Браслет прядей вокруг кости моя

      Уиллу не требуется много времени, чтобы заметить, что Ганнибал водит машину также, как и ведёт любую другую активность: хладнокровно, плавно, эффективно и с определенной долей бесстрашия, которое у кого-то другого могло бы показаться безрассудным, но в его случае больше похоже на уверенность из-за непроходящего чувства контроля. В результате поездка проходит быстро (чего Уилл ожидал), но также и в приятной тишине (чего он не ожидал), и по мере того, как минуты тянутся мирным, неторопливым потоком, в конечном счёте ничто не мешает ему прислониться лбом к окну и наблюдать, как город медленно растворяется вдали, сменяясь противоположной местностью — бесплодные поля и ряды деревьев, чьи голые ветви тянутся вверх, словно руки пытаясь дотянуться до неба. Мало кому нравится вид пустоши и полной отсутствие социума вблизи, хотя Грэм определённо находит расслабляющим уединённое возвращение домой, но, несомненно, есть нечто успокаивающее и в компании, которой достаточно, чтобы наложить более мягкий оттенок на пейзаж и превратить то, что обычно кажется зловещим и угрожающим, в сцену, которая просто кажется темной и таинственной, как на иллюстрациях к «заколдованным лесам» в книге «1000 и 1 ночь¹». Орион и его собаки уже почти видны сквозь пелену рваных серых облаков, и Уилл смотрит на них в молчаливом согласии, пока Ганнибал наконец не спрашивает дорогу, и младший вынужден выпрямиться и снова сосредоточиться.              — Заснули? — спрашивает Ганнибал. — Приношу свои извинения за пробуждение.              — Нет, я в норме. В любом случае, это мне тут нужно каяться, я же не сказал, куда ехать. Даже не намекнул.              — Если вы хотите отдохнуть, — тактично добавляет Ганнибал, — тогда кратко опишите, как доехать. Мне не составит труда запомнить. У меня… Довольно хорошая память.              — Порядок, — отвечает Уилл, мрачно размышляя о том, что слишком часто повторяется, и ему следовало бы просто сэкономить время и набить тату «нормальный» на лбу. Возможно, он мог бы напечатать это на рубашке… Или даже сшить целую униформу, включая пуговицы и бейсболку, просто чтобы подчеркнуть, насколько всё чертовски хорошо. — Я не сплю, — добавляет, стараясь, чтобы его голос звучал более оптимистично. — Нужно повернуть налево, затем направо, а после этого прямо.              — Для вас это довольно утомительная ежедневная поездка.              — Да, извините. Я должен был предупредить.              — Это не проблема, Уилл, — говорит Ганнибал с типичной безмятежной искренностью, в которой Уилл никогда не сможет убедить самого себя. — Я рад помочь.              — Я возмещу вам расходы на такси.              — Нет необходимости.              — Избегаю одолжений, — возмущённо говорит Уилл, готовясь к словесной атаке; хотя Ганнибал просто улыбается одной из своих самых доброжелательных улыбок, излучающих искренность, а затем благодарит его за внимание и вежливо оставляет данную дискуссию. Вот и всё. — Я ценю, что вы вызвались потратить на меня время, — наконец добавляет Уилл более дружелюбным тоном. — Вы были правы, наверное, мне лучше не садиться за руль пока что.              — Не думайте, что стоит взять небольшой отпуск?              — Нет, — твёрдо говорит Уилл. — Определенно нет. Я предпочитаю работать. — Затем ему хочется пнуть себя за то, его ответ настолько загадочен и многозначителен, что Ганнибал, по сути, останется в неведении. Хотя, как выясняется, Уиллу суждено, что его ожидания будут опровергнуты во второй раз, потому что вместо того, чтобы задавать вопросы, Ганнибал просто кивает в знак согласия, а затем снова сосредотачивается на расстилающейся перед ними черной дороге, и остальная часть путешествия проходит в том же уютном молчании, что и раньше.              На самом деле, тишина настолько комфортна, что Уилл, ветеран неловких пауз и бесчисленных напряженных встреч, начинает чувствовать, что может наслаждаться лёгкостью и довольством, как пуховом одеялом. Возможно, он слишком остро реагирует, но на самом деле трудно не поддаться такому приятному новому ощущению — просто находиться в одном пространстве и дышать одним воздухом без необходимости запихивать в рот собеседнику бесконечные предложения. Слышно только мурчащее затишье двигателя и случайный шорох ткани, когда кто-то двигает рукой, прерываемый звуком их дыхания в тандеме внутри их общего металлического кокона, когда они пробираются сквозь темноту под бдительным наблюдением деревьев.              «Граница между словами», — туманно думает Уилл. Он никогда не чувствовал ничего особенно откровенного в том, чтобы делить с кем-то машину, и все же в этом, несомненно, есть ощущение скрытой интимности. Это… Приятно. Затем Грэм понимает, что Ганнибал нашёл дом и сворачивает на подъездную дорожку; и, следовательно, пришло время не только выйти из машины и зайти внутрь, как нормальный человек, не совершая никаких своих обычных тревожных ритуалов, но и каким-то образом найти способ поддерживать видимость того, что он не напряжен и всё в порядке. Ганнибалу не о чем беспокоиться. «Да, точно», — мрачно думает Уилл. Он умудряется подняться на крыльцо и открыть дверь в подходящей неторопливой и непринуждённой манере, затем вежливо отступает в сторону, позволяя Ганнибалу войти первым, прежде чем последовать за ним, включая свет и призывая собак угомониться, прежде чем они задушат Ганнибала. Затем младший на несколько секунд задерживается в коридоре, борясь с растущим искушением просто отключиться и бесцельно пялиться в пространство, ибо наконец–то осуществил свою мечту — видеть Ганнибала в своём доме, Грэм понял, что совершенно не представляет плана действий. «Что, черт возьми, мне теперь с вами делать?» он представляет, что говорит. «Помощь в студию. Можно позвонить другу или подсказку со стороны?»              — Уилл?              — А?              — Я спрашиваю, могу я вам что-нибудь предложить?              Именно в этот момент Уилл решает, что Ганнибалу, должно быть, действительно нравится качество гостеприимства, учитывая, что старший момент назад фактически низвёл Уилла до роли гостя в его же доме.              — Нет, спасибо, я в порядке, — твёрдо говорит он. — Могу я предложить что-нибудь? Выпить? Или… Или предпочли бы, чтобы я просто заказал такси? Вы планируете поехать сейчас или?..              — Задержаться. Спасибо, — отвечает мужчина.              — Ладно, — осторожно говорит Уилл, пытаясь задействовать последние резервы своих социальных способностей и быстро провести инвентаризацию всех жидких веществ в доме, которые могут сойти за пригодные для употребления.               Затем он делает мысленную пометку поздравить себя с тем, что обычно избегает общения любой ценой, потому что это на самом деле чертовски утомительно. А что бы сделала Марта Стюарт? О Боже, только не Марта Стюарт. «Ты не должен моделировать своё общение по образцу Марты Стюарт», — строго думает Уилл. — «Я, черт возьми, запрещаю тебе».              — Кофе? — теперь он говорит нарочито бодрым тоном. — Или пиво? Или виски… Или, кажется, у меня где-то есть бутылка вина.              Ганнибал предсказуемо выбирает вино, и Уилл исчезает на кухне, чтобы забрать алкоголь и воспользоваться возможностью покормить собак. Бутылка слегка запылилась от долгого хранения, хотя он чувствует себя достаточно уверенно, предлагая ее — единственный экземпляр, который здесь хранился, — подарок от местного адвоката в обмен на помощь Уилла в расшифровке особенно сложного набора результатов вскрытия, и невзирая, что почти наверняка не соответствует обычным стандартам Ганнибала, но и вряд ли заслуживает полного презрения. Затем ему приходится снова вернуться за штопором (с которым труднее взаимодействовать, чем с обыкновенным ножом), но парень оставляет бокалы на стойке, почему ему приходится развернуться за ними во второй раз (хотя, без сомнения, Ганнибал думает, что младший уже пьёт вино прямо из горла), прежде чем, наконец, отправиться обратно в гостиную, прижимая все это к груди, как новорождённый младенец, и все это время чувствуя себя до нелепости застенчивым.              Ганнибал все ещё стоит там, где Уилл его оставил, у окна, и не оборачивается, когда Грэм входит. Снимая пальто, мужчина не сделал ни малейшей попытки сесть, и осознание этого немедленно заставляет Уилла снова и снова ругать себя, потому что разве не это необходимо предлагать гостям? «Пожалуйста, присаживайтесь. Чувствуйте себя как дома, да? Хотя, конечно, прошу ли я многого, когда свято верю, что гости обладают мозгом и проявят немного чёртовый инициативы». В любом случае, где черта: «пожалуйста, продолжайте дышать, угу? Не стесняйтесь поддерживать свои жизненно важные функции организма, пока вы находитесь под моей крышей». Затем Грэм понимает, что Ганнибал не просто бесцельно стоит там, а неторопливо рассматривает фотографию на рабочем столе, слегка склонив голову набок, чтобы не заслонять букет цветов, который Уилл наконец-то вспомнил купить.              — Ваша мать? — спрашивает он.              — Она самая.              — Вы так похожи. — Ганнибал берет рамку и довольно задумчиво рассматривает фотографию, прежде чем поставить ее обратно в то же положение, что и раньше. — Она очень красивая женщина.              — Да, была, — отвечает Уилл, довольный, что получил признание, несмотря на то что совершенно не понял подразумеваемого комплимента. — Кстати, вот вино, не хотите ли его открыть? Если мне попробовать, пробка пробьёт потолок.              Ганнибал протягивает руку, и Уилл молча передаёт ему бутылку, как раз в тот момент, когда свора собак, расстроенных тем, что им так долго не разрешали войти, наконец-то открывает дверь и вваливается в комнату, радостно ощетинившись и высунув розовые языки.              — Извините, — говорит Уилл. — Им нравится… — он собирается добавить «тусоваться со мной», но в последнюю минуту решает промолчать, чтобы не показалось, что у него вошло в привычку проводить весь вечер в обществе стаи собак (что на самом деле так и есть, хотя нет необходимости афишировать)… «Отжигаем всегда вместе, как бы…» звучит так, будто они сидят и курят травку, прежде чем словить приход и отправиться бегать голыми по лесу.              — Им нравится общество, — говорит он вместо этого. — Вы не против?               — Конечно нет.              Уилл благодарно улыбается в ответ, а затем мягко отгоняет собак от дивана, чтобы они могли сесть. О Боже… Дорогой костюм Ганнибала будет покрыт собачьей шерстью. Уиллу давно шерсть безразлична, но сейчас трудно не взглянуть на старинную обивку и обильное меховое одеяло глазами незнакомца и не поморщиться от отвращения.              — Ухоженный, крепкий дом, — добавляет Ганнибал, словно читая его мысли. — Полагаю, одиночество вас умиротворяет?              Уилл издаёт неопределённый звук согласия, что на полпути превращается в благодарность, когда Ганнибал протягивает ему один из бокалов.              — Надеюсь, оно нормальное, — добавляет младший, указывая на бутылку. — Честно говоря, я не сомелье, совсем не разборчив.              — Мы можем сменить напитки на ваш вкус, я не буду против.              Уилл собирается сказать, что всё в порядке, но не может заставить себя произнести это гребное слово 13764281-й раз за сегодняшний день, поэтому демонстрирует уверенность, делая бесцеремонный глоток, которым умудряется опустошить половину стакана за один раз.              — Очень вкусно, — добавляет Ганнибал, словно в знак солидарности.              — Откуда мне знать. Я не поклонник.              — Чего конкретно? Оценки вина?              «Игристое наводит скуку», — думает Уилл довольно презрительно. Конечно, говорить такое вслух слишком грубо, но, тем не менее, для шатена это правда: вся эта претенциозность, по его мнению, совершенно нелепа. Джек, как известно, становится опасно близким, если пьёт только вино за вечер, и даже такой человек, как Прайс, кажется, не застрахован от того же — хотя Уилл не может подтвердить, что у упомянутых есть определённые установки в белом\красном и сухом или сладком. В итоге младший кивает и отпивает ещё.              — Хотя я не совсем согласен, я, безусловно, склонен к сочувствию сейчас, — говорит Ганнибал. Он на мгновение поднимает бокал к свету, словно восхищаясь глубокими оттенками пурпурно-красного вина, которые переливаются так же ярко, как кровь. — Любители вина могут быть невероятно утомительными. Как и любой фанатик, они увлекаются мелочами, которые не представляют интереса ни для кого, кроме них самих.              — Вы говорите о «нехватке мелбелков» — лукаво спрашивает Уилл.              Ганнибал ловит его взгляд и начинает улыбаться.              — Да, — отвечает он после паузы. — Именно.              — Что ж, выпьем за них, — добавляет Уилл, поднимая свой бокал. — До конца.              — Бокала или бутылки? — говорит Ганнибал с кошачьей улыбкой. — Алмерт² бы не одобрил. — Он наклоняет свой бокал так, что вино разбрызгивается по стенкам, затем откидывается на спинку дивана и задумчиво смотрит на Уилла. — Хотя я вряд ли могу утверждать, что это самый оптимистичный вариант тоста. Как думаете, за что ещё нам следует выпить?              — Честно ответить? — спрашивает Уилл. — В моей голове перекати-поле.              — Никаких скрытых поводов для праздника?              — Ни даже намёка.              — У вас вид, словно вы хотите добавить замечание своим словам. О нечто противоположном, — Уилл приподнимает бровь. — Я полагаю, ваши слова и мысли различны.              — Вероятно.              — Или нет. Можете игнорировать мои расспросы — вы не обязаны мне ничего рассказывать. — Ганнибал делает деликатную паузу и бросает на Уилла многозначительный взгляд поверх своего бокала с вином. — Но если вас что-то беспокоит… Помните, что я выслушаю с удовольствием.              — Да, я знаю. Спасибо. Можно на «ты»?              Старший молчит несколько секунд, после кивает. Уилл повторно проговаривает благодарность.              — Не за что, — говорит Ганнибал, затем намеренно замолкает, чтобы незаметно пробежаться взглядом по лицу брюнета: отчасти потому, что напряженное молчание его не беспокоит, но главным образом потому, что он находит очевидное беспокойство Уилла несколько съедобным, постоянным и нужным, как вода.              — Я просто… Я просто не очень хорошо себя чувствую в последнее время, — наконец отвечает Уилл. Ганнибал наклоняется вперёд и поспешно добавляет: — физически, понятное дело.              — Что-нибудь особенное?              — Не совсем. Просто, понимаешь… Будто тело ватное… — Ганнибал сочувственно хмыкает, и Уилл резко поднимает на него взгляд. — Что? Что за реакция?              — Какая?              — Ты мычишь.              — Она так значительна? Отчего же?              — Потому что я знаю тебя, — говорит Уилл, прежде чем успевает остановиться. Затем он неловко откашливается, смущённый предполагаемой интимностью, которую подразумевает его заявление, хотя, очевидно, уже слишком поздно и младший вряд ли сможет взять свои слова обратно. — Ты уже готов к диагнозу, — в конце концов добавляет он. — Я прав? Ты ждёшь только моего подтверждения.              Несмотря на то, что Ганнибал тщательно спланировал весь разговор именно с этой целью, он убедительно изображает раскаяние и испускает лёгкий вздох сожаления.              — Я открыт, как книга, кажется? Тогда очень хорошо. Прости, но, по-моему, у тебя сейчас неблагоприятная реакция на подавляющие течку средства. — Уилл в ужасе открывает рот, а Ганнибал поднимает руку. — Пожалуйста, не пугайся. Возможно, для меня это и очевидно — с медицинской точки зрения, — но маловероятно, что кто-то ещё заметил. На самом деле, я уверен, что большинство твоих коллег даже не знают, что ты омега. — Уилл закусывает губу и смотрит в пол, а Ганнибал добавляет более мягким голосом. — Почему ты так стараешься скрыть свою принадлежность?              — Сам как думаешь?              — Моё мнение маловажно. Ты единственный, кто имеет отношение к вопросу.              Уилл замолкает на несколько секунд, внезапно охваченный страстным желанием поделиться тем, что его беспокоит. Но не то, чтобы Ганнибал мог внести какой–то практический вклад — как неспециалист, старший даже не смог бы выписать больше таблеток — и в этом отношении то же нежелание, которое заставляло его избегать доверительных отношений с Джеком, теперь переходит на предыдущий уровень уклончивости и сильнее усугубляет проблему. Потому что Уиллу ненавистна сама мысль о том, что его жалеют: учитывая, что никто ничем помочь не может, кроме как изменить закон или исправить его испорченную биологию, он скорее будет страдать с чувством собственного достоинства и стоицизмом, чем опустится на колени, в то время как все будут стоять вокруг и сочувствовать ему. Затем он раздражённо вздыхает и, как и ожидалось, аккуратно отклоняется от вопроса и огрызается:              — В любом случае, это ложь. Про то, что люди не в курсе. Этот парень, Скиннер, сказал то же самое сегодня утром. Не слово в слово, но смысл один, — он возмущён тем, что Ганнибал так небрежно раскрыл его тайну, и это заставляет шатена чувствовать себя намеренно упрямым и противоречивым.              — Правда? — беспечно спрашивает Ганнибал.              — Ага.              — Значит, ему подсказали. С феромоном, в котором купаешься, ты легко можешь сойти за бету.              — Я не «купаюсь» в нём, — с достоинством парирует Уилл, прежде чем снова поймать взгляд Ганнибала и не сдержать улыбки. — Скорее, «принимаю душ».              — О да, — с невозмутимым видом отвечает Ганнибал. — «Быстрый утренний душ».              — Под единой струёй.              — Могло быть и хуже, полагаю. По крайней мере, она заглушает ужасный запах лосьона после бритья.              — О, заткнись, — говорит Уилл, который пытается сдержать смех. — В любом случае, это не повод обвинять меня.              — Конечно, я тебя не виню. Ты считаешь, что это попытка защитить себя; не сомневаюсь, у тебя есть на то веские причины.              — Покажите мне омегу, у которого не было бы веских причин, — резко говорит Уилл. — Учитывая, что из себя представляют альфы. — Он снова прочищает горло и украдкой смотрит на Ганнибала. — Без обид.              — Я не обижаюсь.              Уилл рассеянно проводит рукой по волосам, затем, кажется, рад отвлечься, когда одна из самых маленьких собак, едва ли не щенок и гораздо менее дисциплинированная, чем остальные, вырывается из груды дремлющих пушистых тел у камина и с разбегу прыгает к нему на колени.              — Эй, — тихо говорит Уилл, протягивая руку, чтобы помочь ему преодолеть остаток пути. — Дай-ка помогу.              — Настоящие друзья, не так ли? — замечает Ганнибал, глядя на щенка с едва скрываемой неприязнью.              — Да, они такие, — говорит Уилл с явной нежностью. Он начинает поглаживать шёрстку на крошечном животике собаки, который сейчас забавно округлился после недавней трапезы, а затем начинает улыбаться, когда собака поскуливает от удовольствия, ещё больше извиваясь при прикосновении. — Приятно быть их отцом. Никогда не истерят.              — Легко понять, почему, — говорит Ганнибал, лениво размышляя, отреагировал бы Уилл также восторженно, если бы его ласкали аналогично. Вероятно, нет, по крайней мере, сначала.              — Нежные, пылкие, безгранично преданные: бескорыстная любовь. Определенно, с ними меньше проблем, чем с людьми, хотя, возможно, иногда они приносят меньше пользы.              — Ты бы так не говорил, если бы заботился о таком же, — упрямо отвечает Уилл.              — Возможно.              — Большинство альф собак не держат, — добавляет Уилл, который обнаруживает, что боль и усталость делают его все более беззащитным. — Зачем стая, когда есть гарем омег.              Ганнибал отвечает не сразу, и у Уилла внезапно возникает неприятное чувство, что, как обычно, он зашёл слишком далеко, защищая себя, и кинул в диалог неподдельное оскорбление. Затем Грэм поднимает взгляд и с облегчением понимает, что вместо того, чтобы выказать ожидаемое негодование, Ганнибал просто смотрит прямо на него со знакомой улыбкой сфинкса. Встретившись взглядом с Уиллом, улыбается чуть шире.              — Несомненно, есть альфы, кто мечтает о подобном, — задумчиво говорит Ганнибал. — Но идеалом должно быть не стремление к объективизации или подчинению своей пары, а забота о возлюбленном. Беспрекословное уважение и любовь.              — А что, если они не хотят, чтобы их уважали? — огрызается Уилл. — Что, если они хотят, чтобы к ним просто относились как к равным?              — Почему одно исключает другое?              — Ты рассуждаешь теоретически. Мои аргументы из действительности.              — Твоей лично?              — Нет, — отвечает Уилл после недолгого колебания. — Просто в общих чертах.              Во время разговора он остаётся совершенно неподвижным, а собака, все ещё лежащая у него на колене и требующая дальнейшего внимания, начинает подталкивать Уилла за руку, побуждая его снова ее погладить. Ганнибал, заметив это и осознав, что его только что заставили сопереживать собаке, раздражённо вздыхает и наливает себе ещё вина.              — Возможно, мне просто не везло с альфами, которых я встречал, — добавляет Уилл, явно пытаясь проявить милосердие.              — Каков твой опыт?              — О, не знаю, — говорит Уилл, которому внезапно надоедает вся эта тема. — Общий стереотип, я полагаю. Строгий. Авторитетный. Властный. — Ганнибал приподнимает бровь, и Уилл открывает рот, чтобы сказать «мочиться на заборы и прочее дерьмо», но в последний момент запинается, не в последнюю очередь потому, что не думает, что сможет вынести, если ему в ответ будут повторять это с вежливым непониманием («Прошу прощения, Уилл? Что делают с забором?»), так неуклюже заменяя это на «Метят свою территорию». Ганнибал склоняет голову в молчаливом согласии, и Уилл добавляет, скорее защищаясь: — Я полагаю, ты собираешься сказать «не все альфы».              — Полагаю, я мог бы, но нет. Это означало бы скорее отклонять критику, чем внять тебе. Кроме того, альфы более чем защищены и обеспечены; вряд ли они нуждаются в дополнительной защите с моей стороны. Меня больше интересует твоя точка зрения. — Ганнибал ненадолго замолкает. — Как омеги.              Уилл начинает так сильно пожимать плечами, что беспокоится, не вывихнет ли он сустав.              — Я же только что рассказал.              — Упомянул, не рассказал. Ты не возражаешь быть менее кратким?              «Ты не возражаешь пойти и пометить забор?» — Уилл хочет ответить (но, конечно, молчит). Честно говоря, зачем ему вообще вдаваться в подробности? Независимо от мнения омеги, не похоже, чтобы альфы когда-либо вслушивались. Выпендрёж и позёрство (и моча на заборах), не говоря уже о бесконечном спермотоксикозе и завязыванием узлов. На самом деле это довольно отвратительно, если вдуматься, нет, честно, единственные млекопитающие, кто вообще это делают, помимо людей-альф, — это собаки и волки, но, судя по тому, как они себя ведут, можно подумать, что это какая-то совершенно особая магическая черта, присущая только эльфам и единорогам и воплощённая в жизнь с помощью «пыльцы фей». Как будто их нелепо раздутые гениталии могут исцелять больных и воскрешать мёртвых, и, без сомнения, собирать мебель из плоских коробок и договариваться о мире во всем мире, прежде чем спасти голодающих детей всех стран. Как будто каждый омега в радиусе десяти миль должен изнывать от желания при одной мысли об этом. Эндрю намекал на это во время их первой встречи без сопровождения: возможно, формулировки были немного более сдержанными и метафоричными, но смысл в основном сводился к следующему: «что ж, удачливый мудила, мало того, что тебе суждено скакать на моем члене, как на батуте, так после процесса я останусь внутри, пока моя сперма не дойдёт до самого желудка».              — Воздержусь, — ответил Уилл, и неудивительно, что с этого момента всё пошло под откос.              — Уилл? — спрашивает Ганнибал.              — Пардон, я задумался.              — Я спросил, как тебе преподавание в этом семестре.              — А-м, да, точно… — говорит Уилл, который, несмотря на неловкость от того, что его застали за столь откровенным размышлением, все ещё благодарен за тактичную смену темы. — Преподавание. Ага. Секунду.              — Всё хорошо?              — Хорошо до крайности, — осторожно отвечает Уилл.              Поначалу страх показаться скучным делает его необщительным, но когда Ганнибал слушает внимательно и с явным интересом, он постепенно воодушевляется и начинает описывать свои амбиции в отношении новых психокриминологических модулей с необычным уровнем энтузиазма и оживления — попеременно быстро и чётко, с вкраплениями мечтательности и вдумчивости, и совершенно не обращая внимания на то, как быстро он объясняет новые модули; очаровательным его делает любое сочетание — первоначальная смесь усталости, алкоголя и больших доз обезболивающих, затем, когда симбиоз названного даст наконец плод в виде дремоты во время приятной паузы в разговоре, поставив обе ноги на пол и откинув голову на спинку дивана. Ганнибал не делает попыток разбудить его, просто продолжает зачарованно наблюдать — его почти поражает собственная реакция на брюнета: доктору, как правило, неприятно видеть кого-то вялым и бесчувственным во сне, и поэтому он не готов к тому приступу нежности, который Уилл умудряется пробудить в старшем, находясь в названном состоянии.       Ганнибал мысленно хмурится, пытаясь понять причины, затем решает, что эмоции исходят из-за проявленной чужой уязвимости, что по праву должна быть утомительной и напрашиваться на то, чтобы быть убитой словами похвалы и заботы, но в случае Уилла она становится пронзительной и страстной, а потому достойной пристального внимания. Не то чтобы обзор был настолько хорош, насколько мог бы быть, учитывая, что половина лица Уилла скрыта тенями. Ганнибал наблюдает за парнем ещё некоторое время, слегка прищурившись, пока не рассчитает точный угол и уровень требуемой силы, затем наклоняется вперёд и слегка толкает Уилла, отчего тот заваливается набок, пока его голова не оказывается всего в дюйме от колена Ганнибала.       Одна из собак, возмущённая таким прикосновением к Уиллу, издаёт зловещее рычание, и Ганнибал спокойно поворачивается и смиренно смотрит на неё, пока животное не начнёт съёживаться и опустит голову.              — Никогда не показывай свой страх, — говорит Ганнибал ей тихим голосом, в котором слышится много враждебности, чтобы собака оставалась настороженной и сдержанной. — Никогда. Вы привлечёте того, кто будет использовать чужую боль в своих интересах.              Уилл, лежащий на диване, теперь тихо постанывает из глубины сна, выражение его лица искажено страданием, как у человека, сражающегося с невидимыми демонами. Ганнибал в последний раз бросает на пса сердитый взгляд, затем быстро поворачивается, чтобы посмотреть на брюнета, и выражение его лица быстро смягчается, поскольку ему приходится бороться с искушением прикоснуться к скулам Уилла так, дабы не разбудить его. Выбившийся локон волос упал ему на бровь, и именно это в сочетании с бледной кожей и затаённой печалью вызывает у Ганнибала воспоминание о ком-то другом — о ком-то, кто много лет назад тоже выглядел таким восприимчивым и печальным, и кто лежал там, зовя его, пока он, наконец, не нашёл ее и она могла бы дотянуться и обвить своими маленькими ручками шею старшего брата. Декорации давно исчезли, и человек давно мёртв, но каким-то образом сцена теперь кажется такой же свежей и живой, как из «вчера»; всё это ожило благодаря чему-то более существенному, как угол наклона бровей Уилла и то, как выглядит его кожа раскрасневшейся и сияющей, когда ее рисуют в мягком свете лампы.              — Такой ранимый, — тихо произносит Ганнибал. — И всё же… В тебе столько жестокости. Ты так стараешься скрыть это, но носишь как клеймо. И тебе к лицу.              Он делает паузу, затем пробегает взглядом по профилю Уилла, восхищаясь решительной линией рта, которая видна даже во сне. Такая мрачная жизненная сила: человек, который не только отказывается сторониться тех, кто приносит ужас и насилие, но и активно отождествляет себя с ними. Уилл смотрит на насилие так, как скульптор смотрит на мраморные плиты или груды глины; и все же он художник, чья специализация — не созидание, а скорее осквернение и разрушение. В этом отношении псевдоним нового убийцы кажется удивительно подходящим. Скульптор. Только Уилл подходит не для того, чтобы придавать ему форму, как мрамору, — скрупулёзно, с помощью молотка и зубила, — а для того, чтобы лепить его так же, как глину: медленно и чувственно, руками.       Ганнибал снова хмурится, вспоминая знаменитые слова Микеланджело, сказанные им при создании своего Давида³: «Я увидел ангела в мраморе и резал его, пока не освободил». «Что нужно, чтобы освободить тебя?» размышляет Ганнибал, возобновляя пристальное изучение лица Уилла. «И потом, если бы у тебя была свобода, что бы ты с ней сделал? Использовал бы ты ее с умом?» Уилл снова шевелится, его пальцы начинают подёргиваться, как будто он готовится к драке, и Ганнибал смотрит на него и пытается представить, каким бывает Уилл, когда он злится. Фрустрация и раздражение, которые старшему знакомы и которыми наслаждался, но не настоящая ярость… Что-то раскалённое добела и безжалостное. Или Уилл предпочёл бы более сдержанный и смертоносный гнев, как это делает Ганнибал? В этом отношении эмоции Уилла очень привлекательны: они неотразимы в своём хаосе и прекрасны в своей непостоянности — осколки стекла, осколки кости, звенящие друг о друга, как жемчужины, — тем более Уилл неустанно пытается их скрыть. Это не только делает случайные встречи с ними бесконечно приятнее, но и разжигает в Ганнибале желание использовать любую возможность, чтобы обманом заставить их выйти из своих темных укрытий и показать себя.       Тем не менее, Ганнибал не только верит в ценность долгой игры, но и превратил саму игру в отсроченное удовлетворение — по крайней мере, в личных интересах — в позитивную форму искусства. Поэтому доктор довольствуется тем, что выжидает своего часа, и больше не предпринимает попыток прикоснуться к Уиллу, разве что проводит кончиком пальца по пряди волос, рассыпавшейся по подушке. Невозможно, чтобы Уилл почувствовал это, но, тем не менее, он беспокойно вздрагивает; и Ганнибал издаёт успокаивающий звук, прежде чем его губы изогнутся в очень слабой улыбке, когда он нежно пригладит кончик одного локона. Легко понять, почему волосы приобрели такое значение: любители укладывать пряди в медальоны, использовать их для заклинаний в вуду или даже полностью состригать и заплетать в косички, которые закрепляются вокруг запястья или шеи. Волосы Уилла делают его моложе и смягчают черты лица; без сомнения, на ощупь они были бы такими же мягкими, хотя, конечно, такой эксперимент в настоящее время невозможен.              Однако обзор — значительное утешение за то, что к нему нельзя прикоснуться, и поэтому Ганнибал не видит веских причин противиться искушению неторопливо продвинуться вперёд, чтобы занять более выгодную позицию для наслаждения. Это означает, что его тень падает на лицо Уилла, когда он наклоняется над ним, и в этот момент пёс, больше не в силах сдерживаться, снова начинает рычать достаточно громко, чтобы потревожить Уилла, прежде чем у Ганнибала появится шанс заставить его подчиниться. Ганнибал раздражённо вздыхает, затем быстро возвращается в своё прежнее положение на диване, как раз в тот момент, когда Уилл просыпается с почти неистовой скоростью: распахивает глаза с чем-то похожим на панику, затем резко выпрямляется и смотрит на Ганнибала с выражением невероятного дискомфорта на лице, которое становится чрезвычайно бледным из-за ярко выраженного румянца на обеих щеках.              — О Боже, — говорит Уилл. — Мне так жаль.              — Почему? Ты не навредил мне.              Уилл вздыхает в ответ, и в этот момент Ганнибал решает, что никогда до конца не признавался себе, насколько ему нравится голос Уилла. Хотя, по общему признанию, он намного мягче, чем у старшего, голос все же необычно глубок для «омеги», с приятной сухостью, которая разбавляет его более мягкие оттенки и не даёт ему стать слишком сладким, точно так же как хорошее вино уравновешивает горечь и пикантность. Ему особенно нравится лёгкая хрипотца в некоторых гласных звуках, когда Уилл оживляется — как будто у него перехватывает дыхание, — а также резкость, с которой он обводит слова, словно наждачной бумагой, как будто Грэм обдумывает каждую мысль, прежде чем поделиться ею. Уилл, в свою очередь, теперь, похоже, решил отказаться от дара речи и лишь несколько раз моргнул, собираясь сказать что-нибудь, и на мгновение стал таким же напряженным и затравленным, как святой Эль Греко. На самом деле, такое эстетическое страдание вызывает привыкание: Ганнибал хотел бы, чтобы был способ запечатать его и вдыхать полной грудью. Это было бы что-то, что можно было бы смаковать маленькими изысканными глотками до тех пор, пока не придёт время, когда Уилл окажется под такой надёжной опекой и влиянием Ганнибала, что у него больше никогда не будет повода для меланхолии, а содержимое бутылки останется единственным воспоминанием об этом.              — Хочешь, я вызову такси, — резко говорит Уилл, проводя рукой по лицу, словно пытаясь прогнать печаль. — Должно быть, ты уже устал.              Ганнибал выжидает несколько секунд, молниеносно просчитывая различные варианты в манере мастера шахмат. Ночёвка чрезвычайно заманчива, хотя он неохотно вынужден признать, что оставить Уилла одного, такого несчастного и испытывающего дискомфорт, скорее всего, послужит его собственным долгосрочным интересам гораздо лучше, чем задержаться и подвергнуть риску нарушить хрупкое равновесие, которое начало устанавливаться между ними.              — Спасибо, — говорит он, поднимаясь на ноги и тянется к пальто. — Хотя, пожалуйста, подумай о том, чтобы завтра притвориться больным. Тебе нужно как следует отдохнуть. И прими аспирин от мигрени.              — М-м-м, — задумчиво произносит Уилл.              — Это предписание врача, — язвительно добавляет Ганнибал. Затем он ненадолго прерывает застёгивание пальто и пробегает взглядом по лицу Уилла. — Хочешь, я зайду к тебе после работы и посмотрю, как у тебя дела?              Уилл открывает рот для согласия, но быстро сжимает губы, ибо, хотя ему бы этого очень хотелось, такая встреча уже не светский визит, и мысль о том, что парень станет объектом жалости и неудобств, тупо невыносима.              — Спасибо, — твёрдо говорит он, — но после сна я буду как огурчик. — Ганнибал безмятежно кивает и, за неимением лучшего занятия, указывает на собак. — Они тебя не трогали?              — Совсем нет.              — О, ладно. Славно.              — Почему они должны «тронуть»?              — Без всякой причины. Просто псы могут защитить меня, если рядом есть незнакомые им люди.              — Они молодцы, — спокойно отвечает Ганнибал. — Полагаю, почувствовали, что я не представляю угрозы.              — Ладно, отлично, — говорит Уилл, втайне задаваясь вопросом, не произвёл ли он впечатление сумасшедшей кошатницы или социально неловкого владельца собак, который полагается на группу пушистых стражей порядка для защиты своих интересов, предпочитая стаю любому человеческому общению. Ну что ж, теперь уже поздно что-либо менять (и в любом случае, отчасти это правда). — Я заказал такси, — добавляет он. — Водитель где-то рядом. Давай я принесу тебе немного наличных.              Ганнибал одобрительно улыбается, затем проводит ещё несколько роскошных секунд, любуясь Уиллом издалека, прежде чем подкрасться к нему сзади, пока Грэм роется в кармане пальто в поисках бумажника.              — То, что ты сказал сегодня днём, — отрывисто произносит Ганнибал. — На собрании. Что ты имел ввиду? — Уилл, который был поражён неожиданным шумом, слегка вздрагивает, прежде чем прочистить горло и медленно обернуться с выражением некоторой насторожённости и защиты на лице.              — Что я сказал?              — Джеку, что Скульптор поразительно внимателен.              — Правду. Места обнаружения словно театральные сцены.              — Театральные?              — Ага. Я бы не стал говорить о театральности, но…              — Но он усердно старается ради определенного эффекта.              Уилл хмурится про себя, затем ненадолго закрывает глаза, прежде чем резко открыть их снова.              — Да. Как будто уволили из Большого. Не собственно выдуманный, а взятый у кого-то, придуманного или реально существующего.              — Подражатель?              — Не уверен. Возможно.              — Он наслаждается, имитируя преступления других людей?              — В том-то и дело, что я не знаю, с чего ему наслаждаться. У меня нет ответа на вопрос «почему». Пока не могу сказать.              Ганнибал снова кивает, затем многозначительно скользит взглядом по лицу Уилла; в полумраке его глаза блестят, как у кота.              — Та лекция, которую ты читал на прошлой неделе: об организованных и неорганизованных преступниках.              — Угу.              — Когда студент спросил тебя, ты ответил, что тема презентации иная, не посвящённая индивидуальному исследованию конкретного случая. Но я не думаю, что это было правдой. Я думаю, ты уже думал, анализировал и составлял прототип убийцы.              Уилл просто пожимает плечами, как обычно скромно, и Ганнибал подходит на шаг ближе.              — Это было связано с темой, не так ли, Уилл? Парадокс скульптора. Организованный и в то же время…              –…неорганизованный.              — Оба…              –…но ни то, ни другое.              — Именно так, — отвечает Ганнибал. Уилл соглашается, затем слегка улыбается их синхронным ответам, совершенно не замечая, как пристально Ганнибал снова начал смотреть на него.              — В парадоксах есть что-то неотразимое, — добавляет Ганнибал после короткой паузы. — Неудивительно, что люди так озабочены ими: как может что-то одно содержать в себе столько противоречий? Хаотичное и равномерно методичное, как в случае с нашим неизвестным убийцей. Или же что-то совершенно другое: светлое и в то же время тёмное, высоконравственное и испорченное… уязвимое и в то же время невероятно могущественное.              — Наверное, — говорит Уилл, который чувствует, что начинает терять контроль над разговором.              — Итак, — добавляет Ганнибал, внезапно возвращаясь к своему прежнему, более прагматичному настрою. — Если Скульптор — подражатель, то кто же его вдохновляет?              — Это всего лишь идея, — говорит Уилл. — Я не уверен, что она правдива. — Вспоминая предыдущее заседание ОГПС, он не может удержаться от того, чтобы не нахмуриться, прежде чем добавить с некоторой горечью, — без сомнения, если бы Скиннер был здесь, он настоял бы на добавлении «или она».              — В данном случае это маловероятно. Не известно ни одного случая, чтобы убийцей данного типа была женщина.              — Согласен. Только Бог знает, зачем он вообще упомянул об этом.              Ганнибал приподнимает бровь.              — Ему нравится противоречить тебе.              — Я заметил.              — Догадываешься, почему?              — Потому что я ему не нравлюсь, — отвечает Уилл довольно бесцельно. Он снова закрывает глаза и закидывает руки за голову. — Похоже, такси прибыло, тебе лучше поторопиться.              Ганнибал кивает и направляется к двери, прежде чем снова обернуться, все ещё держа пальцы на ручке.              — Ты знаешь причину антисимпатии?              — Не особо. Примерно представляю, в общих чертах.              — Каких именно?..              Уилл криво улыбается, затем наклоняется, чтобы погладить одну из собак, которая вьётся вокруг его ног, поочерёдно поднимая голову и свирепо глядя на Ганнибала.              — Потому что не нравлюсь всем остальным.              Ганнибал ждёт, пока Уилл снова выпрямится, затем смотрит ему прямо в глаза.              — Нет, — тихо говорит он. — Не всем.              Уилл облизывает губы и не отвечает, и Ганнибал смотрит на него несколько секунд, прежде чем молча распахнуть дверь и исчезнуть в ночи. Дверь закрывается за ним со сдержанным тихим щелчком, и Уилл прислоняется к стене и делает глубокий, слегка прерывистый вдох, прежде чем броситься обратно в гостиную, чтобы попытаться в последний раз взглянуть на него через окно, прежде чем такси увезёт старшего. Задержка меньше минуты, но он уже опаздывает, и к тому времени, как он добирается до места, уже ничего не видно, кроме отблеска фар, которые слабо мерцают вдалеке, как блуждающие огоньки, пока и они не исчезают, и не остаётся ничего, кроме полос лучей, холодных и бледных от света луны.              Внезапно почувствовав себя обделённым, Уилл прижимает ладонь к стеклу, а затем прижимается к нему лбом: мимолётно осознавая, что он ещё более одинок и несчастен, чем когда-либо в своей жизни, и охваченный безнадёжным, беспомощным чувством, которое причиняет ему большую боль, ибо он знает, что никогда не сможет сказать этого вслух. На самом деле, это едва ли возможно произнести даже самому себе, хотя он все равно пытается это сделать: мысленно повторяет слова в утомительном гимне тоски и смирения, в котором почти невозможно признаться и назвать персону по имени. Чувства остаются. Они существуют, они реальны, и присущая шатену невозможность никак не умаляет страдания внутри. «Вернись», — говорится в нем. — «Возвращаться обратно. Пожалуйста. Не оставляй меня здесь одного. Вернись, вернись, вернись ко мне. Ты нужен мне сейчас, ты нужен мне так сильно… Ты нужен мне больше, чем я могу выразить словами».