𝐂𝐨𝐮𝐧𝐭𝐝𝐨𝐰𝐧.

Морду Леонардовкую можно было из дорогущего мрамора высекать, в музей где все эмоции и их ответвления запечатлены поставлять, и рядом табличку вешать: «торжествующее злорадство». Как он упивается, как пирует разгильдяйственно, всасывая в себя каждое подрагивание, каждую фальшивую нотку в голосе, что хоть и не высшего качества благодаря непрямым источникам связи, но звучащий перебитым чувством. Приход натуральный ловит, приблудок садистичный. Сейчас еще слово от пошатнувшегося в ненависти и стойкости своей Шнайдера услышит — и точно глаза закатит, как от оргазма под трипом. А Ксено от насильственного передоза кони двинет. И будет двигать медленно и мучительно, подковами по костям как палкой с концом металлическим по ксилофону. Все потому, что Стэнли опять молчит. И в этот раз тяжесть этого молчания ощущается в кубе более хуево, потому что по причине неясных блоков со стороны центра руководящего вербальной системой, Уингфилд сам и звука выдавить из себя не может. Лишь бредит, слыша прямо токсино-источающий смех террориста, эхом отскакивающего от треснутых стенок у себя в черепе, и намеревающегося подорвать все знатно объебанные извилины в гнилой фарш. Тишина наворачивает круги по комнате, втаптывая то и дело Хьюстона в стул своей широченной, жесткой подошвой, и расшатывая его навстречу привлекательно, даже приглашающе поблескивающему металлу возле трахеи. — Что это мы, молчанку затеяли? Обожаю эту игру, забавная до смерти, но кажется мне, что тебе, Шнайдер, сейчас ничьи смерти не выгодны. А вот вы, доктор, молодцы что помалкиваете, я уже подумывал о том, что в случае чего придётся вас затыкать… До поры по времени. Распинается да голосом играет так, будто был и остается каким-нибудь ебать важным оратором в своих кругах и не только. Мотивационные речи, наверное, смертникам толкал, в какой бы группировке не находился и какую бы должность там не занимал. Хотя скорее всего Васт и есть основатель какой-нибудь хорошо-проработанной пародии, или даже модифицированного клона «Симбионистской армии освобождения», например. В таком случае господин-друг-товарищ пиздец явился наконец в мир сей грешный, в человеческом своём обличии. И будет сейчас стиля раздавать. Правда приговор здесь модным даже не пахнет, а наоборот, воняет гнилью, отчаянием и тщетно колотящей по железным путам вокруг сознания и конечностей безысходностью. — Что ты с ним… — Сделал? Какое клише. Тошнит от подобных вопросов, дальше. И возражать не советую, у меня твой проблемный Хьюстон на ладони. Пальцы сожму, и задохнется, бедненький. Голос Стэнли — натянутая, только из-под катка резина. Чуть хватку ослабь и так вдарит, что получится почти первый дробовик Ксено по отдаче. А самая соль, что он может заняться френдлифаером, сам о том не ведая и поддавшись давлению, повернуть дуло в сторону оружие держащего, тем самым приводя к самому наиплачевному исходу. А вот Леонард выдает такой скучающий и безразличный тон, глаза уводя утомленно, и руку с телефоном отклоняя небрежно, что Ксено почти верит. Но горящие победоносно и интенсивно глаза его говорят красноречивее любых слов, хоть и с конца каждого произносимого звука подтекстом пробирающим капает. Даёт понять кто здесь главный, у кого все крупные карты. И то, что скорее всего, он ва-банк еще даже не ходил. Снова тишина. Хьюстон уже потерял счёт тоннам, которые на его плечи и грудь по ощущениям ложились, и насколько туго верёвка, мылом даже не натёртая, вокруг глотки затягивалась. Он по прежнему не мог заставить себя говорить. Но всё ещё пытался слушать, игнорируя парад пяти тысяч солдат в своих слуховых каналах. — Чего ты хочешь? Чуть дрожащий, секундный выдох в конце вопроса, заданного весьма твёрдо, замечен и похитителем, и заложником. Первому в уши мёд, второму дёготь. Всем всё поровну, всем всё поровну. — Так-то лучше. Правда, уважения и вежливости не достаёт, но мы великодушно это упустим. А теперь сей враг народа и психики Уингфилда со Шнайдером, по крайней мере, ухмылке своей заебавшей еще более картинно-мерзотно-самодовольную форму придаёт, да в множественном числе себя величает, как цари-короли. Феномен сей можно так и охарактеризовать: из грязи в князи. И даже не на пока что, а навек, в голове его пизда-звезданутой, что ящиком Пандоры является. Откроешь хоть на фракцию — и пиши пропало. Фантастический ужас. Однако, аккуратно выгравированная полу-улыбка в мгновение превращается в звериный оскал, идеально вписывающийся в это подобие лица человеческого, и глазницы Леонарда по хищнически расширяются. Уингфилда точно рано или поздно вырвет. — Я обладаю идеально достоверной информацией о твоём местонахождении, снаряжении и состоянии, а также недавней деятельности. Чеканит одно за другим сверх-уверенно, и вербально боксирует напряженную каждой клеткой грудь всё более улетающего в тьму страха почти животного, и неведающего, растущего в геометрической прогрессии отчаяния, Ксено. — Рапортую: сегодня, ориентировочно в 4 утра, тебе позвонили с американской военной базы в Венесуэле, сообщив о планирующемся набеге на крупный, государственно, международно даже важный банк в Каракасе, велели погрузиться на предоставленный воздушный транспорт, и в пределах шести часов с необходимым снаряжением и арсеналом прибыть для получения дальнейших инструкций. Уингфилд отсутствием кислорода давится, чуть в нож возле горла висящий не вжимаясь. Террорист с искусственно-интеллектуальной точностью расписывает действительно произошедшие события. Так, будто он свечку держал. Челюсти сами собой сжимаются болезненно. Вот как оно чувствуется, когда худшие предположения превращаются в факты. Словно кадык резко выдрали и поглубже в горло запихнули. Неописуемо болезненно. — И два часа назад ты устранил группу о тебе «не подозревавших» нападавших, пробив каждому череп, находясь на крыше здания напротив. Убил ты их потому, что каждый из пяти человек имел на себе взрывчатку, было захвачено несколько работников этого банка, и под угрозой находились строго-секретные документы и коды доступа к крупнейшим электронным денежным хранилищам как США, так и Венесуэлы. Профессионально сработано, как я от тебя и ожидал. Леонард хмыкает как бы поощряюще, но немедля смешком едким добивает, предвещая капиталистический разнос. Ксено чувствует гиперболизированно как трясутся его затекшие пальцы, впиваясь в ладони сжатых в тугие кулаки рук, понимает насколько осушилось его горло, и глазные белки, возможно сейчас выглядящие чуть поддернутыми мерзкой, тонкой плёнкой, и нежно алыми, с повзрывавшимися от напряжения капиллярами. Он догадывается… нет, прекрасно знает в каком направлении всё идёт. Но застрял в стадии отрицания, укутавшись ею и не желая вылезать. Высунется — и сорвётся с обрыва. — Повезло же моим непутевым изгнанникам сгинуть от твоих пуль. Сразу просвещаю твою блондинистую головушку, те парни прежде гнусно себя вели, но желали заслужить моё прощение. Так, так желали, что когда я послал их на миссию смертниками, они даже обрадовались. Иначе говоря, под руку мне удачно подвернулись. Всё нефизическое от Ксено грохоча падает со стула, проваливается через пол, затем под землю, и так далее, в заглатывающую бесконечность повторения фразы «так и знал». Уебанская раноутренняя неотложка на второй день, внимание, недельного отгула — продуманно спланированная поехавшим недоброжелателем западня. Да ещё и, получается, причина по которой Стэнли вызвали, судя по рапорту Васта, какая-никакая террористическая атака… И в этот раз обычно о таком во всех аспектах умалчивающий Шнайдер не просто исчез, а даже перед глазами помаячил, да вкинул свой обычный объяснительный набор. Правда, Ксено сейчас слишком разъебашен внутренне, чтобы как-либо этому радоваться. Накатывает только распирающее чувство вины, собственной халатности, и неспособности разглядеть тогда в Стэне хоть намёк на какой-то знак нестабильности, которого скорее всего и не было вовсе. Да и сам Ксено тогда проснулся в столь ранние часы лишь от вибрации телефона, да в весьма неприятном настроении, и особо кроме гнева своего ничего не воспринимал. И если б он тогда пребывал ещё в более, говоря простым языком хуеплётском состоянии духа, то бы ноги Шнайдеру прострелил, но никуда не пустил. Зубы почти трещат от гидравлического сжатия челюстей. Лучше бы прострелил ноги, но не пускал. Теперь уж сожалению о бездействии и отбрасывании хоть на частицу возникших предчувствий остаётся только вгрызться в аппетитно пропитанное напрягом, давящим страхом, безысходностью и еще много чем Хьюстоновское существо. Полный ебаный нахуй. — Сейчас ты находишься в своих армейских апартаментах в пятой казарме базы, на которую был вызван, и тебе, как полковнику, выделена отдельная комната. На девять вечера у тебя вылет из аэропорта Симона Боливара до Вашингтона. Сразу отвечаю на вопрос, который ты не можешь заставить себя задать: У меня везде глаза. И уши. И руки, и ноги. Можно сказать, я сам совсем рядом. Чуешь, Шнайдер? Как от меня гибелью несёт? Скалится так, будто вылез из самого холодящего кровь аналогового хоррора, а глаза почти полноценно чернеют. Гибелью от Леонарда не просто несёт, а жесточайше смердит, подкрашеннее говоря — мучительный геноцид обонятельных рецепторов. И Ксено уже чудится что он выблёвывает собственные внутренние органы один за другим, просто никто не обращает внимания. Сплав по венам помешался с пере-дозой тяжелого адреналина. — Говоря простым языком, мои люди везде. Многих ты уже долгое время знаешь, а некоторых даже записал в товарищи, на блюдечке с голубой каёмочкой мне поднося все необходимые объемы информации. Честь, так сказать, имею, товарищ полковник. И руку под козырек сопровождающе, салютуя отточено, но развязанно, выказывая своё пренебрежение, и на смех выставляя сей жест, и идущие вкупе с ним смыслы, да любую важность. Уингфилд больше на его лицо не смотрит. Не способен физически. Есть шершавый, выглядящий столетним, пол. Можно пялиться в убитую каблуками, паразитами и временем поверхность. На его многомилионные царапины и тёмные, глубокие, как сверх десятка Марианских Впадин, трещины. А на что можно будет переключиться когда и от узорчатых расколов начнёт мутить, Ксено не придумал. Потому что импульсы логики, рационального мышления и всего умственного его арсенала неблагополучно застревали посередине до стреляющей боли растёртых извилин. Этот выблядок знает не просто дохуя. Он всё знает. То о чем даже Уингфилд не был толком осведомлён. Могущество его находится далеко за гранью понимания. Как и глубоко въевшаяся в мозг и само нутро вражеское психонестабильная к Шнайдеру ненависть, о причине которой Ксено не может заставить себя поразмыслить. — Думаю, настало время к самой сердцевине перейти. У Леонарда по мертвящему раздулись глазные капилляры, протягиваясь к мизерному зрачку изогнутыми подобиями конечностей, балансируя на тонкой грани, каким-то чудом не лопаясь и не окрашивая алым белизну вокруг себя. — Ты должен полностью себя обезоружить, лишить любых средств связи, и каких-либо еще факторов по которым твоё местонахождение можно вычислить. Сделаешь сам, и потом тебя обыщут. Если что-то подобное найдут — я начну техасскую резню с Уингфилдом в роли всех жертв. И растяну фильм на утроенный хронометраж. В кашу размолотые внутренности безжалостно кидают в мясорубку по новой. Утроенный? Техасская резня? А разве в данный момент Хьюстон не проходит через все существующие пытки и казни знаменитых психо и просто триллеров, возведенные в десятую, если не в сотую, степень, в глубине себя грезя о чем-то подобном не столь уничтожающей ментал перед физическим довершением Техасской резне? Нечеловеческий, недемонический, даже не от всех концептов мира сего уровень безжалостности. И самое беспощадно пожирающее Ксено чувство — немыслимый страх вперемешку с грызущим отчаянием. — Как расчехлишься, мой человек передаст тебе координаты. Как — не скажу. Скажу только что если хоть кто-то заподозрит мол что-то происходит, мои парни это поймут, и я всё узнаю. А на примете у меня еще предостаточно шедевров мирового кинематографа, которые я смогу воплотить в жизнь с твоим дорогим мозговиком. Пила, например. Ему не нужен ни грим, ни маски, ни визуальные эффекты. Васт итак выглядит как аномально кошмарное чудовище из самых мерзотных фильмов жанра «хоррор». И всё, что он говорит, никаких сомнений не вызывает. Даже капли. Что становится финально укрепляющим весь образ сего до каждой крупицы гнилого злобой антагониста элементом. Ядерная бомба замедленного действия. Пока не взорвется до конца, ты не умрёшь. А ударная волна со скоростью света превращает каждую косточку и нерв в теле в порошок. — На эти координаты ты должен будешь прибыть ровно через полчаса. Ни минутой раньше, ни минутой позже. Полагаю, ты догадываешься о последствиях нарушения сего условия. Тут даже двадцатикратно изнасилованное мышление Ксено точно знает что будет. Ведь будет что-то невыразимое словами и другими способами именно с ним. А потом, естественно, и со Шнайдером. И тут уже не помогут никакие части речи, языки, в целом человеческие навыки описания. — Никто не должен знать зачем или куда, а желательно вообще что ты уходишь. Поломай свою башку псинью как это провернуть. Слово «иначе» даже не буду произносить. Конечно не будет. Нет. Пожалуйста, пусть не будет. — На месте о тебе, голубчике, позаботятся. Как именно, знать не положено. Но буду так любезен, скажу, что в итоге, доктора своего недоброго ты поимеешь шанс увидеть. Возможно, живым. Андерстенд? Слишком больно. Слишком туго. Слишком невыносимо. Жмёт, жмёт, жмёт со всех сторон. И Ксено так больше не может. Он смутно понимает. И теперь боится. Боится ужасно. Не за себя. Не за себя ни в коем случае. — Стэн! Не вздумай! Даже не слушай, просто сообщи кому-нибудь! Найди тех кто меня прикончит, найди и обезвредь, накажи, отомсти, только умоляю, не делай что он сказал, не делай, Стэн, слышишь меня?! Это приказ! Приказ, я говорю! Способность формировать слова, и даже предложения наконец возвращается, но кричать болезненно до помутнения в глазах. И не из-за иссушенного как поверхность Марса горла, и не из-за лезвия, которое на добрых миллиметров пять в кадык впивается. А из-за уже за измученное сердце держащегося понимания что эти слова пусты как черная дыра. Стэнли выполнит абсолютно любой его приказ, какой бы натуральнейший пиздец в нём не был заложен. Но если приказанное в итоге нанесёт Ксено ущерб — Шнайдер не пошевелит и пальцем. — Рановато вы рассудок теряете, доктор Уингфилд. Очень рано. Всё шоу впереди, и оно будет гораздо более красочным. Презрительное снисхождение, смешанное с чистым, хищным кайфом от предсмертных, отчаянных попыток жертвы хоть что-то изменить, в выражении лица, взгляде, голосе, и вообще во всем этом ничемунеподобном существе одним пинком сносят Хьюстона обратно в омут сумашедшего желания совершить харакири. Он слаб. Не просто слаб, бессилен. Жалок, и совершенно никчёмен. И очень быстро до этого по наклонной докатился. А пока катился, напарывался на толстенные, занозистые брёвна, что являлись составляющими одной высочайшей в мире Уингфилда секвойи, имеющей название «осознание». И чует, что видел он даже не половину этих кусков железной по ощущению древесины. — Я всё понял. Сделаю как сказано. Как же отчаянно Ксено хочет верить что слова эти были адресованы ему. Но смиренный и могильно холодный тембр, как перед боем из которого никогда и никак не вернуться, ядром сносит Уингфилду грудную клетку, пробивая идеально круглую, истекающую багром и адской мукой дыру. — Прости меня, Ксе. Дыра превращается в галактических размеров зубастую пасть. Сжирает всё, убивает каждую живую частицу. Но оставляет все отвечающие за боль нервы и аспекты человеческого самоощущения. Если бы у Ксено были силы, хоть пару ионов, он бы убедил себя в том что ему послышалось. А если бы было еще немного этой воли и способности себе лгать, Уингфилд бы вбил в своё подсознание самое в мире идиотское оправдание — «Это сон.» Тогда бы может его плечи бы сейчас не дрогнули так предательски вместе с итак задержанным дыханием, а уже на постоянке распахнутые до предела глаза не начали бы жечь, как окружённые пожаром. Снова пропадают базовые знания любого алфавита и язык превращается в кусок безвкусного желе. А игл, лезвий, и прочих острых предметов всё больше. Со всех направлений, вселенных и измерений. «Не прощу.» Себя не прощу. А тебя тем более. — А ты то, Шнайдер, куда раскисаешь? Часики ведь тикают. Тик-так. И терпение моё по песчиночке уходит. Как последняя упадёт — часы полетят об пол. Носком ботинка отбивает по полу ритм. Похоронного марша. Ямы раскопаны, несите гроба, готовьте трупы, пойте акафисты, читайте молебны. Прощайтесь с усопшими. — Так точно. На милисекунду в одном из осколков мыслительных проскакивает мутная ключевая формула к изобретению машины времени. Ксено бы отправился в годы их совершеннолетия, и превратил б здание тамошнего военкома в газовую камеру, а Шнайдера бы кинул в обычную. И этого свинцово-утяжеленного «так точно» бы и в ролевых играх с губ Стэнли не сорвалось. Уж Хьюстон бы проследил. — Надеюсь так же превосходно как ты отвечаешь на приказы, ты усваиваешь информацию и ей пользуешься. Если я приму меры — вина ляжет на твои широченные плечи. Поздно. Она уже удобненько, без надобности резонов, устроилась и громко и рычаще храпит на более узких и несложенных, впиваясь когтищами в доступную плоть, грезя вещим сном о пире предстоящем. Вернее, не просыпаясь даже, его начиная. — Жду с нетерпением, Стэнли. Конец связи. Финальный, длинный и особо громкий гудок как сигнал, поданый палачу, весть несущий о начале экзекуции. Но Ксено кажется что среди живых его более нет уже давно. Что по крайней мере он, отрицавший по его мнению безосновательную и смехотворную концепцию ада, крупнейше за всю историю и свою карьеру учёного проебался. Леонард бросает безразличный, но одновременно многозначительный взгляд на устройство в его ладони, затем разжимает пальцы, и стук упавшего в его ноги предмета сопровождается характерным треском да хрустом стекла и пластика, раздрабливающегося под жесткой, нещадящей подошвой черной как смоль, но блестящей от лака туфли. То, чем сейчас стало лицо террориста, если этого монстра вообще уместно было бы так мягко назвать, описанию, и в принципе человеческому восприятию не поддаётся. Можно абстрактно сказать «скалится, пожирая и уничтожая взглядом», лишь поверхностно охарактеризовывая. Как в съемке замедленной поднимает руку на уровень груди, и еще медленней опускает на чуть бликующие наручные часы взгляд, что из безумного превращается в убийственно ебанутый. — Тридцать минут. Клонит голову как пёс, одолеваемый бешенством, или в мозгу копошащимся червём-паразитом. Каким-то чудом растягивает свой рот и всё что его формирует еще на сантиметр вширь, и пронзает уже наполовину переваренного в чём-то в десять миллиардов раз похуже серной кислоты Ксено. То что из пасти этой выходит — не рык, не ультразвук, не голос вовсе. Неслыханный никем живущим доныне худшей пародией на звук, что способен произвести человек. — Отсчет пошел. Невольно, жутко автоматически, Уингфилд начинает считать. Тридцать минут, пятьдесят девять секунд. И шёпот ненавистно-уничтожающей все шаткие надежды реальности прямо в ушную раковину заставляет сбиться со счёта, и на долгий миг останавливает сердце: IT'Տ ᗩ ᑕOᑌᑎTᗪOᗯᑎ TIᒪᒪ ᗪᗴᗩTᕼ.