознание этого пугающего, скрытного аспекта, кто обитает в своём собственном отдельном пространстве и требует безопасности и успокоения со стороны более компетентной и уверенной в себе части. Не похоже, что он даже уверен, с кем из этих персонажей он отождествляет себя больше всего; кто из них ближе всего к его ‘истинному’ я. Во всяком случае, кажется, что они существуют в непростом состоянии конфликта, манипулируя и обескураживая друг друга, и по очереди изображают себя в зеркале в зависимости от того, кто в тот день испытывает наибольшее ликование; и кто, в свою очередь, наиболее сбит с толку и деморализован. Они скользят в его подсознании, как тени, невесомые и бестелесные, и их так трудно уловить… Кто бы это ни был, кто искоса смотрит в зеркало и искушает судьбу, и ему плевать, и тот, кто смотрит в ответ с несчастным лицом и печальными, обеспокоенными глазами — пока внезапно они не меняются местами, и контроль берет на себя Тёмное Отражение, а испуганное «я» ускользает.       Тем не менее, ничто из этого не меняет того факта, что Ганнибал был прав и что противоположностью уверенности вовсе не обязательно должно быть сомнение, скорее воображение; а воображение — то, что у Уилла всегда в наличии. Ибо, хотя его самоощущение кажется надломленным и опустошённым, возможно, не подлежащим восстановлению, это всё, что у него есть, и шатен не собирается просто так от этого отказываться. «Я», обладающее эмпатией, автономией, воображением и вдохновением, кто пробивал себе путь через многочисленные испытания с решимостью и стойкостью духа, кто шёл своим собственным курсом, устанавливал собственные правила и никому не уступал, и в конце всего вышел из прочих невзгод и ужасов принципиально непокорённым. Хотя Уилл знает, что будет трудно терпеть бесконечно, на эти несколько минут ему наконец удаётся перестать бояться всех людей, которые пытаются напасть на него и унизить, и вместо этого он испытывает захватывающее чувство возмущения по отношению к ним.       «Я держу тебя», — громко говорит Уилл испуганному «я», пытаясь успокоить его. Затем он снова на мгновение представляет себе Ганнибала и не может удержаться, чтобы не добавить про себя: «и у тебя есть я». Ответа на вопрос о том, у кого есть Тёмное Отражение, нет до сих пор, и осознание его дикой свободы беспокоит… Хотя, конечно, даже это решение прояснится со временем? В конце концов, противоположностью уверенности является не сомнение, а воображение. Заводя двигатель, Уилл бросает взгляд в зеркало заднего вида и наконец трогается с места: готовится продолжить следующий этап путешествия, в конце которого, как и во многих других, его будет ждать Ганнибал.