Браслет прядей вокруг кости моя

      Дорогой Ты,       Со времени моей последней исповеди я не могу рассказать тебе ничего нового. Только то, что я часто думаю о тебе (как обычно) и что всё по-прежнему кажется сложным (тоже как обычно), и что с тех пор, как ты появился здесь, эти две вещи неожиданно объединились. «Ты», с одной стороны, и «сложно», с другой… Наверное, звучит грубо? Честно, я не обвиняю. Просто несмотря на то, что мне понравилось твоё присутствие рядом, — и мне правда понравилось, — я отчасти жалею, что ты приехал, потому что это подчеркнуло разрыв между моими фантазиями и острой действительностью.       Ты понимаешь, что я имею ввиду, что описываю? Ты понимаешь факт того, что твоя жалость моему отчаянию хуже, если бы ты вообще не появлялся в моем доме? Дело не в том, что я не ценю твоё сочувствие, оно нравится мне, но мне не нравится жалость. Или, может, я хочу большего. Я хочу не только сострадания, благотворительности, небольших проявлений доброты и улыбки твоего внутреннего доктора. Я хочу, чтобы ты видел во мне равного.       Это почти не имеет значения, то, чего я хочу и буду хотеть, всегда слишком мало, всегда, надежда на нечто большое с тобой, она погубит меня. Я знаю, точно осознаю сам факт. Так почему же мне иногда продолжает казаться, что моя потребность быть рядом с тобой безгранична? Бессмыслица же.              Кстати, я на тебя не сержусь. Это ни твоя, ни моя вина. Всё идёт своим чередом. Ты создан для элегантности и привилегий, для классической музыки на заднем плане и группы поклонниц в вечерних платьях, которые ловят каждое твоё слово. А не для отчаяния, собачьей шерсти и одинокого дома у чёрта на куличках. Не меня. Я создан для таких вещей, не ты, всё очень просто. Мы, на самом деле, полярные противоположности, ха? Как два элемента, которые не могут должным образом сочетаться друг с другом. Как масло и вода… Что-то этакое. Вот почему я был удивлён, что ты так хорошо вписался в нашу компанию. Кстати, ты заметил моё удивление? Признаюсь, я не ожидал. Мне показалось, что тебе искренне… Какое слово подходит? Наверное, комфортно. Да, мне показалось, что тебе здесь было комфортно — ударение на слове «казалось», потому что я не могу поверить, что это вообще произошло. На самом деле, с какой стати я все ещё говорю с тобой об этом? Даже не знаю, не то, чтобы это действительно имело значение. Я делаю вид, что хочу, чтобы это что-то значило, хотя сама запись показывает, что ты овладел способностью хамелеона сливаться с окружающим миром, как это умеют многие очаровательные люди.       Если мы уже упомянули данную тему, ты помнишь, что я тоже владею способностью сливаться? Ты точно заметил. Честно сказать, я полагаю, что способен слиться с толпой чуть лучше тебя, если необходимо, хотя ты просто привлекателен, а я прячусь для того, чтобы обезопасить себя. Обаяние здесь ни причём. Для меня важна моя тайна. Я не совсем понимаю, зачем тебе общество, которое не впечатляет тебя. Очевидно, это не ради выживания — ты точно никогда не испытывал настоящего отчаяния. Хотя, может быть, причина неважна? Может ты делаешь это автоматически?              Мои жалобы, не надоедают ли они? Может, ты закатываешь глаза от раздражения и барабанишь пальцами по столу? Что ты делаешь, когда остаёшься один? Я никогда не видел, чтобы ты выражал скуку или гнев так, как делают это другие люди, вообще не могу поверить, что ты когда-либо испытываешь негативные эмоции. В любом случае, я даю обещание, что скоро перестану так отчаянно следить за тобой, как будто бы мне станет от этого легче. Кажется, я просто хочу, чтобы ты знал — сама идея дружбы с тобой и искренности между нами поразительна. И хотя мне понравилось то, что ты зашёл в гости, мне бы принесло куда больше удовольствия, если бы ты появился у порога добровольно, а не потому, что я нуждался в помощи или ты считал, что поступаешь правильно.              Рассказать подробнее о причинах? Я надеюсь на все твоё внимание, потому что я признаюсь честно: видишь ли, дело в том, что мне кажется, что я провёл всю свою жизнь играя в шахматы сам с собой, играя против себя и для себя, и чем дольше я играл, тем более одиноким и сумасшедшим становился, пока однажды не появился ты и не занял место напротив. Я хочу, чтобы ты остался, и мы оба продолжали игру и подставляли разные стратегии, и не потому, что ты чувствуешь себя обязанным улучшить моё настроение, а дабы ты просто хотел быть рядом. Сейчас я говорю совсем как ребёнок, верно? «Хочу, чтобы со мной кто-нибудь поиграл!» — но моё желание искреннее, как и желание, чтобы человек, кто находится рядом — ты.       Как я и говорил, что планирую остановиться, в итоге ты видишь, мы продолжаем беседовать. Я почти закончил. Почти. Что ещё мне сказать? Например, надеюсь, что у тебя сегодня хороший день и ты не окружён болванами, которые едят твоё терпение на завтрак, обед и ужин, и что у тебя будет время потратить его на то, что действительно делает тебя счастливым. Музыка, приготовление еды — то, чем ты увлекаешься. Я не знаю, просто полагаю.       Я говорю не совсем то, что тебе хотелось бы слышать да? Ты достаточно часто намекал на это прошлым вечером, не знаю, интересно ли? Я буду избегать, как делаю всегда. Ты хочешь, чтобы я рассказал о причинах ненависти к подавителям, ведь они почти убивают меня, и почему мне так важно, чтобы социум мне знал, что я омега. Тебе дьявольский интересно, да? Ты хочешь знать, почему мне невыносима мысль о том, чтобы сближаться с кем-либо. И однажды я расскажу тебе — я обещаю, что расскажу. Но пока я хотел бы рассказать кое-что ещё, о неприятностях. Настоящих неприятностях, которые преследуют меня, потому что таблетки закончились, и мне не достать их легальным путём.              Я уже побывал у восьми разных врачей, и всегда одно и то же. Все они повторяют речь друг друга. Приём начинается с обычных вопросов и ответов, просто выполнение формальностей, я лгу также, что и на каждом предыдущем приёме, так что у меня выработалась определённая стратегия и талант. Как мой альфа уезжает в длительную командировку, или болеет, или проходит военную службу (каждый раз подробности отличаются, иначе было бы скучно повторять одну историю), поэтому мне и нужны подавили, затем рассказываю много небылиц о своём физическом здоровье и приёме супрессатов (бла-бла-бла), и всё идёт вполне сносно, пока они не заставляют меня лечь на стол — после этого приём перестаёт быть томным.       Уже восемь врачей практически разорвали свои рецептурные листы у меня на глазах. Восемь врачей выглядели испуганными и говорили мне, что мой альфа, должно быть, не в своём уме (всегда альфа не в своём уме, как будто у меня не хватает ума отвечать за себя), и о чем они вообще думали, подвергая риску своего бедного омегу из-за того, что я повредил своё тело таким образом? Предполагается, что альфы, по-видимому, способны чувствовать подобные вещи; на самом деле, я почти начинаю жалеть своих альф, хотя их и не существует. Восемь врачей читают лекции, проповедуют и пытаются направить меня на гормональную терапию. Восемь врачей отказали мне.              На самом деле у меня не осталось достаточно сил, чтобы попытаться в девятый раз.              Итак, вывод таков: медицинская наука убедительно доказала мне, что я безнадёжный случай, и с чисто прагматической точки зрения я бы не стал спорить. «Но на это есть простой ответ, м-р Грэм», — всегда говорят они. «Перестаньте принимать таблетки — проблемы нет». Только это не решение проблемы, это конец игры. Это — сдаться. И прямо сейчас проигрыш не кажется мне приемлемым вариантом; роскошь, которую я не могу себе позволить.              Честно говоря, я даже не задумывался о том, что может означать продолжение приёма таблеток вопреки многочисленным советам врачей. Полагаю, если я вообще думал об этом, то только для того, чтобы сказать себе, что врачи могли ошибиться (потому что врачи иногда ошибаются; бьюсь об заклад, даже ты один или два раза ошибался). Или я говорю себе, что если они правы и продолжение приёма подавителей полностью подорвёт моё здоровье, то, по крайней мере, ни один альфа никогда не захочет, чтобы я находился рядом, и что само по себе — вариант счастливого конца. Это означало бы, что никто никогда не сможет попытаться взять надо мной верх. Это означало бы полную свободу.              Я подозреваю, что, вероятно, снова утомляю всеми этими подробностями, поэтому достаточно сказать, что это запутанный способ сообщить, что если я не могу получить таблетки легально, то мне нужно найти незаконный способ их получения. И нет, я не горжусь этим, но сам факт заключается в том, что я слишком напуган, чтобы сидеть сложа руки. Потому что я боюсь того, что значит быть в состоянии течки, и того, что это может быть, и меня пугает мысль о том, что Эндрю заставит меня вернуться из-за неё; но больше всего я боюсь окончательного решения всех этих проблем и того, как меня неудержимо тянет к нему. Я боюсь того тонкого голоса, который говорит: «ты мог бы убить его, ты мог бы убить его», и того, что разум прекрасно знает, что я мог бы. Должен и хочу, оба варианта правдивы.              Этот тихий голос — самое пугающее. Я не хочу его слушать, я даже не хочу признавать его существование, но что я могу поделать? Потому что он здесь, он никуда не делся. И с каждым разом становится всё громче.              \\\              Труп лежал там несколько дней. Его нашла туристка: она радостно бродила по сельской местности с рюкзаком и маленькой вязаной шапочкой, совершенно не подозревая, что через несколько секунд наткнётся на кого-то изодранного среди увядших стеблей пампасной травы, омегу, которая, когда–то была живой, а теперь мертва: травма до конца ее дней. Теперь Уилл видит ее краем глаза: она лежит на земле, склонив голову вперёд, и помпон на шапке бешено раскачивается на ветру, как маятник. Парамедик склонился над ней, положив руку ей на плечо, его рот открывается и закрывается, как у золотой рыбки, и он бормочет успокаивающие слова сочувствия, хотя правильных слов не существует, потому что, черт возьми, что здесь можно сказать? Уилл полагает, что свидельница в шоке, и уже не в первый раз не сдерживает слез по той версии себя, которая не видела зверства, которая не травмировано увиденным. Уилл скучает по той версии себя, которая способна сопереживать.              — Как думаешь? — спрашивает Джек. — Он?              Уилл заставляет себя перестать пялиться на туристку и ее маленькую вязаную шапочку и поворачивается лицом к Джеку. А Джеку не похуй? Не меньше, чем младшему.              — Да, — тяжело произносит он. — Да, определенно он.              — Уверен? Не заявляй мне, если сомневаешься.              — Почти уверен, — говорит Уилл. — Я думаю, вскрытие официально подтвердит, но, насколько я сужу, это Скульптор.              Затем он слегка хмурится, услышав ответ, потому что старшего всегда беспокоит, что жертву сразу же опознают, если они имеют определенные отношения с убийцей. В конце концов, это не работа Скульптор — конечно, это не так. Это Джон, или Джо, или Джеймс, или как там зовут этого бедолагу (или как его там звали раньше), и он, вероятно, чей-то муж или брат, и определенно чей-то сын. Во всяком случае, гораздо больше, чем пятая работа Скульптора, хотя с этого момента ему суждено стать известным потомкам именно таким. Господи, это так несправедливо: жертвы обречены на вечную связь со своими убийцами, и даже смерть не даёт им реального способа спастись. Отныне в каждой книге, статье и интернет-блоге, где обсуждается дело Скульптора, будут упоминаться Джон, Джо или Джеймс, возможно, сопровождаемые его фотографией из какого-нибудь счастливого времени, когда он был обычным человеком, а не статистикой по криминологии или сноской в анналах серийных и насильственных преступлений.              — Мы знаем, кто это? — внезапно спрашивает он Джека. — Есть какие-нибудь документы?              — Команда криминалистов уже работает, — отвечает Джек, махая рукой в сторону небольшой группы полевых агентов, которые в своих белых комбинезонах кружат по замёрзшей земле, как призраки. — Однако бумажника у жертвы нет, так что это потратит времени. Либо, итак, не носил с собой, либо его забрал Скульптор.              — Возможно, тот выпал у него из кармана, когда его тело переносили? Попросите их проверить место происшествия.              — Они уже составили отчёт.              — Что ж, заставим переписать. Маловероятно, что убийца сохранил его. Давай посмотрим правде в глаза, Джек, не похоже, что он увлекается подобными сувенирами.              — Да, — мрачно отвечает Джек. — Уж точно не увлекается.              — Итак… — произносит Уилл. Затем он делает глубокий вдох, борясь с новым приступом боли. Сегодня ещё хуже, чем прежде: как будто Грэма выскабливают изнутри ржавым тупым скальпелем. — Что у него отняли?              — Прайс говорит, что в левой полости отсутствует почка. Также удалена часть левого лёгкого.              Уилл молча кивает, затем снова поворачивается, чтобы взглянуть на туриста, завёрнутого в противоударное одеяло, попутно делая крошечные глотки из белого пенопластового стаканчика. Жертва явно выпотрошена, но агент всё равно завидует ее страданию, которое так чисто и незамысловато — так совершенно не запятнано теми же черными, как смоль, проявлениями его собственной реакции. В конце концов, это тот вид страдания, о котором можно говорить без всякого стыда или оговорок; реакция, которую можно описать, не заставив людей отшатнуться с отвращением и сказать: «Что? Что вы подумали, когда увидели это? Что почувствовали?» — прежде чем отвернуться, чтобы уйти. «Но я не знаю, что именно», — мрачно думает Уилл. — «Я знаю только почему. Я знаю только назначение и цель; это мой замысел».              — Мы ждём Ганнибала? — внезапно спрашивает Грэм.              Ему все ещё трудно побороть желание использовать более официальные термины при обсуждении Ганнибала с другими людьми, и обращение по имени, как правило, звучит гораздо менее естественно, чем следовало бы. В отличие от этого, вопрос «д-р Лектер присоединится к нам?» практически сбивает с толку. Довольно странно. Хотя младший точно знает, почему он занимается чем-то подобным — пытается дистанцироваться и казаться более эмоционально отстранённым, чем он есть на самом деле, — так что, возможно, в конце концов, это не так уж и странно.              — Ему звонили из офиса, но никто не взял трубку, — отвечает Джек, который явно недоволен этим. — Они оставили сообщение, возможно, он присоединится к нам позже.              — Хорошо, — коротко говорит Уилл, осознавая печальный припев, который теперь звучит почти инстинктивно: «Присоединяйся к нам сейчас, пожалуйста, ты мне нужен». Затем он снова хмурится, глубоко раздражённый своей слабостью, которой нет ни места, ни цели, когда есть работа, которую нужно выполнить, и вместо этого указывает на облака в халатах в виде команды криминалистов.              — Чего они возятся? Нам нужно доставить тело… Его… Обратно в морг как можно скорее. Мы теряем улики. Он уже несколько дней находится на воздухе.              — Знаю, Уилл, они работают так быстро, как только могут.              — И я хочу знать, кто он, сразу, как выяснят. Его не просто спрятали здесь, когда остальных жертв выставили напоказ.              Джек кивает в ответ, затем надвигает шляпу чуть дальше на лоб, чтобы защититься от все более свирепых порывов ветра.              — Думаешь, он особенный?              — Не совсем, что-то другое. Он изменил тактику — почему бы просто не оставить тело неподалёку от места похищения, как он всегда делал раньше?              — Или он нашёл и убил его на прогулке здесь.              — Давно он охотится за жертвами посреди сельской местности?              — Проезжал мимо?              — Куда? Дальше — пустошь.              Джек снова кивает, затем натягивает шляпу ещё ниже, пока его глаза не скрываются в тени полей.              — Тебе лучше знать. Дальше разве это не твой родной город?              — Да, — неохотно соглашается Уилл. — Это в нескольких милях отсюда, но все равно близко.              Ещё до того, как он заканчивает говорить, брюнета пронзает новый приступ боли, и теперь он делает глубокий вдох, затем прикусывает губу, борясь с желанием закричать от невыносимой силы рваных ощущений. В попытке переждать, младший решительно вглядывается в горизонт, провожая взглядом раскидистые деревья и маленькие неровные очертания ворон, которые опускаются и вьются между ветвями. Их вид вызывает у него неприятную внутреннюю боль, и требуется несколько секунд замешательства, чтобы понять, что это потому, что они напоминают ему о утре, когда он впервые нанёс свой долгожданный визит врачу.              — Уилл? — спрашивает Джек. — Ты как?              — А ты знал, что стаю ворон считают предвестником горя, — спрашивает Уилл, обращаясь скорее к себе.              Джек бросает на него хмурый взгляд:              — Что происходит, Уилл? Ты белый как поганка.              — Мигрень, — отрезает.              — Да ну, — говорит Джек, в голосе кого слышится знакомая нотка беспокойства, приправленная нетерпением. — Ты в минуте от обморока, похоже.              — Порядок, полный, — Уилл прочищает горло, затем поворачивает голову в противоположном направлении, слегка напрягаясь, когда замечает одинокую и неожиданную фигуру, которая слоняется за полицейскими кордонами. — Кто бродит там?              — Ты о ком? — спрашивает Джек, косясь в ту же сторону, что и Уилл. — Ох, этот парень. Он турист. Мы поговорили с ним до твоего приезда: он сказал, что заметил «машины федералов» и направился посмотреть, что происходит. Очевидно, нездоровое любопытство, но он честен. — Джек бросает взгляд на мрачное выражение лица Уилла и вздыхает в знак солидарности. — Я знаю, это немного неуважительно, но любопытная Варвара за барьером — его нельзя прогнать.              Уилл кивает в молчаливом согласии, затем осторожно поворачивает голову, чтобы получше рассмотреть фигуру: молодой человек лет двадцати пяти с худым, слегка диковатым лицом и, как кажется Уиллу, светлыми ястребиными глазами, хотя он находится слишком далеко, чтобы как следует разглядеть их.              — Пусть ещё кто-нибудь поболтает с ним, — говорит он после короткой паузы. — Сомнительная предыстория.              — С чего бы? — с интересом произносит Джек.              — На нём кроссовки. Какой турист проделает такой путь в дождь без ботинок? И рюкзака нет. — Он кивает головой в сторону машины скорой помощи. — Он не турист, если приехал сюда на машине.              — Ну, может вылез поглазеть, — резонно замечает Джек. — Я знаю, о чем ты думаешь, но они не афишируют себя на местах преступлений, это очевидно. Уровень риска просто безумный — убийцу бы сразу заметили.              — Помню. И, возможно, он просто сторонний наблюдатель, а может и нет. В любом случае, полиции нужно предъявить документы, удостоверяющие личность, и уточнить адрес. Скажи им, что парню нужно будет дать свидетельские показания.              — Хозяин — барин, — говорит Джек, прежде чем повернуться лицом к одному из криминалистов, который последние несколько минут держался рядом с ним и деликатно откашливался, пытаясь привлечь их внимание.              Офицер прочищает горло в последний раз, и Уилл не может не отметить, что теперь, когда его цель достигнута, он начинает заметно меркнуть, как будто внутренне содрогается при мысли о том, что предстоит обратиться к могущественному Джеку Кроуфорду.              — Да? — добродушно спрашивает Джек. — Вы Джонсон, м-м? Нет, Джонс. Агент Джонс. Что у вас для меня есть?              — М-р Кроуфорд. М-р Грэм. — он поворачивается к Уиллу и слегка наклоняет голову, что заставляет Уилла улыбнуться, впервые за весь день, искренне и безыскусно. — Мы подумали, вам стоит взглянуть.              Его голос мягкий и вкрадчивый, с едва заметным южным акцентом, который, очевидно, сохранился за годы жизни и работы в Вашингтоне; Уилл смотрит на его сияющее молодое лицо и не может не находить что-то трогательное в его серьёзности. Боже, это просто смешно: почему всё вокруг делает его таким сентиментальным в данный момент? Должно быть, иное действие подавителей…              — Жги, — говорит Джек чуть менее любезным тоном, чем раньше. — Мы тут не отдыхом на природе занимаемся.              — Нет, сэр. Вы знаете, что на теле не было ничего, кроме обычных вещей? Ключи, мелочь и тому подобное: ничего существенного и ничего, что могло бы подсказать нам, кем он был. Но мы нашли это. — он держит в руках пакет с уликами, застёгивающийся на молнию, и медленно размахивает им взад-вперёд для достижения максимального эффекта, Джек наклоняется, чтобы осмотреть его, а затем втягивает воздух сквозь зубы. — Может, совпадение, — добавляет агент, нервно поглядывая на Уилла. — Хотя, знаешь…              Он неловко кашляет, затем замолкает совсем, когда Уилл подходит ближе, дабы осмотреть содержимое пакета: один-единственный квадратик белого картона, измазанный кровью и смятый, но поначалу кажущийся безобидным и бессмысленным, пока он не видит, что написано в центре. Потому что вот оно, и в нем невозможно ошибиться, тщательно выгравированное аккуратными черными буквами: «УГ».              \\\              Час спустя все снова собрались в лаборатории, где энергия, с которой они разрабатывали какой-то стратегический план, слегка ослабевала из-за более настойчивых воплей группы журналистов, собравшихся перед зданием. За последние полчаса их количество, похоже, увеличилось вчетверо, они размножаются почкованием, и в какой-то момент даже слышен звук вертолёта службы новостей, который усердно взмывает в воздух, чтобы посмотреть на происходящее с высоты птичьего полёта. Уилл фантазирует о том, как высунется из окна и крикнет им всем, чтобы они полетели на гору «хуй».              — Визитка, — зловеще произносит Скиннер. — Визитка с инициалами Грэма.              — Я думаю, это провокация, — огрызается Джек. — У нас есть карточка с двумя буквами, которые, по чистой случайности, являются инициалами Уилла. Они также могут относиться и почти наверняка относятся к множеству других вещей.              — Например, м-р Кроуфорд?              — «УГ» — это сокращение от слова «успешная группа», — намекает на «ОГПС» Прайс. — Или местная адвокатская контора под названием «Уордл и Грин». Должно быть, видели ту ужасную рекламу с поющими судьями. Или есть такое заведение на Хай-стрит, «Уайт и Гаретт». Там продают экологически чистые продукты, чечевицу ручной работы и тому подобное. Или, может быть, это «Унылое говно»? Кто знает…              — «УГ» может означать уровень гормонов? — добавляет Зеллер. — Или урок по гитаре?              — Убивающая героиня, — предполагает Скиннер, злобно глядя на Уилла.              Уилл очень спокойно отвечает на его взгляд поверх очков, а затем продолжает листать стопку отчётов о вскрытии, не произнося ни слова              — О, это просто шутка, чувак, — говорит Скиннер. — Тебе теперь нужно выжать трусики?              — Если серьёзно, — говорит Сименс, — «УГ» — это распространённая полицейская аббревиатура. Как вы думаете, он действительно пытается донести информацию о проститутках²?              — Нет, — отрезает Уилл.              — Откуда столько уверенности, — огрызается Скиннер, несмотря на то что открывает рот только чтобы возразить. — Откуда ты знаешь, что он не ненавидит проституток? Многие маньяки охотятся на них.              — Потому что такие маньяки, как правило, и охотятся только на куртизанок, — безмятежно говорит Уилл. — В отличие от мужчин среднего возраста, презирающих омег.       — Кто знает, стоит проверить, — настаивает Сименс, который даже подпрыгивает на пятках от нетерпения. — На всякий случай, м-р Кроуфорд, может быть, это инициалы жертвы?              Уилл смотрит на него, не веря своим глазам, и пытается придумать, как бы поласковее сказать, чтобы он перестал быть таким тупым, когда Сименс одаривает его одной из своих фирменных водянистых улыбок, и до него внезапно доходит, что Сименс пытается найти альтернативное объяснение буквам, чтобы отвлечь внимание от Уилла. Затем Сименс снова улыбается, на этот раз гораздо смелее, чем раньше, и Уилл не может не почувствовать себя слегка тронутым проявлением солидарности, несмотря на то, что та совершенно неуместна.              — Мы обязательно проверим, — отрезает Джек, пытаясь проявить милосердие. — Лучше перестраховаться, чем потом сожалеть, м-р… — затем детектив колеблется, потому что ему вдруг приходит в голову, что произнесение вслух «м-р Сименс» без смеха требует определенной выдержки, в которой Джек не совсем уверен.              — О, зовите меня Адам, — говорит Сименс, невольно приходя на помощь.              — Да, Адам, — осторожно подпевает Уилл. — Это определенно стоит того, чтобы использовать все возможные зацепки. — Даже если это явно не так, Адам, ранее известный как Сименс, все равно начинает сиять, как будто он только что выиграл в лотерею, и Уилл тоже неловко улыбается, а затем поспешно отворачивается.              — Эй. Ты в порядке? — шепчет Джек вполголоса.              — Наверное. Кажется маловероятным, что это относится ко мне, но…              — Но это тоже неприятно. Я не виню тебя — и мне бы не понравилось.              — Ну, моё участие в этом деле получило широкую огласку, — неопределённо говорит Уилл.              На самом деле Грэм втайне борется с реакцией, потому что, хотя он всерьёз не думал, что Джек будет говорить таким же резким, обвинительным тоном, как Скиннер, он не может не почувствовать облегчения, когда подтвердилось, что, по мнению Джека, любой намёк на Уилла скорее относится к потенциальной жертве, чем к преступнику. Хотя, конечно, это не должно вызывать удивления, младший решительно поправляет себя: нет никаких причин полагать, что он способен на что-то подобное. Даже Скиннер почти наверняка так не думает. Затем он осознает, что настолько зациклился на людях, обвиняющих его в том, что он Скульптор, что, похоже, забыл, что то, что его считают потенциальной мишенью для последнего, тоже вряд ли обнадёживает… Разговоры о том, что младший оказался между двух огней. Хотя почему его изначально не беспокоила мысль, что его будут считать убийцей, а не то, что какой-нибудь легендарный маньяк может посылать ему зашифрованные сообщения? «Что, черт возьми, со мной не так», — с несчастным видом думает Уилл. Затем он снова смотрит на Джека, и по суровой складке его губ и бровей можно видеть, что он обжёвывает то же, что и Уилл: выродку нравится охотиться на омег.              Джек встречается взглядом с Уиллом и тихонько вздыхает.              — Я, честно говоря, не считаю это вероятным; просто странное совпадение. Если бы он захотел связаться с тобой напрямую, он бы воспользовался множеством других способов. Есть куда более эффективные действия, нацарапанные буквы на клочке бумаги.              — Где именно нашли записку? В кармане жертвы или?..              — Под телом.              — Значит, это могло оказаться там случайно? — с надеждой спрашивает Уилл, — попасть туда случайно.              — Вероятно, да. Скорее всего, это не более чем отвлекающий манёвр.              При этих словах губы Уилла невольно изогнулись в слабой, печальной улыбке. Отвлекающий манёвр. Такое странное выражение: излюбленный термин в старомодных детективных романах, где элегантная дама определенного возраста выясняет, кто убил дворецкого и украл деньги, выделенные на реставрацию церковной крыши, а затем снова уезжает на элегантном автомобиле эдвардианской эпохи как раз в тот момент, когда приезжает местный констебль, чтобы отвезти негодяя к судье. Оглядывая сцены резни и хаоса в лаборатории, Грэм громко вздыхает. Как в такой обстановке может быть место для романтики и интриги, для отвлекающих манёвров? Здесь слишком мало места — его вообще нет. В науках о поведении нет отвлекающих манёвров, у них есть вводящие в заблуждение факты и предположения, например, в детективных романах есть намёки и подозрения, у них есть мазки, пакеты для улик и куски человеческих тел на плитах. Это не Подсказка; это никогда не будет полковник Мастард¹ в библиотеке с подсвечником, а не Скульптор в грязном переулке с ножом для разделки мяса.              — Даже если и намеренно, — говорит Джек, — ничего страшного.              — Не хочешь рисковать? Все в порядке, Джек, я тоже не хочу.              — Мы проследим за этим, — твёрдо говорит Джек. — Я не могу настаивать на официальной охране без более очевидной угрозы, но я могу… — Он колеблется несколько секунд, словно перебирая в уме варианты, как фокусник, пытающийся вытащить упирающегося кролика из шляпы. — Я мог бы попросить кого-нибудь провожать вас до машины в нерабочее время? — Наконец говорит Джек, явно извиняясь за то, что не может предложить ничего лучшего. — Ну, знаешь, если ты уезжаешь, когда стемнеет.              — Спасибо, — говорит Уилл, — но в этом нет необходимости. Я всегда паркуюсь близко к зданию.              Джек одобрительно кивает, ему явно нравится, что Уилл остаётся таким покорным (ему не нравится, когда Уилл перестаёт быть «покладистым» и превращается, менее мягко выражаясь, в «упрямство»; или, если Уилл особенно раздражает старшего: «Уилл, ты, безрассудный мудак, разберись в себе»). А названный, в свою очередь, засовывает руки в карманы, забыв добавить, что на самом деле он потратил большую часть года на разработку мер, позволяющих свести к минимуму вероятность слежки, так что лучше гордо промолчать.       Джек бросает на Уилла взгляд, полный сдержанного сочувствия, затем снова замолкает на несколько мгновений, очевидно, пытаясь придумать, что ещё можно предложить в качестве утешения, теперь, когда от идеи побыть няней на парковке и за ее пределами вежливо отказались.              — Ганнибал скоро должен подойти, — вдруг добавляет агент, — мы дозвонились до его секретарши. Он всё утро был с пациентами, но она сказала, что доктор скоро освободится и она передаст сообщение ему.              — Хорошо.              Это делается намеренно небрежным тоном, как будто ему на самом деле все равно, что будет дальше; хотя это не мешает шатену дождаться, пока Джек отойдёт, чтобы поговорить с Прайсом, прежде чем выхватить из кармана телефон и отправить сообщение: «Ты можешь поговорить?» Он не особенно хочет обнадёживать себя, чтобы потом разочароваться — и, зная расписание Ганнибала, «звони, когда освободишься» может означать от нескольких часов до нескольких дней, — поэтому, когда его телефон начинает гудеть несколько минут спустя, он испытывает такое облегчение от того, что ему удалось связаться, что это даже не приходит ему в голову чтобы спросить, может ли быть что-то важное в том, что Ганнибал игнорировал Джека все утро, а затем ответил почти сразу же, как только Уилл вышел с ним на связь. Несмотря на это, Грэм не может удержаться от лёгкой улыбки, прежде чем нажать кнопку, чтобы принять вызов, а затем отойти к окну, где его никто не услышит.              — Привет, — говорит он. — Секретарша сказала нам, что ты занят, так что… Да. Спасибо, что перезвонил.              — Всегда пожалуйста.              Голос Ганнибала по телефону всегда звучит тише, с лёгкой хрипотцой в гласных, как будто кто-то переключает регулятор низких частот на стереосистеме. Явного фонового шума нет, так что старший, скорее всего, в своём кабинете, и Уилл на мгновение пытается представить себе это: как он будет стоять, облокотившись на стол или, возможно, прислонившись к окну, бесконечно уравновешенный и наблюдательный, пока тёмные глаза обводят комнату слегка гипнотизирующим взглядом.              — Ты разговариваешь с д-ром Лектером? — спрашивает Сименс, который умудрился материализоваться прямо за спиной Уилла без предупреждения. — передай привет!              — Адам Сименс передаёт привет, — говорит Уилл сквозь стиснутые зубы. Ответа нет. — Он тоже передаёт привет, — добавляет он, обращаясь к Сименсу, после паузы в несколько секунд.              — Передай ему, что м-р Кроуфорд пытался связаться с ним все утро.              — Он знает, — огрызается Уилл. — Он придёт, когда освободится.              — Но он занят, — добавляет Ганнибал, в голосе которого звучит удивление.              — Скажи ему, что м-р Кроуфорд хочет узнать его мнение.              — Всенепременно.              — Принято, — невозмутимо говорит Ганнибал. — Хотя это не меняет того факта, что Джеку Кроуфорду придётся подождать.              — Что говорит? — упорствует Сименс.              — Говорит, что осведомлён, — огрызается Уилл, который начинает фантазировать о том, как швырнёт телефон прямо в его тупую физиономию.              — Спроси его…              — Послушай, — твёрдо говорит Уилл, — ты можешь просто… — Грэм кратко колеблется, борясь с желанием добавить: «Не мог бы ты просто свалить, пожалуйста». — Не мог бы ты помолчать минутку, пожалуйста? Мне немного трудно сосредоточиться.              Сименс тут же выглядит таким подавленным, что Уилл чувствует себя немного виноватым, несмотря на то что не сделал ничего плохого. Честно сказать, есть что-то в крайней жалости к его унижению, как у щенка, который оставил лужу на полу.              — Я маякну, как закончу, — добавляет Уилл более мягким голосом, что по-человечески равносильно ободряющему похлопыванию по голове.              — Ловлю на слове, — говорит Сименс, послушно подбадривая себя. — В любое время, когда будешь свободен.              — Это было очень великодушно с твоей стороны, — добавляет Ганнибал из телефонной трубки. — Хотя будь готов к тому, что он заставит тебя сдержать обещание.              — Подробнее.              — Похоже, у тебя есть поклонник. Или, по крайней мере, кто-то, кто очень хочет привлечь твоё внимание.              — Кто, он? — восклицает Уилл, оглядываясь через плечо, чтобы убедиться, что Сименс отошёл за пределы слышимости. — Нет, ни за что. По крайней мере, не так, как ты думаешь. Он просто уважает меня как профессионала. — Ганнибал издал неопределённый звук, и Уилл, не удержавшись, добавляет, — если уж на то пошло, он восхищается только тобой. Не могу представить, чтобы он так отчаянно хотел поговорить со мной, пока не понял, кому звоню.              — О, в самом деле? Значит, мы соперники?              — Похоже на то: полагаю, мне придётся драться с тобой за него.              — В таком случае я уступаю, — говорит Ганнибал. — Он может быть в твоём полном распоряжении. Хотя, будь уверен, я всё время буду втайне обижаться на тебя. — Уилл издаёт смешок, затем отворачивается от остальных к окну, рассеянно проводя кончиком пальца по струйке дождя. — Ну вот, теперь ты успешно довёл меня до состояния тоски по агенту Сименс, — добавляет Ганнибал. В отличие от Уилла, которому всегда хочется хихикать, произнося это имя, Ганнибал, кажется, слеплен из более твёрдого материала и произносит его обычным невозмутимым тоном. — Но я не думаю, что это единственная причина, по которой ты связался со мной.              — Полагаю, ты уже слышал? — говорит Уилл, понижая голос. — Новый случай.              — Ты присутствовал на месте преступления?              — Да.              — И? — Уилл отвечает не сразу, и Ганнибал добавляет чуть более мягким тоном, — ты увидел то, что тебя встревожило?              При этих словах лёгкая улыбка Уилла становится чуть шире: отчасти потому, что он ценит способность Ганнибала обходиться без бесполезных преамбул и переходить сразу к делу, но также и потому, что то, как старший, кажется, всегда знает, что нужно Уиллу, без слов. Сначала Уилла это возмущало — на самом деле, тот ненавидел это, — как будто Ганнибал небрежно копался в его эмоциях без разрешения, а потом протягивал все, что находил, на расстояние вытянутой руки, чтобы рассмотреть. Раньше это приводило шатена в бешенство, но не сейчас.              «Почему ты спрашиваешь?» — однажды сказал Уилл, после того как Ганнибал, ни с того ни с сего, поинтересовался, в чем дело. — «Откуда ты знаешь, что что-то не так?»              «Откуда я знаю? Потому что ты, конечно, мне рассказал».              «Нет, не рассказывал. Я тебе ничего не говорил».              Тут губы Ганнибала дрогнули: он всегда умел выразить веселье, не утруждая себя улыбкой.       «Нет, и ты никогда не говоришь мне, подстригся ли ты или купил новую рубашку, но я все равно это замечаю».              И в конце концов Уилл просто улыбнулся от имени них обоих: потому что это правда, его видят, верно? Он видит Уилла. А Уилл, в свою очередь, никогда по-настоящему не понимал, как сильно ему это нужно, пока не показали. Чтобы его действительно увидели, несмотря на то что он так много всего никогда не сможет показать. В некоторые из самых мрачных моментов своего одиночества Уилл может даже поверить, что нет лучшего способа продемонстрировать своё уважение, чем эти три коротких слова, которые превосходят даже саму любовь. «Я тебя вижу». Как будто любовь — это всего лишь бледная и неубедительная подделка восприятия: принятия и осознания, которые приходят от того, что тебя видят.              — Уилл? — спросил Ганнибал. — Ты здесь?              — Ага, — осторожно отвечает Уилл.              Затем он быстро замолкает, потому что теперь дело доходит до того, что мысль о том, чтобы просто выплеснуть своё чувство неловкости, заставляет агента чувствовать себя вне комфорта. На самом деле, если быть до конца честным, Грэм начинает сожалеть о том, что написал в таком порыве. Очевидно, было бы неплохо поговорить об этом, но не обязательно беседовать сейчас… Гораздо лучше проявить стоицизм и вдумчивость, подождав немного дольше, чем сразу же звонить Ганнибалу по телефону и рисковать показаться истеричным и недостойным.              — Эта жертва особенная, — наконец говорит он. — Интересно твоё мнение. Ты занят?              — Либо сейчас, только несколько минут. Либо сегодня вечером. — Ганнибал делает короткую паузу, и слышно, как он тихо выдыхает. — Я мог бы заехать к тебе по дороге домой?              — О, здорово, если можешь? — говорит Уилл, прежде чем успевает остановиться. Затем он морщится от досады из-за того, что его желание пригласить Ганнибала в дом кажется ему глупым мазохистским порывом, когда он знает, насколько несчастным это его впоследствии оставит. Тем не менее, сейчас уже слишком поздно, и он вряд ли сможет вернуть свои слова обратно. — Ну, тогда ладно, — добавляет он довольно неловко. — спасибо. Имею ввиду, здорово, если тебе не трудно?              — Отнюдь нет. В семь часов?              Уилл сам делает паузу, подсчитывая, сколько времени реально потребуется для выполнения дневной задачи, которая, как оказалось, заключается в (незаконном) получении большего количества средств для подавления жара. Это будет спешка, но с ней можно справиться; подавители обязаны быть у брюнета сегодня.              — Да, — говорит он наконец. — Было бы замечательно.              — Тогда увидимся в семь, — отвечает Ганнибал.              Он больше ничего не добавляет, и после нескольких секунд молчания Уилл нажимает кнопку, чтобы завершить разговор, прежде чем аккуратно убрать телефон в карман. Затем Грэм делает глубокий вдох и заставляет себя повернуться лицом к остальным, которые, к его облегчению, все ещё увлечены разговором и, очевидно, не замечают его. Единственным исключением из этого правила является Сименс, который ловит его взгляд и начинает улыбаться; и Уилл делает усилие, чтобы улыбнуться в ответ, прежде чем начать незаметно пробираться к двери, отчаянно надеясь, что Джек его не увидит и не начнёт задавать неудобных вопросов.       В связи с этим, несмотря на все свои усилия, Уилл теперь осознает, что чувствует себя глубоко виноватым и нервничает. По общему признанию, это вряд ли сравнимо с попытками раздобыть немного метамфетамина или героина, но Уиллу не по себе от того, что он собирается свершить, и не может избавиться от очередной волны горечи из-за того, насколько несправедливо с самого начала идти на такие отчаянные меры. Торговля подавляющими течку средствами строго регулируется — альфами, естественно, — в данном случае Уилл подозревает, что это продиктовано не только желанием притеснять омег, но и получать огромную прибыль для фармацевтической промышленности. Данная мотивация не улучшает ситуацию — очевидно, за исключением для альф, ведь делать деньги, подчиняя себе омег, их настоящее счастье. Если вдуматься, для них это как золотое дно… Тупые ублюдки.              — Уилл! — говорит Джек. Его голос разносится по лаборатории, как звук сирены в тумане, и Уилл мысленно и тщательно продуманно чертыхается, прежде чем неохотно обернуться, держа руку на дверной ручке. — Уже уходишь? — спрашивает Джек довольно обвиняющим тоном.              Уилл бесцельно указывает на полуоткрытую дверь, что в невербальных выражениях почти означает «ну, очевидно же, тупица». На лбу Джека появляются морщинки раздражения, и Уилл слегка пожимает плечами в ответ.              — Извини, — отвечает спокойно, но твёрдо. — У меня назначена встреча с врачом. Завтра я приду вовремя.              — Может, перенесёшь? Ты нужен нам тут.              Джек, с раздражением размышляет Уилл, похоже, просто гениален в том, что касается высокомерных лекций о благополучии до того момента, пока благополучие Уилла не становится для него лично неудобным: в этот момент оно может пойти ко всем чертям. Хотя, по общему признанию, если бы это был обычный приём у врача, он бы предложил перенести его… Только вот наркоторговцы обычно не славятся гибкостью графика и секретарской поддержкой. Разглядывая ряд неодобрительных лиц, младший лениво представляет, как поворачивается и громко и саркастически объявляет истинную причину, по которой ему нужно уйти: «Эй, вы, чопорные законопослушные ублюдки! Не поймите меня неправильно, я бы с удовольствием остался, но я просто иду в переулок, чтобы купить всякой запрещённой хуеты, йоу. Покеда».              — Уилл? — повторяет Джек, очевидно, командным тоном (как будто, с раздражением думает названный, он подзывает собаку). — Ты уверен, что не можешь остаться?              — Да, — говорит Уилл строже, — прости, Джек, но я не смогу добавить что-то новое, пока не придут результаты лабораторных исследований.              — Возможно, что-то выяснится и раньше, — настаивает Джек, брови которого начинают сводится.              — Маловероятно.              — Да, но шанс есть.              — Тогда набери меня, — отвечает Уилл, незаметно опуская руку в карман, чтобы выключить гаджет.              Брови Джека медленно сходятся и перестраиваются в более акробатическое выражение неодобрения, и Уилл наблюдает за их продвижением с восхищением, прежде чем решить, что, хотя Джек явно недоволен, он скорее смирится, чем рискнёт устроить публичную порку.              — Тогда увидимся завтра, — бодро говорит он, полный решимости заключить сделку прежде, чем Джек успеет передумать.              Затем он разворачивается и практически ныряет в дверь в своём стремлении сбежать, бросает взгляд на часы и морщится, прежде чем ускорить шаг, чтобы добраться до машины немного быстрее. Почти два десятка минут уже потрачены впустую, хотя, если он будет ехать быстро и ему повезёт с пробками… В любом случае, дилер наверняка подождёт? Нет никаких сомнений, что он хочет получить деньги и — благодаря умелому притворству Уилла в беспечности при организации продажи — понятия не имеет, насколько отчаянной является ситуация на самом деле. Фактически, с точки зрения продавца, тот находится в невыгодном положении: борется за каждого клиента, как за последнего. Он будет ждать. Верно? Да, он определенно будет — будет ждать. Он должен.       Над головой начинает накрапывать дождь, и Уилл одной рукой пытается включить фары, другой роется в карманах в поисках обезболивающего. На другой стороне улицы стая альф прячется за витринами магазинов, засунув руки в карманы и, как обычно, расслабившись и держась отчуждённо, они высокомерно осматривают окрестности: и есть что-то в том, что их так много вместе, что вызывает у него новый источник беспокойства — заставляет шатена слегка побледнеть, прежде чем возобновить поиски с ускорением. Но то, что он ищет, определенно находится не в его пальто или пиджаке, и детектив знает, что объекта нет в его портфеле: значит, что он вынужден признать, испытывая сильное чувство неловкости, что в спешке, покидая офис, он забыл взять с собой пистолет. На самом деле, в данный момент он постоянно что-то забывает, как и предсказывала д-р Рейнольдс, и в течение нескольких напряженных секунд Грэм борется с идеей развернуть машину. Только если он это сделает, то точно опоздает.              Шквал раздражённых гудков позади него заставляет его осознать, что светофор уже снова загорелся зелёным, поэтому парень трогается с места, с несчастным видом покусывая ноготь большого пальца и пытаясь спокойно и логично оценить возможности. Не то, чтобы есть какие-то реальные варианты, о которых можно говорить, кроме как «пойти» или «не пойти», поэтому он пересматривает свою реакцию уже имеющееся и убеждается, что он почти наверняка слишком остро реагирует: без необходимости проецирует свой параноидальный, недоверчивый взгляд на мир на взаимодействие, в котором на самом деле нет логики.       В конце концов, оружие, несомненно, нужно дилерам, а не их покупателям? А как же все эти пригородные омеги, которые крадутся из-за своих розовых кустов и белых заборчиков, чтобы раздобыть себе отчаянно необходимые средства для подавления течки? А как насчёт тех бледных, безвкусных омег в кабинете д-ра Рейнольдса, или тех, кого он видит толкающими коляски в парке, или тех, кто выступает по телевизору и ведёт эти невыносимые «ток-шоу» о моде, диете и лучшем способе привлечь к себе внимание альф? Таким омегам, как детектив, иногда приходится выходить за рамки закона, чтобы получить таблетки, хотя маловероятно, что они идут на сделку с огнестрельным оружием, не так ли? Нет–нет, так не пойдёт; он бы услышал новости, если бы что-то этакое произошло. Грэм бы прочитал об этом в газетах. Альфы использовали бы это как предлог, чтобы ввести в действие какое-нибудь более жёсткий закон…              — Всё в порядке, — произносит Уилл вслух.              И на этот раз часто повторяемая ненавистная фраза не вызывает у него обычного раздражения просто потому, что прямо сейчас он должен поверить своим словам. Ибо, он понимает, что происходит, когда человек в отчаянии, и все его возможности ограничены, и все, из чего приходится выбирать, — это убогий диапазон убывающей пользы. Нужно верить, что всё в порядке — потому что иные варианты развилки событий — лютый пиздец. Поддаться отчаянию от безысходности — само по себе является уровнем безнадёжности, которую Уилл искренне считает невыносимой.