Браслет прядей вокруг кости моя

      

Когда мою могилу вскрыть

Придут, чтоб гостя подселить

То, раскопав, найдут

Браслет волос вокруг моей кости

«Мощи» Джона Донна

      Само помещение для допросов оказалось удивительно отрезанным от шума: едва различимый ритм дыхания, резкий на вдохе и слабо присвистывающий на выдохе, отрывистое тиканье часов и сухой шелест от перелистывания бумаг, всё переходит в неразличимый шум от старого включённого телевизора, когда на фоне вдруг щелкает магнитофон, но пока не записывает. Данная песня случайных нарушений тишины сравнима с прогулкой по высохшей осенней листве, хотя в комнате сейчас мысли громче слов, присутствующие сохраняют безмолвие. Квадрат из стен обречён на вечное лишение энергии или жизни, словно немота и забвение на веки обосновались в комнате, как шалунья-гангрена по некогда здоровой конечности.       Настоящий шум, в отличие от простых звуков и случайного треска, доносится из коридора, и, если в комнате для допросов люди мирились с скоротечно погибающим любым слышимым признаком жизнедеятельности, то снаружи громкость в изобилии граничит с экстравагантностью. Горланят пронзительные голоса, сливающиеся в почти рождественский хор, щелчки замков от камер, которые определяются слухом безошибочно, топот ног, когда кто-то (Фредди Лаундс, караулит, прижавшись стаканчиком к стене) пробегает мимо двери прочь из комнаты допросов, до визга требуя сведения для прессы, ибо имеет на информацию законное право, целиком игнорируя первую поправку¹. В антитезу коридору комната допроса есть кокон гробовой тишины: маленький оазис умиротворённости среди океана оглушающего хаоса… Если, конечно, спокойствие может быть обеспечено металлическим потолком и чистыми плитками, двусторонним зеркалом и тревожной кнопкой. Разумеется, как гласит легенда и все голливудские фильмы, по закону жанра, должно быть ровно наоборот: коридор должен быть тише морга, в то время как комната для чистосердечных должна истекать голосами и шумом свершающегося правосудия, хотя, какое кому дело? Что-либо когда-либо вообще идёт по «закону жанра»?       Уилл полагает, что детективы джентельменски предоставляют ему возможность вступить в диалог первым, но увы, ему больше нечего добавить, поэтому он расслабленно вытягивает ноги под столом и наблюдает за кистями. Он выглядит уязвимым ангелом на фоне тёмной древесины мебели, ведь Уилл не принадлежит данному месту, и это заметно как нос в центре лица; парень видит лишь фиолетовое кольцо синяка на тонком запястье, не помнит, кто и когда подарил описанный аксессуар. Его руки кажутся такими хрупкими, почему они почти женственные? Разве они не должны выглядеть более крепкими и мозолистыми, чем эти сухие, бесполезные на вид отростки? Наручники, естественно, не способствуют раскрытию мужественности, они в целом слабо заметны: если посмотреть на его кисти, блеск металла на них больше схож к браслетам, серебряным, как раз под стать аметистовым синякам. Уилл думает, что сбежать отсюда слишком просто, да и к тому же, в побеге навряд ли есть смысл.              — Люди вправе знать, — визжит голос (точно рыжая), — ФБР всегда пытается скрыть подобное! Сколько раз я говорила, что он сумасшедший?..       Старший из двух детективов неловко откашливается, затем обменивается многозначительным взглядом со своим напарником, который едва заметно кивает в ответ, после исчезает за дверью как раз в тот момент, когда Уилл наконец перестаёт пялиться в стол и поднимает кудрявую голову. Его отражение в зеркале аналогично чрезмерно бледное, как и его кисти: он похож на призрака, оставшегося от самого себя. Снаружи вдруг возобновляется бурная шумная деятельность, прежде чем стихнуть вновь, и через несколько секунд младший детектив появляется снова и закрывает за собой дверь, энергично вытирая ладони, как будто он только что сходил помочиться.              — Тебе что-нибудь принести, сынок? — спрашивает старший детектив, и Уилл с парнем рядом смотрят на него с колючим удивлением, будто тот совершил что-то невероятно храброе нарушением каменной тишины, — кофейка, сигаретку?              Уилл слабо ёрзает на стуле и почти чувствует затылком наблюдение Джека за ним через двустороннее зеркало.              — Нет, спасибо, — ровным голосом. — Я в порядке.              Нарушить тишину… очередная хрупкая вещь, которую можно покалечить. Просто ещё одно дополнение ко всем костям, обещаниям, клятвопреступлениям и сердцам, которые есть в мире прямо сейчас, готовые разбиться вдребезги и рассыпаться в прах, но также отказывающиеся терпеть. Не то чтобы что-либо из упомянутого действительно имело значение, не совсем. По большому счету, нет.              — Ты же в курсе, что, если поведаешь нам о случившемся, всем легче дышать станет? Ты помни это, да? — голос детектива нарочито низок, мягок и бархатист, и Уиллу необязательно смотреть на него, чтобы знать, что на его лице будет выражение тщательно культивируемой озабоченности (взгляд с мягкой мольбой, губы, изогнутые в надежде губы, он, наверняка, практикует мимику во время своих обеденных перерывов), — без твоей правды мы тут супа не сварим.              Уилл старается не вздыхать слишком громко. Классическая манипуляция, по сути, как задача про груши в школьном учебнике: проявление внимания и понимания, которое мягко приглашает подозреваемого излить душу, пока признания не начнут слетать с его губ, как брызги шампанского. Несмотря на серьёзность ситуации, Уилл не в силах избавиться от лёгкой обиды из-за их уверенности в том, будто он купится на что-то настолько очевидное. Затем парень просыпается и видит, что снова уставился на свои руки, это уже скучно, поэтому Грэм переводит взгляд на столешницу и начинает водить по высохшим чернильным пятнам, которые расплылись по поверхности среди множества следов, шрамов и царапин, что служат бессловесным свидетельством прожитых лет в исповедях других людей. Слева есть особенно большая отметина, похожая на очертания Калифорнии…              — Отпусти душу, сынок, — велит детектив, — давай с самого начала. Как ты надурил?              «Почему мне нельзя смазать кулаком твоё приторное беспокойство с лица, папа» — раздражённо думает Уилл. — «Как тебе такое?»              — Я невиновен, — всё, что произносит Уилл, и не может не гордится своим хладнокровием и к, ситуации и к диалогу.              — Были смягчающие обстоятельства, — уговаривает детектив, словно шатен молчал, — в то время ты был в состоянии аффекта. Люди поймут и простят, самосуда не будет, — обвиняемый поднимает бровь, невербально заставив детектива прочистить горло. — Ну, да, оступился ты разок, но всё решаемо. Давай мы поможем тебе, м-р Грэм. Наша команда прикроет твою спину, и мы вообще позаботимся о тебе.              — Опоздали, с помощью, — тот же хладный тон, что и раньше, — думаю, именно этот корабль давно за горизонтом, — вообще на другом конце света, пьёт коктейли рядом с Титаником. — Я сказал, что я невиновен. Знаю, что ситуация выглядит противоположной моим словам, но вы должны поверить мне. Я ничего не делал, — затем парень вдруг замолкает, потому что они могут использовать его слова в ванной комнате, если закончится бумага; честно говоря, он бы сам не придал значения собственным озвученным доводам, если бы сидел сейчас на месте детектива. Но он просто не в силах удержаться от, — вы обратились не к тому человеку, — сам поражается тому, как задушил отчаяние голоса ещё в глотке, которое почти пропитало его речь.              На этот выпад детективы решают оставить его без ответа, и Уилл видит блестящий скептицизм² на их лицах, ему резко хочется сдаться:              — Вы спросили меня, не хочу ли я чего, — вместо проигрыша, он возобновляет движение в их игре, — так вот, хочу. Хочу звонок.              Услышав заветное желание, старший детектив тяжело вздыхает, затем поднимает руки, явно изображая человека, у которого лопнуло терпение, как будто Уилл изображает невозможную диву и требует советского шампанского и корзинку котят, а не прямо заявил о своём законном праве.              — Понял, м-р Грэм, — устало, — я тебя понял. Звякнуть твоему адвокату?              Чрезмерно лёгкий вопрос, разумеется, так и есть, но, чтобы ответить на него вдруг требуются усилия, потому Грэм отвечает не сразу, ибо теперь, когда пришло время возвратиться в диалог, ему нужно время на принятие решения. Он не совсем понимает, почему колеблется вероятно, от смущения. Или, кажется, это проснувшаяся гордость: нежелание признать чужой порыв помощи или попечительства, само признание того, что нужда есть, словно, согласись он на единый вопрос от детектива, то мгновенно сознается в кошмарной реальности, а не искажении сна, от которого так долго не может проснуться. В конце концов, какой выбор у Уилла есть? И где бы он ещё воспользовался этим долбанным правом позвонить? Хотя младший продолжает не спешить с ответом, смотрит то на чернила на столе, то на кисти и синяки на них и упорно молчит.              — М-р Грэм?              Резкость тона заставляет Уилла вздрогнуть, и только тогда он понимает, что не совсем уверен, как долго молчал: как долго он пялился на изрытый дырами и царапинами стол и чернильные пятна, похожие на калифорнийские. Но парень должен что-то предпринять сейчас, сейчас или никогда. Время пришло. Сейчас, сейчас. Он делает глубокий вдох, прежде чем, наконец, поднять голову.              — Нет, — спокойно и твёрдо, — звонить не моему адвокату.              — И кому тогда?       Впервые Уилл смотрит детективу прямо в глаза: бледный, напряженный, но все ещё странно осмелевший:              — Нет, — повторяет медленно и чётко, чтобы не было ошибки. — Это не мой адвокат. Я хочу поговорить с доктором Ганнибалом Лектером.              Шесть месяцев до описанных событий       Учебная академия ФБР; Квантико, Вирджиния       Зимнее солнце едва начинает засыпать, бросая небо в пурпурно-алые оттенки, как гематомы и кровь, тени от заката удлиняются в то время, как в Академии загораются огни освещения, словно пытаясь разогнать вечернюю тьму. За пределами главной аудитории растёт толпа из любопытных слушателей: одни ведут себя небрежно, другие пребывают в тумане от интриги и предвкушения, также есть люди слабо скрывающие собственное нетерпение. По правде говоря, лекция должна была начаться десять минут назад, но никто так и не появился, даже для того, чтобы сообщить об опоздании профессора.              — Кто-нибудь вообще видел его наяву? — спрашивает одна из студенток у своей соседки.              — Приходилось. Но я был не в его классе в прошлом семестре.              — Мне тоже не удалось записаться на его курс, там очередь. Говорят, он гений.              — Это кто сморозил? — спрашивает студент, явно гордящийся своим умением относиться с должным скептицизмом к мнению других людей.              Девушка рядом пожимает плечами, после перекладывают жвачку в другую щеку, чтобы не подавиться при разговоре:              — Ну, я пока не всех здесь знаю.              — Да понятно, но кто выдал, что Уилл Грэм — гений? — один из них всё никак не унимается, открыто показывая, что не прочь подслушать и поучаствовать в дискуссии.              — Нина, она сильно втрескалась в него, твердила, что он гений и хорош, как борщ.              — Ой, Энди, завали хлеборезку. Он около названия «гений» и близко не стоит.              — Скажи это половине потока, мечтающие сидеть под его столом, — отвечает новый голос, незаметно утаскивая у одной из девушек ломтик жвачки, — но после знакомства всю их любовь как рукой снимает.              — Что за знакомство?              — Знакомство с ним и сессией.              — Бро, жёстко, — выпаливает Энди, разражаясь смехом.              — Ну, горькая правда лучше пиздежа, он больше поклонник дистанционной любви, и особенно — любви к дистанции.              Нина лисьи улыбается, после поворачиваясь и открывая на телефоне фотографию профессора, чтобы рассмотреть ее в который раз — она взяла ее из списка опытных и доверенных сотрудников полиции, что расположен на стенах в фойе. Джек Кроуфорд располагался рядом, только двумя рядами правее, неободрительно смотря вперёд, на зрителя, как взгляд Мона Лизы, заставляющий застыть и пялиться в ответ для защиты, кажется, что детектив на фото будто выслеживает особо пытливых наблюдателей, как проклятая картина.              — Смотреть на м-ра Грэма на самом деле приятно, он симпатяшка, — задумчиво подмечает скорее для себя, чем студентов рядом.              — А слушать его, что поджигать уши зажигалкой, — твёрдо отвечает третий, — ты испытаешь все прелести средневековых публичных пыток, если он спалит, как ты скатываешь с конспекта или спрашиваешь у других. Он такой мелкий гоблин, но только посмотрит, и всё, из меня как будто скелет хочет вырваться и побежать.              — Ты что, списывал прямо с конспекта и попутно болтал с кем-то? Мальчик, ты из какого класса?              — Я выживал как мог на тесте. И я не «болтал». Я договаривался с ботаном на следующий семинар.              — Чтобы сидеть с ним рядом? Оу.              — Чтобы пропустить пару и сходить с ним в бар. Ты видела отличников в баре посередь дня? Хотя ты из Детроида, точно, у вас в кабак идут сразу после роддома, — Нина закатывает глаза, парень усмехается, но вдруг продолжает серьёзным тоном свою пламенную речь. — А что? Я считаю, душевная беседа с барменом только на пользу. Особенно после пар с ним.              После его высказывания тишина становится густой, а немая пауза слишком затягивается, прежде чем кто-то из группы осмеливается промолвить слово.              — Сегодня, думаете… М-р Грэм, он… Он станет упоминать его?              — Если он появится вообще. И нет, не станет он тебе трепаться, как в «Сплетнице». Джек Кроуфорд оторвёт ему язык, а тебе — уши, чувак за полную анонимность. Волен-де-Морт нервно курит в сторонке.              — Что? Но почему «нет»?              — Потому что даже Джек с таким никогда не сталкивался. — мрачно подпевает Энди, — как в советском союзе, будут помалкивать, чтобы люди не паниковали.              — Но разве не «предупреждён, значит вооружён»? Обществу лучше знать, кто на свободе сейчас, чтобы не задерживаться на работе и держаться подальше от леса.              — Если бы отсутствие леса и доброта начальства спасала от маньяков… Это не поможет. Все в курсе, что утырок охотится на омег. Больше им знать не нужно. Как он их выбирает, как он их находит — хуй знает, даже места нападения, падаль этакая, меняет. Детективы не станут освещать дело, когда не способны пока даже его мотив или профиль определить.              — А ты чего так много знаешь о нём?              Энди прочищает горло, будто в воду опущенный, краснеет и сбавляет уверенность в тоне.              — Я просто читал рядом с кабинетом профессора. — пауза, — не виноватая я, что стены тут картонные!              — О мой глоб, ты подслушивал! — вклинивается третий студент, — да ещё и у двери м-ра Грэма! Ну и кто тут втюрился по уши? Колись, дверь его нюхал?              — Рот, аннулировать, — вытягиваясь.              — Небось тёрся и ждал, когда он позовёт тебя помочь ему «под столом»? Или поджидал, чтобы его портфельчик потаскать?              — Я мимо шёл случайно, — аж в словах запинается.              — Ах… Мистер… М-р Грэм… — продолжает третий, включая актёрскую игру, пища голосом как главная героиня хентая, — ваше лицо… М-р Грэм… Я прямо весь горю, стоит мне увидеть ваши глазки… Я бы отдал свой значок, лишь бы протереть ваши очёчки… А вид… Вид вашей бороды, ну я вообще молчу…              — Рот, аннулировать, — более строго проговаривает Энди, — полный бред, я так себя не веду. Мы вообще обсуждали местного маньяка и эта тема не смешна.              — Согласен, ты смешон, ты и твой фетиш на профессора.              — В последний раз говорю, я не…              Окончание фразы теряется в гуле шёпота и движения, будто всем внезапно потребовалось поменять местами пенал и тетради, когда двери распахиваются и в помещение заходят агент Кроуфорд и д-р Грэм. Факт того, что Джек сейчас здесь уже удивителен, новый эпизод «Сплетницы» в студию, но больше всего студентов привлекает Уилл — неописуемо мрачный и бледный, с усталым видом и скопившемся раздражением в глазах.              — Есть новости, — говорит Нина, вдруг как проснувшись, — ты только посмотри на эту физиономию.              Зловещая суровость, что потоками течёт от вошедших детективов, топит то спокойствие, что царило в помещение до их прихода, студенты замолкают и будто подавлены присутствием пары, пока, наконец, самый бессмертный не выкрикивает:              — М-р Грэм!              — Вопросы после, — отрезает Уилл, проходя вглубь. — Пожалуйста, успокойтесь и помолчите.              Он сталкивается взглядом с Джеком, когда за окнами резко визжат сирены полицейских машин: пронзительная и воющая песнь, словно кто-то кричит от боли. Вместе с визгом полиции происходит иной шум внутри помещения, но в отличие от первого, он более низкий и сдавленный, сравнимый с метрономом³ — гул из людских голосов, что повторяют одно и то же. Поначалу мерещится, что происходящее есть мираж, как сирены и крики, но если вслушиваться достаточно внимательно и долго, то можно составить из ритмично произнесённых слогов «новая жертва». Детективы обмениваются иным многозначительным взглядом, после разворачиваются и направляются на выход из аудитории, пока те самые смелые студенты небольшой группой спешат за старшими мужчинами, придерживаясь почтительного расстояния, и опустив глаза в пол, словно люди, несущие гроб на похоронах.              \\\              Уилл прочищает горло, кажется, в двадцатый раз, затем вглядывается в море лиц, каждое из которых становится устрашающе-бледным в свете проектора, в то время как они смотрят на него блестящими глазами, ребята полны нетерпеливой надежды, глядят во все глаза на доктора, как на обладателя знаний, которыми он, возможно, соблаговолит поделиться с ними. Если настроение будет хорошее.       Ему хотелось бы сказать им, что не нужно беспокоиться, что все идёт своим чередом, но эти слова можно взять и использовать в качестве туалетной бумаги. Вероятно, это всего лишь мираж, то, какими детьми они кажутся при описанном освещении, и при описанных эмоциях, хотя, конечно, они гораздо старше возраста школьных учеников. Может быть, доктор сам уже ощущает себя почти пенсионером. «Выбился из сил» — самое идеальное описание того, как сейчас себя чувствует агент Грэм, словно его собственная тревога разделяет его на маленькие осколки, как разбитое зеркало. В сам момент повествования, доктор не ощущает толики старости, или даже измождения, напротив, он скорее не чувствует себя владельцем собственной кожи, смотрит откуда-то со стороны за человеком, который полностью идентичен ему по внешности, которого выпустили в мир и не дали никакой чёткой инструкции, как правильно себя здесь вести. Возможно, он просто сломанный робот… неисправная машина, которая случайно выпала из Вселенной научно-фантастических фильмов, что зачастую показывают по телевизору поздними вечерами, когда бодрствуют только те, кто болеет бессонницей не первый год.       Уилл несколько раз сжимает и разжимает веки, пытаясь очистить глаза от мошек, и хоть как-то сконцентрироваться, когда острый удар головной боли пробует раздробить ему череп пополам. Сегодняшняя новость оказалась особенно неприятной — впрочем, хорошие новости уже кажутся детской сказкой. Остаточное изображение новой жертвы до сих пор мелькает на краю его сознания. Будет ещё много подобных случаев, и попытки Джека Кроуфорда ограничить влияние и внимание прессы просто разлетаются в пух и прах; хотя, как многие признали, идея сохранить нового маньяка в тайне это что-то вроде нелепой шутки, потому что все уже знают, что на свободе гуляет очередной охотник на людей. Единственное, что пока не является общеизвестным, — это масштабы того, насколько на самом деле иной психопат жесток. Пресса уже начинает распространять прозвища: все они словно карикатуры и звучат довольно театрально, как это обычно и бывает, сравнимые с фриками из новой школы рэпа, которые пытаются найти себе имя, смешивая слова из кулинарии, физики и литературы жанры фэнтези. Словно все это шутка, а не ублюдок, который относится к человеческим жизням, как к походу в магазин или походу до мусорки, выкинуть все дерьмо. Балтиморский мясник. Монстр из Мэриленда. Жнец. Фредди Лаундс явно надеется, что Скульптор наберёт популярность, и приложила немало усилий, чтобы украсить домашнюю страницу «TattleCrime», чтобы успешно продвигать свои никчёмные статьи.              — Я не понимаю, — обратившись к Джеку касательно последней жертвы.              — Потому что он их нарезает?              — Не нарезает. Раздирает, — раздражённо парирует.       Образ последней жертвы тут же возникает перед боковым зрением Уилла, и он снова решительно моргает, пытаясь прогнать это видение:              — Итак, — твёрдо проговаривает Грэм, — вы можете ясно видеть, что это ещё одно важное различие между организованными и неорганизованными преступниками. Первые, скорее всего, будут географически и профессионально мобильны, в то время как вторые, — не дав договорить, один из студентов поднимает кисть: профессор видит, как конечность решительно виляет, как собачий хвост, из стороны в сторону, как будто этот тупой ребёнок думает, что машет зажигалкой на концерте Раммштайн, — да? — он почти гордится тем, как скрывает раздражённость в голосе и взгляде.              — М-р Грэм, по вашему мнению, Скульптор — это пример организованного или неорганизованного типа?              Некоторые из студентов восторженно вздыхают, ибо ныне тема нового маньяка считается экстремистской. Это словно запрещённые слова, весь мат языка, и очень сложно сдержать восхищение или упрёк от того, что кто-то способен произнести это на всю аудиторию.              — Прошу прощения, но я пока не готов обсуждать конкретно этот вопрос, — тон, который ярче слов указывает на то, что ему вовсе не жаль о своей строгости. — Эта лекция посвящена иной теме.       — Но, сэр….              На этот раз Уилл вообще не отвечает, а просто смотрит на обидчика поверх очков.              — Айсберг Титаника, — вполголоса бормочет третий стажёр, обращаясь к Нине.              Уилл раздражённо перетасовывает свои записи, как карты, затем решительно щелкает по слайду в PowerPoint.              — Вменяемый, организованный серийный маньяк убивает в одном месте, но тело жертвы предпочитает оставлять в другом, — лаконично добавляет доктор. — Вероятнее всего, он тщательно контролирует каждый аспект процесс убийства и избавлении от тела, в том числе оставляет минимум вещественных доказательств.              Мужчина молчит некоторое время пристально всматриваясь в каждое лицо, будто способен рассмотреть определенное в море людей, как будто ищет достаточно храброго студента, который посмеет прервать его, пока в тягучей тишине не раздаётся тихий скрип, когда кто-то беспокоит дверь аудитории. Луч света падает на лицо и плечи Уилла, словно на него направили личный прожектор, и те, кто ждал, что про профессор лопнет от этого, как шарик от иголки, потому что его, своего рода, перебили, с удивлением отмечают, как он томно поднимает морские глаза и искренне улыбается. Несколько наиболее любопытных студентов поворачиваются на своих местах, чтобы попытаться определить, на кого обычно непроницаемый Уилл Грэм мог смотреть с такой теплотой, но к тому времени высокая тёмная фигура уже незаметно растворилась в тени, и вокруг ничего не было видно, кроме черноты.              — Разумеется, поведение на допросе способно выдать преступника хлеще улик, — добавляет Уилл, показывая следующий слайд. Мужчина повторно останавливается, хмурится, вдруг его взгляд на бледном лице внезапно становится пронзительным и решительным. — Если неорганизованный преступник нуждается в консультационном подходе, то в отношении организованного типа всё наоборот. Прямые вопросы предпочтительнее, потому что он хочет подтвердить своё личное чувство превосходства. — На несколько секунд он меняет положение на сцене, и сцены кровавой бойни из проектора на мгновение проносятся прямо над ним: алые полосы обожжённой кожи придают ему вид жертвы — молодого мученика, готовящегося к причислению к лику блаженных. — Это включает в себя попытки открытого издевательства над следователями, — добавляет Уилл. Он выжидает ещё несколько мгновений, медленно обводя взглядом аудиторию. — Мне стоит упоминать, что вам нельзя допускать подобного?              \\\              Как только лекция подходит к концу, доктор практически выныривает со сцены, поступает подобным образом почти всегда, когда пары заканчиваются, чтобы сбежать в одну из своих излюбленных заброшенных аудиторий задней части здания и засесть там (и это не значит спрятаться или, Боже упаси, затаится, конечно нет) до тех самых пор, пока студенты не разойдутся на иные занятия, и Уилл спокойно сможет вернуться на парковку, чтобы его не снесло потоком нетерпеливых стажёров. Доктору, как правило, очень нравится разработанная им стратегия побега, ибо, при таких случаях, одному или максимум двум студентам удаётся поймать его в его тайной комнате (хотя не то, чтобы считает названную аудиторию своим личным местом уединения), сама стратегия для профессора обладает отличной репутацией касательно эффективности. Тем не менее, Уилл понимает, что не способен воспользоваться ей сегодня, потому что именно в этот вечер Джек устраивает светское мероприятие, чтобы вся оперативная группа, которая сейчас занимается поимкой скульптура, могла немного расслабиться и узнать друг друга получше. Даже не уверен, уместно ли при подобных обстоятельствах сидеть сложа руки, пить тёплые вино и смаковать канапе, но Джека не переубедить.              — Это будет укреплением нашей команды, — рявкнул старший, прежде чем осознать, что сморозил, и смутится, — это подпитка всеобщего морального духа.              — Тебе это начальство посоветовало? — обвиняет Уилл, — верно?              — Какая разница? — парирует старший, мысленно возвращаясь к докладу, который по пунктам расписал как не довести сотрудников до суицида, — благосостояние наших профессионалов на первом месте. Комфорт души и тела на рабочем месте — успех в карьере.       Уилл мысленно поднимает белый флаг, отчасти потому, что Джек предательски близок к тому, чтобы звучать как старый безнадёжный хиппи, который вот-вот привяжет себя к дереву и начнёт кричать об экологии; в первую очередь из-за того, что «комфорт души и тела», сама фраза, звучит так противоестественно, и которую так тяжело переделать на нормально звучащую, что единственное, что остаётся доктору, это согласиться и перестать спорить с глубоко возбуждённым детективом, то бишь данный вечер Уилл должен будет провести задыхаясь в светских беседах и любезностях.              — Д-р Лектер тоже приглашён, — как бы невзначай добавляет Джек, — можешь побеседовать с ним, если утомишься.              Джек ожидал куда большего воодушевления и энергии от попытки поддержать своего подчинённого. Как показалось, доктор будто бы обрадовался тому, что Ганнибал определённо появится на вечере, но при этом он не может не волноваться по поводу того, что не уверен, нравится ему сам факт или нет — когда упомянутый мужчина находится рядом, в ситуации, где Уилл достаточно компетентен и властен, в которой он не будет выглядеть неуклюжем и чувствовать себя совершенно не в своей тарелке: другими словами, ситуации, в которой д-р Лектер будет выглядеть как рыба воде, а Уилл как уж сковородке. Ибо Ганнибал, конечно же, обладает безупречным поведением в обществе и несгибаемой уравновешенностью, качества, несомненно, полученные в результате привилегированного аристократического воспитания, учёбы в медицинской школе и, возможно, от вежливого отца или решительно благовоспитанной матери… Хотя почему–то трудно представить, чтобы у Ганнибала было что-то столь заурядное, как мать и отец, детство, школа или какая-либо характеристика самого обычного человека. Ничто из этого не может изменить факта, что Уилл начинает чувствовать, что его собственные социальные способности следует переименовать в социальные навыки Шредингера на том основании, что вероятность того, что они будут существовать, составляет всего 50%, в зависимости от того, окажется ли Ганнибал поблизости.              Сквозь картонные стены аудитории доктор уже слышит тихий гул голосов, который доносится оттуда, где начали собираться гости, большинство из которых, как он помнит, тоже посетили его лекцию исключительно из-за вежливости. Он не сомневается, что большинство пришедших будут смотреть на него стеклянными глазами и осуждать острыми взглядами, но при этом, все ждут его появления, как второго пришествия. Уилл обречённо вздыхает в полутёмной тишине, затем, для того чтобы успокоиться, на мгновение представляет свой родной дом, безмятежный и уединённый, если не считать его стаи собак, и вдруг его охватывает столь грызущее желание оказаться там, что боль почти чувствуется под кожей. Только вот причина в том, что боль реальна, но она расположена в его внутренностях, никак не мышцах, на уровне солнечного сплетения, и продолжается уже несколько дней, которую Уилл старается игнорировать в сомнительной надежде, что, если не будет обращать на неё внимания, болезнетворное ощущение просто отступит и пойдёт дальше, как школьный хулиган, которые потерял интерес к равнодушному к издевательствам отличнику. Пытаясь сфокусироваться на чем угодно другом, доктор вдруг разбирает слова, которые доносятся из-за стены и теперь он не может сказать, что рад тому, что разобрал, ибо точно услышал, как детектив бубнит что-то невообразимое касательно бюджетных ограничений, а после точно различает прокуренные гласные голоса Ганнибала, которые образуют довольно чёткий ритм и создают противоположность Джеку, как игра контрабаса и виолончели. Пара звучит так уверено, что Уилл чувствует внезапный прилив презрения к самому себе из-за жуткого нежелания покинуть безопасное уединение и воткнуться в диалог с психотерапевтом и детективом. В любом случае, разумеется, ему лучше закончить с самобичеванием побыстрее, потому что рано или поздно ему придётся покинуть свою незаметную гавань и выйти в свет, чтобы поговорить с гостями (если придётся).              Уилл в последний раз позволяет себе мрачный вздох, затем отталкивает дверь и ныряет в яркий свет, моргает, как пещерный житель, впервые покинувший своё логово, прежде чем понимает, что Ганнибал почти наверняка видел всё его смущение, когда он входит в зал, чтобы посчитать это странным, не в хорошем смысле. После нескольких неловких секунд Уилл осознает, что вообще не понимает, куда ему сейчас направиться, подозревает, что несколько гостей пялятся на него, как на полного придурка, прежде чем материализуется Джек, и начинает подводить парня к шведскому столу; он вежливый и доброжелательный, но в это же время жутко назойлив и напорист, напоминает Грэму больших альпийских собак, которые вытаскивают несчастных придурков, которые забрели не на ту тропинку высоко в горах.              — Отлично выступил, — тепло отзывается Джек, — хотя так бывает не всегда, да? — Уилл полагает, что это риторический вопрос, потому вместо ответа тихо хмыкает, — ты талант, — настаивает детектив.       — Спасибо, — отрезает младший, которому, откровенно говоря, плевать на характеристику своих лекций от кого бы то ни было. Джек одобрительно кивает головой, как индюк, после осматривается, затем тянется к вину, привлекая внимание младшего, — что? — с ощутимым в тоне раздражением интересуется Уилл.              — Ты в норме?              — Порядок.              — Уверен? Выглядишь как открытый нерв.              Уилл слабо морщится, «нерв открытый», вот как ляпнет, хоть стой, хоть падай, парню нужно время на анализ сравнения — то есть детектив видит его красным кровоточащим нервом, что извивается, как червь?              — Честно, порядок, — говорит твёрже, он бы чувствовал себя лучше, если бы не помнил, что Джеку платят за его отцовскую заботу, — спасибо.              — Нужно поесть. — призывает старший, — ты бледный, как поганка.              Уилл тут же ощущает, как огонь раздражения поджигает его ребра и внутренности, в первую очередь из-за того, что Джек, похоже, не в состоянии просто поверить младшему и со скоростью гравитации с высокоэтажного здания обращается к своей защитной альфа-реакции (ради Бога). Тем не менее, Уилл не собирается аргументировать своё положение касательно данной ситуации, поэтому он выбирает просто кивнуть, и берет самый близкий к нему десерт, то есть кусочек пирога с заварным кремом; не потому, что голоден до сосущего чувства в животе, а в надежде, что заткнёт Джека. Данный десерт неприятно скользкий, Грэму приходится удерживать блюдо обеими руками, чтобы без особого энтузиазма откусить небольшой кусок, прежде чем он поймёт, что данный жест делает его похожим на крупного грызуна (и что Ганнибал также заметит, и не посчитает это особо привлекательным), поэтому он откладывает пирог в сторону. Детектив сейчас рассказывает новый анекдот о бюджете касательно инвестиций в науке, и иногда называет это «чепухой» и, кажется, не замечая, что вежливо оскорбляет саму науку, так что Уилл просто изображает, что слушает и участвует в диалоге, в то же время стараясь не так ярко подслушивать дискуссию Ганнибала с одной из федеральных представителей, невзирая на то, что речь, похоже, идёт о вине и не кажется Уиллу значительной темой для обсуждения.              — Упадок мелбелка, — проговаривает доктор звонким голосом, словно «мелбелки» есть обречённые аристократы или ветвь разорившейся королевский семьи, которой придётся продать всех пони, чтобы выжить.              Женщина, с которой он общается, наклоняет голову в знак покорного согласия, и Уилл мысленно густо вздыхает, не понимая, почему его так тянет к человеку, который по ходу обычной беседы рассказывает о недостатке веществ в организме, словно приглашая оказаться участником своей личной жизни (скрытый флирт).       Джек продолжает лепетать о бюджете, бакалавре, анализе — темы меняются одна за другой, всё никак не находя мучительного не наступающего завершения, вдруг наступает короткая пауза, и он внезапно окликивает Уилла, как приглашая за Оскаром:              — Уилл! — и молчит, непонятно, зачем он зовёт младшего.              «Уилл, на сегодня — всё, вали домой!» или же «Уилл, а ну-ка, давай-ка, расскажи-ка о том, что ты купил последним!», а может и оба вопроса, возможно, вообще ничего, просто окликнул, чтобы проверить, не сбежал ли парень с вечера, — тот факт, что Уилл ушёл в себя, конечно же, не на руку. На секунду он ловит острый взгляд Ганнибала и несколько секунд не вырывается из зрительного контакта, пока детектив повторно не называет имя доктора, чем и вынуждает переключиться и ответить ему:              — Да, Джек? — в тщательно подготовленном нейтральном тоне, которая, как он надеется, даст детективу спокойствия, — но не один из желаемых сценариев не воплощается в действительность.              — Есть пара человек, с которыми мне бы хотелось тебя познакомить, — проговаривает старший, — и что ещё лучше, они сами не прочь познакомиться с тобой.              Приходится признать, что оказывается иной вариант развития событий, который угнетает Уилла в отличие от первых двух.              — Да? — стараясь не звучать так подавленно, как он на самом деле чувствует себя.              — Они присутствовали на последней лекции и даже читали о тебе, готовились, — но зачем, не понимает младший, — ты становишься местной звездой, нравится тебе или нет.              Уилл хмурится, после фокусируется разглядывать тарелку с фрикадельками, что лежит на столе рядом, потому что ничего увлекательнее не видит: грецкие орехи в салате выглядят как мелкие, разрезанные на потроха, мозги.              — Просто представлю тебя им, — настаивает агент, — они из столицы, так что постарайся понравится им, — даже не скрывает того, что открыто указывает притворятся, и Уилл вздыхает, кажется, в сотый раз, — высокий слева — Дентон Скиннер, а тот, что рядом — Адам Сименс.              — Скиннер и Сименс? — с недоверием повторяет Грэм, — повезло с фамилиями, — которые больше напоминают «Вупсня и Пупсня», хотя непривычность звучания скорее всего из-за того, что они немецкие (парень даже сочувствует, ведь представляет, что каждый, с кем они знакомятся, стараются сдержать хихиканье).              Парень украдкой бросает взгляд туда, где стоит пара мужчин: Сименс вправду машет рукой. Боже. Уилл поворачивается к старшему и смотрит на него щенячьими глазами, умоляя «пожалуйста, не нужно, папочка». Джек отвечает нахмуренностью, невербально отвечая «захлопни пасть, сынок, и дуй жать руки, и не забудь быть вежливым и воспитанным».       Уилл чуть шире открывает глаза: «Ты только взгляни на них. Понятно же, что они идиоты».       Брови Джека сводятся сильнее: «Уилл Грэм, я досчитаю до трех, а потом выпорю тебя».       Уилл зеркалит старшего и аналогично начинает хмурится: «Ну давай, Джек. Не будь идиотом, как они».       Джек ступает вперёд: «раз… два…»              — Ладно, хорошо, — проговаривает младший. Его тон сейчас обретает большую раздражённость, чем хотелось бы, и Уилл уверен, что идеально отыгрывает поведение подростка.              — Моя школа, — сардонически тараторит Джек, будто прочитав нутро Уилла, прежде чем добавить на амплитуду ниже, — веди себя прилично.              Уилл видит, как вытягивает конечности, как одна из его собак, когда не хочет к ветеринару, прежде чем в конце концов смириться с неизбежным и позволить Джеку провести себя через зал туда, где ждут двое мужчин. Даже Уилл, который обычно обращает нулевое внимание на внешность людей и не ставит ее, как определяющий фактор, не может отделаться от мысли, что мужчины выглядят особенно бесперспективно. Скиннер — худой, как палка, и измождённый, как ленточный червь, с такими же толстыми костями, раздувающимися ноздрями и выступающими зубами, как у лошадки-качалки, в то время как у Сименса полные розовые губы, как у разочарованного ребёнка, и, несмотря на его маленький рост, он умудряется создавать впечатление обладателя покрова блестящей белой кожи, покрытой восковой плёнкой, такой же липкой, к которой, похоже, правда прилипли ворсинки, пыль и шерсть.       Уилл, что держит в голове слова детектива о «укреплении отношений в команде», вдруг ощутил внезапный прилив самоуверенности, потому что он скорее отгрызёт себе пальцы, нежели подтвердит, что вечер плавно перестаёт быть томным и приносит хоть какие-то клочки результата по «улучшению командного духа», особенно от диалога с парой мужчин из столицы. Он бы и на десять метров к ним не приблизился, будь у шатена выбор, вариант кажется слишком соблазнительным… Прайс иногда вспоминает запрет на приближение, когда сталкивается с иным неприятным лаборантом «я бы не тыкнул в него метровой палкой», Уилл не то, что не стал бы тыкать в них измазанной дерьмом десятиметровой палкой, хотя вариант с ударом по голове этой палкой…              — М-р Грэм, — кричит Сименс, бросаясь к Уиллу, как дикая собака.              Уилл полагает, что будет невежливым, если он уступит и отодвинется в сторону, не желая притрагиваться к жирной коже (рукопожатие, тем более — объятия), сама мысль отвращает, потому он выполняет свою задумку, отстраняясь, и в этот момент Сименс промахивается и как бы запланировано кладёт руку на стену рядом. Джек раздражённо чистит горло.              — Итак, м-р Грэм, — оживляется Скиннер после открыто неловкой паузы. Его кожа кажется столь прозрачной, что Уилл различает вены на висках, синие и бурые, как изображение в учебнике по биологии, и, невзирая доводам Джека, он вообще не выглядит впечатлённым от знакомства с профессором; словно хочет ударить его (почему бы не хотелось? Лицо, как говна поел). После иной паузы он протягивает руки с костлявыми пальцами, как у птеродактиля, и брезгливо касается кисти Грэма, — вы выглядите иначе, чем на фото.              — Очень приятно познакомится, м-р Грэм, — подпевает Сименс, отталкиваясь от стены после, как гордый чемпион, энергично ухватив Уилла за свободную ладонь. Его пальцы невероятно мягкие, как сосиски, или даже сардельки, — очень, очень приятно.              Уиллу тоже хотелось бы соврать, что ему крайне приятно познакомиться с этими людьми, но он предпочитает использовать правду, чем обращаться к приторной лжи, тем более настолько очевидной. Он уже было хочет спросить их, сколько они намерены оставаться в Вирджинии, но понимает, что не будет слишком заинтересован ответом, (очевидно, что они задержится здесь на несколько месяцев, сука), и не сможет сдержать горячей раздражённости из-за того, как суетливо Скиннер разглаживает лацканы пиджака и поправляет галстук. Наверняка он принадлежит типу людей, который планируют каждую минуту своего времени и строго придерживаются распорядка дня, который расписан по секунде — от безупречно накрахмаленной рубашки до ряда ручек, расположенных в порядке убывания размера в его нагрудном кармане, как своего рода военная медаль (Боже). Он, Уилл не сомневается, накануне вечером разложил все вещи из багажа и тщательно подбирал каждую деталь образа, включая пылинки. В идеале, нужно было всего-то надеть на себя все вещи сразу и лечь спать так.              — Очень рад с вами познакомиться, — проговаривает Сименс, — конечно, мы все читали, что вы сделали в Миннесоте. Впечатляет, д-р Грэм, правда. Не удивлён, что вас так высоко ценят в оперативной группе.              Уилл отражает прежнюю улыбку, которая не выражает абсолютно ничего, не отвечает по причине того, что, скажи он вслух «м-р Сименс», не рассмеявшись — окажется поступки высокой выдержки, которой Грэм не может похвастаться. Джек одобрительно кивает, затем от души ударяет парня по спине, отчего тот чуть не улетает в противоположную стену:              — Он один из лучших, безусловно, — весело гавкает он.               В данный временной момент Уилл настолько сходит с ума от скуки, что неосознанно начинает внимательно наблюдать за Ганнибалом краем глаза, стараясь убедить себя в том, что он слишком занят диалогом с той женщиной, чтобы заметить внимание со стороны Уилла, который сейчас даже не пытается выглядеть будто старается наладить какие-то там дружеские отношения с этими двумя тупыми олухами, настолько отвлекается, что путает «порно» с произнесённым «упорно», уже открыв губы, чтобы задать вопрос: Скиннер прерывает поток мыслей младшего, спрашивая, как именно Джек заботится о безопасности своей группы, когда люди узнают о деле Скульптора и, конечно, обвинят полицию за бездействие. Уилл, кто уже слышал всю заготовленную речь для данного вопроса в подробностях, быстро отключается и заставляет себя перестать пялиться на Ганнибала и притвориться, что слушает россказни, но только для того, чтобы хоть как-либо уйти от обзора на выступающий кадык Скиннера, который, кажется, ползает вверх и вниз по его горлу, как большой жук телесного цвета каждый раз, когда тот говорит.              — Вы хорошо себя чувствуете, м-р Грэм? — резко возглашает Скиннер своим гнусавым голосом, — вы так бледны.              Он же не может признаться, мол, «угадал, то, как тошнотворно выглядит твоя шея будоражит мой рвотный рефлекс, прости» — вместо правды, Уилл объясняет свою бледность головной болью. На самом деле боль есть, только не в черепе, а между рёбер, но признаваться в этом не стоит, иначе Джек взбунтуется и начнёт кудахтать вокруг Уилла, как он делал это раньше, по какой-то неизвестной причине в последнее время став чрезмерно опекающим и заботливым. Это доводит Грэма до ручки: не выносит, когда с ним обращаются, словно он хрупкий мальчик, сделанный из фарфора, даже если это — правда. И, понятное дело, детективу не нравятся ответы Уилла… Только бы не позвал Ганнибала за помощью.              — Ты как призрак, — говорит старший, как услышав опасения, — хочешь, позову д-ра Лектера? Он где-то тут рядом…              Уилл издаёт недовольное мычание в отказе, которое должно было звучать гордо и уверенно, но благодаря волнению напоминает больше визг (как у рассерженного птеродактиля, представляет парень с мрачным наслаждением).              — Я в норме, — отрезает, хотя не планировал. — Когда вернусь домой, выпью аспирин и забудусь во сне, спасибо.              — Ну, если ты так уверен, — смущённо отвечает старший.              — Более чем, — его воображение показывает образ Ганнибала, кого вызывают за медицинской консультацией, как будто Уилл — это некое больное слабоумное создание, которому нельзя доверять собственную безопасность, аплодисменты фантазии, — итак, что со вскрытием? — спрашивает он в отчаянной попытке сменить тему.              — Результаты во вторник. Ты придёшь?              — Конечно.              — А что с профилем? Есть продвижения или новые мысли?              На это раз Уилл немного колеблется, прежде чем ответить:              — Пока не могу сказать точно. Есть детали, которые кажутся слишком… Неподходящими, я не знаю. Будто это постановка, а не преступление.              — Значит, любитель поиздеваться над полицией, — говорит Скиннер строгим тоном: Джек и Уилл обращаются к нему с зримым удивлением, — я немного разбираюсь, да, — самодовольно, — то, что мы специалисты юридической стороны не значит, что мы не слышали о криминалистике вовсе.              С гигантским усилием Уилл подавляет в себе любой звук презрения (фырканье), который он так жаждет издать и проговаривает:              — Благодарю, буду иметь ввиду, — Скиннер гордо улыбается, раздражая, и Уилл не сдерживается, — хотя, когда преступник намеренно пытается представить место преступления определенным образом, чтобы ввести в заблуждение следователей, то это показывает существенное значение его мотива.              — Вы не преувеличиваете? Мотив ясен как день — ненависть к омегам.              — Сомневаюсь, что всё настолько просто, — раздражённо подпевает Джек, прежде чем Уилл успевает ответить, — принадлежность жертв — одна деталь из множества.              — И сколько деталей вам требуется, что понять мотив?              — Больше, чем одна, — отвечает Грэм, — если так интересно.              Щеки Скиннера раздуваются, как у возбуждённой лягушки-быка.              — То есть вы хотите сказать, что сцена убийства так проста, а преступник так сложен, и всё настолько неоднозначно, но вместо того, чтобы составлять профиль, мы устроили чаепитие? Простите мою резкость, м-р Грэм, но вы рассуждаете как человек, который готовит пирог на благотворительность, а в итоге съедает его.              Уилл нутром чувствует, как его и без того стеклянное терпение вот-вот лопнет, и уже открывает сухие губы, дабы ответить, да, он приготовит торт и слопает его, а потом приготовит ещё один и его съест, потому что собеседника ебать не должно, что Уилл делает со своими тортами, но Сименс перебивает его, протянув свою мелкую пухлую ручонку и похлопывает Уилла по плечу, объявляя:              — Я уверен, у м-ра Грэма есть право на такое мнение, — после чего оставляет руку, как забытую на скамье сумку, словно Уилл и есть та самая скамейка для чужих сумок и идиотов.              Младший не собирается послать Сименса, когда Джек рядом, потому сворачивает в бок, врываясь в чужую высокую тень, и замечает ее обладателя, Ганнибала, кто, как обычно, подошёл к ним без единого звука и теперь находится совсем рядом. На самом деле он ничего не делает или произносит, только смотрит на них четверых с типично непроницаемой улыбкой сфинкса; но сила его присутствия такова, что всё равно все умолкают.              — Вы как по расписанию, — рявкает Джек, кто первым очухивается; вот только он недоговаривает какое именно расписание, и Уилл падает в панику, потому как полагает, что это связано с его персоной.              «Ах, д-р Лектер, Уилл бледнее поганки и нежнее шелка, подите-ка в уголок и утешьте его» — первый вариант, «джентльмены, вы прибыли минута в минуту, чтобы познакомится с личной нянькой Уилла» — второй более странный вариант. Видит Бог, это дерьмовая работа, но кто-то должен быть личным опекуном Грэма, будто бы.       Уилл ловит взгляд Ганнибала (снова… На самом деле частота свиданий их взглядов доходит до абсурда, но кто заметит?) пока Джек представляет доктора паре мужчин в чрезмерно льстящих характеристиках, в которых младший различает два слова — «известный» и «компетентный» и кучу похвал: «благодарен, счастлив, восхищён…», что отражают детский восторг от проговаривания всех медицинских и психиатрических степеней и наград доктора. Второй сигнал. Слабая улыбка Ганнибала становится шире, и Уилл подозревает, но без обоснованных доказательств, пускай даже мысленных, что сейчас старший насмехается; он позволяет Джеку продолжать, оценивая мимику обоих мужчин, прежде чем протянуть руку для рукопожатия. Благодаря этому Уилл тайно радуется, чуть ли не мурча, ибо Скиннер ниже Ганнибала и поэтому вынужден запрокидывать голову, чтобы удержать зрительный контакт, что ещё лучше — что придурок злится от упомянутого факта. Ганнибал чудесным незаметным образом умудрился расположиться прямо между Уиллом и Сименсом, последний теперь болтается где-то на периферии, его маленькие бледные ручки сиротливо свисают по бокам.              — Д-р Лектер, — говорит Скиннер после короткой паузы. — Рад с вами познакомиться.              Он ударяет на последний слог, издавая странный щелкающий звук, когда произносит фамилию доктора, как и в случае с Уиллом, когда его слова говорят о том, что он якобы счастлив, но не содержат и толики на намёк об искренности; хотя нелегко подтвердить, что этот человек испытывает оттенок личной неприязни или это просто его характер, который настроен враждебно ко всем людям без разбора? Как будто бы это важно кому-либо, кроме его самого, говоря откровенно, Уилл отчасти хочет посоветовать Скиннеру сэкономить время и не париться, ибо бесполезно выёбываться на Ганнибала, на том простом основании, что сама наука ещё не изобрела такого оружия, чтобы хоть как-либо задеть доктора.              — Ваша репутация, конечно, опережает вас, — добавляет Скиннер знакомым ровным тоном голоса, на что Джек радостно хмыкает, а Уилл позволяет себе снова потихоньку начать отключаться, потому что обычно он находит рассказы о том, какой невероятно впечатляющий Ганнибал, слегка деморализующими, и это не впечатляет.              У парня просто мало энергии для этого. Опуская важность диалога, Уилл уставился на вазу с лилиями на столе, белыми восковыми лилиями, которые можно преподнести невесте в часовне или покойнику в гробу, и вернулся к разговору только тогда, когда услышал, как Ганнибал произносит его имя, и понял, что он в восторге от того, как много новых идей, по его мнению, он получил, работая бок о бок с Уиллом. Последний, в свою очередь, не может поверить, что Ганнибал действительно так думает, но всё равно считает, что с его стороны мило признаться в этом, поэтому натягивает на лицо ответную улыбку, которая должна быть достаточно скромной, но в то же время благодарной.              — Искусство исследователя, — объявляет Сименс, ни к кому конкретно не обращаясь. — Или, на самом деле, искусство расследования.              — Хотя говорят, что цель искусства — донести истину об объекте, — спокойно отвечает доктор, смотря ровно на младшего, — а не быть самой истиной.              Уилл бросает на Ганнибала краткий взгляд, не совсем уверенный, издеваются над ним сейчас или нет. Вероятнее всего… да, наверно, так и есть. В конце концов, это практически невозможно, чтобы Ганнибал действительно верил, что в Уилле есть хоть что-то изящное или даже художественное; хотя, как кажется, на его мимике не отражается и след насмешки. Скиннер, как услышав приглашение поучаствовать в диалоге, пристально вглядывается в доктора, и Ганнибал реагирует, начав смотреть на него в ответ в упор, Уилл почти уверен, что между ними есть определённое напряжение, но он слишком устал, чтобы догадываться, что конкретно вызывает невербальный спор. Откровенно говоря, он чувствует себя измотанным. Такое часто случается рядом с Ганнибалом; они даже слова друг другу не сказали, но все равно создаётся впечатление, что они весь вечер общались речью, которую способны распознать только они, этакий безмолвный язык, который никто не способен услышать, обнаружить, расшифровать.              — Я оставлю вас, — вдруг отрезает Уилл, — я пошёл, — Джек смотрит с явным неодобрением, потому парень продолжает, — надеюсь, вы хорошо проведёте остаток вечера. — хотя на самом деле ему глубоко плевать, чем они будут дальше заниматься.              Как ни крути, свой долг он выполнил: позволил Джеку обращаться к нему снисходительно, почти не жалуясь, он улыбался и кивал разным высокопоставленным лицам, отвечал на вопросы и в целом производил довольно убедительное впечатление вежливого человека по отношению к Сименсу и Скиннеру (оба начинают с «эс» — две суки) что ещё от него может потребоваться? Ганнибал поворачивается одновременно с Уиллом, затем несколько секунд задумчиво смотрит на него, прежде чем поднять руку и очень быстро — так быстро, что Уилл даже не уверен, что он это правда сделал, — проводит большим пальцем по краю скулы Уилла. Уилл чувствует, как его глаза расширяются от чего-то похожего на шок, прежде чем он автоматически делает шаг назад, и непроницаемая улыбка Ганнибала на мгновение появляется снова.              — У вас что-то было на лице, — спокойно объясняет он, разворачивая кисть, чтобы Уилл мог осмотреть. — Пыльца, я полагаю. Те лилии уже увядают.              — О, — произносит младший, испытывая странную смесь облегчения и разочарования, — да, ясно. Спасибо.              — Прошу прощения, что опоздал на лекцию, надеюсь, не помешал вам.              — Всё в порядке, — отвечает младший, — я рад, что вы успели.              Затем у него возникает внезапное безумное желание поинтересоваться что там с выработкой мелбелков, но шатену удаётся сдержаться, мотивируя себя тем, что ему суждено просыпаться посреди ночи, съёжившись от страха. Так что, в конце концов, он просто молча ждёт, что Ганнибал добавит что-нибудь; но тот упорно молчит, просто продолжает смотреть на Уилла со спокойствием, которое умудряется быть одновременно тревожно напряженным и маняще непринуждённым. Уилл, в свою очередь, с грустью думает о все более острой боли в животе и о том, что ему почти наверняка придётся записаться на приём к врачу неотложной помощи, и в конце концов выпаливает:              — Не уверен, что смогу прийти завтра на сеанс. Возможно, лучше перенести, я дам вам знать… Я сообщу, если не смогу.              — Конечно.              — Мне правда жаль, — добавляет, хотя знает, что не сделал ничего дурного.              — Это ваше время и вы вольны использовать его так, как вашей душе угодно, — Ганнибал делает паузу, затем снова слегка улыбается, словно размышляя о какой-то непроизнесённой шутке. — Так называемый «терапевтический час». Это настолько свято, что я был бы первым, кто признал бы, что благополучие — это нечто большее, чем просто сидеть в комнате и делиться секретами с психиатром.              — Аккуратнее, — беспечно советует младший, — вы лишаете себя работы.              — Тем не менее, вся моя работа в беседах.              — Что ж, с нетерпением предвкушаю, как расскажу о своём пути к благосостоянию, — парирует Уилл с совершенно невозмутимым видом.              — Очень хорошо, — говорит доктор с иной слабой улыбкой, — хотя вы больше хотите убедить меня. Вам чуждо данное понятие, я помню, вы скептически относитесь к термину «благосостояния» или, по крайней мере, благосостояния такого человека, как вы, — младший напряженно пожимает плечами, внезапно становясь оборонительным, и Ганнибал снова улыбается, затем медленно подходит на шаг ближе. — Ловкость ума, — добавляет он, и в его тоне различимая нежность, что вынуждает Уилла поднять глаза, — разум так легко сдаётся, не так ли? Это столь убедительно и непоследовательно, так чувствительно к любому мимолётному влиянию.              — Естественно, — отвечает Уилл, на секунду снова становясь бледным с стеклянным взглядом, — подразумеваете выражение «разум — единственно место…»              — «…в котором рай обратится пеплом Преисподней, и восстанет из Преисподней в небесное царство рая», — продолжает Ганнибал, аккуратно закончив предложение. — Я знаю. Каждое нарушение, как буквальное, так и воображаемое, происходит в нашем сознании. И ваше зрение не даёт вам передышки, не так ли? — его тёмные глаза сверлят Уилла: неумолимые, несколько бездушные, и в свете лампы кажется, что они блестят, как будто его череп подсвечен изнутри. — Это… Безжалостно.              — Да, — соглашается Уилл странным механическим голосом, который совсем не похож на его собственный.              Он хочет отвернуться, но не может и решает, что это потому, что во взгляде Ганнибала есть что-то гипнотическое. А может, дело в самих его глазах, таких глубоких и бездонных, как кремни с яркими краями, цвета тёмного янтаря…              — Вы осознаете, что большея жестокость требует большего сочувствия, — ласково проговаривает доктор, не разорвав зрительного контакта. Но Уилл просто проводит языком по губам и отказывается отвечать, поэтому Ганнибал просто снова улыбается, внезапно становясь таким непринуждённым, как будто последних нескольких секунд не было. — В любом случае, я надеюсь увидеть вас завтра, — говорит он, и на несколько секунд Уилл полагает и даже, возможно, жаждет, чтобы старший снова прикоснулся к нему. Но Ганнибал просто окидывает взглядом Уилла с ног до головы, словно запечатлевая его черты в памяти, прежде чем развернуться и уйти так же бесшумно, как и пришёл.              Уилл провожает его взглядом, пока все его тело не издаёт ещё один пронзительный вопль боли, и он не чувствует, как бледнеет от усилий не поморщиться слишком явно. «О, Боже, только бы этого не случилось», — в отчаянии думает он. «Пожалуйста, пожалуйста. Пожалуйста, Боже». Затем он задаётся вопросом, уже не в первый раз, почему он, кажется, тратит так много времени на все более отчаянные мольбы к Богу, когда даже не верит в него.              \\\              По окончанию вечера Уилл едет домой в состоянии обречённой задумчивости, и едва замечает, как городские огни мерцают всё реже и, наконец, уступают место запутанным зарослям и необузданному уединению сельской местности, где всё освещено кремнистыми лучами луны, которая окрашивает пейзаж в различные оттенки призрачного серебра и льдисто-голубого. Уже заезжая на дорогу частных домов, он (как обычно) проверяет, не следует ли за ним кто, прежде чем быстро убедить себя (тоже как обычно) что всё в порядке, и что, если Эндрю собирался бы появиться, он бы уже ждал Уилла под дверью. В этом отношении Уилл помнит, что жить в гордом уединении у чёрта на куличиках нельзя считать разумным решением, если он боится охоты; честно признаться, всем бы стало легче, если бы Эндрю припёрся сюда. Здесь ситуация упрощается: её можно разложить на самые простые и необработанной части и, следовательно, решить по старинке с помощью дробовика и лопаты, без свидетелей и, в результате, без проблем.              — Я бы не убил его, — поспешно поправляет себя Уилл.              Или это можно было бы назвать самообороной… Как же, это тоже маловероятно, потому что Эндрю, невзирая на свою бесспорную жестокость и мстительность, никогда не проявлял ни склонности, ни желания прибегать к насилию со смертельным исходом. На самом деле всё ровно наоборот: он хочет завладеть Уиллом, уничтожить его (хотя, по иронии судьбы, эти два фактора значительной степени зеркалят друг друга), и именно по этой причине Уилла сильнее всего пугает мысль о том, что Эндрю придёт за ним в социум. Это крайне легко представить: внешне вежливый и цивилизованный, но почему-то ещё более примитивный из-за того, что ведёт себя как белый рабовладелец в современной обстановке, а затем тычет длинным белым пальцем в сторону Уилла (кончики пальцев пожелтели от никотина, а ногти всегда были длинными) и кричит, требуя вернуть его собственность к нему. Эндрю… Кто окружён адвокатами, кто охвачен праведным негодованием, и полностью лишённой антипатии от людей, которые не захотят остановить его, когда он громко будет визжать о своих правах. И в чем его главное право: все вокруг него, как он думает, не правы и находятся в смертельной опасности, когда рядом находятся не нейтрализованный транквилизаторами Уилл. Не то чтобы у Грэма действительно есть какие-то права, которые можно упомянуть. Право голоса, право на справедливое судебное разбирательство, право на владение собственностью (в определённой степени), право на свободу слово (тоже в определённой степени) — всё очень здорово, конечно, но от чего-то становится намного менее значительным, когда у человека практически нет никаких прав на свою собственную свободу и имущество, а также собственное тело и то, как он может им распоряжаться, если может вообще.              Несмотря на внутренние убеждения, Уилл все равно ускоряет шаг, от машины до двери, которую он закрывает на три замка, прежде чем поприветствовать свою стаю и приступить к самой действенной процедуре релаксации — покормить псов и выпустить их на вечернюю прогулку при луне. Только после того, как он заботится о своей семье, он, наконец, вспоминает, что теперь нужно покормить себя, и ест достаточно рассеянно и одной рукой, прислонившись к окну. Сейчас ему почти нечем заняться, разве что окунуться в мир Морфея, но Уилл прекрасно осознает, что стоит ему только прижаться к подушке, усталость снимет как рукой и он снова взбодрится, поэтому детектив подходит к своему столу и какое-то время роется в нём, пока, наконец, не находит то, что ищет: фотография, которую он вырезал из местной газеты, и которую он стал разглядывать время от времени без ясной и на то причины, когда хочет попытаться коснуться умиротворения. Сейчас младший даже не может вспомнить, откуда взялась эта странная традиция, зная только, что никогда не существовало некого стеснения или вины (в этом, вероятно, заключается преимущество данной активности, потому что облегчение от проигрыша искушению есть резкая особенность, которая оказывает достаточно сильное воздействие, своего рода седативные эффект).              Да, не самая удачная фотография. Ганнибал окружён группой врачей, и его лицо слишком маленькое, чтобы можно было чётко разглядеть черты; хотя, даже на этой зернистой газетной бумаге тёмные глаза и рельефные скулы остаются крайне чёткими для рассмотрения. По сравнению с ним, другие доктора выглядят слегка хилыми: они одеты в постельные тона и имеют пивные пузики, в то время как Ганнибал местный Хитман, весь в чёрном, но не лысый в отличие от некоторых, настолько пластичен и грозен, насколько окружающее его безвкусно выглядят. Очевидно, что фотограф расположил их особым образом, чтобы выделить высокий статус конкретного участника, но д-р Лектер по-прежнему привлекает к себе внимание, который по праву должно быть более равномерно распределено для всей группы. Ганнибал, кто очарователен харизматичен и явно живёт полной жизнью, в корне противопоставлен Уиллу, который просто существует. Ему почти хочется прикоснуться к чёрно-белому лицу, но это довольно наглый шаг, и он следует привычному ритуалу: перекладывать бумагу на столе (сложив маленьких квадратик и небрежно брошенный среди всего остального) решив, что будет противостоять, чтобы найти другой способ успокоения или просто смириться с мыслью, что ему всегда будет хватать одного взгляда украдкой, чтобы хоть когда-либо хоть кто-либо догадался о том, что он испытывает на самом деле. В этом отношении Уилл прекрасно знает, насколько печально и болезненно организовывать своё жизненное пространство, предполагает, что он вдруг неожиданно покинет этот мир, а потом кто-нибудь начнёт проверять его вещи; но, как и многое другое, он просто не собирается обдумывать это сейчас и откладывает в заднюю часть мышления.       Обрывок газеты прячется под последним полученным триллером-бестселлером, который прочли все на его работе и который особенно понравился Джеку, чтобы поделиться книгой с младшим.              — Посмотрим, вычислишь ли ты убийцу, — усмехнулся агент, — он почти довёл меня до кондратия. Хорошо, что в реальности они тупее куриц.              Роман получил, в большинстве своём, положительные отзывы и, по-видимому, его готовятся экранизировать, но он до сих пор не прочитан Уиллом, и ему суждено сохранить свой статус, потому что Уилла не особенно интересуют криминальные истории. В основном потому, что они подразумевают, что убийства похожи на пазл, где каждый кусочек аккуратно разложен по полочкам и только и ждёт, когда предприимчивый детектив (который неизбежно будет харизматичным, а не грустным, одиноким и социально неловким) подойдёт и сложит его в идеальную картину с котёнком или утками. Бред, иными словами, потому, что в реальной жизни это больше похоже на головоломку, где большинство из частей были потеряны, а остальные потеряли часть краёв или повторяют изображение — и даже когда почти всё собрано в более-менее понятную картину, загадка остаётся тугой и нелогичной. Но главной причиной отказа книге от Уилла — парню просто не нравятся романы и точка, потому что они лгут своим читателям, представляя обманчивую версию жизни, в которой всё в конце концов заканчивается, в то время как правда в том, что концовок не бывает никогда. Такие понятия, как боль, страх, боязнь и сомнение… Они никогда не заканчиваются приятным финалом и никогда не уходят сами. Просто продолжают существовать, как и прежде, оставаясь невидимыми для других.       Словно по сигналу, Уилл чувствует резкую боль в животе, ещё более острую, чем первостепенная, и ахает от ее интенсивности, прежде чем, пошатываясь, побрести на кухню и слегка дрожащими руками проглотить несколько обезболивающих.              — Ты в норме, — бормочет себе под нос, — у тебя всё будет хорошо.              И ему симпатизирует произнесённое и сам его смысл, поэтому он повторяет это снова и снова, как мантру, как символ веры: как будто, произнеся фразу достаточное количество раз, он может воплотить ее в реальность. Магическое мышление. «Я в порядке, я в порядке, всё в порядке». Возможно, Ганнибал сказал бы ему то же самое, если бы был здесь, и Уилл провёл несколько секунд, испытывая чувство вины, пытаясь представить это: тёмные глаза смягчаются сочувствием, а угловатое лицо расплывается в слабой улыбке.       Не то, чтобы он действительно мог представить себе что-то большее, чем проявление внимания и доброты. Он не способен представить какой-либо существенной близости… Конечно, он не может представить их любовниками (в любом случае, это глупое слово: оно звучит несколько куртуазно и старомодно, как-то, что должно быть у людей из 18-го века). Единственный опыт Уилла заключается в том, что люди хотят либо выебать его ментально, либо физически, не имея ничего общего; невозможно вообразить себе что-то столь же сентиментальное, как «любовник», даже если бы он этого хотел. Но «друг» был бы кстати. Союзник, или товарищ, или как там ещё это назвать: те сердечные слова с оттенком борьбы и товарищества, которые мужчины должны проявлять по отношению друг к другу — даже такие отчуждённые, замкнутые, непривлекательные мужчины, как Уилл. Чтобы Ганнибал сейчас вошёл в комнату с закатанными рукавами рубашки, вовсе непринуждённый и чувствующий себя как дома среди беспорядка Уилла, налил им обоим по бокалу вина, прежде чем встать позади брюнета у окна, положить руку ему на плечо и сказать:              — Все в порядке, Уилл, всё будет хорошо, — даже если бы он открыто лгал… Это было бы приятно услышать хотя бы раз.              Но, тогда как это может быть «хорошо» для самого Уилла или для кого-то другого? Он мимолётно вспоминает о Скульпторе, с которого капает кровь, и кто сидит в засаде в каком-нибудь многоквартирном доме или подвальной комнате со своей коллекцией ножей и секачей, блестящих от чужой крови. Как это вообще может быть «хорошо»? Страх сейчас так ощутим, хотя по-прежнему нет гарантии, что он перерастёт в серьёзный инцидент для психики. У большинства из этих ублюдков никогда не будет шанса стать по-настоящему известными, потому что у них первыми сдают нервы, или они не могут связаться с желаемыми жертвами, или их ловят такие люди, как Уилл. Сейчас он надеется, он знает, что надеется, но это потому, что Уилл хочет надеяться — он так сильно этого хочет, по многим причинам, — даже если парню кажется, что, доверяя надежде, он искушает судьбу. Даже если сама надежда сбегает, стремится к свободе и самодовольству. Даже если это ложь. Ибо, не сказать, что всё происходящее с ним — это откровенно «хорошо», парень также откажется признать, что вокруг него всё настолько «плохо».              Сейчас странно тихо: безмятежно и неподвижно в лунном свете, и ничто не нарушает безмолвный покой, кроме скулежа представителя стаи, кто охотится во сне. Уилл снова отворачивается к окну и молча смотрит в темноту. Звезды расплываются и становятся нечёткими из-за неровной вереницы облаков, хотя он все ещё может видеть Орион, бредущий по ночному небу со своей сворой собак. Их присутствие всегда делало это созвездие любимым для Уилла, поэтому он не сводит с него глаз, представляя, что кто-то ещё — союзник, товарищ — тоже смотрит на него сейчас, и что их взаимный взгляд на звезды образует точку симметрии между ними, поскольку в эти несколько небо для них — одно на двоих, одно над двоими. Джек, возможно, или даже Ганнибал (маловероятно). И тут, о, Боже, снова эта боль. Уилл делает глубокий судорожный вдох, затем прижимается пылающим лбом к холодному стеклу окна и пытается сосредоточиться на звёздах. Завтра… Он знает, что больше не может откладывать это. Завтра он пойдёт к врачу.       \\\              Неизвестный Уиллу Ганнибал, на самом деле, смотрит на те же самые звезды в тот же самый момент и точно так же из окна своей спальни — хотя на этом сходство заканчивается, потому что Ганнибал даже отдалённо не встревожен, как и полагает хладнокровному уравновешенному и созерцательному человеку. Он также не озабочен размышлениями о недавней череде убийств (примерно так же, как Джек Кроуфорд в настоящее время размышляет из окна своей спальни, находящейся в нескольких милях отсюда) по той простой причине, что сами по себе они не особенно интересны. Если бы он вообще задумался о них, то отмахнулся бы как от некрасивых — или бесхитростных, или бессмысленных; тем более — потому что в них отсутствует даже самый элементарный намёк на изюминку или целеустремлённость, чтобы не выглядеть бездумно жестокими и, следовательно, скучными. Губы Ганнибала слегка кривятся: скука — это непростительный грех. Почти такой же, как грубость.              В этом отношении его мысли заняты гораздо более приятной темой, которая в последнее время стала поедать всё больше времени: проблемой с Уиллом Грэмом. Или, может быть, не столько с Уиллом, сколько с тем, что следует сотворить с ним. Ганнибал на самом деле находит свою озабоченность этой темой довольно интересной, не в последнюю очередь из-за того, что она, кажется, подкралась к нему незаметно, а затем, утвердившись, отказалась покидать мышление, пока внимание и забота не заставили ее расцвести в десятки раз больше, каковой она представлялась изначально. Его первоначальной реакцией на увлечение было то, что она показалось доктору несколько необычной — даже забавной, как у человека с эксцентричным хобби, — хотя в последнее время «проблема» стала приобретать гораздо более искренний и серьёзный оттенок. Тем не менее, он ни разу не испытывал по этому поводу ничего похожего на чувство вины или самосознания; и точно так же от понимания того, что Уиллу, вероятно, было бы не по себе, если бы он узнал о степени озабоченности Ганнибала им, последний бы не ощутил толики сомнения.       Потому что простая истина заключается в том, что Уилл очарователен; на самом деле, он почти совершенен в своём крайнем и чрезмерном несовершенстве. Изменчивый, ищущий решения человек, обладающий слабостями, неуверенностью, последствиями и принципами, с дерзостью, которую сдерживает робость, и безрассудством, контролируемым осторожностью. Намёк на яркую смертоносную красоту с тёмной тонкой душой… и всё это, вместе взятое, является одновременно диким и осторожным, драгоценным и дерзким, и, казалось бы, создано исключительно для удовольствия Ганнибала с точки зрения его потрясающей способности влюблять, интриговать и вдохновлять. В мире, который изобилует тупыми, слепыми, механическими людьми, Уилл — несравненный образец, наполненный возвышенной энергией, здравым смыслом и бессознательной чувственностью: напряжение, которое гудит и пульсирует, и которое заслуживает (на самом деле — требует) того, чтобы с ним боролись и разбирали, прежде чем вдыхать и наслаждался.              В свою очередь, теперь у Ганнибала вошло в привычку проводить эти сеансы размышления о различных аспектах Уилла — а их так много, что вариантов выбора более чем предостаточно, — во время которых он изучает каждый фрагмент, а затем переворачивает его в уме, как будто Грэм — это человеческая шкатулка с головоломками; пифагорейская загадка, состоящая из тёплого дыхания и хрупкости, костей и бледной кожи. Высоко моральный, интеллектуальный, эмоциональный, существующий, осязаемый… Названные качества представляют разные аспекты Уилла, и все они говорят и ведут себя в сознании Ганнибала немного иначе, чем другие. Великое сочетание идентичностей, ни одна из которых никогда полностью не охватывала целое (и это само по себе является интересной загадкой с точки зрения того, достигли бы они хоть какого–то взаимопонимания, если бы сели вместе — все эти версии Уилла. Понравятся ли они друг другу; узнают ли они вообще друг друга, если встретятся на улице?). Итак, Ганнибал бережно хранит их все и собирает в своём Дворце Памяти, пытаясь извлечь из каждой разные фрагменты информации всякий раз, когда ему удаётся уговорить их подождать достаточно долго, чтобы он мог провести по ним ладонями — столь пугливыми и энергичными являются все его версии.              Сегодня вечером, после недолгих размышлений, он решает, что остановит свой выбор на эстетике, поэтому устраивается в большом кресле у окна и проводит некоторое время, вспоминая, как Уилл выглядел этим вечером, как во время лекции, так и после неё. В этом отношении тот факт, что Уилл физически красив, несомненно, добавляет ему привлекательности, и Ганнибалу, который является поклонником и ценителем красоты во всех ее проявлениях, нетрудно признаться самому себе, что если бы Уилл был не таким широкоглазым и гибким, то вряд ли он мог бы быть таким же очаровательным.              Теперь он начинает скрупулёзно перечислять различные аспекты, которые особенно заслуживают высокой оценки и внимания. Лицо Уилла и его фигура: то, как он двигается и держится, изгиб его рта с полной верхней губой, тонкая шея (которую так легко сломать — мысленно Ганнибал проводит по ней рукой, словно защищая) и его локоны, которые выглядят очень блестящими и мягкими и обладают шелковистой текстурой, которая, вероятно, была бы чрезвычайно приятной на губах или лбу. Глаза Уилла, в частности, чрезвычайно поразительны, и это скорее позор, что они так прочно и эгоистично закреплены у него на черепе, и поэтому их нельзя извлечь и бережно хранить — аккуратно сложить на ладони, как кусочки опала, или ласкать как натуральные сапфиры. Если бы кто-то красил их, то для получения точного оттенка потребовалась бы смесь дельфтского синего и серого Пейна, хотя их истинная привлекательность заключается не столько в форме или оттенке, и даже не в том, как очаровательно его волосы падают на них и запутываются в ресницах, сколько в выражении эмоций, зеркала души. Глаза Уилла… какие? Ганнибал слегка хмурится. Английский — такой уродливый язык, в нем нет ни изюминки, ни тонких нюансов, присущих римским наречиям. По–французски глаза Уилла были бы «triste⁴», а по-итальянски «luttuos⁵», в то время как англичане сочли бы их чем-то громоздким и неэлегантным, например, «унылыми» или «мрачноватыми» — и все же в печали Уилла есть такая тёмная красота. Конечно, именно так и должно быть, потому что красота в бедственном положении всегда более живописна, чем любая другая.              При воспоминании о лекции на лице Ганнибала появляется едва заметная улыбка, потому что он с нетерпением ждал, как Уилл отреагирует на прикосновение: ожидалось что-то настолько восхитительное, и, конечно же, Уилл не разочаровал. Как он слегка вздрогнул, а затем затих; как у него перехватило дыхание, как слегка расширились зрачки; как покачнулась длинная тонкая линия шеи. Бесконечно интересно, как физические признаки желания и страха могут быть так похожи: два совершенно противоположных состояния, но вызывающих такие сопоставимые реакции. Точно так же раздражает, что Ганнибал не может определить точные причины с установленной степенью достоверности. Обычно его способности к интуитивному восприятию реакции безупречны, но Уилл, очевидно, невероятно искусен в притворстве, и поэтому его трудно понять таким же образом. Его ответы так редко связанными с эмоциями внутри, какие можно было бы считать типичными, и практически никогда не соответствуют тому, что можно было бы ожидать от человека его возраста, образования, статуса или, если уж на то пошло, пола.              Омеги — потому что, конечно, он один из них, хотя и пытается скрыть — должны быть тактильными и пассивными. Ганнибал слегка хмурится, пытаясь представить Уилла в названной невероятной роли, потому что, хотя в этом и есть нечто приятное, это едва ли кажется правдоподобным: Уилл входит в спальню с тем же выражением безнадёжной усталости, что и ранее вечером, затем опускает свои длинные стройные конечности на стул, чтобы он мог устроиться на коленях у Ганнибала и прижать голову к его груди. Нет, совсем не правдоподобно, хотя это вряд ли имеет значение, потому что, хотя Уилл, несомненно, был бы очарователен, когда слаб и нуждающийся, но он бесконечно интереснее, когда пылок и подвижен. Ганнибал удовлетворённо вздыхает при одной только мысли. В Уилле столько неугомонной энергии, словно в тонко сжатой пружине. Под одеждой его тело, без сомнения, покрыто синяками от столкновений с плоскостями и краями различных предметов в постоянной спешке, когда он торопится или слишком задумчив. Синяки и царапины, много действительно бледной кожи, которая была бы мягкой на ощупь, но в то же время упругой и жилистой из–за мышц под ней, и тонкие кости, выступающие слишком близко к поверхности, из–за того, что Уилл забывает поесть… Всё это в настоящее время скрыто под слоями клетчатой ткани, джинсовой ткани и собачьей шерсти.              Ганнибал снова хмурится, уже в третий раз, потому что на самом деле у него что-то вроде отношений любви\ненависти к одежде Уилла, которую, с одной стороны, он презирает за ее уродливую дешевизну и неподходящий размер (велика), но в то же время (учитывая, что она прикрывает прекрасное тело Уилла) признает в простоте и отсутствии вычурности есть нечто привлекательное. Скорее всего, вызывающе безвкусная одежда — это часть того, как Уилл притворяется бетой, также, как и тот ужасный спрей с феромонами, которым он пытается задушить себя. Если бы у Ганнибала была хотя бы половина шанса, он бы с удовольствием заключил Уилла в объятия (не обращая внимания на неизбежное дикое сопротивление), затем затащил бы его в душ, удерживая, пока запах это не смоется, прежде чем одеть его в подходящие великолепные вещи, специально подобранные в соответствии с превосходным вкусом Ганнибала.              — Ты бы не соизволил терпеть, верно? — с сожалением поправляет доктор, в то время как его мысленная версия Уилла начинает шипеть от возмущения этой идеей. Слегка улыбаясь про себя, он протягивает руку, чтобы разгладить морщинку на лице мальчика большим пальцем. — Ты так заботишься о себе, — с восхищением думает он, — даже если понятия не имеешь о своей истинной ценности. Хотя, возможно, однажды тебя удастся убедить.              Воображаемый Уилл выглядит неубеждённым, и Ганнибал размышляет о том, как бы ему хотелось прижаться губами к тыльной стороне ладони Уилла, просто чтобы посмотреть, как он отреагирует. Излишне говорить, что большинство альф пришли бы в ужас от идеи такого жеста на том основании, что было бы постыдно и неприлично демонстрировать такое подчинение омеге, независимо от того, насколько очаровательным может быть сам омега, о котором сейчас речь. Но, разумеется, для Ганнибала это не имеет ни малейшего значения — поведение других альф.              Бой напольных часов в холле теперь звучит как напоминание Ганнибалу о том, что уже очень поздно — и что на следующее утро ему придётся вставать слишком рано, — поэтому он с некоторым сожалением готовится спрятать свои мысленные версии Уилла, мягко, но твёрдо запирая их в разных уголках своей памяти и хранить до тех пор, пока они снова не понадобятся в будущем. Есть определенный трепет в том, как он может держать их всех в плену, в то время как истинная версия бродит по миру — дикая и настороженная, но в конечном счёте свободная, — и его чувства по этому поводу несколько смешанные, потому что это создаёт неоспоримое чувство собственности, но также и обязательства: сам факт наделяет его ярким желанием влиять и обладать, контролировать и маневрировать, но в то же время нести ответственность за развитие, защиту и заботу. Просто — его.              В свою очередь, осознание этого заставляет Ганнибала подтвердить, как ему не хочется расставаться с Уиллом, поэтому он, в конце концов, соглашается побаловать себя, вспомнив версию, которая отражает самые чувственные аспекты — и которую в реальной жизни обнаружить труднее всего, хотя иногда она определенно мелькает, — поэтому он может притянуть брюнета к себе и провести некоторое время, лаская его лицо и локоны, пока Уилл не станет достаточно податливым и отзывчивым, чтобы его можно было обнять и нежно поцеловать в подбородок и скулу. Хотя даже эта версия бунтарская и требует бесконечного терпения, чтобы покорить ее, Ганнибал сосредотачивается на поглаживании ладонями по спине и плечам, лишь очень медленно позволяя прикосновениям становиться чуть более откровенными и чуть менее невинными, с каждым касанием спускаясь ниже, пока призрак Уилла не начнёт вздрагивать и упираться бёдрами в доктора, в поиске трения.              — Мой великолепный мальчик, — думает Ганнибал с хладной рассудительностью. — Как ты меня подавляешь. Пока что нам обоим предстоит набраться терпения, но я обещаю тебе, что очень скоро ты будешь лежать подо мной, страстный и умоляющий моему имени. И тебе понравится каждое мгновение.              Образ Уилла смотрит ровно — отчуждённый, ошеломляющий и ничем не выдающий себя, — и Ганнибал нежно улыбается его сдержанности, прежде чем начать размышлять, далеко не в первый раз, о различных аспектах натуры, которые сливаются воедино в этом ходе мыслей и которые, по-видимому, являются повторяющимся мотивом, когда речь заходит о Уилле. Потому что, с одной стороны, есть желание увидеть, до каких глубин тёмного мастерства и разврата может опуститься Уилл, а с другой — простое до глубины души желание заботы. В один момент власть обладания, в следующий — осторожная защита.              Эти понятия вовсе не запретны к симбиозу. Если бы, например, Уилл был сейчас здесь, Ганнибалу захотелось бы заключить его в объятия и прижать к себе, одновременно шепча ему на ушко слова мрачного, гипнотического внушения. Это так легко представить: Уилл с алыми пятнами крови на лице, невероятно стойкий и всегда решительный. Экстаз и агония. Триумф. «Уильям» — от древнегерманского Вильгельм… божество войны и раздора; имена художников, композиторов и королей — Блейка, Шекспира и Вильгельма-Завоевателя, но больше всего — самого Уилла для Ганнибала, который изо дня в день умудряется являться бесконечно более увлекательным, чем кто-либо другой.              И все же нельзя отрицать, что горячее желание познать другого человека подобным образом — из чувства удовольствия и признательности, а не грубого осквернения или разрушения — совершенно незнакомо; и это само по себе… Интересно. Что ещё более интересно, так это то, что, хотя Уилл неосознанно разрушил ожидания Ганнибала относительно себя, он обнаруживает, что не может заставить себя сердиться на Уилла и даже завидует его успеху. Это должно вызывать беспокойство. Это вызывает беспокойство. На самом деле, это тот тип спекуляций, которого он обычно избегает на простом основании, что подобные запутанные ситуации являются опасной тратой времени; а разбазаривание временем — то, против чему Ганнибал обычно не проявляет терпимости. И все же ситуация такова, какова она есть. Это неопровержимо, даже элементарно — утверждать что-либо другое стало бы пустой тратой времени. Таким образом, несмотря на то что он остро осознает, что, если позволить себе быть настолько поглощённым Уиллом, это может привести к целому ряду непредвиденных последствий, его размышления все равно заканчиваются так же, как и всегда: он больше не считает возможным просто отказаться от Уилла и позволить ему уйти в жизнь кого-то другого.       И в этом отношении следующие несколько месяцев, несомненно, будут очень показательными, учитывая, что Уилл становится все более настороженным и озабоченным, что указывает на сильное внутреннее смятение и соответствующее желание сделать себя неприкасаемым — и совершенно не представляет, что заставляет Ганнибала хотеть прикоснуться к нему сильнее. В этом есть даже определенное удовольствие, и, если уж на то пошло, недоступность Уилла повышает его ценность точно так же, как драгоценности, хранящиеся в стеклянных витринах, более желанны, чем более дешёвые изделия, которые можно потрогать в лотках на прилавке. Ещё интереснее то, что довольно изощренное несчастье Уилла совпало с появлением нового и необычайно жестокого убийцы… Единственной целью которого являются омеги. Ганнибал на мгновение вспоминает о нарастающей панике, которая царила во время каждого общения на скучном в остальном собрании Джека Кроуфорда. Несомненно, существует неподдельный страх и опасения по поводу того, насколько экстремальным может стать это конкретное царство террора. Суверенность убийцы: он прокладывает себе путь к позору, а мир наблюдает за этим в кипящем вареве ужаса и невежества. А ещё есть Уилл, оказавшийся в центре всего этого, с его печальными глазами, беспокойными руками и потрясающе мрачным умом; неохотный актёр в истории, которую кто-то другой режет на куски.              Теперь Ганнибал откидывается на спинку стула и складывает пальцы домиком перед лицом, пытаясь представить, что за историю Уилл рассказывает о себе в тайниках своего сознания и какие исходные материалы он мог бы при этом использовать. Художественная литература часто более убедительно отображает правду, но Ганнибал сомневается, что Уилл уже полностью открыл для себя правду о своей собственной натуре. Он больше похож на свежую страницу, на которой так и хочется написать: прекрасный чистый лист. Уилл знает, как он начинал — отец без жены и сын без матери, лодочные верфи жарким летом и душной зимой на юге, и слишком острый ум, и слишком бескомпромиссная душа, чтобы их можно было вместить, — но чего Уилл пока не знает, так это того, чем он закончит. Но жизнь сама по себе является повествованием и, следовательно, упражнением в реконструкции, в которой есть начало и ожидаемый финал, а между ними — иные фрагменты иных историй.              — Множество вероятных ответвлений, — с нежностью думает Ганнибал, размышляя о своих амбициях в отношении них двоих.              И, агент Уилл Грэм, будет его основной сюжетной линией.       В центре внимания. Занавес поднимается. Вперёд.