𝐂𝐨𝐮𝐧𝐭𝐝𝐨𝐰𝐧.

За прошедший час, или около того, ведь время в столь очевидном состоянии нестояния, несидения, и даже нележания, было одному пусть и не среднестатистическому экземпляру хомо сапиенс неподвластно, Ксено всё больше обрастал ледяной, истерически-больной ненавистью к тишине. Ничто за всё перенесённое существование на него так не давило, ни все подвиды атмосфер, ни что-либо физическое или же наоборот, ни человек, ни Бог, ни дьявол, ни грусть, ни радость, ни порок, абсолютно ничего, что могло бы буквально или метафорически оказывать любой разновидности да категории давление. На каждую живую и мёртвую клетку, нерв, волокно и любую другую составляющую водрузили пять эверестов, обложенных пятью жирными слоями осмия, вытесняя цитоплазму и расщепляя ядра. В другой раз Уингфилд бы прокомментировал элегантность сего психологического феномена, но только не когда он являлся непосредственным субъектом. И лучше бы Хьюстон ощущал щиплющую, жгучую боль от пореза на собственной шее, чем чувствовать загробный холод и торжество нечистого, что в глаза ему уставился своими Ахеронами, вылившимися в два бездонных сосуда, и закрутившимися в смертоносный, безвозвратно утягивающий водоворот. Он уже победил. И об этом осведомлён был ещё неизвестно когда. А знать когда именно, желания нет совершенно никакого. — Знаете, наскучила мне ваша до полусмерти запуганная и отчаянная мордашка, дорогой доктор Уингфилд. Говорит расслабленно, действительно с долей заявляемой скуки, но взгляда не отрывает, не моргает, да и что уж там, вообще степень расширенности зрачков с глазницами не меняет. Будто хищник, утомленный игрою с замученной жертвой, уставший от её предсмертных метаний. Вот сейчас, сию секунду набросится. И часть Ксено, которая жаждет своего финального растерзания, неумолимо растёт. — Неужто всё ваше противостояние, борьба даже не за жизнь, а за хоть что-то в вашу пользу, закончится одним отчаянным выкриком? Ну нет, так у нас дела не делаются. Хочешь жить — умей вертеться. А вертеться надо так, чтобы и тебе было за что ухватиться, и другим отменное цирковое представление. На миллиметр голову повернул — а уже желание в бешенстве орать до срыва итак исчезнувшего где-то в глубине глотки голоса, бредить, и умолять перестать, и просто добить уже, не мучать. С цирковым представлением возникает единственная ассоциация — смертельный номер, фокус для профессионалов, ведущих специалистов в своём деле — аквариум с толстым стеклом, доверху заполненный жидкостью, тяжеленные наручники и цепи, обмотанные вокруг глотки, всего тела и каждой конечности, таймер с катастрофически небольшим количеством времени, контейнер с кровожадными тварями по типу пираний, что с окончанием отсчёта будет в ёмкость внедрён, и тот кто номер исполняет, только без привычных тузов в рукаве, распланированного алгоритма, секретных приёмов, даже возможности сжульничать — ничем не выделяющийся мимо проходящий бедолага, чья судьба была предрешена безумцем, что являлся главою цирка уродов, ужасов, психопатов, и самого жутчайшего из всего подлежащего воображению. — Так что, думаю я с вами сыграть в одну незамысловатую игрулину, дабы ожидание скрасить наше. А вот и печально известное предложение, а в данном случае утверждение, которое маньяки с красным клоунским носом выдвигают обычно перед скорее всего летальной, безумно мучительной пыткою. И как назвать это Шапито? Психотестер? Не, сразу Психобрейкер, без разговоров балабольных. И тут у расходного материала, у разламываемых, не имеется ни права голоса, ни права жизни. — Правила просты как дважды два, вы то точно усвоите без ненадобных повторений. Поднятие руки с направленным вверх указательным пальцем наверное должно было выглядеть комично, но когда конечность движется так механически, так непринадлежаще хозяину, а вернее его морде, которая остается в прежнем положении и выражении, никуда не сдвигаясь и ни на процент не меняясь, зрелище вызывает не даже пусть слабый смешок, а наоборот, рост интенсивности итак уже оглушительной дроби в ушах. — Вы можете задать мне совершенно любой вопрос, вне зависимости от содержания, интенций, или смысловой нагрузки. Табу также отсутствует. Я, в свою очередь, ответ предоставлю. Верьте не верьте, а даже не утаю ничего. Будь Ксено сейчас хоть чуть больше в себе, он бы усмехнулся, да драматично-явзительно поблагодарил террориста за милость сею ниспосланную ему, простому смертному заложнику. Однако на едкости Уингфилда сейчас бы не хватило при всём желании, еле как доставало на простую обработку информации поступающей. Но фразу, которая железобетонно сорвётся с треснутых многочисленно, улыбающихся губ Васта, Хьюстон знал будто с рождения. — Только есть одно незначительное условие. Нюансик, так сказать. Как в воду глядел, ей Паскалю. Ксено, на деле, любил мышленческие игры с «нюансиками». Почти физическое удовольствие доставляло каждый раз укладываться с решением в устоявшийся лимит — полминуты, и купаться в чуть идущей ласкающими волнами гордыне и самодовольстве, а ещё лучше ухмыляться триумфально, знающе, бесчисленным, картинно ошарашенным, искажённым мультяшно от шока человеческим лицам, что смели, или, говоря литературно, имели наглость, бросаться якобы заумными, а на деле элементарными вызовами. Но когда оппонент не просто недалёкий, а недалёкий от превращения в сверхсущество, что жаждет лишь потери его рассудка и долго наступающей кончины, «нюансики» Уингфилда не привлекали даже самую малость. — Вопросы, и ответы аналогично, имеют ограничение ровно в три слова. Превысите его хоть в одно — ответа не получите. К первой поднятой костлявой фаланге прибавляются ещё две, знаменуя число, зовущееся свято чтимым в христианстве, и символизирующее совершенство в пифагорействе. Только вот никаким совершенством, для Ксено по мере крайней, от этого условия не пахло, напротив, было как до луны пешком. Казалось бы — очевидно, игра односторонняя, выдуманная как очередной изощренный способ развлечься, протягивая на ниточке и болтая перед носом истощенного заключенного обрывком утерянной давно надежды, притом откровенно заявляя что она — червяк на крючке, даже если ухватишься — в итоге всё равно в пасти усеянной наточенными зубами окончишь. — Дам вам ровно полминуты на размышление. Принимаете предложенное — задавайте первый вопрос. Нет — дальше пяльте на меня своими лупетками по пять копеек, сохраняя партизанское молчание. Правда, ежели вашим ответом станет отказ, я без труда найду иной способ убить время. И вынужден предупредить, я не славлюсь мягкосердечностью в подобных случаях. Хотя, я уверен, вы уже в этом убедились несколько десятков раз. Это даже иллюзией возможности отказать назвать нельзя. Открытое заявление — не согласишься, пизды получишь. И при этом звучит эта тварь преисподняя так будто протягивает ингалятор задыхающемуся астматику. Пиздоблядь последняя. Уингфилд осознал что он в ярости внезапно, как щелчок по темени. И нет, измотанность, ужас и головокружительная паническая тревога никуда не пропали — в их гонку по траектории лежащей на боку восьмёрки просто напросто вклинился решивший взять реванш звериный гнев. С каких это пор он, гений с неограниченным потенциалом, тремя нобелевками и пятью докторскими, вступивший в НАСА в 19 лет, один из известнейших учёных и ведущих мировых специалистов по ракетостроению, доктор Ксено Хьюстон мать его Уингфилд вообще стал способен поддаваться подобным мерзким психологическим манипуляциям и давлениям, с какой такой радости он сейчас позволяет с собою играться будто с куклой, сидит да по швам от страха трещит как крыса экспериментальная под светодиодными лампами на лабораторном столе, страшась быть разделанной да безжалостно изученной? Он, воплощение хладнокровия и целеустремленности, пугающее своим безразличием к любому препятствию извне и изнутри, будь то физическим или ментальным, метафорически бронированный и недоступный никому кроме прогресса и развития, расчётливее всякого калькулятора, не допускающий малейших недочётов во всём за что б ни брался, тот для кого слабость — понятие-анекдот, говоря простым языком — выдумка- Щёлк! Знакомый звук нажатия курка, и вся злоба с негодованием из гоночного трека вышибается одним идеально наведённым выстрелом. А перед глазами встает картинка, ясная, как грамотно вставленный в фильм флешбек, и одновременно походящая на продукт успевшей развиться шизофрении: Грубая, мозолистая, но знакомо теплая ладонь на собственной холодной щеке шевелит большим пальцем, выводя простенькие круги да линии, будто вводя секретную комбинацию стабилизации бушующей, сложной, перегруженной системы. «Я тебе сказал — ты сегодня отдыхаешь. Отставить возражения, ты не машина, позволь себе быть человеком, в конце концов.» Голос строгий, выбора не оставляющий и пропорционально нежный, наполненный заботою да переживанием, как и омуты малахитовые напротив. Ксено в них тонет без спасательного круга, потому что своевольно его отбросил к чертям. Видение рассеивается почти мгновенно, но сердце в мёртвой хватке сжимают ещё секунд пять. Есть у Великого доктора Уингфилда одна огромная слабость, ахиллесова пята. Имя ей давать бессмысленно, итак понятно всё, додуматься — как квадратное уравнение решить устно. Бурлящий негатив пересобирается во спонтанно воскресшую целеустремленность к чему-то что может хоть каким-то образом повернуть ситуацию на пару градусов в направление с которого могильным холодом не веет. Злость морфирует в попытки самостабилизации, мозг начинает работать в режиме отдалённо похожем на обычный, прорываясь с силою сквозь отчаянные панические блоки, стимулируя себя одной идиотской мыслью — Надо быть сильным. Сильным для своей слабости. Правила усвоились как только были произнесены, но вот грамотный вопрос, гипотетически способный обернуться чем-то положительным, оставался вне зоны доступа, погребённый где-то под зиллионом ненужных, но таких напрашивающихся. — Время вышло, док. Итак? Как же змеиная речь этого злыдня выбивает из столь труднодоступной концентрации. Но драгоценных секунд и правда более нет. Нужно их выиграть. Сказать первое что в голову взбредёт, но соблюсти условие. — Что будет дальше? Если бы в помещении присутствовал фоновый шум в децибела два, Ксено выглядел бы так, будто просто рот открывает рыбою. Хотя, на самом деле, в моменте ему захотелось чтобы всё так и было, ведь вопрос, с губ его сорвавшийся, прямо-таки смердил глупостью да безысходностью, и общность его делала ещё более бессмысленным. Даже если рассматривать этот вопрос как потенциальный, то что вообще можно выцепить из трёх блядских слов? И улыбка напротив сардоническая ничего существенного не сулила. Хьюстон просто снабдил блядоту материалом для какого-нибудь наточенного подъёба. Но вроде как выиграл четверть минуты минимум… — Что-то невероятно забавляющее. То, как каждый раз голос Леонарда принимал всё новые, доселе им неиспользуемые сатанинские тембры боле не так уж и страшил Уингфилда, но сейчас, вдобавок к искореженной в гримасе наслаждения происходящим, Васт медленно, мерзко и хищнически облизал собственные губы. И это было не просто отвратительно, а выворачивающе. От вновь в голову ударившего ужаса и отторжения сего мерзопакостного жеста в целом, Уингфилд щурится и слегка воротит голову от им созерцаемого. — Чего скривились, профессор? Так боитесь грядущего? Ксено морщится ещё больше, и мученическими усилиями полностью не отворачивается загнанно, что могло бы привести к очередному столкновению с уже окровавленным лезвием. Да, Уингфилд боится, ещё как боится, хватит уже в нос этим тыкать. Но неведение одинаково приятно. И понимание, что он в нём и останется, потому что мучитель его по виду и опыту мечтает чужие страдания по венам пустить себе, как миллионый добивающий. А ещё, страх утомляет. Очень. Высасывает энергию мгновенно, как кислород на выдохе. Не оставляет никаких сил и воли на сопротивление. И Хьюстон предельно заебался бояться этого больного на голову, и видимо, не только, садиста. Но никак не может прекратить, способен только на бессмысленные барахтанья в цепях, его окольцевавших туго, душаще. Страшно. Ксено очень страшно. Но он задаёт вопрос, что леденит каждую каплю крови в теле его истощенном. — Что ждёт Стэна?.. Конечно, он зря произнёс эти заклятые три слова, причем не просто в пустую, а себе в убыток. Тошнота резко усилилась ещё как только он говорить, или, корректнее если выражаться, шептать закончил, и стоило ему зарегистрировать резкое почернение глаз Леонарда, вызванное раздувшимися нечеловечески зрачками, Ксено крупно содрогнулся, и еле подавил мощный рвотный позыв. — Скоро всё увидите. Непроизвольно дёрнув привязанными к двум металлическим трубам, держащим спинку стула, руками, Ксено захрипел от резкой боли в затекших конечностях и от стреляющей в черепе. Как Васт вообще сумел искорежить свой голос так, что превратил три коротких слова в три звенящих удара чем-то походящим на булаву? Каким образом его выражение лица стало настолько безумно самодовольным и извращенно предвкушающим, что у Ксено чуть сердце не отказало от ужаса? Стремительно теряя подобие контроля над собственным сознанием и телом, за которое Уингфилд в моменте слабо ухватился, он обладал лишь одной связной мыслью, единственной что держала его в себе — «Если так продолжится — я свихнусь.» Его нервная система панически мигала красным и вопила в агонии, а префронтальная кора и нейротрансмиттеры трещали по швам. Каким бы гением Ксено не являлся, насколько бы не был его мозг одарённым и развитым, способности противостоять такому количеству долговременного и интенсивного психологического насилия он себе не заимел. Необходима была немедленная разгрузка в виде перекидывания работы с одной на другие части мозга, а именно те, что отвечали за знания в области каких угодно наук, никак не связанных с психологией. Хоть физика, хоть астрономия, хоть математика, хоть- Хьюстона будто ведром ледяной воды окатили. География. — Где мы находимся? Естественно, Уингфилд капитально проебался, не задав то, что он сейчас на одном дыхании выпалил, в первую очередь. Вопрос бы выиграл и времени на раздумья да обретение рационального мышления, и переключил бы перегруженного отрицательными эмоциями и ощущениями Ксено на что-то, в чем он как-никак разбирается — анализ. А кто знает, может и информацию какую существенную можно было бы извлечь. Но что сделано, то сделано. Хотя бы сейчас он опомнился. Леонард узит глаза, один уголок губы заинтересованно-издевательски вздирает выше другого. Руки медленно, манерно складывает за спину, чуть склоняет голову назад, тускло сверкая серьгами, и говорит сбалансированно, даже человекоподобно, у Хьюстона аж отлегает пару килограмм с груди. — Венесуэла, окрестности Каракаса. Ксено в наносекунду накидывается на порцию потенциально аналитического материала, каждый свой мыслительный процесс перенаправляя на этот кусочек новопоступивших данных. Забывается всё, не касающееся обдумываемого, и целую минуту Уингфилд с головой погружает себя в то чему он посвятил свою жизнь — расширению собственных знаний и использование их в свою пользу. Но стоит последним секундам этой минуты истечь — шестерёнки в голове Ксено замирают, недвижимы, словно внезапно подпертые глыбою. А вернее, глыбами двумя. Первая именовалась шоком. Венесуэла? Каким чёртом? Это же буквально другой континент. Лететь пусть и не за тридевять земель, но из Вашингтона пассажирским рейсом — минимум восемь часов. Сколько вообще времени прошло с момента его похищения? Ладно, плевать на это, Как Леонардо вообще это провернул? И второй кусок камня тормозящий механизм, но не по важности да размеру, нёс в себе следующее — если Васт не соврал, сейчас они находятся буквально в одном городе со Шнайдером. Учитывая обещание террориста о даровании Стэнли шанса увидеть Ксено «возможно живым», это катастрофически близко. Сердце, делая кардиограммический прыжок, почему-то не перестает яростно сигналить чем-то похожим на трепет еле тлеющей надежды и тяжесть наихудших предчувствий одновременно. Первую глыбу толкнуть легче, безболезненнее, как Ксено думается, и он, пока еще есть воля и энергия, выдыхает искренне непонимающее: — Как это возможно?.. То, что Васт жаждал этого вопроса, было бы и слепому видно, говоря грубо. Нефть в его глазах будто с бензином смешали да подпалили пламенем гордыни, и он даже хмыкнул чуть слышно, но от переполнения собою-удовлетворением звук сей более ощущался как громогласный, мерзотный смех. Извлекая из-за спины руку, Васт принялся с отточеностью заниматься по всей видимости одним из любимых своих методов показушничества — отсчёт на пальцах. — План, подготовка, связи. Выделив последнее слово, направив на него ударение предложения, Леонард без какой-либо спешки перевёл взгляд куда-то в темноту, которая Ксено пугала своей неизведанностью того что или кто там находились, да напряжением этим фактом вызываемым, и возвёл вторую руку в «стоп» жесте. Связи? Какие к черту связи нужно иметь, сколько нужно готовиться и планировать дотошно, как много времени и денег убить, чтобы похитить такого как Ксено, да ещё и беспрепятственно на такое расстояние перетащить? — Сердечно извиняюсь, доктор, но я вынужден прервать нашу увлекательную игровую беседу. Уже не скрывая факта, что его взгляд зафиксирован на ком-то определённом, Васт заметно клонит голову в сторону куда направил глаза, и развлечённо-снисходительную ухмылку формирует. — Говоря о связях, не могу вам не представить одного из прямых моих оперативников, или, чтобы без намёка на дискриминацию, оперативниц, что практически всё это время прямо трясётся от желания участвовать непосредственно в нашей конверсации, как я посмотрю. Напрягаясь, Ксено непроизвольно уже обшаривает варианты ответов на беспокоящие его возникшие вопросы. Женщина. Хочет говорить с ним напрямую. Значит знает. А сам Хьюстон тоже должен быть в курсе её существования, если мыслить логически. Если коллега, возможно даже имя вспомнится. Ежели персонал, последователь, когда-то знакомая, или что-то далее по списку — вряд ли. Так что перебирать смысла нет. Но настроена она, очевидно, антонимично дружелюбию, раз затесалась в ряды этого умалишённого. — Шарли, милая, прекрати уже мысленно начинать раньше времени, и пойди сюда. Я не настолько зверь, чтобы не позволить даме выпустить пар. Лениво манит пальцем, снова смешок издаёт, правда без намерений в нём убийственных. А голос, возникающий во мраке, и резонирующий со звуком медленных, но тяжёлых и полных накопленного напряга и негатива шагов, прошивает Ксено осознательным, леденящим огнём Святого Эльма. — Не боись я тебя — палец бы вырвала. Но что заметил — благодарю. Мне конечно слова будет подобрать сложно, но вот рука моя тверда в своих намерениях. Губы Васта недобро кривятся, всё ещё в ухмылке, но уже не шутливой и подъебательской, брови сводятся, лоб морща предупредительно, глаза сужаются до двух устрашающих, суровых чёрных щелей. — Перестараешься и вид товарный попортишь — я джентельменом быть перестану. Троекратно верну. — Ты будто им был когда-то, Лео. Расслабься, не переборщу. В армии с таким строго. Прежде чем Уингфилд успевает сделать хоть что-то — приглядеться, прислушаться, захлебнуться воздухом, застрявшим в лёгких, и вообще что-либо сделать до конца — нож возле горла будто испаряется, а в челюсть прилетает крепко сжатый кулак, нанося профессионально точный хук справа, и стул вместе с Ксено, чья голова была силою развёрнута в направлении удара, шатает, но остается на ножках, и как только железная мебель перестает трястись, настигает резко взрывающаяся боль, отдаваясь в каждом головном болевом окончании всеми видами рвущихся гранат, остро и ярко, затмевая зрение и глуша диким белым шумом. Задушенно хрипя и глухо кашляя, Хьюстон постепенно чувствует на языке и нюхательных рецепторах прибывающий стремительно металлический вкус и запах. Алая, густая жидкость кляксами небольшими пятнает ткань посеревшей рубашки, на вороте которой уже засыхала предыдущая её порция. Болевые ощущения остаются крупной, яркой, ноющей пульсацией, создавая впечатление что каждый зуб был мелко растрескан, одно малейшее физическое воздействие — и Ксено будет давиться самопроизводным костным порошком. — Смотри, не соврала. Леонард чуть склоняется вправо, ракурс собственного обзора меняя, и хмыкая одобрительно, скалится по ублюдски. — Даже эффектнее сделала, зрелищнее. Я то руки марать не хотел, а парни мои сразу бы до предков пешком отправили хиляк этот. Хвалю. Три коротких хлопка в ладоши отдаются гулким, пугающим эхом, и тремя особыми приливами боли в челюсти. — Думаю, со всем остальным также сама справишься, я тут скромно в сторонке постою. Но ты не забывай что я тут есть, и если подашь признаки бешенства — устраню немедля. Девушка перед Ксено выпрямляется будто с трудом, и кивает на слова террориста скованно, звуча словно бежала нехилую дистанцию, и пытается дыхание утихомирить. — Так точно. Хьюстона снова дёргает, на этот раз произвольно, без внешних инициаций. Слишком недавно он до боли похожую, знакомую интонацию слышал, пусть голос и был искажён примитивной мобильной связью. И сам собою, он вздёргивает голову и смотрит. — Что, даже взглядом меня удостоишь, величайший гений всея мира? И не будешь закатывать глазки и вздыхать так, будто я настолько бесполезна и раздражающа, что лучше бы я была пустым местом?! Она плюётся и пышет гневом почти буквально, голос её дрожит и практически на рык срывается, видно как до невозможности крепко сжимаются её кулаки, а дыхание — короткие, яростные выдохи. Она очень зла, эта короткостриженная девушка в чёрном латексе. — Будет вовсе чудом если ты вообще помнишь кто я, ведь для тебя весь персонал, да любой ниже тебя интеллектом кроме твоего ублюдского Цербера военного — ничто, ведь ты стоишь выше всех нас, простых смертных! Скрипит сквозь трущиеся с силой друг о друга челюсти, и жгёт глаза Ксено своими, что пылают огнём цвета того же малахита что и в его. — Моего имени ты и подавно не знаешь, но я скажу тебе, твари, как зовут одну из многих что ты и Шнайдер сочли никем, расходниками. Я Шарлотта Бонни, запомни хорошенько мое лицо, ведь теперь вы оба будете теми, кем всё время рядом с вами чувствовала себя я. Ничтожествами. Правда ведь, Хьюстон действительно не помнил её имени, даже если во время утреннего инструктажа ему и представляли двух временных телохранителей. Ксено узнал её голос, несмотря на то что ещё в поездке на ту самую заклятую встречу Шарлотта звучала пискляво и бесяче, и претила ему одним своим существованием, а сейчас каждый слог ею произнесенный разил ненавистью и перекопленной яростью. И всё, каждое последующее слово что вылетало из её рта, будто врезалось новым ударом Уингфилду в лицо. Ведь она говорила истину. Ксено всегда относился к подчинённым, обслуживающему персоналу, и даже младшим коллегам не просто слишком снисходительно, а редко вообще всегда помнил кто они, их имена и оккупацию, подсознательно помещая их ниже себя, и не придавая им значения, обращаясь с такими людьми соответственно. Он не следил ни за действиями, ни за собственным ртом, всегда был придирчив и прямолинеен, открыто выражал брезгливость и неприязнь, указывал «низшим» на их место, после не терзаясь ни сожалениями, ни угрызениями совести. Ксено плевал на чувства окружения, с частью по его мнению неспособной стать с ним в одну категорию, достичь того, чем он был одарён. И никогда не думал о последствиях, ведь с ним рядом на постоянной основе находился аннигилятор подобного на раннем этапе зарождения. Но вот оно, лишь одно из последствий, что Хьюстон породил сам, смотрело на него жаждущим мести, полным отвращения и злобы взглядом. Взглядом, под которым язык не поворачивается искать себе оправдания. Довершающим был тот факт, что Бонни неопровержимо похожа на Шнайдера, как Уингфилд заметил лишь голос услышав. До мельчайших деталей, за исключением полового признака. И вернувшийся бред заставляет видеть, словно это сам Стэнли, возвышаясь над ним, указывает, тычет пальцем в обнаженные внутренности, говоря режуще: «Ты проебался.» Побежденно вешая голову, Ксено болезненно жмурится. Это так. Он мог и заставил скорее всего не только её чувствовать себя ничтожеством. Он виновен. Отрицать бесполезно. И ненависть её оправдана, ожидаема, но... Не к Шнайдеру, нет, к нему вообще никак. Заставляя себя шевелить одеревеневшим языком, со всё ещё потупленными в пол глазами, Хьюстон давит из себя хриплый полушёпот: — Не обобщай. Ублюдок я, не Стэн. Он лишь солдат, выполняющий приказы, и он не ставит себя выше других. Он был ко мне приставлен, и делает всё что должен. Так за что ты его- — Заткнись! Закрой свою пасть, мудачье, мне противно, тошнотворно как ты его защищаешь! Ты не знаешь, ничего не знаешь, а если бы узнал в других обстоятельствах тебе было бы поебать, поебать на то, что он бессердечная, хладнокровная машина для убийства и следования приказам, ставящая цель выше жертв! Я была с ним в одном полке, под его командованием, сколько товарищей он оставил за спиной, сколькими пожертвовал «во благо миссии», а потом получал награды за свои подвиги! Никогда, ни к кому не проявлял жалости, будто человеческая жизнь для него — что-то чем можно раскидываться, и я бы возможно поняла, если бы он был таким со всеми, но он добровольно стал псиной не только армии, но и такого как ты, развязывая тебе руки! Вы оба омерзительны, оба меня вымораживаете! Более ничего не сдерживая, Шарлотта орёт в припадке ярости, харкаясь слюной будто бешеная, трясясь и вздрагивая от ненависти, а глазницы Ксено сужаются от внутреннего кипения, что вызывает гневная тирада Бонни. Вопиющее её лицемерие корёжило. Как можно говорить вот так о бесчисленных жертвах во благо цели, о бессердечности, когда она стоит в рядах монстра, раз в тысячу побеспощаднее Шнайдера, раскидывающимся жизнями словно пылью, играющимся ими как девешыми игрушками, себе во благо лишь, даже не кому-либо, не говоря уж о стране, об обществе. Тупое заявление, но ей скорее всего плевать, она полна накопленной обиды и злобы, и пользуется шансом оторваться и её выпустить, не смотря на двуличность собственную - обвинений и действий. И пусть верно, Хьюстон о многом не догадывается или даже не хочет, но что, в свою очередь, знает она? Много ли она знает причин и всего что скрывается за Стэнли «хладнокровным, бессердечным, покорным»? Что с ним происходило когда-то, и до сих пор? Ничего не знает. Это и не было бы возможно, находясь лишь на месте одного из его бесчисленных подчинённых. Да, Шнайдер сухой, равнодушный, и готов жертвовать всем на благо выполнения поставленной задачи. Но он не бессердечный. По крайней мере потому, что человек, способный подорваться в любое время и в любом месте, и полететь куда скажут, чтобы устранить террористическую угрозу, и спасти чужие жизни не может быть назван таким словом. И это не государственная прихоть, ведь одно Ксено знал — Как снайпер Стэнли работал не столько по строгому приказу — в силу ранга и статуса мог легко бы отказать — сколько по собственной инициативе. Очевидно об этом Шарлотта не знала, и знать не могла. Паукообразным, многолапым чудовищем, заманившим её, и как Уингфилд догадывался ещё кучу разных персон, которые держали на них со Шнайдером недовольства или затаили обиды, напев и нашептав им на уши оды губительные и обещания манящие был стоящий поодаль, победно ухмыляющийся дьявол в будто-бы-идеально-но-плохо на нём сидящей оболочке человеческой, подмявший под себя всех, кого только мог, дабы своё вершить ложное, неподобное ничему милосердному, правосудие, руки марая чужие, лишь руководя собственными. — Сегодня вы поплатитесь, оба будете отдавать по счетам. А с рук всё сойдет мстящим на этот раз. Тело Шарлотты всё ещё чуть подрагивало, но на крик она более не срывалась, по всей видимости выпустив громкую часть гниющей внутри неприязни. А бояться Уингфилд не перестал. Только мешать со страхом виноватую злость да безвыходность и выходило. Бессилие пожирало, и он уже был готов смириться с тем что скорее всего умрёт, что в лучшем случае не сильно мучительно, но даже разбитое, развороченное его существо отторгало подобную участь, присуждённую не ему только. — Вынужден прервать ваш очаровательный диалог на столь чувственной ноте, Шарли, дорогая. Возник как чёрный, мерзкий гриф, жаждущий полакомиться падалью, с клювообразной улыбкою и бликующим хищно взором. — Был я оповещён, господа, что рыцарь верный короля свергнутого явился безоружным, и отдался в руки недруга с покорностью, а сию секунду под конвоем зорким во владения ныне захваченные ведом, готов пред нами явиться. Певуче провозглашает Васт, развернувшись к темноте лицом, и разведя руки с гипнотической элегантностью, получая в ответ одобрительные, кровожадные овации. И внезапно Хьюстон находится в вакууме, что складывается вдвое каждые две секунды, абсолютно без воздуха и воды в организме, с панически сокращающимся сердцем, и пятикратным миксом всего, что он успел прочувствовать на своей уже пережаренной шкуре за всё это тянущееся резиною время. Он до ужаса хотел видеть Стэнли, находиться рядом, говорить с ним и смотреть в глубину его эмеральдовых глаз, но ни в коем случае не так, не здесь, Бог упаси, не сейчас. Но отведенное время в конце концов растворилось, более отсрочка не затягивалась анакондою вокруг глотки потерпевшего, готовя финальный удушающий. — Будьте добры расступиться, и пролить свет навстречу гостям нашим. А то, не дай Господь, запнется наш служивый, да без надобности бухнется, тут даже сопровождающие его парни радивые могут оплошать. Мах рук — и теперь дальний конец комнаты с массивной железной дверью освещен белым, глаза саднящим ореолом наддверной лампы. А горло Ксено снова окольцовано — рукой и знакомым уже в ней лезвием. С дополнительным источником света Уингфилд видит наконец, что помещение немаленькое, и находится в нём далеко не четверо-пятеро человек. Путь к двери освобождён, но по краям, в полумраке, масса головорезов и хилых мерких дохляков с рожами перекошенными, глазами сумасшедшими. Посмеиваются, трут руки, разминают мышцы. Готовятся. Шарлотта, будто физически ударив Хьюстона одним последним уничтожающим взглядом, ретировала, задержавшись немного Леонарда подле. — Чего это ты в античную поэзию ударился? Совсем от долгожданной встречи крышу сносит? Спрашивает с усмешкою, но слышно в её голосе и искреннее недопонимание, опасение даже. Васт резко, совою голову назад клонит, кверх ногами в Бонни впиваясь взглядом, что теперь выглядел по наркомански жаждущим, и гигантской, зубастой, полумесячной лыбой, будто сочась ядом, капая им отовсюду, особенно с заострённых крестов в ушах, заставляя девушку в спешке отвернуться и отступить в часть собравшейся толпы. — Бинго, душа моя. Историческое событие случается на глазах твоих, на всех ваших! — обвёл он руками себя вокруг. — и о, как это будет элегантно. Ксено не смотрел, не мог от ужаса, но знал, чувствовал каждым кричащим нервом что это чудовище уставилось прямо в место, где должны были быть его, Уингфилда, глаза. И слово, с губ Леонарда слетевшее, пробрало Хьюстона видимой дрожью. Ему казалось, что он вот-вот начнет Васта умолять не показывать, что для него «элегантно». — Так отворите же врата, и явите подсудимого гостя нашего. Васт почти рычал на улыбке, и несмотря на сковавшую каждый мускул панику Ксено устремил глаза вперёд, прямо на начинающее поддаваться в сторону с жутким скрипом железо двери, дышать переставая немедля. Постепенно изо тьмы, что за входом, материализуется три фигуры поочерёдно. Два плащами чёрными и масками лицевыми скрытых, по видимому, охранников, массивных довольно, но, на удивление, совершенно безоружных, и... Усыпанный тёмными, сине фиолетовыми пятнами, по рукам связанный и лишённый возможности видеть тряпкою крепко на глаза повязанной, с губой и носом кровоточащим поверх уже подсохшей бордовой корки, в одной грязной, уже местами рваной майке, и такой же участи подвергнувшихся джинсах, с волосами растрепанными и слипшимися неприятно от крови и чего-то ещё, напряженным, будто натянутая до упора тетива, лица выражением, что видно даже без глаз что завязаны, Стэнли Шнайдер. Ксено давится и пытается глотнуть воздуха, но чувствуется будто по внутренней его глотке прямо в трахею проталкивают силою висящий возле шеи нож, наточенный раз в тысячу острее, и раздвоив где-то посередине, изнутри протыкают оба трепещущих лёгких. А затем круговыми движениями проворачивают, ведь не то что видно, ясно что сопротивления Шнайдер, что был бугаем похлеще своего конвоя, не оказывал никакого. Как только трое остановились посредине недавно проявившейся световой окружности, дверь свирепо лязгнула, заточая в своей холодной, глубокой пасти. — Ну что за приём, что за бескультурье, дайте мужику хоть очи его светлые продрать, да руки размять! — голос Васта внезапно повысился и начал слышимо дрожать, дрожать предвкушением. — Избавьтесь от верёвок и тряпки, поднимите ему веки. Один из маскированных охранников грубым рывком сорвал крепкие верёвочные путы с запястьев Стэнли, затем похожим образом сдёрнул и тряпку с глаз, чуть откинув тем самым его голову вбок. Сфокусировавшись на них рефлекторно, Ксено уже нашёл немедленное взаимодействие. Но это было что-то, что Уингфилд не лицезрел никогда, и даже не думал о возможности такой, или даже о способности Шнайдера подобное выражать. Глазницы были настолько растянуты вширь и округлены, что казались чужими, кукольными, белки даже с расстояния бликали надутыми, алыми капиллярами, а изумрудную радужку не было различить вообще, только трёхкратно уменьшенный зрачок, что беспорядочно трясся, бегая по всей Хьюстоновской форме, и с каждой секундой уменьшаясь все сильнее. Ксено не понимал, чего в этих глазах было больше — панического страха, гнетущей вины, жгучей ярости, или просто растущего, нечеловеческого отчаяния. И Уингфилд не хотел, припадочно отвергал мысль что Стэнли сейчас точно такой же, как и он сам. Беспомощный и запуганный. Что он не выглядит так, будто способен Ксено спасти. — Какие люди, товарищ полковник! Сколько лет, сколько зим... Здравия желаю! Леонард уже подскочил к замершему, примерзшему к грязному полу Стэнли, щебеча приветствия словно сын, наконец увидевший отца, вернувшегося с войны, и хватая его руку, крепко потрясывая. Но любая наигранная иллюзия чего-то дружелюбного растворяется в секунду, которую Васт тратит на выхватывание пистолета из грудного кармана, прижатие дула прямо к ладони ничего ещё не успевшего понять Стэна, чей взгляд с Ксено не срывается, и нажатие на курок. Оглушающий грохот, болезненный полу-крик полу-хрип. Когда-то чёрный как смоль, не успевший отшатнуться охранник справа от Шнайдера стал опалён багром. Шнайдера, что подкосившись, и до хруста сжав зубы, в мёртвой хватке сжимал запястье собственной руки, пока с простреленной насквозь ладони на пол, скапливаясь в густую лужу, обильно сочилась кровь. Вместо крика, ради которого Ксено разжал челюсти и напряг сухое горло, вырвался лишь жалкий задушенный кашель. Леонардо, помедлив пару секунд, двумя поочередными выстрелами всадил ещё две пули обоим по бокам стоящим проводникам в предполагаемую середину лиц, и не дождавшись пока бездыханные тела падут замертво, повалил их пинком, с мертвящим треском раскалывая ступнёй их черепа. — Блядские ничтожества, подверженные слуховому изнасилованию! Я поставил единственное условие — не пересекать разумные границы, и что же?! Безбожно похерили то, чем по праву мне распоряжаться предназначено! — собирая пену у рта и трясясь от переполнения яростью, рычал Васт, с остервенением топча вязкое костно-мозговое месиво под собственной обувью, все больше обволакивая когда-то блестевшие в белом свете гадкой подвальной лампы ботинки в омерзительной субстанции. — Какие же вы везучие, что нет у меня времени и желания придумывать на вас управу должную, так бы на волокна разорвал, бесполезный мусор! Финальным вниз направленным толчком ноги разбрызгивая на небольшую дистанцию смердящую, хрустящую тошнотворно кашу, террорист до треска оружия в одном из кулаков сжимает пальцы, замирая и переставая издавать звуки на пару секунд, вдруг резко разворачиваясь к Шнайдеру, что до сих пор с гримасой болезненной в хвате на вид почти ломающем держал истекающую алым кисть руки правой, и нацеленным чётким ударом в живот заставляя того кряхтя на колени рухнуть. Дышать было неописуемо трудно. Не потому что Ксено задыхался, нет, а потому что вдыхал и выдыхал слишком часто, слишком коротко и хаотично. Будто самого выстрелами прогремевшими прошитого, Хьюстона бросало то в жар то в холод, глазницы горели и словно рвались по краям, желание блевать росло с каждой секундой, с каждым словом выплюнутым Леонардом, с каждым приземлением его подошвы в смесь мягкого мозга и обломков черепа одного из убитых охранников, но даже прочистить и без того пустой желудок Уингфилд не способен был. Душащий страх скаканул в сюрреальный ужас, в ушах гремело, каждая капля крови, с ладони Шнайдера срывающаясяя литрами проливалась на агонически сокращающееся сердце привязанного к стулу в другом конце комнаты. Стоило Стэнли с глухим стуком перед Вастом безвольно преклониться, и Ксено снова пытался выкрикнуть имя его, безуспешно и жалко, закашливаясь страшно, без возможности горло высушенное смочить. — Извиняюсь за столь пакостные действа да речь, но какой адекватный работодатель будет терпеть подобное непослушание? Да что уж там, как ты говорил.. даже «пародия на террориста» не будет поджав губки бездействовать. Леонардо, вставая ровно и осанку фиксируя, окинув брезгливым взглядом туфли свои, прищурясь, поправил галстук, опять звуча непоколебимо-триумфально, возвращая голосу знакомый издевательский подтекст, усиливая его особым образом на повторении произнесённой по телефону Шнайдером фразы, и сверкая глазами возбуждённо. — За свою к тебе внезапную жестокость, если позволишь, объяснюсь. Сводит брови в гневе уже в себе удерживаемом, губы кривит недовольно. — Негоже от приветствия уклоняться. И смотреть на собеседника надо, когда с тобой разговаривают. Или вас, тупоголовых вояк, простому этикету не обучают? Замах, милисекундная пауза — и пинок впечатывается слева в склоненную голову Шнайдера как в мяч футбольный, в сторону её отворачивая, и со рта мужчины выбивая плевок кровавый, вперемешку с чем-то твёрдым, предполагаемо зубом. Ксено дёргает, как эпилептика, будто заехали ему самому прямо по солнечному сплетению. — Декаду целую очей твоих мёртвых не видел, а сейчас они ой какие живые, а смотрят не на меня. Мягко говоря, неприятный факт. Звучит действительно обиженно, затем и вовсе руки скрещивая, и отворачивая лицо драматично, хмыкая по ребячески обозлённо. Уингфилд мало слова его понимает, но каждое холодит как сорокаградусный мороз. — Думы мои последние годы лишь твоя морда и занимала, Шнайдер. Неправильно не пойми, не сочти за признание какое, я тебя всем собой презираю, но не утаю... Мечтательно почти вздыхает, но немедля контрастирует хищническим прикусом губы нижней, филином назад на Стэнли голову проверчивая. — Грезил я, когда смогу своими глазами увидеть тебя в тупике, без выхода и выбора, поглощённым отчаянием и виною. Мурлычет убийственно, голодно, утомленным ожиданием львом истощённым, поддевает и приподнимает голову Стэнли за подбородок носком ботинка словно псину, скалясь победоносно, убивая в Хьюстоне последние отголоски чего-то здравого, заливая пробелы едва существующие всепоглощающим террором. — Как долго я томился, — удар другой ногою, болезненный кашель, — Сколько времени и сил убил на подготовку, — повторение действия, более хриплый, острочувственный звук, — на какой тонкой нити держался, еле не падая в пучину безумия. Васт подаётся вперед, полуприсаживаясь, дабы на одном уровне оказаться с преклонённым Стэном, и в кулак собирая клок потемневших уже от грязи и крови волос когда-то пшеничных, оттягивая голову Шнайдера лицом кверху. Изо рта того тёмно-багровая жижа струится, черты исчерчены бороздами и следами глубоко синими, с оставшимися кусками того, что к коже бивших ботинок прилипло. Но зауженными болезненно глазами с веками и бровями дрожащими Стэнли находит вражеские, дыша редко, задушенно, но слышимо из себя выдавливая: — Пусти... Пусти его... Я не уйду.. Никуда не уйду, клянусь, ничего уже не сделаю.. Только не заставляй.. Не заставляй его смотреть. Ксено слышит Стэнли. Ксено видит его. И это он, без сомнения это он и есть, но всё, каждая частица в Уингфилде отрицает в его голосе тряску нервозную, выражение смиренное на опухшем и искалеченном лице, отсутствие любых попыток противиться и даже реагировать на принимаемое насилие, вину, источаемую им, и готовность понести наказание, принять наихудшую участь, а главное, единственное желание и стремление — Избавить Ксено от пытки свидетельства над ним расправы. Поезд панического, резкого осознания сносит Хьюстона одним скоростным, размазывающим рывком, отдаваясь невозможной, жующей медленно и пожирающей с жадностью слабого, уже израненного до полусмерти Уингфилда болью, которую обработать, не то что с нею бороться, неподвластно воле смертного. Этот монстр собирается убить Шнайдера. Наистрашнейшим образом. На его, Ксено, виду. В глазах на пару мгновений становится темно от нахлынувшей смеси отторжения, ужаса и сумашедшей муки. Такое просто не может быть реальностью. Слишком бесчеловечно, слишком ужасно, слишком больно. Что-то за гранью даже самого кошмарного сонного паралича. Леонардо на момент замирает, глаза щуря и бровь поднимая неверяще, словно воспринимая мольбу жертвы своей как шутку, а затем фыркая, и не разжимая руки в волосах Стэнли, разражается оглушительным, дьявольским хохотом, что потрясает всё его тощее тело, и заставляет итак напряженного каждым мускулом Ксено съёжиться ещё сильнее. — Ой, ха-ха, прекращай комедию ломать, Шнайдер, иначе я тебе преждевременно язык вырву! Заливается он, руку с пистолетом в живот вжимая, а голову в плечи дрожащие, что ходуном ходят от смеха. — Не уйдет он... Заявляешь о моей некомпетентности? Я по твоему, за десять лет не смог избавиться от всех возможных путей побега из подобного-то места?! Ха-ха-ха! Без осторожности и милости мотая голову Стэнли по всем возможным траекториям в приливе энергии расмешённого, Васт всеми силами пытается подавить настойчиво рвущиеся наружу ухахатывания ещё где-то полминуты, прежде чем внезапно в прежнем положении зафиксировать удерживаемого, и замолкнуть как по щелчку переключателя. — Насмешил. А теперь к яви. Подносит своё лицо близко к на полу сидящему, с пустым, проедающим насквозь взором, понижая собственную громкость до шёпота призрачного, но по стенам скачущего гулко, как вынесение финального приговора, забирающего любую надежду на амнистию. — Я никого отпускать не собирался изначально. И ты знал, и все же чего-то да ждал от меня, инстинктивно-человечески. Но я опять же, для слабопамятливых, разъясню. На такой же дистанции, с места не сдвигаясь, Леонард механически клонит голову назад, но зрачки его, полностью радужку сожравшие, и оставшиеся орбитами чёрными, даже не дрогают, в отличие от трепещущих, мечущихся практически по всему белку, Шнайдеровых. — Я смотрел, и он будет. Произносит будто вовсе рта не открывая, но реплика как звон кладбищного колокола гремит в уже на половины неровные расколотом Ксено. Уингфилд не хочет этого. Нет, не вынесет. ОН ЭТОГО НЕ ВЫНЕСЕТ. Но палач безжалостен, и экзекуция состоится. И быстрой она не будет. В манере своей не меняя расположения ни одной части тела кроме необходимой, Васт возвращает пистолет в карман пиджака, а назад руку ведёт не пустую, а с крохотным, но острым даже на вид перочинным ножом. Чуть поворачивает голову Стэнли для удобства, и как в масло лезвием входя, не давая тому и дёрнуться, проводит прямую от скулы к середине щеки, с которой неспешным, чисто и чарующе багровым водопадом стекает кровь. Зажимая орудие между средним и безымянным пальцами, Леонардо, едва надавливая, ведёт подушечкой большого по контуру начерченной линии, собирая вытекаемое в идеальной пропорции, без промедления перенося жидкость на кончик высунутого языка, тихо, не меняясь в лице, распробывая, а затем кривясь отвращенно, выпуская пряди из своего хвата с брезгливым отбрасыванием головы Шнайдера от себя. Встает, выпрямляется, шоркает пальцем ещё чуть розоватым о край рукава небрежно, и глядеть вниз не перестаёт, лишь только щурится больше. — Омерзительно. Ты даже на вкус сейчас убогий. — жмет челюсти друг против друга до желваков проступающих, и низит голос. — Но всё равно на меня похож. Фу. Ксено улавливает их с обеих сторон. Резкий, короткий вдох, что сигнализирует попадание, попадание, что ярко отдалось и в нём самом, и рваный, пусть и менее слышный, но выбешенный выдох, будто от одинаково приятного рикошета. — Друзья мои! Вы долго хранили терпение. Провозглашает Васт, полупируэтом к толпе поворачиваясь, и руки разводя словно главный священнослужитель самой жуткой, пакостной подпольной секты, готовящейся совершить жертвоприношение. И кажется, что каждый присутствующий кроме Хьюстона со Шнайдером немедленно запах убийственным энерго-напряжением. — Настал час обетованный! Пришло время. Пора начать пир. Пространство вокруг разразилось гиеноподобным улюлюканьем и одобрительными выкриками, а к горлу Ксено подкатил валун гигантический, царапая стенки, и блокируя последнюю возможность попадания в дыхательные пути кислорода. Нелюди, вокруг него собравшиеся, даже внимания не обратили на безвременную кончину двух своих предполагаемых товарищей. Им было всё равно, и они желали бойни, в которой не получат сопротивления, растерявши всё человеческое коим когда-либо обладали, оставив лишь жажду мести и насилия. Леонард прошёл вперед, сквозь ещё не сомкнутый людской корридор, вынимая по пути из кармана брюк зажигалку, и выуживая единственную сигарету, подпаляя её, и развязанно закуривая. — Развлекайтесь, ребята. Только опять же прошу, без переусердств. Времени вам пока не докурю. Машет рукою, даже назад не воротясь, отдавая сигнал к действию, но в последний момент ладонь поднимая в останавливающем жесте, и злорадно, сумашедше на Унгфилда уставясь. — Последнее — и важнейшее. Характерно складывает средний и большой пальцы, обнажает зубы в оскале, прикуся свою сигарету. — 𝑬𝒏𝒕𝒆𝒓𝒕𝒂𝒊𝒏 𝒐𝒖𝒓 𝒅𝒆𝒂𝒓 𝒅𝒐𝒄𝒕𝒐𝒓. Щелчок, как нажатие на огромную, красную кнопку. И взрыв из звуков — кровожадно-радостные крики, рык, смех, топот с гомоном и толканием, и через пару секунд — глухие стуки и удары, звон металла, ярые, непрекращающиеся подначивания, и то, что Ксено, несмотря на ужасающую какофонию, слышал всего яснее — хрипы, кашель и шипение, иногда переходящее в полувскрики, рассекающие его ушные каналы, создавая ощущение кровотечения. Хьюстон непроизвольно крепко зажмурился, мотая головой отчаянно из стороны в сторону, отказываясь наотрез смотреть на то, во что до сих пор не мог до конца поверить. За всю жизнь свою он никогда даже мысли допустить не мог, что такого терминатора как Шнайдер, такую гору непоколебимую, что одним взглядом был способен уничтожить, будет низвергнут и унижен образом подобным, никак своим мучителям не препятствуя, и причиной тому станет он, Ксено, собственной персоною. — Чего глазоньки захлопнул, Уингфилд? Смотри давай, иначе я сию секунду ему свинца в череп всажу. Полурык террориста слышится где-то из-за спины, и в момент Хьюстон чувствует на волосах своих крепкий, болючий хват, служащий элиминаций любого движения. На угрозу тело реагирует само, и глаза Ксено распахиваются до предела, и только стоит ему зрение сфокусировать, как на руке, на голове его сцепленной, будто вырастают пикообразные когти, пробивающие череп, и до того как Уингфилд осознаёт, он кричит, горло разрывая болью ослепляющей. — Прекрати! Воет умалишённым животным, глазами следя за каждым приземляющимся на лицо и уже голую, избавленную от изорванной майки грудь Стэнли кулаком, ступнею, палками разными, кусками арматуры, за сверкающими будто вспышки наточенными лезвиями, секущими и рвущими уже почти везде посиневшую кожу, превращая обширные её участки в кровавое марево, за горящими спичками, лучинами и бумагой, которыми тыкают везде где только достанут, обжигая и обугливая, за летящими на адской болью перекошенное лицо плевками, на льющийся прямо в свежие, открытые раны спирт и прочие жидкости, за каждым вырванным с корнем и без или выбитым прямо из в крике раскрытого рта зубом. У Ксено кружится голова, раскалывается агонией панической, каждый мускул напряжён будто собирается рвануть, горло скребёт и жжёт, каждое нервное окончание словно пытается сбежать из тела, превращённого в преисподнюю, что будто чувствует всё, каждый болевой импульс, что сейчас испытывает погребённый под непрекращающимся потоком изощрённого, монстрического насилия Шнайдер. — Какова красота. Я будто на балете Чайковского. Или на свершении наказания народом недруга ему ненавистного. Скажешь, нет между этим никакой связи? Возможно. Но есть одна схожесть — будоражит чувства. Хриплый, мерзопакостный полушёпот прямо у своего уха, и терпкий табачный запах вырывает из Уингфилда замученное скуление, но он не может даже на миллиметр себя отдёрнуть от этой химеры Цербера с Аидом, что с намеренными задержками, но острыми, мощными тыками в спину толкала его к краю, за которым отсутствовала вменяемость, также как от зрелища пред собою. — Больно тебе, да? Больно, а ведь ты сам виноват что своевольно себя с ним связал, сшился с ним намертво, не подумав как невыносимо будет эти нити рвать. А ещё больнее осознавать, что когда всё будет кончено, то будет кончено навеки, и кончено вот так. Ксено не боялся боли. Боль была неотъемлемой частью человеческого существования, натуральным физиологическим и психологическим процессом, и неважно какая, с ней он умел справляться, обходить, избегать, или игнорировать. Как бы настойчива не была боль, Уингфилд был упрямее, изворотливее, выше её. Иногда, влекомый, он шёл навстречу, очарованный природой боли, желая изучить, экспериментировать, и взглянуть на результат, позволя себе нездорово ею насладиться. Боль его не пугала. Собственная и не только. Даже вызывала чувство трепета и интереса. Но то, как Стэнли сейчас крючился и давился гортанными звуками, из него выбиваемыми, терпя и принимая каждый удар, пытаясь в парусекундных перерывах найти заплывшими, красными глазами его, имя выхрипеть безуспешно, хоть как-то до Ксено дотянуться, хоть чем-то с ним связаться, крушило, растаптывало, размалывало в алгии бьющийся фарш. Леонардо говорил подлинно, собственноручно кидая Уингфилда в не переставающую скрежетать чудовищно мясорубку. Больно. Невыразимо, непереносимо больно. И страшно. Страшно до безумия, расщепляющего на волокна, заставляя пройти за умопомрачительно короткий отрезок времени все круги ада, протаскивая к окончанию, что страшило хуже всего, и сулило неподвластную описанию болезненную кульминацию. — А знаешь, что ещё кончено? Дым, выдыхаемый прямо в лицо, ноздри и приоткрытый рот, забывшие о потребности втягивать кислород, и горящие теперь ещё и от табачной терпкости глаза, мешается с подступающей пеленой безумия, и Ксено хочет вырвать свои уши со всем что заставляет их функционировать, только бы не слышать шепотливо-рычащий голос Васта, ярко выделяющийся даже на фоне этой симфонии потусторонней, загробной. — Моя сигарета. Проговаривает почти по слогам, смакуя то, как с каждым Уингфилд производит жалкую попытку дёрнуться. Затем гремит выстрел — в потолок, судя по звонкому, но короткому металлическому хлопку, после которого как по нажатию кнопки замолкают все звуки насилия, оставляя только громкое, хрипящее дыхание жертвы, периодически прерываемое задушенным кашлем. Теперь Стэнли для Ксено полностью открыт — избитый, изрезанный, извороченный, переломанный в пальцах и других не жизненно важных местах, частыми местами обожжённый, грязный, жутко окровавленный, дёрганный, измученный, но ещё живой. Очевидно, что живой, ведь убивать его запретили. Тот, кто желает сделать это сам. Дымка в глазах обрастает осколками, тыкающими поверхность глазного яблока. Стэнли прямо на него смотрит. Постоянно расфокусировывающимся от непрекращающихся приливов слепящей, с ума сводящей боли, залитым многочисленными кровоподтёками, но таким за Ксено испуганным, переживающим, отчаянно-виноватым и беспомощно-самоненавистным взглядом, что будь он способен, Уингфилд бы разрыдался. — О силы Всевышние, во что вы, ребята, его превратили.. Леонардо высвобождает волосы Хьюстона из фиксирующей намертво хватки, позволяя голове того дёрнуться, лишь для того чтобы затем вновь зависнуть, устремя глаза уже окаймленные алым к жалко пытающемуся хотя бы немного воздуха пустить в трепещущие лёгкие Шнайдеру. — Да вы добрую его половину функционала лишили. Скользит практически вперёд, руки заведя за спину чуть помедлив, и останавливаясь от Стэнли в сантиметрах, оценивающим взором того одаривая, и показушно губы кривя, втирая в едва вовремя закрытый Шнайдеров глаз догорающий окурок, после очищая собственные пальцы от пепла, грубо зарывшись в волосы шипящего болезненно мужчины. Сердце Уингфилда стреляюще сжимается. Ещё и довольство безумное в голосе терорриста словно начинает сдирать с Ксено кожу. И всё что он может сделать — в очередной раз закашляться охрипше. — Возьми хоть руку правую. Продырявлена, пальца неломанного нет, течёт и течёт с неё кровища. Совершенно недееспособная штука. Проговаривает каждое наблюдение нарочито громко и чётко, смакуя все подфакты. Головой мотает в очередном акте театральном, и цокает неудовлетворенно. — И вот зачем она нужна, скажет мне кто-нибудь? М? Через оба плеча бросает притворски-вопросительные взгляды на замершую в исходном положении аудиенцию, якобы ожидая ответа, но на деле просто разыгрывая ещё одну прелюдию к следующему выворачивающему номеру этой дьяволом писанной цирковой программы без каких-либо антрактов. — Вот и мне думается, что незачем. Отвечает Васт сам себе, с тихоньким посвистыванием из брючного кармана вынимая аккуратно сложенные перчатки резиновые, белоснежные, контрастные ужасно в сравнении со всеми остальными на нём сейчас присутствующими мрачными цветами, и обтягивает ими свои костлявые ладони с фалангами, после сжимая-разжимая поочерёдно руки на медицинский манер. — Инструмент, пожалуйста. Руку выставляет, ожидая секунд пятнадцать, пока в неё не вкладут до блеска начищенную и наточенную пилу мелкозубчатую, по размерам едва уступающую японскому мечу-катане. Внутренности Ксено безжалостно скручивают, выжимая из них всю скопившуюся жидкость, и посылают её наверх по пищеводу. О Господи, пожалуйста, нет. — Поскольку я в молодые годы получил медицинское образование, пусть и не совсем дотошное, но приличное, как я считаю, диагностирую — необходима немедленная ампутация. Голосу придает специально врачебный акцент, умудряясь как-то завуалировать собственную нетерпеливость и уже накатывающий кайф от одного лишь собственноручно поставленного «диагноза» и направления на подобную процедуру. — Проведу операцию я соответственно, ибо в этой комнате кроме меня и доктора Уингфилда специалистов в данной области не имеется, а наш добрый док не в состоянии сейчас даже в руках удержать инструмента. Скрипит пальцем в резине по гладкой поверхности стали, затем демонстрационно вертит пилою перед лицом Стэнли, что зашуганно пытается назад отползти, лишь плотнее упираясь в холодную стену. — Абсолютно стерильно, риски схлопотать заражение крови отсутствуют. Заверяет Васт бодро, но быстро возвращается в обыденную маниакальность, поднося орудие к себе зубцами вверх с широкой, противной ухмылкою, и задумчиво разглядывает каждый, непринуждённо продолжая: — Но ты сам должен понимать, что у нас тут господствует минимализм — никаких обезболивающих, и уж тем более наркозов. Хотя сомневаюсь, что для такого крепкого, волей сильного парня как ты это будет проблемой являться. Развязанно жестикулирует, и два с боков подскочивших в ту же секунду бугая подхватывают Стэнли и ставят на ослабшие ноги, растягивая правую руку подставляюще. Леонард достает со второго кармана дешевую, простецкую медицинскую маску, и прячет под нею свой ужасающий оскал, поправляя после перчатки и разминочно хрустя шеей. — Придётся потерпеть, Шнайдер. Сможешь ведь? Сможешь. Стэнли резко вдыхает и ширит глазницы, а Ксено слышно сглатывает, чувствуя как в каждой клетке его тела моментально меркнет жизнь. Леонардо хватает Шнайдера за локоть, будто держа бревно, и шоркающим вперёд направленным движением рвёт металлическими острыми треугольниками на части конечности у плеча кожу, вгрызаясь в открывшуюся рану возвратным движением, а затем повторяя цикл, распиливая наживую мышцы, волокна с плотью, и вскоре врезаясь в кость. Стэнли взревел от дикой боли, оглушительно, хрипяще и сумашедше, мотая головой во все стороны как одержимый. Свежая, однородно багровая кровь хлынула фонтаном из всё растущего разреза, окропляя самого истязаемого, его хирурга-мучителя, что с усердным остервенением вгонял пилу в твердую костную ткань снова и снова, и двоих удерживающих Шнайдера людей, отвернувшихся от леденящего зрелища, спрятав лица. Стэнли выл разрываемым на куски тигром, срывал итак уже истерзанное криками горло, распахивая истекающий, на четверть беззубый рот, производя что-то походящее на попытки вырваться, прекратить эту нечеловеческую муку. А на Уингфилда будто обрушился всеобъемлющий поток кипящей, плюющейся лавы, заливаясь в каждую открытую дыру, и выжигая насквозь, принося за собою неописуемое, расчленяющее безумство. — СТОЙ, ХВАТИТ, ПЕРЕСТАНЬ, ОСТАНОВИСЬ!!! Вскричал, взмолился Ксено, до хруста и болезненных растяжений раскрывая челюсти в отчаянном вопле, теперь уже всеми данными адреналином силами стараясь из путов себя выдернуть, дергаясь и извиваясь, каждой частью тела порываясь вперед. — УМОЛЯЮ, Я УМОЛЯЮ, ОСТАНОВИ ЭТО!!! Было больно везде. Везде где только могло быть, лишало всякой человечности, оставляя только эту убивающую, кошмарную боль и бесовской ужас. Выкрики и мученический ор смешивались, порождая адовую помесь истерии, безумия, и жестокости без конца и края. — Уингфилд, чего это ты так пасть свою нараспашку раскрыл? Голодающий больно? Сипит-хрипит Леонардо сквозь пропитанную чужой кровью маску, брезгливо-небрежно отбрасывая куда-то в темноту рвано отделённую от тела только что умучанную конечность,и полуповорачивая голову на содрогающегося в агонии Ксено, сверкая побордовевшими, ежесекундно меняющими размер зрачками. Шнайдер, каким-то чудом до сих пор оставаясь в сознании, часто и громко дышит, сопровождая каждый вдох-выдох чем то походящим на хлюпающее скуление, сверля идеально округленными по мученически глазами место где ранее была его рука, а сейчас не осталось и малюсенького обрубка, лишь непрекращающийся, густой алый водопад из точки предполагаемого стыка основного туловища с плечелопаточным суставом. Зверская, непостижимая безжалостность. И Хьюстон боится как никогда ранее. Его мутит от ужаса. Но он не может уже заставить себя сидеть безмолвно и недвижимо на месте, смотря как Стэнли превращают в изуродованный полутруп, не встречая сопротивления и подвергая того все более изощренным пыткам. — Ты.. Безумец, психопатичное чудовище.. Почему?! Давится словами, выплёвывает все, чем сейчас пожирается - агоническая боль, исполняющий каждую кричащую частичку ужас, беспомощная, жгучая ярость, безвыходное, тупиковое отчаяние, и добивающее абсолютное непонимание. — Ох, действительно, прошу меня простить великодушно! Ты же пусть и мой заложник, но заслуживаешь человечного обращения. С отдышкой отвечает Васт, то ли своеобразно на мольбу-вопрос отвечая, то ли совершенно её игнорируя. — У тебя же ни крошки, ни росинки во рту не было больше девяти часов уж точно! И я, забывшийся идиот, бездумно этот факт проигнорировал. Смеётся неловко, будто извиняется, и отскакивает в сторону, шушукаясь с кем то из толпы почти по комичному, через минуту возвращаясь с поблескивающей позолотой десертной ложечкой. — Но благодаря наиудачнейшему стечению обстоятельств, этот косяк легко исправить! С по актерски улыбающимся взглядом, энергичным кивком головы, и голоском как у ведущего паршивых детских шоу, Леонардо впечатывается ладонью в кровавой в перчатке Шнайдеру в лоб, фиксируя его подрагивающую голову на месте, мастерски крутя изысканный столовый прибор пальцами свободной руки. — Ведь по счастливой случайности, я обладаю вкуснейшим деликатесом, готовым к сиюсекундному потреблению, коим я счастлив буду тебя попотчевать! Внезапно переходит на рык на последнем слове, и прежде чем осознание врезается Ксено в затылок наточенной пикой, террорист будто отрепетированным комплексом движений вгоняет под правильным углом в обожённую недавно останками сигареты глазницу Стэнли ложку, поддевая глазное яблоко, и мастерски, сохраняя шарообразную форму, его выковыривает с мерзким, склизким звуком, а затем и удушенным, бессильным криком Шнайдера, чей зрачок нетронутого глаза закатывается в череп от интенсивности болевого шока. Ксено парализует. Он понял, что эта больная в худшем смысле этого слова тварь имела ввиду под "деликатес" и "попотчевать". Но именно в этот момент его истерзанное нервным припадком тело отказалось хозяину подчиняться. Совсем. — Открой-ка свой ротик, летит самолётик! Рявкает Васт, оказываясь вплотную возле зависшего Хьюстона точно с помощью телепортации, резко утягивает итак висящую свободно челюсть вниз, впихивает чуть ли не в горло Ксено наполненную ложечку ,и, оставив содержимое в его рту, с силой захлопывает рот Уингфилда, не давая возможности разжать челюстей. Мертвящая тишина на пару тянущихся мгновений возвращает себе господство над окружающим пространством, пока Ксено не приходит в себя от ощущения как что-то слизистое и сопливое, солёно-горькое, с ярко выраженным металлическим привкусом, медленно, с задержками катится вниз по его глотке, в процессе растекаясь чем-то похожим на мокроту, и направляясь в пищевод. Глазное яблоко Стэнли. Ксено его проглатывает. Благодаря чужой цепкой хватке, выплюнуть или прокашляться возможности нет. И наконец, долго державшийся организм не выносит этой противнейшей, отвратнейшей последней капли. Тело Хьюстона предупредительно сотрясается с горловым звуком, сигнализирующим протокол самоочищения, и Леонардо отдергивает руку, делая широкий шаг в сторону. Пара секунд, и Ксено, скорчившись в три погибели, орошает собственные колени, пол под ним, и края сидушки стула смесью крови, слюны, желудочного сока и желчи, издавая омерзительное, булькающее кряхтение и удушаемый кашель. В глазах стоит кромешная темень, беспрестанно озаряемая слепящими вспышками, наворачиваются жгучие слезы, падающие и мешающиеся с рвотной субстанцией. Сознание то отдаляется, грозя забытьем, то резко ударяет куда-то в темя, усиливая рвотные позывы, уже длящиеся добрые пару минут. Финальный полу-кашель полу-всхлип, и Уингфилд наконец опустошает себя полностью, крупно дрожа, хрипя горящим, перекрученным горлом, и давясь жидкой солью, сочащейся из белеющих обзором глаз. Сейчас отключится. Нет, умрёт, сейчас точно умрёт. Несправляющееся со всем что на него было повешено сердце долбит так, будто через мгновение разорвется или пробьет грудь насквозь, черепная коробка пульсирует как от многодецибельного, пропущенного через громадную колонку зацикленного, тяжело-металлического аккорда прямо в ушные раковины, каждая мышца в теле обмякает, тошнота не прекращается. — Ксе.. Ксено! Голова вздергивается сама собой, глаза пытаются видеть сквозь толстую пелену и постоянную смазанность. Как вообще Уингфилд понял его? Как разобрал имя своё в этом сдавленном, сорванном, осипшем, ничем не похожем на человеческую речь звуке? Пусть Ксено не видит ничего пред собой кроме размытого, переосвещенного пятна даже не походящего на силуэт, пусть слышит только отголоски продолжительных, хлюпающе-хрипящих, трясущихся вздохов и болезненных стонов, понимание горит в его загнивающем мозгу тёмно-кровавой, неоновой вывеской - Стэнли тоже вот-вот погибнет. Уже даже должен был, гораздо быстрее самого Ксено. Но держится. Хватается за последние, едва осязаемые кусочки жизни. Потому что не позволяет себе умереть перед Ксено. Уничтожить его своей смертью. — Стэн.. Он всхлипывает. Беззвучно и разбито. Ксено не боялся смерти. Смерть являлась естественным концом для любого живого существа. Никто и ничто не могло избежать её, скрыться от цепкого, вечного объятья небытия. И кому не как квалифицированному, дипломированному доктору биологических наук об этом знать. Единственное неизменное окончание жизни - смерть. Она имеет миллионы причин, миллиарды форм, зиллионы обличий. От мирной, спокойной и своевременной до непостижимо жестокой, жуткой, болезненной, несправедливой и внезапной. Она всегда рядом. Стоит и ждёт неизвестно чего. И никогда нельзя точно предугадать как, где, каким образом, в каких обстоятельствах она тебя настигнет. Смерть самым наипрямейшим способом непредсказуема. Уингфилд по высокомерию и глупости думал что можно быть к ней готовым. Считал, даже был уверен что он готов. К своей, к чужой, не имело значения. Клялся самому себе в верности своему хладнокровию и принятию смерти когда и как бы она его не застала. Ибо от неё не уклониться. Раз неизбежность очевидна, смысл её отвергать и страшиться? «Умру я, умрут те кто вокруг меня. Это не предотвратимо, никакая самая высокотехнологичная, продлённая искусственно отсрочка не избавит от ухода из жизни, и вообще, случай убивает без предупреждения. Все мы умрём, неважно как.» В этом он был абсолютно прав. Но фатально ошибался в нескольких вещах, скомбинированных в одну. В собственной готовности умереть в любое время любым образом, и тем более принять смерть человека близкого, особенно такую. Ксено всю свою жизнь не боялся смерти. Как учёный, как друг военного кто мог погибнуть в бою когда угодно, как человек. Как и боль, смерть порой манила его. Своей абстрактностью, неизбежностью, неизведанностью и своеобразной красотой. В какие-то моменты он мог заявить что дивился, и даже восхищался смертью. Но прямо сейчас, прикованный к этому блядскому стулу, покрытый собственной рвотой, истощённый физически и психически, увидевший и прошедший затхлейшие и ужасом с мукой пропитанные части преисподней, осознающий что вот она, смерть, самая худшая что могла его постигнуть, мучительная и несправедливая, ещё и не только своя, Ксено боялся этой самой смерти больше всего чего только возможно. — Близится конец акта. Нет, конец спектакля. Замогильно спокойный голос террориста как удар в гонг. Чёткий и различаемый. Оглушительный. — Я роль свою, самим себе собою же дарованную, отыграл блестяще. И я доволен. Тихий, умиротворенный смешок словно вернувшимся лезвием по ушным каналам. — Пора заканчивать. Но дарована эта честь не мне. Ксено вдруг видит. Видит всё, до каждой малюсенький детали. И слышит. До каждого скрипа и шороха. Изорванный, истерзанный почти в клочья Шнайдер стоит от Хьюстона в двух шагах, на расстоянии вытянутой руки. Удерживается на ногах за загривок кем-то стоящим позади. Покрытый ранами, ожогами, синяками, кровью, грязью, пеплом, слизью и другими жидкостями и травмами. Без правой руки, начиная с плеча. С зияющей дырой вместо одного глаза, худо-бедно прикрываемой трясущимся веком. Второй, уцелевший, распухший по краям и залитый кровоподтеками, направлен вперед. На Ксено. Зрачок дрожит. Очертания губ едва понятны, погребённые под засохшей багровой каростой, что омывается свежей алой густотой. Но они дрожат тоже, отделённые друг от друга. Полная мясных, лишённых кожи участков грудь вздымается и опускается в рваных попытках поймать хоть немного кислорода. Уингфилд более не слышит своего колотящегося сердцебиения. Но улавливает слабые, сбивающиеся, редкие удары его сердца. Они затухают. И каждый наточенной иглой пронзает что-то нематериальное в Ксено, но приносит неистовые страдания. — Ты на пределе, я посмотрю. Леонард, без маски и перчаток, со сложенными за спиной руками, ледяным взглядом направленным в никуда, и чуть видной, но такой пронзительной, ликующей улыбкой, стоит слева от Стэнли. — Смотри, он тоже. Но ему явно больнее чем тебе. Произносит спокойно, но с убийственным упрёком. Зрачок израненного уменьшается, а пара стуков в его груди бьют громко и быстро, друг за другом. Дыхание на долгий миг прекращается. А в Ксено будто прилетает пушечным ядром. — Он настрадался многократно больше твоего. И вина в этом лишь твоя тоже. Зрачок Стэнли трясется сильнее. Как и он сам. Сердце начинает отчаянно барабанить по рёбрам. — А теперь он умрёт. От муки и в агонии. Из-за тебя. Челюсти сжимают оба. Оба до хруста. — И ты не смог ничего сделать. Ни помочь, ни тем более спасти. Ты жалок. Зрачок Шнайдера превращается в точку. Громкость биения сердца растет в геометрической прогрессии. Зрение Уингфилда чуть плывет и жжёт. От слёз. — Но осталось кое-что, что ты можешь сделать. Васт берёт целую, левую руку Стэнли, и вкладывает в неё свой пистолет. Позиционирует пальцы, указательный на курке. Укрепляет хват. — Избавь его от свидетельства твоей кончины. От этого нескончаемого ада. Сделай то, что когда-то без колебаний сделал я. Левой своей рукой вытягивает руку Шнайдера вперед, фиксирует на месте. Дуло висит в сантиметре от лба Ксено. Два сердца одновременно срываются и затихают намертво. Леонардо подносит губы вплотную к уху Стэнли, искривляет их в демонической ухмылке. Шепчет, но так чтобы его прекрасно слышали. — Убей его. Обе глазницы Шнайдера, пустая и полная, распахиваются невообразимо широко. Уингфилд практически буквально леденеет, нефизически стремительно уносясь дальше темнейших и пустейших границ всего сущего. — Нажми на курок насчёт пять, или я вырву ему трахею голыми руками. Попробуешь провернуть что-то - Уингфилд всё так же умрёт, но болезненнее раз в десять. Леонардо говорит мощными, глубокими ножевыми. Говорит чистую правду. Пистолет в руке Стэнли видимо дрожит. По уголкам глаза собирается жидкость. Колени подгибаются, но он не может упасть. — Начинаю отсчёт. Взор Васта пылает синим. Загробным. Финальным. Он прожигает Ксено насквозь, испепеляя как тончайшую бумагу. — 𝐎𝐧𝐞. Ксено не боялся боли. Но был ею уничтожаем уже по ощущению целую бесконечную вечность. И был раскрошен, раздавлен с ней пришедшим разделывающим на нескончаемые части ужасом. Было невыносимо больно, и от этого страшно. — 𝐓𝐰𝐨. Ксено не боялся смерти. Но перед её лицом он упал на колени и согнулся под её давящим, не оставляющим возможности отступить и убежать, вдавливающим в ничто гидравлическим прессом. Ксено не хотел умирать. Не хотел чтобы умирал Стэнли. И смертей их боялся. — 𝐓𝐡𝐫𝐞𝐞. Ксено это не отвергал. Но как оказалось, лишь внушил себе иллюзию своей способности и силы на это. Взял на себя гораздо, гораздо больше чем мог. Ошибся. Множественно. Сейчас он не мог принять произошедшее, происходящее, и грядущее. — 𝐅𝐨𝐮𝐫. Ксено даже ими восхищался. Но не имел даже приблизительного представления о их подлинном могуществе и ужасе, пока не прожил всё сам. В этот самый момент он всеми частями тщательно переломанного себя ненавидел боль и смерть. — 𝐅𝐢𝐯𝐞. Пистолет дрожал весь отсчёт, с каждым последующим интервалом все сильнее и сильнее, до металлического шороха и звона. Глаз Стэнли наполовину заполнился водой, что шла рябью и колыхалась, но оставалась в пределах глазницы. Всё его тело трясло как от землетрясения, но он не мог ни дёрнуться, ни отстраниться, ни перенаправить оружие. Уингфилд не уводил собственного панического, переполненного ужасом и мукой взгляда с лица Шнайдера, лицезрея лишь отражение того, что кромсало его самого изнутри. Он слишком ясно понимал что Стэнли не сможет его застрелить. Но и не застрелить не сможет. Последняя отсчитанная цифра повисла над ними смыкающейся пастью, на этот раз в летальном, последнем выпаде. — Я не буду долго ждать. Лапища Леонардо на запястье трепещущей руки Стэнли сжалась ещё туже, давая понять что если действия не будет со стороны жертвы, оно в умноженном размере последует от браконьера собственноручно. В миг, как по щелчку, Шнайдер перестает трястись, дышать, и полностью замирает. Ксено рефлекторно застывает следом. Горячая, но одинокая слеза увлажняет небольшой участок засохшей кожи и растворяется в ещё свежей, открытой ране. Зрачок Стэнли увеличился, веко чуть призакрылось, и Ксено чувствует что весь он, осязаемый и неосязаемый, немеет, как только в распадающемся со скоростью что быстрее тьмы и света, сознании регистрируются теперь видимые губы Стэнли, изображающие горестную, лишённую жизни, изничтоженную улыбку, затем безмолвно произносящие: — Прости меня. Прощай. Он оттопыривает пальцы руки в которой находится пистолет, и одним движением прокручивает его, останавливая большим, теперь упёртым в спусковой крючок, тем самым направляя дуло ровно в противоположную сторону. Прямо на себя. И за эти пол секунды мир вокруг Ксено, всё когда-либо им познанное и увиденное раскалывается с глушащим всё и вся звоном, а эпицентром становится его рассыпавшееся в прах сердце. Губы Стэнли движутся ещё один последний раз, но он продолжает смотреть перед собой. — I love you. Гром выстрела отдается невырвавшимся криком. 𝐀𝐧𝐝 𝐞𝐯𝐞𝐫𝐲𝐭𝐡𝐢𝐧𝐠 𝐩𝐞𝐫𝐢𝐬𝐡𝐞𝐬 𝐢𝐧𝐭𝐨 𝐭𝐡𝐞 𝐯𝐨𝐢𝐝.