Браслет прядей вокруг кости моя

      Несмотря на ярко выделяющийся «Бентли», его владельца сейчас нигде не видно, и Уилл несколько секунд мешкается, пытаясь понять, куда пропал Ганнибал, парень хмурится и вздыхает, чрезмерно быстро вертя головой как сурикат — прежде чем замечает, что старший всё это время сидел на скамейке у крыльца: его тёмное пальто так «обильно» сливается с ночной темнотой, что из всей фигуры Уилл способен различить лишь глаза, что мерцают в ночи, как у кошки. Признаться честно, его глаза выделяются и поражают, но Уилл предпочтёт публичную порку, чем признаться, что восхищается радужкой доктора. Его гранатовый взгляд производит подобный эффект почти всегда, неудивительно, что Уилл зацикливается, учитывая, сколько времени он вынужден был провести с установленным зрительным контактом. Наверное, часы или даже сутки, будь они то в офисе, то в разных углах комнаты или рядом с растерзанной жертвой на месте преступления: глаза Ганнибала постоянно следят на протяжении всего времени, с их бездонным взглядом и живой напряжённостью, как будто за линзой отражаются огненные искры, будто они обрамлены завидно густыми ресницами, которые не только позволяют прекрасно видеть без очков, но и, в отличие от ресниц Уилла, имеют экзотический оттенок, который совсем не легко передать словами. Более прозаичным названием для них могло бы быть «каштановые», хотя на самом деле они очень насыщенного тёмно-коричневого цвета со слабым малиновым оттенком, когда свет падает на них определенным образом. В этом отношении у альф нередко появляется густо-бордовый оттенок радужной оболочки глаза во время гона, но у Ганнибала, похоже, этот оттенок в генах.              — Извини, я немного опоздал, — наконец объявляет Уилл в темноту. — Я, эм, задержался.              Глаза Ганнибала, кто сидит на скамейке, блестят ещё несколько секунд, прежде чем мужчина резко поднимает голову, выпрямляясь в полный рост, затем выскальзывает из тени на освещённый дверной проём. Его движение было чрезвычайно быстрым и вынудило Уилла непроизвольно отступить, прежде чем шатен упрекнёт себя за глупость и подойдёт ближе, после придвинется ещё, чем был раньше, просто для пущей убедительности. Затем агент слегка нахмурился, не понимая, почему почувствовал необходимость отстраниться. Почему он отдалился? Трудно сказать наверняка. Возможно, просто иногда в движении Ганнибала есть что-то пугающее: бесшумное, грациозное, но в то же время устрашающе быстрое, пронизанное тщательно контролируемым намёком на угрозу, как будто что-то тёмное и неизвестное проносится под поверхностью воды, которая в остальном остаётся гладкой.       Уилл моргает, несколько озадаченный этим внезапным осознанием, хотя в тот момент ему и в голову не пришло спросить, почему инстинктивное желание снова придвинуться ближе оказалось даже сильнее, чем желание отступить. Издалека, из-за полей, доносятся крики: возможно, лисы цапаются или даже какая-нибудь громкая ночная птица пронзает свою добычу клювом. Но что бы то ни было, исходящий шум ужасен и действует на расшатанные нервы Уилла так, что становится почти невыносимым, поскольку в его сознании преступник медленно превращается в злобную смесь лисы и птицы: когти, перья и яркие черные глаза, с истекающей кровью пастью и цепкими когтями — сложное существо из дыхания, костей, кожи и мрака. Боже, эти чёртовы таблетки. Он чувствует, что сходит с ума.       Ганнибал, с другой стороны, кажется ничуть не обеспокоенным криками и вдруг сам придвигается немного ближе, прежде чем слегка улыбнуться в знак того, что опоздание Уилла не является оскорблением. Затем он медленно рассматривает кровь на лице младшего, и на несколько секунд кажется, что в тёмных глазах вспыхивает искра… Чего? Как правильно наименовать? Восхищения? Возможно, слишком сильно сказано… Назовём это любопытством. После действительность работает чересчур скоротечно, что Уилл начинает подозревать, что ему просто померещилось, пока Ганнибал переключается в режим врача и спокойно спрашивает Уилла, что случилось.              — Я подрался, — отвечает Уилл, который чувствует себя слишком уставшим и измученным проблемами, чтобы придумать менее драматичное оправдание. Ганнибал сочувственно хмыкает, прежде чем его взгляд скользит по пузырькам с таблетками, и Уилл, покраснев, поспешно засовывает их в карман пальто. — Кто-то, гм, пытался украсть мой бумажник.              — Я сожалею, — Ганнибал медленно отводит взгляд от бутылок и возвращается к лицу Уилла.              — Порядок, — твёрдо говорит Уилл. Затем он добавляет, — ничего страшного, — ещё более твёрдым голосом, потому что это правда (конечно, правда).              Невзирая на неловкость момента, он не может не испытывать благодарности за спокойно–прагматичный тон вопроса — особенно по сравнению с бурной истерикой, которую почти наверняка устроил бы сейчас такой человек, как Джек. О Боже, это так легко представить: возбуждённая Джеком смесь заботы, которая неизменно исходит из лучших побуждений, но слишком легко переходит границу от любезности к снисходительности, от тревоги к нотациям. «Чем ты занимался?» — спросил бы сейчас Джек, возможно, обвиняющее погрозив пальцем прямо в лицо Уилла, как будто он нашкодивший пятилетний ребёнок. — «С кем подрался? Поранился?». Ганнибал, с другой стороны, явно не заинтересован в покровительстве Уиллу, ни в упрёках за то, что младший оказался в рискованной ситуации, нет, его выражение беспокойства ограничивается более практичным: он просто указывает на лоб Уилла и объявляет:              — Кровоточит. Хочешь, взгляну?              — Нет, — отрезает.              Теперь последний слишком поздно осознает, что всё ещё в этой чёртовой шапке, и не может решить, что хуже — стоять здесь, размахивая ею у всех на виду, или сорвать ее и засунуть в карман (преимущество последнего варианта в том, что Ганнибал больше не увидит ее), но недостаток заключается в том, что Уилл понимает, что ему вообще не следовало надевать шапку на том основании, что ни один здравомыслящий взрослый человек не выходит из дома в такой вещи, которую могла бы связать только слепая бабушка. Не говоря уже о многочисленных провисающих складках и впадине в самом верху… (Батюшки. Это похоже на шерстистую крайнюю плоть). Взгляд Ганнибала медленно скользит по лицу Уилла с лёгким недоумением, то ли при виде пореза, то ли при виде шапочки крайней плоти (Бог знает, что ещё она напоминает), и Уилл вызывающе добавляет:              — Всё в порядке. Ничего страшного. Просто царапина.              — Не уверен, — отвечает Ганнибал тем же неторопливым тоном. — Хотя ты должен позволить мне осмотреть рану ради меня, ибо, если немного подыграешь, я смогу ощутить себя настоящим врачом.              Уилл усмехается, затем переминается с ноги на ногу по занозистому дереву крыльца, стараясь не встречаться взглядом с Ганнибалом. На самом деле, он твёрдо намерен отказаться снова — и он действительно намерен, — но каким-то образом всё же обнаруживает, что следует за Ганнибалом на кухню без дальнейших возражений; даже послушно садится на один из стульев, чтобы можно было запрокинуть голову, пока он рассматривает порез под разными углами. Руки Ганнибала на удивление нежны — ловкие и осторожные, как у художника или хирурга, — и Уилл подавляет вздох, который ему хочется издать, даже не понимая, почему он этого хочет, пока Ганнибал, наконец, не отпускает младшего и не объявляет, что ранение не требует наложения швов.              — Как я и говорил, — произносит Уилл, кто теперь совершенно вымотан и пытается побороть искушение наклониться вперёд, дабы прислониться к груди Ганнибала.              — Верно, хотя всегда лучше проверить. У тебя есть аптечка первой помощи? Необходима дезинфекция.              — Да, где-то здесь есть. Может под раковиной. И спасибо, я ценю твою заботу.              — Не стоит благодарности, мне не трудно, — небрежно говорит Ганнибал.              Он достаёт аптечку из ее тёмного тайника, затем ставит на стол (на котором они обнаруживают, что та пролежала не обеспокоенной так долго, что требуется обширное сочетание уговоров, хитрости и откровенной силы, чтобы заставить ее открыться, что вызывает у Уилла раздражённое фырканье, сопровождаемое серией кошачьих улыбок от Ганнибала), после осторожно наносит немного йода на повреждённую кожу одной рукой, одновременно поглаживая плечо Уилла ладонью другой, в результате чего тот шипит от боли.              — Следи за любыми проявлением инфекции, — добавляет Ганнибал, — хотя рана должна зажить довольно быстро. — Он замолкает на несколько секунд, и Уилл снова чувствует едва заметное давление на лопатку. — Не думаю, что нападавший в лучшем состоянии?              — На самом деле, он в норме, — огрызается Уилл. — Я почти не причинил ему вреда.              На лице Ганнибала снова появляется улыбка Сфинкса, и Уилл быстро, но слишком поздно понимает, что такая защита означает, что он только что угодил прямо в расставленную для него словесную ловушку и подтвердил очевидные подозрения Ганнибала о том, что конфронтация была гораздо серьёзнее, чем Уилл описал. Но Ганнибал, вопреки ожиданиям, не предпринимает никаких попыток продолжить, только коротко кивает в знак согласия (хотя для полного исчезновения слабой полуулыбки требуется немного больше времени), затем заканчивает обрабатывать порез в спокойной тишине, прежде чем отступить и позволить Уиллу встать.              — Собаки, — довольно неловко отвечает Уилл. — Я должен их покормить.              — Конечно, — отвечает Ганнибал. — Но в какой-то момент тебе следует подумать о том, чтобы покормить и себя.              Говоря это, он опирается спиной на край стола, весь такой длинный и элегантный, и Уилл не может отделаться от мысли, что любой другой выглядел бы чертовски нелепо в подобном расположении, в то время как Ганнибал умудряется смотреться, как натурщик художника. Затем Грэм задаётся вопросом, насколько осознанно гость фиксирует позу; намеренно ли Ганнибал так двигается, чтобы выглядеть как можно эффектнее, или это простая природная грация? Всё, что старший делает, настолько продумано, что трудно представить, чтобы даже такая элементарная вещь, как его поза, была совершенно случайной; но также трудно поверить, что его действительно волнует, находят ли люди его привлекательным или нет. Скорее всего, поза принято неосознанно, и Уилл, как обычно, переоценивает свои догадки.              — Ты собираешься чем-нибудь перекусить? — спрашивает Ганнибал, кто теперь перешёл от небрежно-элегантного стиля к вызывающе расслабленному, положив кисти на столешницу и слегка откинувшись, опираясь на предплечья. Честно, как ему это удаётся? Похоже на… Колдовство. — По крайней мере, тебе нужно попить, ты потерял много крови.              — Да, наверное, — расфокусировано отвечает Уилл.              «Потеря крови»: звучит так странно, если хорошенько обдумать; словно плазма вытекла, когда он не смотрел, и теперь блуждает где-то сама по себе, терпеливо ожидая, когда ее позовут обратно. И Ганнибал сейчас действительно пристально рассматривает собеседника, его бровь начинает медленно приподниматься… О Боже.              — Да, я должен утолить жажду, — добавляет Уилл, пытаясь немного прийти в себя. — Как насчёт тебя? Ты голоден? — Затем младший мысленно оценивает содержимое кухни и мрачно замечает, что попытка приготовить для него что-нибудь достойное пересекает границы кулинарных возможностей Грэма на несколько миль. — Я мог бы что-нибудь заказать? — предлагает после паузы. — Доставка займёт некоторое время, но если захочешь…              — Заказать что-нибудь? — повторяет Ганнибал, и на его лице появляется выражение ужаса, которое, по мнению Уилла, было бы более уместным, если бы он предложил им вместе прогуляться по шоссе и перекусить на дороге. — Ты говоришь о еде на вынос?              — Ну… да, — говорит Уилл. Вторая бровь Ганнибала начинает подниматься, присоединяясь к первой, и Уилл наблюдает за этим, молча пытаясь понять, в какой момент заказ еды на вынос стал признаком невыразимой порочности.              — Позволь мне кое-что устроить, — твёрдо добавляет Ганнибал.              По общему признанию, это кажется разумным решением, хотя Уилл не может отделаться от чувства, что он должен был принципиально возразить, учитывая, что Ганнибал — гость, а Уилл — тот, в чьи обязанности входит кормить его. Но, с другой стороны, не похоже, что именно младший умирает от ужаса при мысли о вполне респектабельной пицце (честно говоря, можно было подумать, что Грэм предложил собрать остатки мяса на асфальте. На любом… По пути сюда или в центре города, отобрать у бездомных или рыскать еду в притоне, такого рода предложения о еде). В конце концов, Уилл довольно беспомощно машет руками, ничего не говоря, что Ганнибал, естественно, принимает за согласие, прежде чем приступить к осмотру кухни Уилла с непринуждённой фамильярностью, которую, как подозревает Уилл, он должен был бы счесть агрессивной, но на самом деле чувствует себя довольно комфортно — так поступил бы друг. Ганнибал, в свою очередь, вежливо отказывается от всех предложений помощи, поэтому Уилл просто усаживается за стол и мысленно желает Ганнибалу удачи в попытках уговорить остатки оказаться полноценным ужином: старые яйца, ломтик сыра, печально тлеющий в пищевой плёнке, и увядающий пакет с магазинным салатом, что больше походит на собачью игрушку, нежели ингредиент для употребления.              — Хочешь выпить? — спрашивает Грэм после нескольких минут молчания. Ибо, конечно, выпивка — самое малое, что понадобится Ганнибалу, если он собирается заняться этими яйцами, включая, но не ограничиваясь ими¹, борьбу с их неопределённым происхождением и неоспоримой древностью. Уилл украдкой бросает на них взгляд, пока Ганнибал роется в шкафу, и тут же приходит в ужас от их вида. Они похожи на яйца динозавра, мать их.              Найдя тёрку, Ганнибал принялся ловко нарезать сыр в маленькую мисочку; хотя на самом деле было бы невозможно выполнить такую обыденную задачу, как натирание сыра на тёрке столь элегантным способом, нет нужды говорить, что да, доктор — горяч в чёртовом натирании сыра. «Как будто», — недоверчиво думает Уилл, — «натирание сыра на тёрке есть акт величайшей торжественности, заслуживающий света священной лампы и звукового сопровождения хористов» (вариант Б: колдовство).              — Что насчёт тебя? — спрашивает Ганнибал, не оборачиваясь.              — Я собирался выпить пива, — отвечает Уилл, хотя, даже произнося это, он не может не признать, что старший, вероятно, не то имел в виду, когда предлагал выпить. О Боже, значит ли это, что скоро будет лекция о несовместимости алкоголя и травм головы? Вероятно, ага. Джек бы уже развёл колени, приглашая Уилла на порку, потому что тот не в состоянии выбирать в пользу собственного здоровья.              — Тогда и мне тоже, — говорит Ганнибал, — благодарю.              Уилл моргает, отчасти потому, что не следует ожидаемой лекции, а отчасти потому, что он не может представить, чтобы Ганнибал опрокидывал «Козла», и ныне уже почти жалеет, что вообще заикнулся.              — Что, я не ослышался? — неуверенно произносит младший, — ты предпочёл пиво вину?              — В свете нашего предыдущего диалога я решил прекратить употреблять вино в твоём присутствии, — говорит Ганнибал преувеличенно серьёзным тоном. — Видишь, чем я жертвую, чтобы удовлетворить тебя?              Уилл не может удержаться от смеха, затем обнаруживает, что потихоньку расслабляется, и идёт за двумя бутылками из склада², прежде чем аккуратно сбить с них крышки краем столешницы.              — Не заметишь, как начнёшь благодарить меня, — добавляет Грэм, протягивая одну из бутылок. — Все эти скучные разговоры за вином.              — Да-а, — отвечает Ганнибал с медленной улыбкой. — Осмелюсь предположить. Кстати, я не думаю, что здесь есть лаймы?              — Лаймы? — говорит Уилл, задаваясь вопросом, не свело ли Ганнибала с ума то, что он пил такое плебейское пиво. — Чего?              — Я хочу заправить салат.              — Ой. Точно, да. Нет, серьёзно… Лаймы? — Ганнибал вопросительно поднимает брови. — Прости, я не… Нету.              — Неважно, — говорит Ганнибал, оглядываясь по сторонам. — У тебя есть немного уксуса, вполне достаточно. Итак, как ты чувствуешь себя после сегодняшней… Ссоры? Я полагаю, ты бы хотел обсудить инцидент.              Уилл утвердительно хмыкает, хотя на самом деле стресс последних нескольких часов настолько ослабил воздействие этого загадочного кусочка честности, что парень едва находит в себе силы даже вспоминать об сделке.              — Может быть, сначала перекусим? — добавляет Ганнибал, замечая, каким бледным и усталым вдруг стал Уилл. — Если хочешь, подожди в гостиной, я принесу.              Уилл благодарно улыбается этому предложению, а затем, в попытке внести свой вклад в вечернее развлечение, помимо бутылок дешёвого пива и отсутствия лаймов, разводит огонь в камине и включает все боковые лампы, дабы придать комнате успокаивающий, рассеянный свет, также терпеливо возится с радиоприёмником, пока ему наконец не удаётся найти канал классической музыки. Стол слишком завален книгами и бумагами, чтобы позволять как-либо взаимодействовать с ним, но надежда, что Ганнибал не будет возражать против того, чтобы сидеть на диване и есть прямо с колен, как студенты (хотя, без сомнения, даже когда Ганнибал был студентом, то были блюда из ресторанов и вечерние наряды). Названный появляется через несколько минут, придерживая два подноса рукой жестом официанта, который Уиллу кажется довольно милым по сравнению с обычной сдержанной элегантностью, и становится очевидным, что ему каким-то образом удалось превратить скудное содержимое холодильника Уилла в сырные омлеты и свежую выпечку, также салат с изысканным вкусом и возродить старинный хлеб, превратив его в чесночный.              — Это восхитительно, — говорит Уилл, стараясь не выдать своего удивления. — Спасибо.              — Не за что, — отвечает Ганнибал, — хотя в блюде нет ничего особенного, заслуживающего похвалы. — Он делает паузу, критически рассматривая тарелку с разных сторон. — Чрезмерная простота.              — Ты, кажется, расстроен из-за этого, — говорит Уилл, подцепляя омлет вилкой.              — Будь уверен, я ментально оплакиваю сегодняшний ужин.              — Да, твои слезы ожидаемы.              Ганнибал слегка ухмыляется, затем сам аккуратно откусывает кусочек, прежде чем откинуться на спинку дивана, чтобы стало удобнее наблюдать за Уиллом: в данный момент он склонился над своей тарелкой и поглощает ее содержимое, как человек, умирающий от голода. При таком освещении кровоподтёки выглядят более незаметными, словно художник взял очень тонкую кисть и смешал оттенки аметиста и малинового вокруг изящной структуры кости, чтобы придать более чёткий рельеф. Хотя нужен был бы незаурядный талант артиста, дабы адекватно передать тот неистовый блеск жизненной силы, что делает Уилла таким притягательным и лучезарным, несмотря на его очевидное истощение. «Ужин придал тебе сил, не так ли», — с интересом думает Ганнибал, обводя взглядом раны. «Зажжённый импульс и пробуждал инстинкт, даже если ты не в силах признаться — или признать, что он есть». Затем он тщательно сохраняет эту информацию для дальнейшего использования и переводит взгляд на глаза и губы Уилла, лениво пытаясь представить, как это стремление к разрушению может проявляться более откровенными способами. В связи с размышлением доктор решает, что Уилл почти наверняка один из тех редких омег, которые становятся агрессивными во время течки и нападают на альфу. Данный феномен часто становится предметом обсуждения в медицинских журналах: чрезвычайная злобность, с которой такие омеги кусаются и царапаются, и то, как трудно усмирить их до такой степени, что они готовы принять узел. Клинически это представлено как патология, для лечения которой требуется медикаментозное лечение, но в данном случае Ганнибал находит саму идею привлекательной из-за того, насколько невероятно приятно было бы подвергнуться нападению Уилла; и, что ещё более важно, в конце концов убедить Уилла позволить одолеть себя.              — Что? — резко спрашивает Уилл. — Ты пялишься на меня.              — Да, наверное, так и есть, — неторопливо отвечает Ганнибал.              — Ну, это невежливо, — говорит Уилл с ноткой торжества.              — Ты совершенно прав, я приношу свои извинения. Ты застал меня в глубокой задумчивости.              — Касательно?              — Расследования, — лжёт Ганнибал с гладкой убедительностью. — Мне интересно, что же в деле столь необычного, что Джек Кроуфорд так сильно хотел получить консультацию.              — Ты и меня в вопрос включаешь?              — Вовсе нет. Ты отправил всего одно сообщение.              — Да, что ж, извини, что так получилось. Мне не следовало беспокоить тебя на работе.              — Ты не «беспокоил» меня, хотя моё любопытство было возбуждено, так что лучше расскажи сейчас. Я полагаю, тело было обнаружено в необычном месте? Где-то далеко?              — Как ты догадался? — спрашивает Уилл, а затем замолкает и улыбается. — О да, конечно: перерывы между звонками тебе.              — Правильно, — говорит Ганнибал. — Промежуток между ними означал, что вы, вероятно, все время перемещались. Итак, та жертва была найдена — где? В сельской местности?              — Да. На самом деле, не так уж далеко отсюда.              — Было ли что-нибудь ещё, что отличалось?              — Ага… — Уилл снова замолкает, затем аккуратно кладёт вилку на тарелку. — На теле был кусочек картона.              — И?              — И на нём были написаны мои инициалы.              — Правда? — резко спрашивает Ганнибал. Он наклоняется вперёд, явно заинтригованный. — И ты веришь, что это намёк в твою сторону?              — Не знаю. Это может быть простым совпадением. Джек поддерживает сию теорию.              — Конечно, это возможно.              — Если бы он захотел связаться со мной, есть куда более эффективные способы.              — Повторно, это бесспорная правда.              — И всё же…              — И всё же ты не совсем удовлетворён. Прекрасно, ибо я тоже. — почти незаметно Ганнибал придвигается чуть ближе. — Итак, если это намёк… Как ты думаешь, чего ради? — Иная пауза. — Почему Скульптора потянуло к тебе?              — Наверное, потому, что я публично связан с расследованием.              — Но ведь и многие другие тоже. Почему не «ДК» на карточке? Или, если уж на то пошло, не «ГЛ». Почему ты?              — Я не знаю. — Ганнибал ждёт ещё несколько секунд, приподняв брови. — Не знаю, — говорит Уилл.              — Тогда, вероятно, визитка действительно не более чем совпадение, — беззаботно отвечает доктор. — Возможно, мы пытаемся найти закономерности там, где их нет. — Уилл отвечает не сразу и вместо этого просто проводит рукой по лицу, которое внезапно становится очень бледным и осунувшимся. — Она выбила тебя из колеи, верно? — добавляет Ганнибал более мягким голосом.              — Не только она, — задумчиво произносит Уилл. — Честно говоря, сегодня был странный день.              — Я вижу.              — М-м.              — Ты выглядишь хуже, чем обычно, — осторожно добавляет Ганнибал. — И, хотя я понимаю, услышанное тебе не посимпатизирует, но тебе действительно стоит подумать о том, чтобы сократить употребление супрессантов. Побочные эффекты стали куда более выраженными, чем когда я видел тебя в последний раз.              — Ты прав, — огрызается Уилл. — Не посимпатизирует. — Затем он сам колеблется и на мгновение выглядит смущённым. — Прости. Просто дело в том, что я, это… Это… — младший снова запинается, затем вздыхает и пожимает плечами, отказываясь от любых попыток объясниться. — Это сложно.              — Я знаю. Могу ли я как-либо помочь?              — Нет, — говорит Уилл, выглядя ещё более несчастным, когда он кратко оценивает масштаб своих проблем. — Не совсем.              Ганнибал ждёт ещё несколько секунд, втайне восхищённый тем, как его прежнее чувство опекунства смешивается с приливом собственнических чувств при мысли о том, что кто-то пытается обременять Уилла (кроме него самого, очевидно), что почти захватывает дух своей интенсивностью.              — Всё в порядке, — добавляет Уилл ровным механическим голосом, который звучит неубедительно. — Я в порядке.              — Я надеюсь, ты не слишком обидишься на моё предложение, — говорит Ганнибал после иной деликатной паузы, — но, может быть, тебе нужно быть мягче?              — Почему? — с горечью спрашивает Уилл. — Потому что я омега?              — Естественно, потому что ты омега, — безмятежно отвечает Ганнибал. — А не потому, что ты — Уилл.              Уилл пытается собраться с силами, чтобы ответить на это, пока не ловит взгляд Ганнибала и не может удержаться от смеха.              — Я оказывал подобные услуги нескольким пациентам, — добавляет Ганнибал. — Это может быть весьма полезно во время стресса.              — Ну что ж… Я думаю… Тогда ладно, — слышит Уилл свой голос, хотя это не совсем то, что он хотел сказать. Затем брюнет не делает ничего, чтобы спасти ситуацию, и добавляет, — только если ты уверен, что не обременён.              — Отнюдь нет, — отвечает Ганнибал, как ни в чем не бывало.              — Спасибо, — говорит Уилл, кто теперь выглядит слегка смущённым и изо всех сил пытается скрыть себя. — Думаю, я, вероятно, сочту это полезным. — Затем он улыбается шире и рассеянно проводит рукой по волосам. — Хотя, честно говоря, Уиллы³ все такие странные, верно?              — Действительно. Хотя, я полагаю, ты самый странный из них.              — Думаю, да. Одно из моих самых плодотворных качеств.              — Несомненно, — говорит Ганнибал, кто тоже начинает улыбаться. — Итак, чтобы ты хотел от меня?              — Не знаю. Просто… Неважно. Что ты обычно делаешь для пациентов в таких ситуациях?              — В таких ситуациях я руководствуюсь их личными предпочтениями.              — Ну, сейчас разрешаю импровизировать.              — Но я хочу знать, чего бы ты хотел, — отвечает Ганнибал, чей бархатный голос ныне столь низок и звучен, что кажется, будто мурлычет. — На самом деле, я не могу отделаться от ощущения, что тебе нужно больше практики, чтобы понять, что именно тебе нравится.              — Мне многое нравится, — оправдывается Уилл.              — Да? Тогда у тебя не должно возникнуть проблем с предпочтениями.              — Туше, — говорит Уилл, снова начиная улыбаться. — Иногда ты такой надоедливый. Я когда-нибудь говорил тебе об этом?              — Да, кажется, ты упоминал раз или два.              — Ну, раз уж ты в курсе, — дружелюбно отвечает Уилл. — Хорошо, тогда… Дай подумать. — Он замолкает на несколько секунд, очевидно, обдумывая вопрос, Ганнибал ждёт в молчаливом, терпеливом ожидании с той же слабой улыбкой на лице. — Мне очень нравится, когда гладят мои плечи, — в конце концов говорит Уилл, забыв добавить, что никто никогда не ласкал его, поэтому он мог только догадываться, что ему может понравиться. — И спину тоже.              — Что насчёт скальпа?              — Иногда, — отвечает Уилл, делая вид, что задумался. — Но не слишком усердно.              — Звучит приемлемо. Как бы ты предпочёл сесть? — Уилл выглядит озадаченным, и губы Ганнибала растягиваются в ещё одной медленной улыбке. — Я имею в виду — где. Здесь, как сейчас? Или на полу?              — О, да, конечно. Здесь хорошо.              — Тогда отвернись в другую сторону от меня. — Уилл колеблется несколько секунд, затем подчиняется, подтягивает ноги и кладёт подбородок на колени, при этом кажется, что он немного съёживается. — Ближе, пожалуйста, — добавляет Ганнибал призывно низким голосом. — Ещё. Вот, прекрасно. Уилл, ты очень напряжен. Отчего? Неужели чувствуешь себя неловко?              — Наверно, да, — мутно отвечает Уилл, вздрагивая, когда чувствует, как две тёплые, крепкие кисти медленно скользят по тонкому материалу рубашки. — Наверное, сам процесс смущает.              — Не должен. Или, по крайней мере, каким именно ты его воспринимаешь.              Уилл издаёт сдавленный звук, затем поудобнее утыкается лицом в колени, совершенно не подозревая, что Ганнибал занят осмотром его шеи на предмет укусов или царапин, которые указывали бы на попытки неизвестного альфы-соперника заявить свои права. Как оказалось, кожа у него бледная, безупречная и красивая, хотя этого всяко недостаточно, дабы Ганнибал перестал внутренне рычать при мысли о том, что кто-то другой осмелится оказаться на расстоянии вытянутой руки от его самого ценного имущества.       Поразмыслив глубже, Ганнибал теперь решает, что, когда он сам прокусит Уилла, необходимо будет несколько раз вспарывать метку, чтобы шрам был как можно более глубоким и ярким. Несомненно, будет больно — Ганнибал в знак извинения нежно гладит Уилла по шее в ожидании будущих страданий, — но, тем не менее, это неизбежно, потому что нужно как можно яснее показать, что Уилл целиком принадлежит ему. В этот момент Уилл, возможно, встревоженный прикосновением альфы к его шее, настороженно переминается с ноги на ногу и выглядит так, словно вот-вот отстранится; поэтому, Ганнибал в последний раз гладит его по шее в качестве прощального жеста, а затем поднимается к голове Уилла и на мгновение закрывает глаза от удовлетворения тем, что наконец–то добился того, чего уже некоторое время представлял с величайшим удовольствием, а именно запустить пальцы в локоны Уилла.       Названный наклоняется навстречу прикосновению, и Ганнибал старательно подавляет вздох восхищения, что ему хочется издать, вместо этого сосредотачивается на запоминании всех оттенков, скрытых на нём: насыщенные каштановые тона, редкие медно-рыжие пряди и даже один или два слабых оттенка блонда вплетены в более заметные соболиные и шоколадные тона. Их тоже очень много, и, хотя те не так мягки, как ожидалось, но обладают приятной густотой и блеском, что компенсируют с излишком.              — М-м-м. Очень вкусно, — сонно говорит Уилл.              — О, Уилл одобряет.              — Да, отличная работа — вы угодили Уиллу.              — Буду знать, — говорит Ганнибал. — Могу добавить, что с большим удовлетворением, потому что, по-моему, иногда угодить Всевышнему, вероятно, легче, чем угодить Уиллам.              Парень издаёт удивлённый звук, затем запрокидывает голову достаточно далеко, чтобы увидеть лицо Ганнибала.              — У вас очень пораженческий настрой, д-р Лектер. Говорят, «где есть Уилл, там есть и выход».              — Действительно, так говорят, — соглашается Ганнибал, нежно убирая волосы Уилла с его глаз. — Однако они недооценили тот факт, что Уиллы — крайне своевольны. Поэтому я не склонен воспринимать их всерьёз.              — Пораженец, — повторяет Уилл с ноткой самодовольства. — Ты один из Побеждённых.              — Совершенно верно, хотя, по крайней мере, ты должен признать, что я принимаю поражение с достоинством. Так получилось, что Джек Кроуфорд спросил, может ли он прийти ко мне в офис завтра. Он пытался пошутить, — «мне не нужна терапия», — сказал он, — «я просто хочу где-нибудь посидеть часок, обхватив голову руками». Теперь мне придётся сказать ему, что это будет невозможно на том основании, что я намерен сидеть, обхватив голову руками, в результате длительного ознакомления с представителем из рода Уиллов.              Уилл снова смеётся, затем снова наклоняется вперёд, и Ганнибал может провести ладонями вверх и вниз по его спине.               — Я мог бы присоединиться к тебе, — говорит он. — На самом деле, у тебя, вероятно, будет очередь из членов рабочей группы, желающих сделать то же самое.              — Да, полагаю, что новая жертва усилит напряжённость, — отвечает Ганнибал. Он медленно проводит пальцами по рёбрам Уилла, затем повторяет махинацию, ибо ему нравится, как это заставляет дрожать младшего, прежде чем снова вернуться к позвоночнику. — И как продвигается работа над профилем?              — Не густо.              — Нет? Больше никаких мыслей по поводу твоей гипотезы о подражателях?              — Как сказать, — раздражённо говорит Уилл. — Честно говоря, когда я увидел визитку, то подумал, не может ли это быть связано с одним из моих прошлых дел — увечья соответствовали бы нескольким из них, — но в этом нет особого смысла. Я имею ввиду, зачем подражать кому-то из пойманных? Вряд ли их можно было назвать знаменитыми. Не то чтобы… О, я не знаю. — Он замолкает на несколько секунд, явно подбирая лучший пример. — Помнишь дело Чесапикского Потрошителя?              Ганнибал делает небольшую паузу, прежде чем возобновить медленные движения руками; хотя в его голосе нет и тени интереса, когда он отвечает:              — Они так и не поймали его, да?              — Ага. Но кто-то вроде него… В его случае я мог бы понять вдохновение подражателя.               — О? — говорит Ганнибал. Он медленно проводит пальцем по шее Уилла. — И почему же?              — Потому что он был уникален, — без колебаний отвечает Уилл. — Насилие было настолько хорошо контролируемым. Я никогда не видел ничего подобного; никто из нас не видел. Я до сих пор не видел ничего похожего.              Теперь он ненадолго закрывает глаза, пытаясь заново представить себе полицейские отчёты и фотографии с места преступления, обмотанные обрывками скотча, которые развевались в воздухе. Первоначальные впечатления, инстинкты, повествование, возникшее из каждого документа… Настолько яркое и жизненное, когда оно вырывалось из-под сухого машинописного текста и ксерокопированных страниц, как готическая трагедия Гран Гиньоля, разыгранная специально для него — единственного, кто мог видеть. Затем он издаёт приглушенный стон, потому что руки Ганнибала, кажется, время от времени давят на его кожу, почти — но не совсем — болезненно.              — В том, что он делал, было что-то артистичное, — наконец добавляет Уилл, и его голос звучит тихо и отстранённо, словно он произносит что-то, рождённое внутри, что бесконечно репетировалось и только сейчас произносится вслух. — Элегантность. Это были живые картины: то, как они были представлены, имело для него такое же значение, как и то, что именно он демонстрировал.              Ганнибал скользит ладонью ниже по спине Уилла, затем другой рукой берет его за плечо, пока Уилл не вынужден отклониться назад и позволить Ганнибалу принять на себя большую часть его веса. Внезапное желание прижать Уилла к себе делает его гораздо более грубым, чем предполагалось, хотя если Уилл и замечает, похоже, не возражает. Младший инстинктивно закрывает глаза и запрокидывает голову, совершенно не осознавая, как близко он находится к лицу Ганнибала, пока тот снова не заговаривает, и Уилл чувствует тёплое дыхание на скуле:              — Что ещё? — тихо спрашивает Ганнибал.              На каком-то смутном уровне Уиллу приходит в голову, что такая искренняя рапсодия на столь ужасную тему граничит с неуместностью, вот только слова так и льются рекой, словно после травы, что парень не в силах остановить доводы.              — Убийства Потрошителя превратили смерть в искусство, — отвечает он тем же напряженным голосом. — Но в то же время они были произвольными; это была его грандиозная задумка, и все были одинаково достойны этого. Садистские, но виртуозные, театральные, но дотошные… Как будто он хотел преобразить вульгарное и банальное в прекрасное. Что-то, что заслуживает внимания. — Затем Уилл, наконец, осознает, что только что сказал, и краснеет, после резко замолкая, когда дыхание Ганнибала, слабое, как паутина, продолжает касаться лица. — Боже, послушай, просто не обращай на меня внимания, — с несчастным видом произносит Уилл. — Мне правда жаль. Иногда я теряюсь в таких вещах. Наверное, звучу как псих.              — Не особо, — отвечает Ганнибал. Восхищённо вздохнув про себя, он нежно проводит ладонями по плечам и вниз по рукам Уилла в награду за то, что он такой… Совершенный. — Ты говоришь то, что считаешь нужным: впечатления могут быть тревожными, но и субъект изучения тоже. Кроме того, часто случается, что настоящая трагедия приобретает художественные элементы красоты. Ты осознаешь, верно? Ты видишь реальность не так, как он, но все же можешь принять его точку зрения.              — Да, что ж, добро пожаловать в мой мир, — сухо говорит Уилл. — Прости, что втягиваю тебя.              — Напротив, — отвечает Ганнибал. — Я попал сюда по своей воле, но я ценю компанию.              Уилл слегка кивает, но никак не реагирует, и Ганнибал продолжает ласкать плечи в уютной тишине, где не слышно ничего, кроме тихого потрескивания огня, прежде чем внезапный порыв заставляет его снова попытаться дотронуться до шеи Уилла. Вспоминая разнообразные лекции по омегабиологии, что приходилось прослушивать на протяжении многих лет, он начинает осторожно обхватывать пальцами ее тыльную сторону: периодически надавливая, затем проводя ладонью по небольшому костяному выступу в верхней части позвоночника Уилла. И, в отличие от прошлого раза, Уилл не только позволяет это, но и реагирует даже лучше, чем ожидалось, становясь совершенно мягким и податливым в руках Ганнибала, даже издавая едва заметный намёк на стон, что серьёзно проверяет самообладание Ганнибала. Не отпуская шеи Уилла, он медленно опускает другую руку вниз, к его плечам, и снова вознаграждается тем, как Уилл слегка вздрагивает, после доверчиво откликается на прикосновение.              — Вот и всё, — тихо произносит Ганнибал, почти невыносимо очарованный. — Хороший мальчик. У тебя так хорошо получается. Просто постарайся расслабиться.              — М-м. Мне нравится, — отвечает Уилл, хотя в этом нет необходимости.              — Я знаю, один из Уиллов, я вижу.              — Не говори так. Это звучит как персонаж комиксов. Флэш, Халк… Уилл.              — Принято к сведению.              Младший снова улыбается, затем закрывает глаза и откидывается назад, пока не переносит на доктора почти весь свой вес.               — Держу пари, ты даже не знаешь, что такое комикс.              — Знаю. Хотя, полагаю, ты не удивишься, узнав, что я никогда не читал их.              — Честно говоря, не думаю, что читал сам. По крайней мере, я мог бы читать, когда был моложе… Я правда не помню.              Эта концепция сама по себе является чем-то вроде подарка и на мгновение заставляет Ганнибала закрыть глаза, зачарованно вглядываясь в образ Уилла–подростка с длинными конечностями и неопределёнными страстями — одинокого жеребёнка, кто задумчиво пасётся в стороне от остального стада, — кто жаждал общения, но яростно и вызывающе избегая его. В этом отношении он не так уж сильно отличается от сегодня, но ныне гораздо более необузданный: как красивая дикая волна, разбивающаяся о стену прилива.              — Я не очень-то увлекался такими вещами, — неопределённо добавляет Уилл.              — Мне было бы интересно как-нибудь побольше узнать о твоём детстве.              — Нет, не стоит. Честно говоря, оно не так уж и интересно.              — Мне довольно трудно поверить.              — Почему?              — Почему нет?              — Совершенно безосновательно, — твёрдо отвечает Уилл. — На самом деле всё так, как ты сказал ранее: ты ищешь закономерности там, где ее нет.              Ганнибал улыбается сам себе, затем поднимает руки вверх, чтобы нежно обхватить голову Уилла ладонями, после ловко проводит по ней пальцами, как будто пытается наметить каждую расщелину и гребень черепа: затылочную, теменную, вверх вдоль челюсти, затем прямо по лбу.              — Это ты так говоришь, — ласково бормочет Ганнибал.              — Я так и сказал.              — И всё же твой разум не просто ожил во взрослой жизни, полностью сформировавшись. Произойдёт ли это? — Уилл раздражённо ёрзает под его руками, явно возмущённый таким противоречием, и Ганнибал деликатно усиливает давление, борясь с сильным искушением наклониться и коснуться губами лба Уилла, просто чтобы посмотреть, как он отреагирует.              — Ты уже упоминал о деле Потрошителя, — мягко добавляет Ганнибал. — В нём есть элементы алхимии… Очищающие и превращающие низменные элементы в благородные. Ты не можешь заставить себя не восхищаться подобным порывом, но посмотри, как ты ежедневно занимаешься подобным? То, как ты уходишь в тень. Вступаешь с ними в сговор. Общаешься с ними. Привлекаешь их и сопереживаешь им — разве нет? Затем появляешься снова с несломленным духом и сохранившим рассудок. У тебя есть способность искоренять уродство в мире и оставлять на его месте что-то прекрасное: превращать недостойное и бесполезное в нечто художественное.              — Наверное.              — Ты догадываешься, да? — бормочет Ганнибал, начиная водить ладонями по спине Уилла, с каждым разом опускаясь ниже. — Что, больше нечего сказать? Хотя, возможно, ты прав в своей осмотрительности; возможно, нам следует закончить разговор на этом и оставить темы на усмотрение самих себя. Помни, в конце концов, то, что Ницше имел основания заметить по этому поводу: тот, кто сражается с чудовищами, должен позаботиться о том, чтобы самому не стать чудовищем. — Он снова проводит пальцами по горлу Уилла и очень слабо улыбается. — И когда ты слишком долго смотришь в бездну, бездна начинает смотреть в тебя.              — Не совсем, — твёрдо говорит Уилл. — Нет.              — Естественно, нет, — отвечает Ганнибал с очередной улыбкой. — Кроме того, я полагаю, что идея павшего героя слишком банальна на твой вкус. Вместо этого мы можем оставить тебя в роли воина, стремящегося к справедливости, или ты предпочёл бы быть бунтарём? На самом деле это не имеет значения, верно? Ты все равно можешь оставить своё мнение о своих монстрах при себе и оценить их замысел, не становясь ими.              — Конечно, — раздражённо отвечает Уилл. — Кроме того, в этом твоём мысленном эксперименте упущен смысл, потому что я встречаюсь с ними не на их собственных условиях.              — Действительно, нет. Ты ведь встречался с ними у Джека Кроуфорда, не так ли? — Ганнибал делает паузу, затем намеренно проводит большим пальцем по краю пореза на лбу Уилла. — По крайней мере… Большую часть времени.              — Это совсем другое. Точно не одно и то же.              — На самом деле всё это не одно и то же, — мягко говорит Ганнибал. — В конце концов, оригинальная цитата взята из сборника, озаглавленного «По ту сторону добра и зла»; и они не являются независимыми силами, как хотели бы утверждать Джеки Кроуфорды всего мира. Например, создание самоощущения; формирование у человека представления о своей человечности и о том, что значит быть человеком. Это можно было бы рассматривать как абсолютное средоточие добра и зла, как поле их битвы, однако идентичность — это не просто процесс изучения различных моральных норм: это художественное воплощение. Следовательно, монстру не хватает артистизма. Прямо как Скульптор, на самом деле: такой же бесхитростный, безыскусный и бессмысленный. И всё же нет такого морального оскорбления, что в умелых руках не могло бы приобрести эстетических свойств красоты.              — Сохраняйте свой артистизм и сопротивляйтесь пропасти, — сардонически говорит Уилл.              — Возможно. В конце концов, ты не хуже меня знаешь, что те монстры, за которыми ты гоняешься, всегда оказываются уничтожены тем, кем они являются на самом деле.              — Разве не поэтому ты здесь? — отвечает Уилл, слегка ёрзая под руками Ганнибала. — В конце концов, именно поэтому Джек тебя и нанял.              — Конечно, — говорит Ганнибал тем же тихим голосом. — Я всегда стремился к тому, чтобы ты не был уничтожен таким же образом. Скорее, я хотел бы видеть тебя… Возвышенным.              — Да, — говорит Уилл бесцветным голосом.              — Ты не согласен?              — Я не слишком оптимистичен, нет. Не то чтобы это действительно имело значение. В конце концов, я могу жить и без возвышения; на самом деле, я вполне счастлив просто продолжать жить там, где я есть.              — Какие же у тебя скромные амбиции, Уилл, — говорит Ганнибал, нежно проводя пальцами по волосам Уилла. — Я подозреваю, что мы можем добиться большего.              Уилл беспокойно переминается с ноги на ногу и издаёт неопределённый звук несогласия, хотя не менее поразительно, что он не предпринимает никаких попыток отстраниться. На самом деле, парень делает прямо противоположное — наклоняется ближе, пока не оказывается на волосок от того, чтобы прижаться к груди Ганнибала, — и очевидная неосознанность этого, наконец, отвлекает Ганнибала от его предыдущего хода мыслей и напоминает ему о многочисленных монографиях, которые он читал, о том, что омеги, предположительно, стремятся быть скрытыми и опасливыми. На самом деле теме посвящён целый жанр: принадлежности для гнёзд и кровати с балдахинами, не говоря уже о шторах со специальной подкладкой и лампочках с покрытием, предназначенных для затемнения комнаты и поддержания в ней уюта и безопасности. Не то чтобы Уилл когда-либо проявлял особое беспокойство по поводу такого уединения — в том, как он шагает по полям и бежит по лесам или стоит в одиночестве на подиумах в похожих на пещеры аудиториях, — но, возможно, инстинкт к этому сохраняется, несмотря ни на что. «Ты мог бы иметь всё это, если бы тебе это было нужно», — думает Ганнибал с редким для него приливом нежности, представляя себе то время, когда Уилла наконец увезут отсюда и благополучно поселят в собственном доме Ганнибала. «И всё остальное, тебе нужно лишь попросить. Я бы всегда давал тебе всё, что ты захочешь».              — Прости, — бормочет Уилл, откидываясь ещё дальше назад, прежде чем неосознанно разочаровать Ганнибала, снова резко выпрямившись. — Я начинаю засыпать.              — Действительно, — с нежностью говорит Ганнибал. — Хотя, по крайней мере, сейчас ты более расслаблен. — Уилл тихо хмыкает в знак согласия, затем разочаровывает Ганнибала сильнее, отстраняясь, чтобы свернуться калачиком на другом конце дивана. — Мне пора, — добавляет старший, стараясь, чтобы в его голосе не прозвучало слишком много сожаления по этому поводу.              — Извини, — повторяет Уилл приглушённо и невнятно, так как его начинает клонить в сон. — Это был долгий день. Хотя, разве так не всегда? В любом случае, это глупое выражение; в конце концов, даже самый длинный день не может превышать те же 24 часа, что и предыдущий.              — Я понимаю, — говорит Ганнибал.              В его голосе слышится нотка мягкости, которой обычно нет, хотя в данный момент Уилл слишком устал и озабочен, чтобы заметить. Его голова почти на расстоянии касания, и Ганнибал удивлён — и не совсем доволен — тем, как соблазнительно протянуть руку, чтобы погладить его по лицу; возможно, даже начать накручивать прядь волос ему на палец. «Посмотри, что ты сделал со мной, Уилл Грэм», — думает он, слегка удивлённый. — «Тебе удалось опровергнуть все мои ожидания относительно самого себя — и все же я не могу заставить себя завидовать твоему успеху». Затем он вздыхает и мысленно закатывает глаза, прежде чем незаметно указать на один из пузырьков с таблетками, который в какой-то момент выпал из кармана Уилла и покатился по полу.              — Если ты все-таки заснёшь, не забудь их убрать, — многозначительно добавляет он. — Иначе собаки могут до них добраться.              Даже при тусклом свете лампы хорошо виден румянец на лице Уилла: довольно очаровательный оттенок розового на обеих скулах.              — Да, знаю, — говорит он после паузы. — Я не сплю.              — И не храни их там, куда падает солнечный свет.              — Ой. А я и не знал. Спасибо.              — Я как раз собирался спросить, можно ли мне воспользоваться твоей ванной, — беззаботно говорит Ганнибал. — Если хочешь, я положу их для тебя в шкафчик или куда-нибудь ещё, где ты их обычно хранишь.              Теперь, когда он снова стал более внимательным, Уилл не может не заметить, каким тоном это было сказано — якобы тактичным, но с оттенком сочувствия, — и это приводит к однозначному выводу, что Ганнибал уже интуитивно уловил связь между пузырьками с таблетками и его повреждённым лицом. Излишне говорить, что он чувствует себя не совсем комфортно из-за этого, хотя некоторым утешением является то, что Ганнибал, очевидно, понял, что это не его дело, и не собирается спрашивать. Затем у Уилла возникает искушение сказать Ганнибалу, чтобы он просто оставил бутылки там, где они есть, только это кажется немного невежливым — отказываться от предлагаемой помощи. Не говоря уже о том, что он так устал, и возможность просто остаться там, где он есть, и подремать перед камином невероятно заманчива. Кроме того, возможно, разрешение Ганнибалу забрать их можно истолковать как жест солидарности — дружбы — и это простой способ для Уилла продемонстрировать доверие и фамильярность в его присутствии? В конце концов, младший просто слегка улыбается и говорит:              — Спасибо, было бы неплохо: ванная комната находится выше по лестнице, первая направо. Не мог бы ты просто оставить их в шкафчике над раковиной?              — Разумеется, — отвечает Ганнибал. — Оставайся на месте и отдохни немного, я сам выйду. — Взяв покрывало с одного из стульев, он протягивает его Уиллу, чтобы тот мог завернуться в него; жест, который он с удовольствием проделал бы сам, если бы не знал, что Уилл никогда бы этого не позволил. — Без сомнения, скоро увидимся.              — Хм. Скоро, — отвечает Уилл, чьи глаза уже закрыты.              Ганнибал задерживается ещё на несколько секунд (предположительно, чтобы застегнуть пальто, но на самом деле, чтобы посмотреть на Уилла), затем бесшумно выходит из комнаты и крадучись поднимается по лестнице. Очень заманчиво воспользоваться возможностью и осмотреть содержимое некоторых комнат, вот только вероятность обнаружения слишком велика, чтобы рисковать; и после недолгих размышлений он решает ограничиться тем, что заглянет в комнату, которая, как он предполагает, является спальней Уилла. Одна из собак, дремлющая на коврике, поднимает голову и обиженно рычит на вторжение, Ганнибал с неприязнью щурит на неё глаза, прежде чем снова окинуть взглядом комнату.       Как и ожидалось, она в основном строгая и функциональная, и Уилл почти не пытался запечатлеть здесь следы своей индивидуальности — ни сувениров, расставленных в весёлом беспорядке по полкам, ни книг на прикроватном столике, ни нескольких картин на стене, обладающих той же привлекательной, но безличной эстетикой, что и в гостиничных номерах… Тем не менее, ему интересно увидеть большое кресло с откидной спинкой у окна, само по себе ничем не примечательное, за исключением расположения спинки, что закругляется так, что сидящий в нём человек будет частично скрыт. Учитывая более ранние размышления о том, что омегам нужно скрываться, трудно не истолковать это как попытку Уилла спрятаться, и он находит эту картину неожиданно трогательной: стройное тело Уилла, свернувшееся калачиком в кресле, возможно, с подтянутыми к груди ногами, пытающееся найти убежище, чувство защищённости в этом запутанном и произвольном мире с его случайной жестокостью. На утончённый взгляд Ганнибала, стул выглядит крайне уродливо и вызывает брезгливую дрожь при мысли о том, чтобы поставить его в собственном доме, хотя он знает, что все равно позволил бы Уиллу взять его с собой, если бы тот захотел. И, надеясь, что в долгосрочной перспективе такие артефакты станут совершенно ненужными, учитывая, что Уилл полностью сможет получить всё необходимое ощущение безопасности и покровительства от самого Ганнибала. «Словно тебе требуется многое», — с интересом поправляет Ганнибал. На самом деле, учитывая препятствия, с которыми он сталкивается, самодостаточность Уилла весьма примечательна.       Это напоминает старшему о том, зачем он на самом деле поднялся наверх, поэтому мужчина с сожалением разворачивается и молча отступает по коридору, где без дальнейших промедлений находит ванную. Оказавшись внутри, он включает свет и ставит бутылки на подоконник, несколько секунд задумчиво рассматривает их, как человек, присматривающийся к противнику перед боем, затем протягивает руку и ловко откручивает предохранители с обеих крышек. Очень жаль, что Уилл, очевидно, пошёл на такие крайние меры, чтобы заполучить их, хотя, конечно, с этим ничего не поделаешь. «Тебе следовало сначала обратиться ко мне», — думает Ганнибал, изучая мелкий шрифт на этикетках. «Я бы заботился о тебе гораздо лучше. По крайней мере, лучше, чем ты можешь сам».              Не то чтобы это было особенно удивительно. Уилла, как типично для многих омег, явно приучили испытывать огромное количество стыда и вины по поводу своей сексуальности и поощряли рассматривать ее только с точки зрения того, как она влияет на альф, а не то, чем он может наслаждаться на своих собственных условиях. Ему пойдёт на пользу повторное знакомство с более плотскими аспектами самого себя: со всем, что является грубым, примитивным, инстинктивным и — самое главное — не сдерживаемым бессмысленно жёсткими правилами общества о совести и приличиях. При мысли об этом Ганнибал позволяет себе слегка улыбнуться, потому что в долгосрочной перспективе сексуальное влечение — лишь один из множества других, гораздо более интересных импульсов, и возможность Уилла наслаждаться собственным телом — ничто по сравнению с тем, как он наслаждается своим разумом.       Хотя, по общему признанию, все это ещё в будущем, и гораздо более насущной задачей является предотвращение неизбежного столкновения, которое скрывается в этих токсичных таблетках. Поэтому, не теряя больше времени, Ганнибал высыпает содержимое флаконов на выступ и за несколько секунд быстро рассчитывает дозировку: задача, значительно усложняющаяся тем фактом, что, как это часто бывает с нелегально продаваемыми препаратами, оба они содержат разную дозу: в одном содержится 50 мг синтетического прогератона, а в другом — 40 мг. Но для того, чтобы все шло по плану, жизненно важно, чтобы не было допущено ошибок, поэтому Ганнибал отказывается от своей обычной привычки никогда не утруждать себя перепроверкой своих мысленных вычислений (потому что, конечно, они неизменно безупречны) и повторяет их дважды, чтобы убедиться, что числа получаются правильными по сравнению с тем промежутком времени, который он провёл. В этом отношении такая осторожность нужна как Уиллу, так и ему самому, ибо крайне важно, чтобы события развивались не так быстро, чтобы Уилл не остался уязвимым и незащищённым и не попался на глаза альфе в неподходящий момент. Или, точнее, любым другим альфам.              «Это для твоего же блага, дорогой», — безмятежно и без тени вины думает Ганнибал, доставая из кармана пальто третью бутылочку и начиная аккуратно заменять желаемое количество таблеток из запаса Уилла точно такими же, которые он уже некоторое время носит с собой в сумке. Предвкушение возможности, точно такой же, как эта. Уилл погубит своё прекрасное тело, если будет продолжать в том же духе, и это было бы самым ужасным расточительством; даже если бы у него было право разрушить то, что в конечном счёте должно принадлежать Ганнибалу, чего бедный мальчик точно не имеет. Ганнибал недовольно щурит глаза при этой мысли, затем продолжает пересчитывать таблетки.       Конечно, дело не только в физическом благополучии, учитывая, что разум Уилла — самый ценный элемент в этом уравнении. И это само по себе чрезвычайно интересно, потому что бесчисленное множество врачей, должно быть, предупреждали его об опасности психологических побочных эффектов от злоупотребления супрессантами, но это никак его не остановило. Почему его это так мало волнует? Следует признать, что этот нынешний рецепт также сопряжён с некоторыми побочными эффектами, но, по крайней мере, они были бы более утончёнными и бесконечно более увлекательными. Невозможно сказать наверняка, что может произойти, но главное в том, что Уилл очень скоро почувствует себя намного лучше. А Ганнибал, в свою очередь, тем временем получит возможность наблюдать за любыми результатами — так сказать, за тем, что выходит из куколки и чему, несомненно, суждено стать чем-то впечатляющим. Нечто, что само по себе ярко горит смертоносным светом; нечто бесстрашное, безжалостное и невероятно подвижное… Всё, что ему нужно, — это надлежащая поддержка.              С ещё одной улыбкой Ганнибал аккуратно ставит обе бутылки на полку и убирает пустую, затем выключает свет и бесшумно спускается по лестнице, чтобы в последний раз взглянуть на Уилла и восхититься видом боевых шрамов, оставшихся после вечерней стычки. Он свернулся калачиком на диване, погруженный в глубокий, но беспокойный сон, и выражение лица Ганнибала слегка смягчается при виде него. «Скоро», — думает он; и это одновременно угроза и обещание. Не то чтобы эти две вещи обязательно были такими уж разными: и то, и другое — проявление постоянства и преданности делу, и то, и другое приправлено преданностью любимому делу… Убийца и мученик с одинаковой самоотверженностью.       Без сомнения, Уиллу поначалу будет нелегко — в конце концов, самопознание — это болезненное занятие для любого, кто обладает хотя бы толикой его интеллекта и чувствительности, — и всё же другого выхода действительно нет. Потому что постоянное отречение от своего истинного «я» — это один из величайших актов насилия над собой, которые только можно совершить; и, хотя для того, чтобы терпеть любую боль, которая может возникнуть в результате осознания, требуется определенная смелость и стойкость, это гораздо предпочтительнее и выгоднее, чем постоянная агония., бессмысленное отрицание.              Уилл беспокойно ёрзает, словно выбитый из колеи пристальным взглядом, и Ганнибал подходит на шаг ближе, чтобы лучше разглядеть его лицо. Это поразительное лицо обрамляет изящный череп, в котором таится изумительный разум. И такой прекрасный ум, несмотря на то что Уилл видит его искажённым и бифункциональным — чудовищным — и оправданным только с точки зрения его эффективности. Он ещё не понимает возможности вдохновения; как преуспевать, а не просто выживать. «Но я могу показать тебе», — думает Ганнибал со спокойной решимостью. Обернувшись, он бросает на Уилла последний долгий взгляд, затем закрывает за собой дверь, чтобы Уилл был надёжно заперт внутри, и молча выходит из дома.