Браслет прядей вокруг кости моя

      ЧЁТВЕРТАЯ «СТАТУЯ» СКУЛЬПТАРА       Автор: Фредди Лаундс       Поздним вечером вчерашнего дня в районе Балтимора было обнаружено поразительно изуродованное тело, на котором отпечатались все признаки убийцы, известного как «Скульптор». На данный момент подробностей почти нет, хотя уже подтверждено, что жертвой была женщина-омега в возрасте около тридцати и что степень ее увечий так глубока, что затрудняет опознание жертвы. В сочетании с недавними смертями ещё одной девушки и двух мужчин в области Мэриленда, новое убийство означает, что число жертв Скульптора за последние месяцы достигло четырёх человек.              В отчёте, опубликованном от имени агента Джека Кроуфорда, подчёркивается, что нет причин для паники и что Бюро в настоящее время проводит несколько активных расследований. Далее подразумевалось, что эксперты по поведенческому профилированию по-прежнему не убеждены в том, что эти четыре смерти связаны между собой как единая серия убийств. Однако, проанализировав улики, TattleCrime приходит к выводу, что верно прямо противоположное, и что ФБР — уже не в первый раз — не только не желает признавать, что это не по силам, но и почти наверняка имеет дело с новым и ужасающим серийным убийцей…              \\\              На следующее утро Уилл просыпается в привычном месиве из постельного белья и несколько секунд распутывает себя, прежде чем тупо уставиться в пространство, пытаясь составить список нужных задач, которые необходимо выполнить сегодня, и расставить их по важности. В этом отношении «важность» фактически означает «ужас», и мгновенная вспышка боли служит напоминанием о том, что его организм больше не готов к тому, чтобы его игнорировали, а это значит, что организация обращения за медицинской помощью должна занять приоритетное место в списке ужасных, но важных дел, которые необходимо выполнить. Уилл громко стонет, затем неохотно выпутывается из оставшихся липких простыней и натягивает на плечи одеяло, прежде чем, спотыкаясь, побрести в гостиную, чтобы пошариться там и найти нужный номер телефона. Он не пользовался им так долго, что потребовалось некоторое время, чтобы отрыть его, хотя в конце концов набор цифр обнаружился на исписанном клочке бумаги в ящике его письменного стола, куда он был спрятан в куче других вещей, которые ему никогда не пригодятся, но от которых он никак не может заставить себя избавиться: туристические брошюры для поездок, на которые у него никогда не хватает времени, и реклама сайтов знакомств, на которые у него никогда не хватает энергии или самоуверенности. Затем он садится и несколько раз переворачивает обрывок в руках, подёргивая и складывая края, как оригами, пытаясь справиться с желанием отпустить его в помойку.              На полке прямо напротив стоит фотография его матери — единственная, которая у него есть, — и Уилл мельком бросает на неё взгляд, отчасти чтобы увильнуть от использования клочка бумаги меж пальцев, точнее, написанного на нём, отчасти с обычным чувством растерянной меланхолии. Его мать смотрит на него из-за стекла, безмятежная и недостижимая, с большими глазами и тонкими чертами лица, которыми Уилл всегда восхищался как прекрасными, хотя ни разу не осознал, насколько прекрасны те же качества в нем самом. В этом отношении Уилл на самом деле не помнит живую версию и часто чувствует себя виноватым из-за того, что не может вызвать более сентиментальных чувств к фото, поэтому он выставляет ее на видном месте в качестве формы покаяния (иногда кладёт рядом с ней несколько цветов, как будто это святыня). Выполнение некого прописанного в уме долга иногда заставляет его чувствовать себя застенчивым, а в других случаях — лицемерным; но кто-то должен это сделать, потому что он знает, что его отец никогда не позволял себе открыто горевать, и отсутствие каких–либо настоящих чувств не меняет того факта, что парню ненавистна мысль о том, что его мать настолько не оплакивают и пренебрегают ею, что некому даже провести бессмысленное задумчивое молчание у ее фотографии — несмотря на то, что она… Отец мёртв, а Уиллу давно уже безразлично, и хотя он чувствует, что его почти наверняка ждёт та же участь — быть безымянной могилой неизвестного покойника. Возможно, отчасти именно поэтому Грэм вообще бережёт фотографию, как будто думает, что будет вознаграждён за своё усердие тем, что кто–то другой почтит его память после его смерти — как будто такие почести являются эстафетной палочкой, которая передаётся от одного добросовестного скорбящего к другому. Уилл снова хмурится, обдумывая. Это напоминает ему стихотворение, которое он учил в школе: «Помни обо мне, когда я уйду; уйду далеко-далеко, в страну безмолвия», хотя сейчас он не помнит продолжения. Ганнибал, вероятно, никогда бы не забыл.              Уилл заваривает кофе, затем несколько секунд бесцельно помешивает его, несмотря на то что он пьёт напиток без сахара и молока и размешивать особо нечего. Затем он быстро находит свой телефон, чтобы позвонить в клинику и ответить дежурному на другом конце провода обязательными «да» — «нет» — «да», пока дело не будет закончено и запись на приём не свершится, и шатен сможет как можно быстрее завершить звонок, прежде чем появится хоть малейший шанс продолжения и без того тугого диалога. После доктор кладёт телефон на стол, аккуратно и опасливо, как будто тот сделан из стекла и при резком обращении может разбиться вдребезги, когда краем глаза замечает заголовок «TattleCrime», мерцающий на открытом ноутбуке. Как только парень понимает, не способен оторвать взгляд, и, несмотря на все свои усилия, он не может не поморщиться от отвращения: «ЧЕТВЁРТАЯ СТАТУЯ СКУЛЬПТОРА». Вот привкус начинающейся суматохи и паники. Это только вопрос времени, когда об этом узнает национальная, а затем и международная пресса, после чего начнётся совершенно новый уровень ада. История будет крутиться и крутиться, пока общество, затаив дыхание, будет ждать каждого нового преступления, по мере того как Скульптор будет высекать пятое, шестое и Бог знает какое ещё, а страх и истерия сильнее усугубят работу ФБР. Но этому суждено случится, и никто не в силах остановить данный процесс, потому что не только вид самих смертей, какими бы ужасным он ни был, но и вид, к которому принадлежат жертвы обеспечит интерес к истории. Потому что этот убийца выбрал своей мишенью омег; и даже детоубийца не вызвал бы большего шока и осуждения.              Уилл снова хмурится, пока молча обдумывает причины. Не то, чтобы они особенно сложны: доктор полностью осознает, что возмущение, как и многое другое, было продиктовано альфами; и не только — возможно, даже не главным образом — по моральным соображениям, но и из-за обиды. «Кто посмеет вмешаться в то, что принадлежит нам?» Потому что, хотя омеги сегодня не так редки, как несколько поколений назад, они все ещё далеко не так распространены, и нет ничего необычного в том, что альфы за всю свою жизнь ни разу не приблизились к ним на расстояние касания, не говоря уже о том, чтобы найти кого-то, с кем можно было бы сблизиться. Вот почему им присвоен такой особый защищённый статус, вот почему альфы так яростно конкурируют за них, и вот почему беты так рады, что в их семье есть кто–то из них — такие, как отец Уилла, — из-за астрономических сумм, за которые их можно продать. Времена, когда альфы насмерть сражались за омег, теперь, возможно, стали не более чем историческим курьёзом, но природа соперничества остаётся столь же жестокой и в наше время, хотя и в более утончённый форме: власть денег. Привлекательная женщина-омега может перейти из рук в руки за шестизначную сумму, а если она из известной и уважаемой семьи, то ее цена может вырасти вдвое. Даже менее привлекательная девушка — будь у неё пышная грудь или достаточно толстая талия, чтобы не соответствовать нелепым стандартам красоты альфа-класса, — может легко согласиться на немногим меньшую цену. Самцы-омеги, которые встречаются гораздо реже, более непостоянны в своём престиже: некоторым альфам они нравятся до степени фетишизма, в то время как другие считают их ниже самок из-за их менее надёжной плодовитости. Но даже предположительно непривлекательный мужчина-омега, столкнувшийся с неравнодушным альфой, всё равно может заработать больше денег, о которых большинство даже не мечтает.              Тем не менее, несмотря на то что Уилл испытал на своей шкуре, потому осведомлён, ему по-прежнему трудно связать эту концепцию конкретно с собой каким-либо значимым образом: с биологической точки зрения он считается кем-то редким, ценным и желанным. Может быть, это потому, что реальность не принесла ему ничего, кроме стресса и лишений; несмотря на его собственное неприятие, остаётся бесспорной истина, что омеги не так типичны, как беты, и что само их существование вызывает у альф полный внутренний хаос. В этом отношении недавние места преступлений были особенно ярким примером того, что большинство альф в команде буквально не могли вынести присутствия поблизости мёртвого омеги. Даже такие, как Джек, — явно сделанные из более прочного материала, чем остальные, — поначалу чувствовал себя явно неуютно, и ему потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя, прежде чем принудительно вернуться в профессиональный режим.              — Тяжело объяснить, — сказал Джек после, — это как инстинкт, — просто поражает до недр души. И логика здесь ни при чём, так что неважно, что это незнакомый человек. Ты всё равно испытываешь смятение.              — Какое именно?              — Только что же сказал, что тяжело объяснить. Это как… Я не знаю. Горе? Вина? — младший посмотрел на него скептически, Джек развёл руками, разочарованный его неспособностью объяснить яснее. — Тебе следует спросить доктора Лектера, — добавил под конец. — Он умеет описывать вещи лучше, чем я. Вероятно, он также разбирается в биохимии, стоящей за этим. — Только Уилл не хотел спрашивать Ганнибала, и в конце концов тема была закрыта, когда один из молодых патологоанатомов начал расспрашивать Джека о том, встречал ли он когда-нибудь живого омегу, и если да, то на что это было похоже?              В этот момент Уилл неосознанно сунул руку в карман, чтобы достать флакон со спреем с бета-феромонами, который он носит с собой так же ревностно, как астматик носит ингалятор; когда Джек начал рассказывать серию анекдотов об омегах, которые знал, в то время как другой агент криминалистической службы похотливо добавил к его рассказу:              — Вы когда-нибудь чувствовали запах, когда у неё была течка?              — Никогда, — ответил мужчина. — Я «везуч». Ну что вам сказать? Я недостаточно богат, чтобы приблизиться к омеге.              — Это ни на что не похоже. Это может снести голову. Серьёзно, я как-то раз видел порно: там был альфа, здоровенный сукин сын, и рядом симпатичный маленький омега, кто…              Тогда Уилл развернулся и пошёл поговорить с Прайсом, но воспоминание об этом разговоре все ещё терзает его, как будто что-то застряло у него в зубах, и, вспоминая диалог сейчас, брюнет зажмуривает глаза, пытаясь прогнать размышления. Затем детектив делает несколько осторожных глотков кофе и, обнаружив, что напиток всё ещё слишком обжигающе горячий, чтобы его пить, переносит чашку к окну, чтобы прислониться к стеклу и стоять там, держа в руках кружку и глядя на унылые почерневшие поля, которые уже покрылись ранним зимним налётом мороза. День обещает быть на редкость серым и унылым, и на горизонте он видит, как начинает кружить стая ворон: маленькие черные пятна, которые жадно кружатся и пикируют на то, что, несомненно, является искорёженными останками почившего. Общепринятое название «ворон» зачастую подразумевает близость к термину «убийства», так как те — падальщики, хотя детектив не уверен, откуда ему это известно. Может быть, он когда-то видел зоопрограмму по телевизору? Своего рода бессмысленная информация, которую любят загадывать в кроссвордах и викторинах на общие знания; убийства ворон, соревнующихся за место, наряду с другими причудливо названными птичьими сборищами. Все эти «утренние жаворонки» и «совы¹». Скульптора уж точно к птичкам не причислить.              Вороны, не обращая внимания на пристальное внимание Уилла, продолжают кружиться и опускаться, и есть что-то в виде такого количества копошащихся черных, как смоль, тел с растрёпанными перьями и манерой подбирать падаль, что кажется ему тревожным и зловещим. В конце концов, именно поэтому их и связывают с убийством. Когда наступает смерть — вот тогда и прилетают вороны. С лёгкой дрожью он заставляет себя не обращать на них внимания, затем возвращается в спальню и начинает одеваться: медленно и методично, застёгивая одну пуговицу за другой, все время притворяясь, что это обычный день и беспокоиться не о чем, потому что все вроде в порядке. Всё, абсолютно всё, прекрасно. В таких случаях кажется, что звучит довольно убедительно; и, стоя там, в пустой, одинокой тишине, под бледным зимним солнцем, ему едва удаётся убедить себя, что норма и порядок в его жизни — правда.              \\\              Комната ожидания в кабинете врача явно была оформлена в соответствии с представлениями не сказать успешного дизайнера о том, как должно выглядеть «спокойствие».              — Спокойствие, — явно сказал себе тот мудак, — это бледно-голубая краска, гравюры Клода Моне и комнатные растения. И плюш, черт возьми. Много плюша. Весь плюш — насколько хватит комнаты.              Так уж получилось, что плюш — естественно, голубой и бледный, — которым обиты кресла, имеет печальную особенность, потому что он точно такого же оттенка, как синюшность трупа, который был извлечён из воды; только, очевидно, никто не подумал обратить на это внимание. На самом деле Уилл так и жаждет почти выпалить замечание к интерьеру, после того как секретарша² целых пять минут расспрашивала его о том, почему он так долго не проверялся у врача, и проходил ли Уилл онлайн-проверку здоровья, и «знаете ли вы, сэр, что есть группа поддержки для мужчин-омег, которая всегда открыта к новым участникам?» — «А вы знали, что ваши мерзкие стулья цвета трупного окоченения?» — Уилл хочет ответить, но, конечно, молчит — так что вместо этого он просто вяло кивает, пока девушка не понимает, что так она ничего не добьётся, и в конце концов не велит Уиллу пойти и присесть на один из стульев для трупов, как демон, которого изгоняют; несмотря на то, что он и сам мечтает о побеге.       За исключением секретарши и двух альф, которые сопровождают своих омег, Уилл — единственный мужчина в приёмной. Последние оба палятся на него с нескрываемым любопытством, поэтому Уилл упрямо отвечает неколебимым взглядом, хотя и знает, что они ни за что не опустят глаза первыми. Кроме того, игра в гляделки — это такой же хороший способ скоротать время, как и любой другой, учитывая, что единственным предлагаемым материалом для чтения являются глянцевые журналы, которые, по мнению дизайна-кретина мебели в приёмной, очевидно, заинтересуют омег: советы по моде и красоте, изобилие жеманных знаменитостей с фарфоровыми, как унитаз, зубами, нет, честно — плоские и блестящие, как надгробные плиты, советы по созданию «красивого дома» и — глаза Уилла слегка расширяются от удивления — «Поделки к праздникам! Украсьте стол красивым украшением в виде блёсток и сосновых шишек!» — Уилл раздражённо переминается с ноги на ногу, затем роется в своём портфеле, достаёт стопку отчётов криминалистов и продолжает их читать, к явному неодобрению секретарши в приёмной, которая продолжает бросать критические взгляды поверх экрана своего компьютера. Уилл ловит ее взгляд с третьего взгляда, поэтому вызывающе шуршит отчётами, а затем для пущей убедительности издаёт несколько одобрительных звуков, когда напротив него одна из женщин–омег встаёт, чтобы отправиться на встречу, и любезно забирает с собой своего альфу (первый придурок выбывает из игры в «пялься на меня, пока не отсохнут глаза»), в то время как другая омега наклоняется и что-то вполголоса шепчет своему альфе; в этот момент он похлопывает ее по руке и, наконец, перестаёт следить за Уиллом (второй сбит: победа достигнута. Кто тут папочка?).              По прошествии ещё нескольких минут вторая пара также исчезает за вращающимися дверями, оставляя Уилла наедине с бледно-голубыми цветами и комнатными растениями в горшках (парню начинает мерещится, что он бредит, решая мысленно упомянуть зловещий факт того, что, хотя все входят в двери, никто никогда не возвращается через них). Проходит несколько минут: появляется новая женщина-омега и нервно посматривает на отчёты Уилла; секретарь в приёмной раздражённо откашливается, а Уилл в ответ издаёт иной возмущённый шёпот. Сейчас Грэм хочет открыть окно, потому что в комнате становится душно, но те из широкого ассортимента зеркальных стёкол, у которых нет задвижки. Однако это действительно невыносимо: как будто все возможные аспекты «безопасности» собраны в душной бледно-голубой коробке из плюша и снисходительности. Например, ящик с пластиковыми игрушками в углу, который, очевидно, предназначен для детей, которых пациенты могут привести с собой, все же умудряется ненавязчиво намекать на то, что дизайнер предназначал их для взрослых омег. Даже на картинках на противоположной стене изображены мультяшные пушистые зверьки, которых люди могли бы выбрать для украшения детской спальни, и сейчас он смотрит на них с оцепенелым непониманием: эти австралийские зверьки с мешочками и неправдоподобно звучащими названиями. Вомбаты? Кенгуру-валлаби? О Боже.       «Я хочу домой» — думает Уилл с краткой вспышкой тоски. Затем он вытягивает ноги перед собой и старается не вздыхать слишком громко и устало, прежде чем поднять глаза и увидеть, что к нему приближается секретарша с выражением мрачной решимости на лице. Уилл изначально подозревает, что он собирается попытаться конфисковать отчёты силой (и готовится к схватке за право собственности, которая, возможно, завершится фразой Чарльтона Хестона «Я отдам тебе свои документы, когда ты заберёшь их из моих холодных мёртвых рук»), но оказывается, что работница подходит лишь для того, чтобы сообщить Уиллу, что д-р Рейнольдс готова принять его прямо сейчас.              — Я провожу вас, — добавляет секретарша, затем бросает ещё один придирчивый взгляд на отчёты, прежде чем продолжить с выражением, которое можно однозначно истолковать как «скатертью дорога, ты, маленький асоциальный кусок дерьма».              — Подержите это минутку, пожалуйста, — просит Уилл в качестве наказания, затем встаёт и делает вид, что роется в своём портфеле самым кропотливым и трудоёмким способом из возможных. Девушка выглядит потрясённой этой мыслью, но явно не может отказаться, поэтому вместо этого стоит, сжимая их двумя пальцами, с выражением безропотного страдания на лице, которое больше подходит мученику, привязанному к столбу. — Большое вам спасибо, — сладко проговаривает Уилл.              — Не за что, сэр, — отвечает администратор. При передаче через переводчика это замечание почти наверняка прозвучало бы так: «Вы ублюдок, сэр».              Уилл снова улыбается, ещё более блаженно, чем раньше, затем забирает бумаги и позволяет провести себя через вращающиеся двери в длинный коридор, который так же холодно сверкает белизной и хромом, как и зал ожидания, унылый и безвкусный, с уродливым плюшем трупного цвета. Палата д-ра Рейнольдса третья слева, и она встаёт, чтобы поприветствовать его, когда детектив входит: энергичная, жизнерадостная женщина под пятьдесят с добрым лицом и слегка требовательным материнским тоном (Уилл впитывает все это в одно мгновение, затем мысленно начинает обратный отсчёт времени до того, как она назовёт его «молодым человеком»).              — Извините, что заставила вас ждать, м-р Грэм, — говорит она, когда парень садится. — Боюсь, мы сегодня немного опаздываем. — Она вздыхает и бесцельно машет руками. — Часом опоздало, годом не наверстаешь.              — Всё в порядке, — отвечает Уилл. — Я никуда не спешу. — Даже если это ложь, а Грэм торопится; д-р Рейнольдс начинает одобрительно кивать в ответ на такую выдержку, он понимает, что впал в сюрреалистическое состояние принятия желаемого за действительное, полагая, что, если он будет хорошо к ней относиться, та чудесным образом с большей вероятностью сообщит ему новости, которые младший хочет услышать.              — Итак… — говорит д-р Рейнольдс, которая, очевидно, считает, что эти маленькие социальные деликатесы продолжаются уже достаточно долго и пора перейти прямо к делу. — Боли в животе? — Она начинает пролистывать лежащие перед ней записи, быстро и ловко, как дилера с колодой карт, прежде чем остановиться и нахмуриться. — И как долго вы принимаете подавители? — Уилл складывает руки на груди и отказывается отвечать; в конце концов, это прямо перед ней — зачем нужно услышать, как он подтвердит это вслух? — Это слишком долго, м-р Грэм. Вы ведь знаете, правда? Гораздо дольше, чем было бы рекомендовано с медицинской точки зрения.              Уилл осторожно поправляет очки указательным пальцем, и на мгновение в памяти всплывает образ дилера: казино всегда выигрывает.              — Я думаю, — всё, что он произносит.              — Вы путешествовали? — мягко добавляет д-р Рейнольдс; Уилл прекрасно знает, что это эвфемизм, означающий «вы ходили к разным врачам, чтобы получить рецепт, и всем им врали, объясняя, почему вам это нужно».              Технически это запрещено, но все так делают; у каждого есть свой рецепт: слукавить, ибо ни один врач не стал бы рисковать своей лицензией, последовательно назначая препараты-подавители одному и тому же пациенту. Официальная версия заключается в том, что хроническое употребление таблеток опасно, но Уилл убеждён, что истинная причина в более широком заговоре альф, направленном на ущемление их репродуктивных прав. В конце концов, именно альфы устанавливают законы, и вряд ли в их интересах, чтобы все омеги обладали неограниченной властью прекращать течки. Он не может сдержать раздражённого вздоха при мысли об этой давней несправедливости, и д-р Рейнольдс бросает на него сочувственный взгляд и говорит:              — Могу я узнать, почему вы разработали подобный план?              — Нет, — вежливо отвечает Уилл. — Не совсем.              Д-р Рейнольдс коротко кивает, затем засовывает ручку за ухо и возвращается к папке с заметками.              — Тогда ладно. Головные боли? Дезориентация?              — Нет.              — Есть ещё какие-нибудь симптомы?              — Нет.              Под столом д-р Рейнольдс начинает постукивать ногами.              — Никаких перепадов настроения? Галлюцинаций?              — Нет.              — Хорошо. Только боль в животе?              — Да.              Д-р Рейнольдс замолкает, затем смотрит исподлобья, поверх очков; Уилл понимает, что это жест, который он часто делает сам, и немедленно решает прекратить так делать.       — И насколько сильна боль? По десятибалльной шкале?              — Я не уверен. Каждый раз — разная степень.              — Насколько больно в худшем случае?              Уилл прикусывает губу, а затем опускает взгляд в пол.              — Вероятно, восемь. Может быть, девять.              Д-р Рейнольдс снова кивает, затем берет ручку и делает несколько кратких пометок, прежде чем отодвинуть свой стул от стола и жестом указать на халат, который вяло свисает с крючка у двери.              — Ну что ж, молодой человек, — говорит она (Боже мой). — Давайте взглянем на вас. Если бы вы только могли раздеться… — На лице Уилл сразу же появляется тревога, и она издаёт лёгкий нетерпеливый вздох. — Осмотр действительно неизбежен, м-р Грэм. Сегодня в клинике нет врача-мужчины, но если вы предпочитаете…              — Нет, извините, всё в порядке, — быстро говорит Уилл. И снова это чёртово слово: «порядок. Порядок-порядок-порядок»… Как будто Грэм думает, что, повторяя его достаточно часто, сможет воплотить термин в реальность.              По какой–то причине он ловит себя на том, что на мгновение думает о Ганнибале — возможно, его порядок вовсе не об отчаянии, а скорее о роскоши и самодостаточности. Прекрасное вино. Изысканная еда. «Первая скрипка Балтиморского филармонического оркестра» — очень хорошо. Уилл несколько раз моргает, затем заставляет себя встать и повернуться лицом к д-ру Рейнольдсу.               — Извините, — повторяет он. — Что от меня требуется?              — Снимите, пожалуйста, одежду и наденьте это. Затем запрыгивайте на стол и ложитесь на бок. Она начинает отодвигать занавеску вокруг смотровой кабинки, затем останавливается на полпути и бросает на него сочувственный взгляд. — Пожалуйста, постарайтесь не нервничать так сильно, м-р Грэм, — ласково говорит она. — Я буду с вами так нежна, как только смогу. В большинстве случаев эти симптомы не означают ничего серьёзного. И если окажется, что что-то не так… — Она снова делает паузу, затем улыбается ещё раз: бодро, ярко и доброжелательно. — Что ж, вы обратились по адресу, не так ли? Мы сделаем всё возможное, чтобы помочь.              Уилл кивает в молчаливом согласии, затем ждёт, пока она уйдёт, прежде чем натянуть халат и осторожно забраться на стол, подтянув колени к груди. Это не совсем соответствует ее инструкциям, но он помнит, что именно в такой позе он лежал раньше: это стандартная поза, когда он уязвим или напуган. Защита жизненно важных органов, затем съёжится как можно крепче в надежде, что его не увидят… Бесполезно.              — Да, — машинально отвечает он, когда д-р Рейнольдс появляется снова. — Да, я знаю. Всё в порядке.              \\\              Размышляя позже, Уилл пришёл к выводу, что ей было жаль его. Или, может быть, именно так врачи обычно ведут себя по отношению к омегам? Прошло так много времени с тех пор, как он посещал кого-либо в последний раз, что он даже не может вспомнить, всегда ли они были такими, хотя, по общему признанию, невозможно представить, чтобы кто-то из знакомых ему врачей действовал в такой покровительственной манере, которая, конечно же, не могла быть полностью профессиональной. Ни Ганнибал, ни Прайс никогда бы не погладили кого-нибудь по руке и не стали время от времени бормотать какую-нибудь успокаивающую чепуху — в какой-то момент Уилл задохнулся от дискомфорта, и она даже положила ладонь ему на волосы, словно благословляя его. Или, точнее, как будто он был ребёнком, который требовал заботы и утешения.              — Всё в порядке, м-р Грэм, — сказала она, — осталось чуть-чуть.              На этот раз Уилл не ответил, что всё хорошо, потому что боль и унижение были слишком велики, чтобы делать что-либо, кроме как тупо пялиться на плитку стены и представлять, как он шагает по полям с собаками; свободный, раскованный и, самое главное, за много миль отсюда.              — Больно? — спросила д-р Рейнольдс, заставляя его вернуться в палату, и Уилл снова судорожно вздохнул в ответ, после чего она издала ещё один успокаивающий звук сквозь зубы. — Хорошо, мы закончили, — сказала она несколько секунд спустя. Пауза. Вздох. Ещё одно похлопывание Уилла по руке. — Возвращайтесь, как только будете готовы.              Несколько секунд Уилл просто лежал, борясь с ужасающим желанием расплакаться, но затем заставил себя собраться с духом и переодеться с той же бездумно-механической эффективностью, что и утром. По другую сторону занавеса к д-ру Рейнольдс, похоже, полностью вернулись его оживлённые врачебные манеры, и она жестом приглашает Уилла сесть, не выказывая больше желания погладить его по руке или волосам.              — Хорошо, м-р Грэм, — говорит она. — Что ж, хорошая новость в том, что нет никаких признаков опухолей, ушибов или повреждений. Ваши показатели крови в основном в норме. Вам не помешало бы немного набрать вес, но в остальном вы на самом деле здоровый живчик. — Затем замолкает, и сердце Уилла, которое было уже на пределе, тут же снова замирает, потому что он сразу понимает, что есть «но», что устремляется к разговору со всей неуклюжей, разрушительной решимостью разъярённого быка. — Но, — добавляет д-р Рейнольдс, — нет никаких сомнений в том, что вам нужно прекратить приём супрессантов. — Она приподнимает брови, затем делает паузу во второй раз, и в этот момент Уилл понимает, что начал отчаянно трясти головой. — М-р Грэм…              — Нет, — говорит Уилл, внезапно впадая в отчаяние. — Нет, я не могу.              — М-р Грэм, мне очень жаль, но у нас действительно нет другого выхода. Вы должны понимать, что боль в животе — только начало. Будете продолжать в том же духе, и вы навлечёте на себя очень серьёзные проблемы: повышение температуры, потерю координации и, в конечном счёте, неврологические последствия. Вот почему я спрашивала раньше о перепадах настроения и галлюцинациях.              — Может, мне попробовать что-нибудь другое? — говорит Уилл тревожно низким и напряженным голосом. — Я имею в виду, люди ведь так делают, кажется? Я знаю, я читал о них — я просматривал анализы.              — Я знаю, м-р Грэм, — мягко говорит д-р Рейнольдс, — но мужчинам-омегам сложнее, чем женщинам. И для вас это особенно сложно, потому что, судя по анализу вашей крови, у вас отсутствуют три фиброзные хромосомы, которые регулируют такого рода гормональные эффекты. В этом нет ничего необычного для мужчин-омег, и обычно это не вызывает никаких проблем у людей вашего возраста. — Она снова делает паузу и бросает на него многозначительный взгляд. — По крайней мере, этого не произошло бы, если бы вы позволили своему организму следовать своему естественному циклу.              Уиллу внезапно представился сюрреалистический образ трех пропавших хромосом с чемоданами и счастливыми улыбками, кричащих друг другу: «Давайте, товарищи, поебать на этого чудилу. Взлитаем!»              — Должен быть другой способ, — говорит он тем же настойчивым тоном. — Пожалуйста, что угодно. Даже если это экспериментальное лечение, неважно.              — Я не могу выписать вам экспериментальные препараты, — резко говорит д-р Рейнольдс. — И даже если бы могла, ваша страховка не покрыла бы расходы.              — Я найду деньги.              Д-р Рейнольдс снова хмурится, затем начинает постукивать ручкой по столу таким беспокойным жестом, что Уиллу хочется закричать от раздражения.              — М-р Грэм, простите меня, но я не совсем понимаю вашу реакцию. Как будто я сказала вам, что вы серьёзно больны. Всё, что вам нужно сделать, это прекратить принимать таблетки, и всё будет в порядке.              — Я не могу.              Д-р Рейнольдс медленно вздыхает, как человек, который изо всех сил старается не выдать своего раздражения.              — Почему нет? — говорит она с нарочитым терпением, а затем, когда Уилл не отвечает, добавляет, — если вы не скажете мне, я не смогу помочь.              При этих словах Уилл, кажется, заметно съёжился.              — Вы не смогли бы мне помочь, — тихо проговаривает он. — Это не медицинская проблема.              Д-р Рейнольдс вздыхает, а затем наклоняется вперёд через свой стол, и становится ясно, что деньги боле не имеют влияния конкретно в данном диалоге.               — У вас есть опекун?              Уилл открывает рот, затем закрывает его снова, и она выжидающе поднимает брови.              — Всё сложно, — наконец произносит он. Господи, неужели это вообще происходит. — Нет, опекуна нет. Но я должен был быть прокушенным. Я был… — детектив колеблется, потому что хочет сказать «продан», но это звучит так мелодраматично, даже если, по самой сути, это правда чистой воды. — Я должен был быть связан узами брака с одним человеком; мой отец передал ему право собственности. Но я почти сразу же сбежал. Он… — На ум приходит множество неподходящих прилагательных, и он снова качает головой, чтобы отбросить термины прочь из головы. — Он был не очень добр ко мне. Я не могу вернуться. Это равносильно тюремному заключению. — Не самое удачное сравнение, потому что тюремный срок подошёл бы к концу, в то время как жизнь с Эндрю была бы вечным рабством без возможности условно-досрочного освобождения: на веки вечные, пока смерть не разлучит нас. — Он — поклонник репродуктивного насилия³, — добавляет Уилл с нарастающим отчаянием. — Мне бы не разрешили работать, даже выходить на улицу в свободное от работы время. Что-то своё, что-то только моё… Будь у меня хоть капля независимости, он бы отобрал, мне бы ничего не позволили. И пока ему не удалось вернуть меня, но, если бы у меня снова началась течка… О Боже, это всё бы изменило. Вы понимаете, д-р Рейнольдс? Пожалуйста, скажите мне, понимаете.              Уилл резко замолкает, внезапно осознав печальную неизбежность всего этого, и д-р Рейнольдс в ответ издаёт долгий сочувственный вздох.              — Я понимаю, — тихо говорит она. — Вы подразумеваете закон «Отелло», не так ли? Мне очень жаль, м-р Грэм, мне правда жаль. Законы в этом отношении варварские. — Затем она делает паузу и ещё глубже понижает голос, что невольно кажется Уиллу немного зловещим, как будто она верит, что даже в уединении медицинской клиники альфы каким-то образом узнают, что она критиковала их, и накажут ее соответственно. — Эти правила владения теперь отменены во многих странах Европы, — добавляет д-р Рейнольдс тем же тихим голосом. — Я полагаю, что и в Канаде тоже. — Затем она прочищает горло и выглядит смущённой, очевидно, осознав, что восхвалять лучшие условия жизни иностранных омег вряд ли очень полезно. — Честно говоря, м-р Грэм, мы встречаем множество людей в ситуациях, подобных вашей, и я только в паре случаев видела, как альфа выигрывает. Крайне редко дело заходит так далеко, и почти во всех случаях сторонам удавалось прийти к взаимоприемлемому соглашению без привлечения закона.              До этого момента Уилл тупо смотрел в пол, но теперь он довольно резко поднимает голову.              — Почти?              — Прошу прощения?              — Вы сказали, что в почти всех, но есть исключения. Что с ними произошло?              — Ох. Хм, ну, омегу принудительно вернули к альфе.              — Они потеряли права на свою собственность?              — Не уверена, но кажется, да.              — Домашний арест с разрешения альфы?              — Нет-нет, я полностью убеждена, что всё зашло не так далеко.              — Но могло зайти? Теоретически?              — Ну, теоретически это возможно…              — Потому что альфа сохраняет опекунство и юридические права над любой омегой с активным циклом течки.              — Да… да, у них есть эти права, но я уверена, что они не применяли их таким экстремальным образом. Семьи омег вмешались бы.              — У меня нет никакой семьи, — резко говорит Уилл.              Д-р Рейнольдс снова сочувственно вздыхает; в какой-то момент кажется, что она даже заламывает руки.              — Если он действительно попытается вернуть вас… Возможно, с ним можно было бы договориться? — Уилл качает головой, и она с надеждой добавляет, — но, если вы привлечёте третью сторону в качестве посредника? Я заступлю на вашу сторону, если потребуется. Я имею в виду, если вы так опасаетесь, он может решить, что предпочтёт более подходящую пару.              Уилл издаёт короткий смешок: горький и безрадостный.              — Нет. Он не пойдёт ни на какой компромисс.              — Вы уверены?              — Если бы я захотел его, он, вероятно, потерял бы любой интерес, — отвечает Уилл ровным, бесцветным голосом. — Что ему нравится, так это сопротивление.              — О, м-р Грэм, — говорит д-р Рейнольдс, и по выражению ее лица становится ясно, что она думает: «Один из ебнутых альф». — Мне так жаль. — Детектив уже сбился со счета, сколько раз она говорила это — как ей жаль, — хотя Уилл не винит ее. В конце концов, что ещё она может предложить ему, кроме сочувствия? — Может быть, он не придёт за вами? — добавляет д-р Рейнольдс. — Ваше медицинское состояние может дать ему юридический повод заставить вас вернуться, но, если он до сих пор не предпринимал попыток, возможно, он не беспокоится? Вы не угадаете его действий. На омегах такое клеймо, что они сбегают… — замолкает, словно сожалея о драматичном выборе слова. — Я имею в виду, покидают своих альф.              — Я знаю, — говорит Уилл все тем же механическим голосом.              — Они считают вас своей самой ценной собственностью, это предмет гордости. На самом деле, я считаю, что для них не редкость просто сказать людям, что пропавший омега умер, а затем преспокойно купить нового через несколько месяцев, чтобы сохранить лицо. Ваш альфа, скорее всего, поступил подобным образом.              — Я не могу так рисковать.              — Но даже при таком раскладе, — настаивает д-р Рейнольдс. — Может быть, это ничего не меняет? — Она явно находится на том этапе, когда заверения больше направлены на то, чтобы ослабить ее стремление к спасению, чем на то, чтобы честно представить ситуацию, и, хотя они происходят из добрых побуждений, все равно кажутся недействительными — как будто она преуменьшает масштаб его проблем, потому что, признав их, доктор почувствовала бы себя слишком неуютно беспомощной из-за своей неспособности что-либо исправить.              Другими словами, Уилл должен чувствовать себя лучше, чтобы и она могла чувствовать себя лучше. Но спорить из-за этого вряд ли стоит, поэтому в конце концов он просто кивает с ошеломлённым и побеждённым видом, а она снова тянется через стол и легонько похлопывает его по руке.              — У нас здесь хорошие консультанты, — мягко говорит она. — Если вам нужно с кем-то поговорить?              — Все в порядке, — автоматически повторяет Уилл.              И это звучит совсем неубедительно, но парень все равно проговаривает — затем повторяет ещё раз, — потому что у него все ещё есть гордость, и он полон решимости держаться за ее остатки, даже если мир только на шаг приблизился к тому, чтобы рухнуть. Поэтому он заставляет себя выдавить слабую улыбку, как щит от ее явной жалости, а затем повторяет это в третий раз; произносит это громко и отчётливо, как будто тон голоса обратит слова реальностью. Несмотря на то, пока солнце на станет световым карликом, дела у брюнета не пойдут хорошо.              \\\       Уилл не совсем помнит, как добрался до дома — как прошёл по сверкающему коридору, сел в машину и проехал несколько миль по пустой дороге, — хотя, конечно, он должен был вернуться, чтобы выполнить обычную процедуру: трижды проверяет замки, снимает пальто и затем кормление и поглаживание собак; как всегда, забота о том, чтобы поровну распределить ласку по всей стае, чтобы никто не чувствовал себя обделённым вниманием. После уже проделанного, тоже как обычно, шатен забывает приготовить себе нормальный обед и вместо этого снова садится за рабочий стол, где ловит взгляд своей матери на фотографии и чувствует внезапный укол вины за то, что пренебрегает ею, вспомнив, как он пятый день подряд забывает купить какие-нибудь цветы, чтобы составить ей компанию в ее одиноком черно-белом бдении за стеклом рамы. У себя на запястье он пишет букву «ц» вместо «цветы», затем выдвигает нижний ящик, чтобы найти то, что ему было нужно в первую очередь: небольшую книжку в кожаном переплёте, которую он хранит вместе со всеми праздничными брошюрами и сайтами знакомств как ещё одну реликвию, чьи благие намерения так и не осуществились.       В этом отношении Уилл изначально приобрёл книгу с целью превратить ее в дневник после того, как однажды услышал, что ведение дневника рекомендуется как своего рода терапевтическое средство. Сейчас он не может вспомнить, чья это идея; возможно, Ганнибала, хотя, может быть, кого–то другого — или, может быть, он где-то читал об этом — но это было представлено как простой, но эффективный способ выразить и справиться с неприятными чувствами. Катарсис⁴ — вот какое слово было использовано; писать о том, что ты чувствуешь, должно было быть катарсисом. Сам того не желая, Уилл был увлечён этой идеей, не в последнюю очередь потому, что ему казалось что-то смутно романтичное, если не прямо героическое, в том, чтобы сесть за стол в век ноутбуков и планшетных компьютеров и царапать ручкой и чернилами до тех пор, пока самые сокровенные мысли не вырвутся из головы и не выплеснутся на страницу в интернете; блестящие штрихи, написанные от руки, полны мудрости, проницательности и творческих возможностей.       Немаловажной деталью является факт того, что Уилл намеренно выбрал книгу, которая соответствовала таким высоким ожиданиям (плотная кремовая бумага, слегка пожелтевший от времени корешок и переплёт из глянцевой кожи того же темно-красного цвета, что и кровь), потому что она была похожа на что-то со стола старого мастера эпохи Возрождения и, конечно же, только глубокая и убедительная информация могла бы найти место в такой книге, как эта. Но в конце концов он обнаружил, что почти не пользуется дневником, и за последний год поступило всего несколько свиданий ручки и внутренностей книги. В основном это связано с тем, что нечто такое одинокое и мрачное в том, чтобы доверять свою боль самому себе, и именно по этой причине он внезапно решил, что отныне будет адресовать каждую запись Ганнибалу. Конечно, не факт, что у Ганнибала когда-нибудь будет возможность прочитать это; если игнорировать то, что исповеди суждено остаться в тайне, Уилл все равно чувствует, что в том, чтобы иметь адресатора, пусть и отсутствующего, может быть чувство солидарности. Несмотря на это, он не может заставить себя произнести имя Ганнибала; и в конце просто пишет дату вверху страницы, а затем добавляет «дорогой Ты».              Это не самое удачное начало, но, по крайней мере, оно хотя бы есть; и, слегка воодушевлённый, Уилл снова принимается писать, с неловкостью осознавая, что он держит кончик языка за зубами, как ребёнок, пытающийся освоить такой незнакомый инструмент, как ручка, — пока внезапный спазм в горле не сводит его с ума; боль заставляет сделать глубокий вдох, прежде чем выдохнуть с мучительным хрипом. Шатен зажмуривает глаза, пытаясь переждать худшее, затем издаёт непроизвольный скулящий звук, пока, наконец, не в состоянии снова их открыть. О Боже, это почти невыносимо; почему доктор не прописала ему никакого обезболивающего? Почему он не попросил? Он должен был попытаться убедить… Детектив должен был попросить. Затем, за неимением лучшего занятия, он опускает взгляд на то, что написал, хотя это и не занимает много времени, потому что на странице всего восемь слов, написанных неровным почерком, который на самом деле не похож на его почерк, но каким-то образом все же производит впечатление своей способностью резюмировать растянувшийся, сложный кошмар в такой предельной краткости: «я не знаю, что мне делать».       Уилл ещё некоторое время смотрит на написанное, затем аккуратно кладёт ручку на стол и отодвигает стул, прежде чем взять пальто и выскользнуть на улицу, все время тихо и осторожно, чтобы не потревожить собак. Свежий воздух овевает его лицо, слегка пахнущий дымом и сыростью, и он поднимает воротник, защищаясь от холода, затем засовывает руки в карманы и шагает по умирающим кукурузным полям, не глядя ни направо, ни налево. Тени все время удлиняются, как будто мир превращается в лужи фиолетового и серого, и в этом отношении кажется уместным, что небо становится кроваво–алым, когда солнце садится, когда вздыхает ветер и деревья раскачивают обнажёнными ветвями, и когда Уилл идёт в дальний угол луга, где его никто не услышит, кроме карканья ворон, а затем криков, воплей и воплей.              \\\              Следующий день начинается так же, как и предыдущий: Уилл с трудом выбирается из постели и бесцельно помешивает кофе, глядя в окно, прежде чем сесть в машину и отправиться в одинокое паломничество на работу (где, сам того не ведая, ему снова суждено забыть о цветах). У входа толпятся репортёры, требуя новостей по делу Скульптора, поэтому Уилл паркуется на задней стоянке, чтобы избежать встречи с ними, но обнаруживает Скиннера и Сименса, слоняющихся по фойе, из–за чего ему тоже приходится нырять за угол, чтобы избежать встречи с ними, и в результате чуть не врезается прямо в Джека, который шагал по коридору своей обычной решительной походкой.              — Полегче, — добродушно говорит Джек. — Куда ты так спешишь?              «Подальше отсюда», — думает Уилл, хотя, конечно, он не в силах сказать, даже если сам понимал, куда ему идти после побега. Он просто пожимает плечами, и Джек замолкает, а затем вглядывается внимательнее.              — С тобой всё в порядке, Уилл? Ты выглядишь немного…              — Немного что?              Джек хмурится, явно не зная, как лучше это описать, прежде чем в конце концов остановиться на:              — Немного бледным.              — О, — неопределённо произносит Уилл. — Правда?              — Да, как я вижу. Даже больше, чем обычно. — Уилл снова пожимает плечами, и Джек, откинувшись на пятки, окидывает его одним из своих пристальных взглядов, которым он всегда пользуется, не подозревая, что это производит прямо противоположный эффект. — Уилл? Серьёзно, ты же знаешь, что можешь мне сказать. Что-то не так?              «Всё не так», в отчаянии думает Уилл. И всё непоследовательно; и это только начало, прежде чем все станет еще хуже. Джек смотрит на него в ответ, его доброе лицо слегка искажается беспокойством, и Уилл чувствует, как его захлёстывает новая волна безнадёжности из-за того, что масштаб проблем настолько велик, что даже высокопоставленный сотрудник ФБР не в силах ему помочь. Что может сделать Джек? Если бы старший мог изменить законы, если бы он мог изменить биологию Уилла; кроме названных вариантов помочь боле нечем. Это похоже на одну из тех невыполнимых задач из сказок: отсчитать песчинки, протереть воду в сите… Решить неразрешимую задачу. Затем он слышит, как Джек повторяет его имя, и на долю секунды его одолевает безумное желание расплакаться, прежде чем он стискивает зубы и заставляет себя поднять глаза, храбро изображая подобие улыбки.              — Нет, — говорит он. — Ничего, Джек, всё в норме. Я в порядке.