Браслет прядей вокруг кости моя

      Дорогой Ты,       Я многое обдумал.              Я так много всего хочу тебе рассказать. Но одного желания недостаточно — его никогда не бывает достаточно, — поэтому, когда дело доходит до признаний, я понимаю, что на самом деле не могу рассказать ничего нового, потому что мне попусту не хватит слов. Тебе моих мыслей не прочитать: твой лексикон необъятен для любой темы. Слышал ли ты о понятии «немногословного человека», потому что оно идеально подходит, когда мне нужно описать тебя. Ты всегда попадаешь в мишень, «глаголом жечь сердца людей», ты определённого не поклонник пустого трёпа. И вот мы пришли к второму выражению — «не бросать слов на ветер», хотя, я не сомневаюсь, ты так никогда и не поступал, благодаря чему люди вокруг тебя бесконечно очарованы. Тебе повезло иметь такое мастерство, но я тем же похвастаться не могу.       Итак, признаюсь, я напуган и напряжен, но в то же время полностью пуст, потому что не могу представить себе собственное будущее; мне бы хотелось рассказать о всех грядущих событиях со мной, но я не знаю, что будет дальше — например, как поступить, когда банка подавителей опустеет, как мне достать ещё или как не дать Эндрю обнаружить меня, а если у него получится, что буду делать. Хочу лишь сказать, что мои мысли приводят меня в оцепенение и удерживают меня в этом состоянии: «я бы убил его» — я почти убеждён, что смог бы. Это как звук капающего крана посреди ночи, как пульс, когда теряешь сознание — «я-мог-бы-убить-его-я-мог-бы-убить-его», я не сомневаюсь, что гипотеза почти коснётся действительности.              Нет подходящих слов, чтобы признаться тебе в нечто подобном.              На самом деле легче представить, как я рассказываю Джеку. Тебе не кажется это странностью? Возможно, так есть, но причина на самом деле довольно проста: он бы мне не поверил. Он бы не поверил, что я говорю серьёзно, он бы подумал, что я попусту угнетён: фигура речи. Например, когда люди говорят что-то театральное и преувеличенное, чего на самом деле не имеют в виду; когда Прайс бросает ручку на стол и грозится убить судью. Но ты внял бы моим словам, верно? Тебе хватило бы взгляда, чтобы понять, что я сознаюсь.       Так что — нет. Я не представляю, как расскажу тебе об этом. Откровенно говоря, с моим жестоко-огромным воображением я не в силах изобразить данный диалог своим разумом. Моей воображаемой версии тебя нравится сохранять контроль — и это неизменно, — ты человек, прячущихся в зеркалах моего разума. На самом деле мне гораздо проще изобразить себя.       Полагаю, этим я и любопытен; рассказать историю? С удовольствием: фантазии о касании к тебе. Случайно, незапланированно, ненарочно, кисть на твоём плече или запястье, что-то этакое. Только не могу видеть реакцию, обрадуешься ли, удивишься или рассердишься, заметишь ли вообще? Сложно угадать. Не могу прочитать тебя так, как остальных, хотя для тебя я — открытая книга.       Честно говоря, это немного расстраивает.              Ну и что дальше? Можно же просто прекратить. Но тогда я буду бредить о касаниях, пускай и недействительных. Я бы скучал по ним, знаю, что скучал бы. Не знаю каково это — не знать тебя, и жизнь без ведома о тебе.       Одному богу известно, что бы ты сказал, если бы знал – иная вещь, которую не могу представить. Хотя, вероятно, ты бы просто промолчал? Как вариант. Может быть, ты сидел бы там со слабой улыбкой на лице, наблюдая, размышляя и воздерживаясь: хозяин всей этой тишины в промежутках между словами.              \\\       Несколько дней спустя Джек собирает подопечных и объявляет о первом официальном собрании «оперативной группы поимки Скульптора» таким возбуждённо-торжественным тоном, каким объявляют результаты выборов. И хотя — в отличие от результатов выборов — все знали, что произойдёт, и что финиш собрания им вряд ли понравится, но заседание остаётся неизбежным, все равно раздаётся стонущий гул, что разносится по залу тихим мрачным хором недовольства.              — Вопросы? — спрашивает Джек, обводя взглядом офис, чтобы заглушить стоны, которые продолжают звучит вместо поддержки.              — Есть один, — говорит Прайс, — со вчера с заготовкой¹ сижу.              — Жги.              — Кто назвал нас «ОГПС»?              Глаза Джека сужаются:              — И что не так?              — По какой причине мы так позоримся? — в отвращении парирует Прайс, — одна газета сравнила нас с «г.а.в.н.э.²» из Гарри Поттера. И эта аббревиатура звучит нелепо. «Осторожно, грозит понос смертельный» — как побочный эффект от лекарства.              — Или «обязательно глотните побольше спидов», — добавляет Зеллер, ни к кому конкретно не обращаясь.              — Больше идей нет? — огрызается Джек. Никто не выражает иных вариантов расшифвровки.              — О-гэ-пэ-эс, о-гэ-пэ-эс, — пропевает Прайс в свой микроскоп часом раньше, — звучит, словно мужчина средних дет пытался организовать преступную банду опаснее русской мафии, но столкнулся с кризисом среднего возраста. — Зеллер прочистил горло от услышанного, — не то, чтобы я эксперт по названиям. — как гордясь, добавляет Прайс. — Когда мы должны начать?              — В четыре, — отвечает Сименс, который пришёл очень рано и начал слоняться по лаборатории, всем мешая. — Я уверен, агент Кроуфорд назначил на четыре.              — Не скоро, — многозначительно говорит Прайс. — Почему бы вам не подождать в кафетерии? Американо вполне сносный, и, безусловно, там спокойнее, чем с нами.              — Спасибо, но я хорошо себя здесь чувствую, — отвечает Сименс, целиком игнорируя намёк и теперь сосредоточенно вглядываясь в распечатанные таблицы, прикреплённые к стене у рабочего стола Прайса: на каждой из них аккуратно указаны различные юридические нарушения, а также количество случаев, имевших место в районе Балтимора в прошлом месяце прошедшего года. — Зачем это?              — Это была идея мисс Парнеллс. Это для… повтори, для чего, Брайан?              — Для обеспечения порядка, — отвечает Зеллер, с удовольствием произнося это слово. — Чтобы напоминать нам, что мы являемся частью более широкой организации и обладаем более широкими полномочиями по сохранению закона и порядка.              — Почти как я и сказал, — неопределённо произносит Прайс.              Сименс одобрительно кивает, затем вглядывается в ближайший график.              — 1038 нарушений правил дорожного движения за последний месяц, — добавляет он тоном, который, кажется, приближается к удивлению. — Мощно.              Прайс обменивается с Зеллером страдальческими гримасами, затем возвращается к своему микроскопу как раз в тот момент, когда Сименс издаёт приглушенный воркующий звук при виде количества нарушений, связанных со взломом и проникновением (где нарисован пенис и снизу написано чьё-то имя) прежде, чем дверь распахивается с неприятным скрежещущим звуком, и в комнату вприпрыжку врывается Скиннер. Он на несколько секунд замирает на пороге, по-видимому, не зная, что делать и куда идти, прежде чем замечает Сименса и направляется к нему, чтобы тихо поговорить, не удосужившись поприветствовать кого-либо ещё.              — Если кто-нибудь из вас, джентльмены, желает чашечку кофе, — в отчаянии произносит Прайс, — я от всего сердца рекомендую наш кафетерий.              — Спасибо, не страдаю от жажды, — отвечает Скиннер, по-видимому, не замечая иронии в том, что у него размазанные отеки под глазами и в целом худощавый, голодный вид, который вряд ли можно назвать не страдающим, чтобы отдалённо напоминать бодрствующее, здоровое состояние. Прайс снова закатывает глаза, ещё более экстравагантно, чем раньше. — Чего не скажешь о Кейд Парнелл, когда она узнает, что какой-то мудак сделал с ее «Мерсом», — добавляет Скиннер с мрачным удовлетворением. — Я увидел это сейчас, когда приехал — большая царапина на дверце.              — О боже, — неискренне произносит Прайс. — Какой кошмар.              — Ужасающе, — подтверждает Скиннер, который, похоже, не замечает сарказма. — Хотя, если настроится на позитив, ее лучше поздравить за проявленную инициативу.              — Может быть, — отвечает Прайс из глубины своего микроскопа. — Ты, случайно, не курсе, придёт ли она?              — Не уверен, — говорит Скиннер, который пристроился к Сименсу, жалуясь на количество финансовых махинаций (на доске появляется иная подпись и пенис). — Честно говоря, я разочарован, мне бы хотелось поработать вместе более тесно. Я безмерно восхищаюсь ею.              — Очень мило с твоей стороны, — отвечает Прайс тем же тоном. — Брайан, подготовь, пожалуйста, те образцы, ладно? Я хочу показать их Уиллу перед встречей.              Зеллер что-то бурчит в знак согласия и начинает собирать необходимые вещи, когда через несколько мгновений появляется Уилл, сжимая в одной руке чашку кофе навынос, а в другой — портфель, его бледные щеки порозовели от холода. Он кивает в знак приветствия всем присутствующим, затем направляется к таблицам и роется в своём портфеле в поисках маркера, прежде чем приступить к тому, чтобы провести большую черту через «1038 нарушений правил дорожного движения» и написать «1039» сверху.              Прайс фыркает от смеха:              — Ты снова порочишь доброе имя ФБР, не так ли?              — Это он купил себе водительские права, не я, — говорит Уилл преувеличенно добродетельным тоном. — Он перекрыл проезд, и попасть внутрь было невозможно. Я сжалюсь и предположу, что либо собака-поводырь осеклась, либо раздутое эго убедило придурка, что вся парковка только для него.              Прайс снова фыркает, ещё громче, и Зеллер добавляет:              — Это «Мерс», не так ли?              — Верно. Откуда ты знаешь?              — Это машина мисс Прунелл, — радостно объявляет Прайс.       — Боже, — восклицает Уилл.              Сименс издаёт резкий звук хихиканья, который звучит странно пронзительно и, кажется, длится бесконечно.              — Вы сумасшедший, м-р Грэм, — восхищённо говорит он.              Уилл бросает на него быстрый взгляд, но ничего не говорит, незаметно отодвигается от стола, так чтобы он больше не мог случайно дотронуться до младшего.              — Сомнительный повод для веселья, — язвительно замечает Скиннер. — Это проступок³. Я надеюсь, вы собираетесь возместить ей ущерб?              — Конечно, — скучающим голосом отвечает Уилл.              — Заставит отплатить натурой, — говорит Прайс. — Держу пари, она такая: «убери царапину сам!» в качестве наказания. Публично. Она, вероятно, наймёт кучу стажёров, которые встанут вокруг машины и будут наматывать круги с щитом и копьями.              — Почему бы и нет, — соглашается Уилл, начиная листать стопку отчётов, лежащих рядом. — Ты видел Джека сегодня утром?              — Нет. Думаю, он прибирается в кабинете для собрания?              — Агент Кроуфорд — альфа, не так ли? — говорит Скиннер ни с того ни с сего. — Я несколько удивлён, что у него так много омег в округе. Необычно иметь гарем сегодня.              Произнеся эту речь, он делает паузу, затем изображает, что рассматривает свои ногти, прежде чем бросить на Уилла явно недоброжелательный взгляд из-под ресниц. У шатена, в свою очередь, возникает неприятное подозрение, что его только что тонко обвинили в том, что тот облил свой путь к вершине маслом (довольно необычное оскорбление, учитывая, что Уилл скорее проспит день зарплаты, но никак не работу). Затем младший автоматически сжимает в кармане спрей с феромонами и напоминает себе, что Скиннер просто ведёт себя как придурок и не в курсе, что сидит с омегой. Вероятно, подозревает, благодаря чертам лица Уилла, ведь те недостаточно грубые, чтобы походить на типичного бету; на самом деле идиот считает, что сравнивать людей с омегами — равносильно оскорбить.              — Офис прямо выделяется, — добавляет Скиннер, полный решимости довести дело до конца.              — Вы много видели на своём веку? — вежливо спрашивает Сименс.               — Верно. Не могу сказать, что впечатлён здешним гостеприимством — отель просто «потрясающий». Абсолютно. Честно сказать, я собираюсь написать жалобу менеджеру. Вы ни за что не догадаетесь, что я нашёл в бассейне сегодня утром.              — Ктулху? — спрашивает Прайс, не отрываясь от своего микроскопа.              — Кишечную палочку? — добавляет Уилл. — О, черт, смотрите — этикетка с образца оторвалась.              — Вы нашли Атлантиду? — предполагает Зеллер. — Или останки дайвера?              — Конфетти, — сухо отвечает Скиннер. — Везде. Фильтр сломался, и чёртов бассейн был забит глиттером.              — Встреча с Ктулху круче, — мягко отвечает Прайс, прежде чем снова повернуться к Уиллу. — Перестань теребить стикер. Стукну по лапкам.              — О нет, все в порядке, я приклеил обратно, — Уилл делает паузу, затем поднимает контейнер к свету и, щурясь, осматривает его с одной стороны на другую. — Ничего нового?              — Не-а.              — Теория не подтвердилась, м-р Грэм? — спрашивает Сименс, который заметил, что Уилл начинает хмуриться.              Уиллу хочется возразить, что у него нет предположений (каких-либо: расплывчатых, спекулятивных, необоснованных), в отличие от доказательств — теория требует их, интерпретации с учётом фактов (которые, как правило, подтверждают, что гипотеза к теории является достаточно надёжной и научной); но затем он замечает физиономию Сименса — жалкую, как у собаки, надеющейся на доброе слово, — поэтому Грэм слегка пожимает плечами в качестве дипломатического компромисса и сообщает, что в этом деле множество аспектов, которые только предстоит сложить в картину. Сименс начинает энергично кивать ещё до того, как шатен заканчивает говорить (метафорически виляя хвостом), и Уилл вздыхает про себя и задаётся вопросом, почему он чувствует себя обязанным находится здесь и любезничать с Сименсом, когда всё, что детектив на самом деле хочет, — чтобы тот отвалил. Основная проблема, по-видимому, заключается в том, что Уилл — дерьмовый мудак, запертый в теле хорошего человека. На самом деле, это, вероятно, можно добавить к списку психологических проблем. Возможно, «социальный мазохист» или «ублюдок в теле не-ублюдка».…              — Чем именно вы занимаетесь, м-р Грэм? — спрашивает Скиннер, внезапно прерывая этот интересный этап самодиагностики. — Если вы не возражаете, прояснить нам? Я имею в виду, репутация у вас внушающая, но быстрее ваших реальных действий? Вы ведь не медицинский работник?              — Нет, — отвечает Уилл, который с трудом скрывает своё раздражение. — Вы же знаете, что нет. Я интерпретирую улики судебной экспертизы.              — Что бы что? — упорствует Скиннер. — У вас нет диплома в области патологии.              Уилл хочет предложить мужчине сходить в жопу.              — Вы врач? Психолог?              — Не-е-ет, — говорит Уилл, кто переходит в медленный темп повествования, как будто диктует какой-то полоумной секретарше.              — Значит, вы разбираетесь в людях?               — Нет, — повторяет Уилл. — Не в людях как таковых. Скорее, в самих местах преступлений.              — И все же «поведенческий анализ», а не «географический».              Уилл снова пожимает плечами, внезапно устав от игры. Он знает, что постороннему человеку это, вероятно, покажется странным — бихевиористу⁴, у которого нет конкретного поведения для изучения, — но трудно объяснить это так, чтобы кто-то вроде Скиннера мог понять: как Уилл приступает к работе до поимки преступника, а не после, изучая все фрагменты и следы, которые он случайно или нет оставил, чтобы Уилл прожевал и сопоставил всё. Их дизайн. Он мимолётно представляет реакцию Скиннера, если бы он просто ляпнул это: «я интуитивно понимаю порочность с точки зрения порочных людей. Нужен кто-то бесконечно более искушённый, чтобы по-настоящему принять образ моего мышления. Кто-то вроде Ганнибала». Затем он понимает, что Скиннер все ещё смотрит на него, Грэм просто пожимает плечами.              — Вы, конечно, знакомы с концепцией профилирования?              — Ну понятное дело, — отвечает Скиннер с явной ноткой презрения. — Удивлён слышать такой вопрос от человека, не обладающего очевидными профессиональными навыками.              — Уилл чрезвычайно опытен, — резко говорит Прайс.              Скиннер разражается смехом, затем поднимает обе кисти, изображая человека, признающего своё поражение:              — Вижу, — говорит он. — Безмерно рад вашей опытности, м-р Грэм.              На этот раз Уилл вообще не утруждает себя ответом, просто прислоняется к краю стола, скрестив руки на груди, и холодно смотрит на Скиннера поверх очков. Наступает напряженная тишина, которая, кажется, длится бесконечно, как будто напряжение растягивают на дыбе, пока Сименс не прочищает горло с нервным скрежещущим звуком и не кивает головой в сторону двери.              — Что ж, возможно, нам стоит оставить вас наедине, — говорит он Скиннеру. — Как вы говорили, д-р Прайс, американо?              — Оно самое, — отвечает Прайс, чьи глаза слегка прищурены. — Кафетерий находится прямо по коридору.              — Ну, тогда ладно, — слабо говорит Сименс. — Вам что-нибудь нужно, ребята?              Прайс и Зеллер молча качают головами в унисон. Сименс переминается с ноги на ногу, искренне демонстрируя мучительную неловкость, и Уилл, благодарный ему за неожиданное проявление такта, сжаливается над ним и слегка улыбается. Круглое печальное лицо Сименса расплывается в улыбке, и Уилл добавляет:              — Нет, спасибо. Ничего не нужно.              — Вы, конечно, мало в чём нуждаетесь, не так ли? — задумчиво произносит Скиннер. Снимая пиджак со спинки стула, он перекидывает его через плечо и выходит вслед за Сименсом в коридор. — Увидимся на собрании ОГПС, — добавляет он, и его губы кривятся в омерзительной гримасе, которая, кажется, должна изображать улыбку. — А пока повеселитесь без нас, хорошо?              Когда они уходят, Прайс испускает долгий вздох, такой тихий, что он звучит почти как шипение:              — Интересно узнать, — презрительно спрашивает он, — что у него за комплексы?              Уилл видит, что и Прайс, и Зеллер начинают пристально смотреть на него, поэтому просто слегка пожимает плечами, как будто ему не похуй. Тем не менее, Грэм чувствует, как замирает сердце, потому что интуитивно понимает, что Скиннер не просто презирает его, он, кажется, презирает его; и, хотя причиной ненависти может послужить такая тривиальная вещь, как профессиональная зависть, катализатор исходит из чего-то гораздо более мрачного и грубого. Уилл полагает, что ему следовало бы уже привыкнуть к этому: к всеобщей ненависти. Сколько бы он не пытался поступать на благо и одобрение обществу, люди предпочитают плевать в ответ, хотя мальчик верит, что это однажды случится, что его примут и полюбят. Почему у других получается влиться, только входя в комнату? На мгновение он вспоминает хронический, амбивалентный нигилизм, который он испытал после нескольких первых встреч с Ганнибалом: неприятное чувство, что тот неизбежно заразится настороженным недоверием, которое все остальные, казалось, испытывали к Уиллу и не хотели больше иметь с ним ничего общего, в сочетании со слабым оптимизмом, что, может быть… Он услышит и примет Грэма…       Прайс и Зеллер продолжают смотреть на него, теперь уже с мимикой, близкой к сочувствию, поэтому Уилл, наконец, заставляет себя снова пожать плечами, прежде чем начать перекладывать стопку бумаг, как человек, которому на все наплевать.              — Понятия не имею, — говорит он. — Не с той ноги встал, наверное.              Хотя, несмотря на сказанное, у брюнета нет никаких сомнений в том, что выбор ноги с утра никак не связан с ненавистью Скиннера, и что детективу, хочет он или нет, придётся выявить истинный мотив к презрению от названного.              \\\              Встреча ОГПС началась неудачно и закончилась ещё хуже, когда Джек настоял на проведении бесконечной презентации в PowerPoint (которая, насколько Уилл судит, бессмыслена), прежде чем заставить всех пройти по помещению и представиться друг другу.              — Кажется, — вполголоса говорит Прайс Уиллу, — он думает, что это группа поддержи переживших домогательства от начальства.              — По крайней мере, он не заставил нас исполнять танец утят, — отвечает Уилл тем же тихим голосом.              — Или «буги-вуги окей» — соглашается Прайс. — Было бы неловко петь и показывать большие пальцы друг другу.              — О, ну не знаю. Там же нужно покрутиться, я бы попытался сбежать.              — Совершенно, верно, — соглашается Прайс, присоединяясь к Уиллу, который смотрит на то, как Скиннер энергично зачитывает все своё резюме одному из фотографов-криминалистов, совершенно не замечая, как ее глаза начинают стекленеть. — Можно было нечаянно упасть и ударится. И притворится вне сознания? — или… о, здравствуйте, это агент Мэйхью, не так ли? Приятно познакомиться, мэм. Как вам Балтимор?              Уилл неопределённо улыбается агентке Мэйхью, затем оставляет пару наедине и слегка переминается с ноги на ногу, принимая такую позу, которая позволяет его взгляду неотразимо скользить по комнате туда, где Ганнибал разговаривает с одним из новых полевых агентов. Ее рот открывается и закрывается с пугающей быстротой, Ганнибал не отвечает вовсе, просто кивает через определенные промежутки времени, изредка загадочно улыбаясь. Уилл задаётся вопросом, не скучно ли доктору? Конечно, скучно, но старший безупречно скрывает себя: внимательно слушает с выражением вежливого интереса, которого достаточно, чтобы быть убедительным, но при этом не казаться неискренним. На самом деле, вся его поза очень знакома Уиллу, и осознание этого наполняет его мрачным предчувствием, что Ганнибал будет проявлять такой же вежливый интерес во время их разговоров, несмотря на то что втайне он сгорает от скуки. «Я тебе наскучил?» мрачно думает он. «Сказал бы ты мне об этом?». Женщина теперь улыбается, очевидно, поддавшись магнетическому притяжению обаяния Ганнибала, и Уилл борется с желанием сверлить ее взглядом, прежде чем слегка вздохнуть и заставить себя отвести обзор, прежде чем кто-нибудь заметит его пристальную слежку.              — …и поэтому участвуем с большим энтузиазмом, — заключает агент Мэйхью с лёгким пафосом.              — Верно, — говорит Уилл, кто не слышал ни единого слова. — Вы совершенно правы.              — И, конечно, для меня большая честь работать с вами, м-р Грэм. Полагаю, вы часто это слышите?              Уилл, который, конечно, не всегда это слышит, выдаёт иную неопределённую улыбку и изо всех сил пытается заменить волну осторожного скептицизма, вызванную тем, что над ним смеются, ответом, который представляет собой правильное сочетание скромности и признательности. Только он не может придумать ничего, кроме осторожного «Спасибо»… и в этот момент ему кажется, что проходят часы и меняются времена года, а агент Мэйхью по-прежнему стоит и улыбается ему, как актёр игрового шоу. К счастью, неожиданное спасение приходит в виде Джека (или, точнее, звук, с которым Джек шумно прочищает горло перед возобновлением повествования), что означает, что агент Мэйхью вынуждена отойти к ряду столов и заткнуться.       Уилл следует за ним, лениво размышляя, есть ли какой-нибудь способ устроить так, чтобы сесть с Ганнибалом без лишнего внимания, прежде чем почувствовать некоторое презрение к себе за то, что он вообще надеется (будто он какой-то первокурсник средней школы, тоскующий по капитану футбольной команды… ради Бога), и намеренно выбирает случайный стул вместо ранней идеи, не обращая никакого внимания на тех, кто находится рядом. Поэтому Грэм слегка опешил, когда к нему подошёл Ганнибал — он скорее плывёт, нежели ходит; такой подвижный и грациозный, что, кажется, почти скользит — и садится рядом с Уиллом, не выказывая ни малейшего намёка на нерешительность или застенчивость. Уилл одаривает его быстрой улыбкой, затем пытается, но безуспешно, придумать, что бы такое сказать, прежде чем момент будет упущен, и Джек снова привлечёт всеобщее внимание, запустив видеозапись с аналитиком из Вашингтона, который, похоже, полон решимости объяснить (в мучительно длинных подробностях), почему Скульптор уже покончил с собой или на грани того, чтобы сдаться властям. У него такая большая борода, что она практически закрывает экран. Уилл раздражённо вздыхает и борется с искушением нацарапать «чушь собачья» на обороте своего раздаточного материала в PowerPoint.              — У тебя борода, я скажу тебе… — шепчет Прайс Зеллеру. — Не понимаю, кто базарит — он или Чубака у него на шее.              На экране аналитик безуспешно пытается вывести на монитор своего ноутбука серию графиков.              — Попросите бородача помочь, — советует Зеллер, прежде чем добавить более громким голосом, — нам обязательно досматривать?              — Профессор Барнс — коллега Кейда Парнелла, — отвечает Джек. Он тяжело вздыхает, затем обводит взглядом аудиторию, явно приглашая каждого сделать собственные выводы. — Она очень чётко выразилась о том, что его вклад должен быть учтён. Она очень высоко ценит его, э-э, профессионализм.              — Я очень высоко ценю Чубак, — бормочет Прайс. — Не говоря уже о его вкладе. Посмотрите, какая густая растительность. Пусть одолжит на шубу мне и моей маме.              Бородатый человек на экране отказался от графиков и вместо этого начал искренне объяснять, почему Скульптор соответствует его недавно опубликованной теории о «убийцах, зовущих на помощь».              — Подождите, — шепчет Зеллер. — С минуты на минуту он упомянет какой-нибудь журнал.              — …недавно принят Европейским журналом судебной психологии, — говорит профессор Барнс. После этого заявления на несколько секунд воцаряется тишина, вероятно, для ожидаемых возгласов восхищения.              — Браво, Барнс, — говорит Прайс. — и, борода, браво.              — …кардинальной особенностью которых, — продолжает профессор Барнс, — является то, что такие люди подсознательно хотят, чтобы их поймали.              В дальнем конце комнаты Ганнибал и Уилл одновременно закатили глаза и начали очень громкими голосами обсуждать, почему борода и бородач оба не правы.              — Неужели вы двое не можете вести себя прилично? — шипит Скиннер. — Вы же должны быть внимательны. И прекратить шуметь.              Взгляд Ганнибала, который до этого был прикован к Уиллу, теперь резко поворачивается в сторону Скиннера и задерживается на нем; в этот момент последнему становится не по себе, прежде чем он смущённо откашливается.              — Да просто вслушайтесь, — наконец говорит Скиннер, указывая на экран. — Я знаю этого парня, он хорош. — Ганнибал приподнимает бровь. — Да, так и есть, — повторяет Скиннер, прежде чем снова прочистить горло. — Тем не менее, я прошу прощения за свой тон. — Ганнибал любезно кивает. — Кстати, д-р Лектер, очень красивый пиджак. Хотел сказать, но времени не подвелось.              — Спасибо, — серьёзно говорит Ганнибал, прежде чем поймать взгляд Уилла с тенью улыбки, и тот, в свою очередь, испытывает немного абсурдное желание заговорщицки захихикать, как будто он один из его собственных учеников.              — Я сам люблю смешанную шерсть, — продолжает Скиннер. — Трудно подобрать подходящую по размеру.              Ганнибал начинает приподнимать вторую бровь, а затем спрашивает:              — Ох, неужели? — совершенно невозмутимым тоном.              — Да, так и есть, — говорит Скиннер (повторяясь).              На экране профессор Барнс завершает свой монолог со всем драматизмом человека, декламирующего монологи из «Гамлета». «Я, конечно, намерен полностью посвятить себя моим коллегам в Бюро», — торжественно произносит он. «Я здесь ради вас, ребята. Просто обращайтесь за любой помощью или советом, которые могут вам понадобиться».              — Спасибо вам, — громко говорит Прайс. — Вам обоим. Чубака, позвони мне.              Джек издаёт раздражённый вздох, затем щелкает кнопкой на экране, и профессор Барнс замирает на полуслове, выпучив глаза, как надутый ребёнок, и сложив губы в идеальную букву «о», олицетворяющую самодовольную правоту.              — Вот и всё, а сколько шуток, — твёрдо говорит Джек.              — Честно, его доводы тревожат меня, — вставляет Прайс. — Мисс Парнелл, должно быть, думает, что мы в полном заду, раз нам нужен м-р «утони в моей бороде».              Уилл раздражённо ёрзает на стуле и соглашается, хотя, по его мнению, этот жест представляет собой нечто гораздо более карательное, чем беспокойство по поводу отсутствия прогресса: это не помощь, а проявление наказания и унижения.              — В полном заду, — повторяет Прайс.              — Разве не так? — с явным разочарованием восклицает Джек. — Ни подозреваемых, ни новых зацепок, ни свидетелей. — Он замолкает и бросает многозначительный взгляд на Уилла. — Никаких сведений.              Теперь все послушно поворачивают головы, чтобы поглазеть на Уилла, кто подозревает, что ему, вероятно, следовало бы испытывать чувство вины или смущения по этому поводу, но отказывает самобичеванию, вместо этого откидывается на спинку стула и решительно скрещивает руки на груди.              — Я не могу дать вам характеристику, в которой не уверен сам, тем более ради спокойного сна Кейда Парнелла или кого-либо другого, — добавляет он таким же резким, как у Джека, тоном. — Слишком много неясного.              — Например?              — В частности, расставление тел. Я уже говорил Джеку. В этом есть что–то необычное, почти подозрительное. Это усложняет мотив, и слишком велик риск обнародовать спекулятивную информацию до того, как мы будем готовы. Сейчас нам необходимо придерживаться фактов.              — Их почти нет.              — Что является ещё одной причиной не прикрывать их теориями, которые могут оказаться вводящими в заблуждение или абсолютно неверными. На данном этапе нет даже какой-либо последовательности в профиле жертвы.              — Все они — омеги, — упрямо отвечает Джек.              — Та информация, которую мы публикуем. Но когда люди спрашивают почему и как, мы отвечаем, что пока не готовы к комментариям.              — О чем вы вообще? — перебивает Скиннер. — Ещё как готовы.              — Мы знаем, что он наносит удары ножом и калечит тела. Это известно, но мы не знаем точно, какой тип оружия он использует, мы не знаем, как он выбирает, не знаем, как он похищает людей, или как долго держит их в живых, прежде чем убить, или как он доставляет их на место после убийства. Эти сцены — одни из самых чистых, которые я когда-либо видел; он ничего не оставляет после себя. Так что нет, агент Скиннер, я бы не сказал, что мы отдалённо «готовы».              Джек, кто понимает правоту Уилла, но слишком нетерпелив, чтобы признать это, вместо этого раздражённо барабанит пальцами по столу.              — Возможно да, но мы должны действовать быстрее. Попытки контролировать освещение событий в СМИ уже достигли небывалых высот. В «TattleCrime» только что вышла очередная статья, значит, скоро последуют национальные журналистические соревнования. Это может произойти со дня на день. К концу недели об этом будут говорить за каждым завтраком в стране.              В ответ на это по комнате пробегает тихий ропот разочарования, и Джек выпрямляется, затем скрещивает руки на груди и обвиняюще смотрит на каждого присутствующего по очереди.              — С сегодняшнего дня все отпуска отменяются, — мрачно говорит он. — У нас уже четыре жертвы, а это значит, что официально введено чрезвычайное положение, и я хочу, чтобы каждый из вас ел, спал и дышал в этом деле столько, сколько потребуется. И да, я знаю, это звучит не слишком привлекательно, но помните, что вы здесь потому, что вы лучшие из лучших. Именно такие нам нужны, если мы хотим поймать этого парня.              — Или девушку, — добавляет Скиннер, ни к кому конкретно не обращаясь.              — Лучшие из лучших, — повторяет Джек, не обращая внимания на Скиннера.              Он пристально вглядывается в лица собравшихся подчинённых в зловещей тишине, словно приглашая силой своих слов начать размышлять: Уилл, кто находит такого рода гиперболы раздражающими и бессмысленными, подавляет нетерпеливый вздох, который ему так и хочется издать, после с негодованием рассматривает стол. Тем не менее, невозможно перестать задаваться вопросом, как Ганнибал относится к тому, что его называют лучшим в этом контексте. В конце концов, лучшим в чем? Лучшая няня?       Ганнибал, сидящий рядом, закатил рукава, и Уилл не может удержаться, чтобы украдкой не взглянуть на его запястья — очень длинные, изящные, тёплого медово-коричневого оттенка, которые, без сомнения, остались после какого-нибудь дорогого отпуска. Если, конечно, это не естественный цвет, с темными глазами и волосами вполне возможно. У него маникюр? Трудно представить себе мужчину с столь гладкими и ухоженными ногтями без вмешательства извне, хотя если бы у кого-то хватило генов, несомненно, это был бы Ганнибал, возможно, состояние ногтей натуральное. По краю локтевой кости проходит тонкая белая линия — застарелый шрам, — и Уилл смотрит на него и представляет, каково было бы прикоснуться к нему. В совокупности этот контраст заставляет его чувствовать себя несчастным и стеснительным из-за состояния собственных рук, которые покрыты царапинами, а ногти обкусаны до мяса; хотя осознание того, что он замечает или заботится о такой тривиальной вещи, также кажется ему смешным, и он демонстративно достаёт их из тайника у себя на колене и кладёт на стол у всех на виду, молчаливо демонстрируя, что ему все равно, увидит ли Ганнибал или кто-то ещё, насколько они ужасны.       Джек, сидящий в передней части аудитории, снова возобновил лекцию, так что Уилл подавляет второй, более громкий вздох и вместо этого начинает смотреть в окно. Начался дождь, и капли стекают по стеклу, как слезы великана, издавая монотонный гулкий звук, напоминающий гулкий ритм далёких барабанов. Довольно жуткий звук, если вдуматься в него как следует. На самом деле это напоминает ему документальный фильм, просмотренный много лет назад и давно забытый, о легендарных воинах-зулусах⁵ и о том, как они били в барабаны, чтобы дезориентировать и запугать врага. Барабаны были сделаны из шкур животных, натянутых на кости, и зулусы безжалостно оглушали друг друга. Британские колонисты были в ужасе от того, как они стучали и пульсировали — звук, который проникает в голову и остаётся надолго. Почему, казалось, никто в комнате этого не заметил? Боевой клич дождя, бьющего в окно… Почему, кажется, это никого не волнует? Теперь у шатена по-настоящему разболелась голова, не отличимая от пронзительной боли внизу живота, и он молча убирает одну руку со стола, чтобы ухватиться за спинку стула и попытаться переждать боль, цепляясь до тех пор, пока не побелеют костяшки пальцев.              — Возможно, мы недоговариваем прессе, — говорит Джек, презрительно указывая на застывшую фигуру профессора Барнса, — но ни на секунду не расслабляйтесь. С этим больше нельзя спорить, так что поймите: у нас орудует новый серийный убийца, и он уж точно не собирается останавливаться, пока мы его не поймаем.              \\\              В какой-то момент Уилл начинает отчаиваться, что встреча не суждено закончится и что они будут вынуждены сидеть здесь и делать одни и те же мрачные выводы целую вечность, подобно персонажам греческой мифологии, которые поднимали валуны на бесконечные холмы. Джек кажется сдержанным и раздражительным, переходя от ободрения к раздражению, а затем к чрезмерно болезненным проповедям в манере более неистовых телевизионных евангелистов, и становится всё более очевидным, что он, должно быть, испытывает серьёзное давление со стороны своего начальства, чтобы добиться каких-нибудь результатов. Скорее, как будто, презрительно думает Уилл, серийные убийцы — это иной капиталистический товар, и можно ожидать, что они будут подчиняться тем же законам спроса и предложения, что и любое другое коммерческое предприятие, чтобы обеспечить баланс между электронными таблицами и рабочей силой прямо пропорционально получаемым результатам. Для них всех это достаточно просто — сидеть за своими столами, попивая изысканный кофе и надевая дизайнерские туфли… Грэм готов спорить, что Кейд Парнелл ни разу в жизни не прибиралась на месте убийства. Затем очередная волна боли заставляет его стиснуть зубы, и когда встреча в конце концов завершается (наконец-то, черт возьми!) Уилл хватает своё пальто и шарф и практически бежит на парковку, прежде чем кто-нибудь успеет заметить, каким бледным и вспотевшим он стал, и начнёт задавать неудобные вопросы о его самочувствии.       Подавители, по ощущениям, буквально прожигают дыру в его кармане, и в некоторых местах дребезжащий звук, который пилюли издают, перекатываясь в своей маленькой пластиковой бутылочке, кажется таким же громким и зловещим, как стук дождя по стеклу. На самом деле, ни один наркоман, употребляющий метамфетамин или героин, не может испытывать такого чувства вины и стеснения из-за того, что его тайник раскрыт, несмотря на то что таблетки полностью легальны. Даже в этом случае он пока не знает, что будет делать, когда они кончатся. Ни один врач не стал бы рисковать своей лицензией, выписывая ему больше лекарств, и ни один здравомыслящий человек не стал бы рисковать своим здоровьем, желая, чтобы ему выписывали больше подавителей, но Уилл чувствует, что обстоятельства складываются не в пользу здравомыслящих и рассудительных, в отличие от хитрых и отчаявшихся.              — Ты что-нибудь придумаешь, — бормочет он себе под нос, хотя он повторял это так часто, что слова стали совершенно бессмысленными. — Ты всегда выкарабкаешься. Ты что-нибудь придумаешь.              Ещё только шесть часов, но уже темнеет, и Уилл видит, как мелькают летучие мыши, когда они срываются с карнизов зданий и начинают носиться в разреженном холодном воздухе, словно крошечные пилоты-камикадзе. Его руки начали слегка дрожать, а координация движений настолько ухудшилась, что ему потребовалось еще несколько минут все более отчаянных поисков в портфеле и во всех карманах, чтобы понять, что никакие поиски не изменят того факта, что ключей от его машины определенно нет здесь и, следовательно, они должны быть где-то рядом, бесполезно валяются на столе в его кабинете. Неудобство факта, когда Грэм так отчаянно хочет уйти сейчас, кажется ему почти космически несправедливым, и в течение нескольких секунд он не может решить, чего ему больше хочется — заплакать, или пнуть машину, или, возможно, тщательно продуманного сочетания того и другого, потому что — почему бы и нет?              — Вот дерьмо, — произносит Уилл вслух в качестве компромисса. И затем, для пущей убедительности, — блядство сучье.              — Проблемы? — спрашивает знакомый голос.              Уилл резко оборачивается, с неприятным ощущением того, как его лицо начинает гореть от смущения, и пытается утешиться тем фактом, что, по крайней мере, сейчас слишком темно, чтобы Ганнибал мог его разглядеть.              — Нет, — с трудом отвечает он. — Нет, просто забыл свои ключи. Всё в порядке. Они… — Грэм немного бесцельно указывает в сторону здания. — Я просто схожу и заберу их. — Ганнибал издаёт звук сожаления, но на самом деле ничего не говорит, и Уилл сразу же снова чувствует себя неловко и, охваченный желанием сохранить каменное лицо, оправдывает свою явно чрезмерную реакцию, добавляя, — просто неудобно, ха-ха.              Ганнибал любезно кивает, хотя Уилл не может отделаться от ощущения, что старший явно в курсе. В конце концов, невозможно представить, чтобы Ганнибал когда-нибудь совершил что-то настолько обыденное и рассеянное, как, например, оставил ключи от машины в своём кабинете. Вероятно, ключи от машины Ганнибала были обучены возвращаться к нему по команде (возможно, он присвистывал им, как собаке).              — Я чувствую себя не очень хорошо, — добавляет Уилл довольно вызывающе. — Хочется домой.              Услышав это, Ганнибал подходит на шаг ближе, затем скользит взглядом по лицу Уилла и слегка хмурится, прежде чем сказать:              — Прощу прощения, — и, протянув руку, кладёт прохладную ладонь ему на лоб под волосами.              — Пожалуйста, не надо, — раздражённо говорит Уилл, автоматически уворачиваясь от того, кто пытается дотронуться до него.              — У вас сильный жар, — отвечает Ганнибал бодрым докторским тоном. Уилл кивает, выражая недовольное согласие, и Ганнибал кивает в ответ, а затем подходит еще на шаг ближе. — Вы уверены, что сможете вести машину?              — Да, — говорит Уилл, надеясь, что слова звучат убедительно. — Да, думаю, да.              — Вы всегда можете заказать такси, — отвечает Ганнибал, который теперь пристально наблюдает за Уиллом. — Это было бы разумнее.              — Нет-нет, никакого такси. Я не могу оставить здесь свою машину.              — Я могу отвезти вас, если захотите?              — Правда? — с сомнением в голосе спрашивает Уилл.              — Конечно. — на лице Ганнибала появляется едва заметная улыбка, и у Уилла возникает внезапный безумный порыв: если он сейчас уйдёт, улыбка останется и после его ухода, повиснув в воздухе, как у Чеширского кота. — По крайней мере, я смогу, когда мы найдём ваши ключи.              — Но что будет после? — довольно глупо спрашивает Уилл. — Вы застрянете у меня.              — Такси. Я могу забрать свою машину завтра.              Уилл замолкает на несколько секунд, бездумно водя ногой по неровности асфальта и разрываясь между желанием согласиться и укоренившимся нежеланием быть кому-либо обязанным.              — Это действительно не проблема, Уилл, — добавляет Ганнибал тем же спокойным тоном. — На самом деле, я бы предпочёл подобный расклад; сомневаюсь, что в вашем состоянии безопасно водить машину.              — Ну… да. Тогда ладно, — говорит Уилл. Улыбка Ганнибала на мгновение появляется снова, и Уилл прикусывает нижнюю губу, прежде чем лихорадочно перебрать в уме все комнаты в доме, которые Ганнибал мог бы реально увидеть, ожидая такси, и пытается вспомнить, есть ли в какой-нибудь из них что-нибудь смущающее. — Спасибо. Спасибо. Очень любезно с вашей стороны предложить такой расклад.              — Чепуха, — отвечает Ганнибал, чья улыбка теперь, кажется, обращена внутрь себя, как будто он наслаждается какой-то своей шуткой. — Хотите, я принесу ключи из кабинета?              — Нет, — поспешно говорит Уилл, — всё в порядке, я сам сгоняю.              Затем он пытается выдавить из себя улыбку (прилагая неимоверные усилия, чтобы она выглядела как можно более непринуждённой и беззаботной), прежде чем удалиться в здание с сюрреалистическим сочетанием энтузиазма от мысли, что Ганнибал будет находится в его личном пространстве, и мучительной тревоги по той же причине. Он находит ключи, которые самодовольно лежат кучкой рядом с его компьютером:              — Вы настоящие ублюдки, — говорит Уилл, — затем собирает их и бежит обратно по коридору к лифту, раздражённо нажимая на кнопки, опасаясь, что Ганнибалу придётся ждать дольше, чем необходимо.              О Боже, сейчас это бесполезно: тревога, несомненно, берет верх над энтузиазмом, потому что, каким бы привлекательным ни казалось присутствие Ганнибала в его доме в теории, реальность этого начинает казаться жжужащей и непредсказуемой. Не в последнюю очередь потому, что ментальная версия Уилла смутно поддаётся контролю — или, по крайней мере, когда он неуправляем, им легко пренебречь, — в то время как нет никаких сомнений в том, что живая, дышащая версия даже отдалённо не будет вести себя в соответствии с каким-либо заранее заданным сценарием, который Уилл написал у себя в голове. В конце концов, в этом и заключается безопасность фантазий. Шансы на успех могут оставаться нереальными, пока все это существует в воображении, но уровень риска также остаётся нулевым, и не может произойти ничего, что человек не мог бы полностью контролировать. В конце концов, что, если из-за такого тесного заключения Ганнибал решит, что не нравится младшему?              Обернувшись, Уилл критически осматривает своё отражение в блестящей панели лифта. Его лицо очень бледное, а глаза как-то странно нездорово блестят, но дело не только в этом: «что, если он догадается?» — шепчет тайная, обвиняющая часть мозга Уилла. «Что, если он догадается, что ты хочешь кого-то убить? Что, если он увидит это в тебе?» Отражение смотрит на него затравленным взглядом горящих глаз, и Уилл несколько раз моргает, затем решительно отворачивается от зеркала, делает несколько глубоких вдохов и проводит руками по волосам. Затем на шесть панических секунд ему кажется, что он действительно слышит слова, произносимые вслух, и у него возникает сюрреалистическое желание закричать, прежде чем Уилл понимает, что это всего лишь скрежет тормозов, когда лифт останавливается. Выйдя наружу, он снова нажимает на кнопку, чтобы отправить его на верхний этаж, фантазируя о том, что устрашающе смотрящее на него отражение заперто внутри и, следовательно, его тоже уносит, затем прислоняется к стене и еще раз успокаивающе вдыхает свежий воздух.              — Всё в порядке, — бормочет Уилл себе под нос. — Всё в порядке. Ты в порядке.              Затем он заставляет себя выпрямиться и пересечь вестибюль, засунув руки в карманы: нарочито спокойно и непринуждённо, он желает спокойной ночи уборщику, прежде чем толкнуть дверь и направиться к парковке. Ветер приятно холодит его разгорячённую кожу, и он уже подумывает о том, чтобы снова успокоиться, когда замечает Ганнибала, который все еще терпеливо дежурит возле машины Уилла, только теперь в компании Сименса и Скиннера. Они оба прислоняются к столбу, рассказывая о деле Скульптора отвратительно громкими голосами, и Уилл мысленно проклинает неизбежную задержку, к которой это приведёт. Затем он ненадолго задумывается о стратегическом отступлении в здание, пока не слышит, как Сименс зовёт его по имени, и вынужден неохотно подойти.              — Привет, Уилл, ты как? — спрашивает Сименс в качестве приветствия. — Ты очень бледный.              Уилл, который пытается понять, в какой момент они перешли на обращение по имени и «ты», говорит, что с ним всё хорошо, простая головная боль.              — Да? — говорит Сименс, но его голос звучит не слишком убедительно.              — Да, — твёрдо отвечает Уилл. Он бодро кивает, чтобы доказать это — насколько хорошо ему сейчас, — затем принимает резкое самоуверенное решение, что пара может пойти нахуй, передаёт ключи Ганнибалу и говорит, — в путь?              Скиннер поднимает брови, а затем добавляет голосом, буквально сочащимся презрением:              — Вы повезёте его?              — Да, — спокойно отвечает Ганнибал.              Брови Скиннера поднимаются выше, и Уилл, ожидая неизбежных оправданий Ганнибала, что тот помогает только как врач, не может не испытывать трогательной благодарности, когда этого не происходит: даже если Ганнибалу неловко, что его связывают с брюнетом столь публичным образом (а должно) то, по крайней мере, он не покажет этого.       Скиннер переводит взгляд с одного на другого, но больше ничего не говорит, предоставляя Сименсу выдавить из себя одну из своих вялых улыбок и сказать:              — Очень любезно с вашей стороны, вы так добры ко всем, д-р Лектер.              «Неудивительно, — думает Уилл, — что к доктору он обращается, как подобает».              — Да, — добавляет Скиннер слегка обвиняющим тоном. — Добры, как ангел.              — Спасибо за похвалу, — отвечает Ганнибал, медленно переводя взгляд с одного на другого, — хотя она и не особенно заслужена — это не более чем помощь другу.              Сименс снова улыбается в идеальной координации с хмурым взглядом Скиннера, и Ганнибал кивает в ответ, прежде чем повернуться к ним спиной, что явно означает вежливый, но твёрдый отказ. И Уилл, уже не в первый раз, не может не поразиться несоответствию этого: как в ком-то другом такая отчуждённая властность вызывала бы отвращение, и все же Ганнибалу удаётся быть решительным и в то же время бесспорно харизматичным.              — После тебя, Уилл, — говорит Ганнибал после небольшой паузы.              Уилл что-то утвердительно бормочет, затем бросается к пассажирскому сиденью и практически ныряет в машину. Ганнибал садится сам, гораздо более неторопливо, и Уилл пристёгивает ремень безопасности, затем пристально смотрит перед собой; он настолько поглощён болью, а также облегчением от перспективы уехать — и тревожным ожиданием того, что произойдёт дальше, — что ему и в голову не приходит заметить, как замечания Сименса и Скиннера подразумевали необъяснимую осведомлённость обоих о том, где именно живёт Уилл.