𝐂𝐨𝐮𝐧𝐭𝐝𝐨𝐰𝐧.

— Greetings, Stanley, you heartless bastard. Все лейкоциты, эритроциты, и тромбоциты за компанию, как по щелчку пальцев в замедленном действии приобретают в качестве аксессуаров ионы металла, какого именно, по растраханным самоощущениям не поймешь. Каждый малюсенький капилляр в теле, по крайней мере, так кажется Ксено, расширяется и напряженно пульсирует. Упаси Гарвей, неужто ему под шумок начали внутривенно вводить жидкий феррум? Холодный, плотный, распирающий. А, пардон, нет. Ошибочка разыгравшегося псих-восприятия. Это всего-то навсего тишина. Злоумышленно пьянящая, тяжеленная, как пять тонн ебучего титана, тишина. Ожидаемо, да. Но ожидание с реальностью Хьюстон разумно сравнивать себя так и не приучил. Обыкновенно, Стэнли отвечал, или хотя бы реагировал на любой поставленный вопрос, приказ, утверждение, высказывание или что-либо еще в пределе строжайших 23 секунд. «Шнайдер, время?» ..два..три.. «04:26.» Тика в тику. Никаких оплошностей. Пятый час на боевой позиции, никаких временных указателей в области досягаемости. «Рапортуйте, полковник.» ..пять..шесть.. «Есть рапортовать.» Больно уж твердый, здоровый тон для кого-то с двумя пулевыми, незначительным переломом, и несколько секунд назад прерванной двухчасовой отключкой на лазаретной койке. «Стэн, мать твою-» ..двадцать..двадцать один.. «Ага.» Идеальные 65°. Разных оттенков и габаритов космические тела в поддернутых экстазом глазах пляшут мириадами, пока дурманящий итак покромсанное на электроны сознание космос не разбивается о морду галактически серьезного Шнайдера. Въебать ему надо под таким же углом. Руина сраная.

Всё одно. Какой реактив в тварюку не примешай, ожидаемая, нужная реакция последует незамедлительно. Временной порог не будет нарушен, обстоятельства со внешними и внутренними факторами позорно капитулируют. Всегда так. ..двадцать восемь..двадцать девять.. Всегда, блядь, так. ..пятьдесят три..пятьдесят четыре.. На восемьдесят шестой становится как-то уже совсем не смешно. И не научно. Даже не антинаучно. Может, проблемы со связью? — Язык проглотил, псина военная? Злорадная тенденция в уже хрипящем голосе и скрипящие от кипящей, но одновременно ледяной ярости гласные, которыми Леонард почти плюётся, опровергает по идиотски отчаянную гипотезу. Видно, насколько тот уверен в том, что его слышат, даже не допуская мысли о подобной возможности. А это означает лишь одно. Отвечающий молчит. Просто очень неестественно, долго молчит. В кровь приливает новая порция давящего на вены, и на само существо, сплава. Спроси сейчас Ксено когда он в последний раз моргал — вряд ли ответит. То, что сказал ранее Леонард по идее является хоть каким, но объяснением, почему Стэнли молчит. Причина есть, и видимо веская, просто Ксено не в курсе. И признает что ему от этого не совсем приятно. Но предаваться подобным переживаниям не время. Хьюстон думает, анализирует, в мозгу теснятся предположения. Кем этот пациент определенной клиники может Шнайдеру приходиться? Сколько не отрицай, становится болезненно очевидно, что сам полковник сему субъекту чем то насолил. Киллограмм пять, крупно, на давно-открытую, глубокую рану. Так кем же? Преданным в наихудшем смысле другом? Смертельно оскорбленным бывшим сослуживцем, или подчиненным? Антитезой тайного воздыхателя? Хотя, может быть, и воздыхателя. Бывшего. Фу, нехорошее слово. Отвергнутого, разочаровавшегося. На самом деле, разнообразие видов человеческих отношений невероятно в своих объемах, так что бессмысленно давиться гипотезами. Судить по ситуации — лучший выход. Терпеливо контролировать бушующие психические процессы и ждать. — Откуда у тебя мой номер? Ксено аж дергается. Это сколько месяцев, а может и лет прошло, с тех пор как он слышал как что-то подобное из уст Стэнли. Что-то звучащее холоднее самой тонкой, острой стали, десятилетиями торчавшей в морозильнике, но кипящее лютой, плавящей ненавистью, запуская ужасающую сингулярность. Дьявольский говор, как кликал эту жуть сам Уингфилд. Кому уж как не ему понимать, как звучит дьявол. — И чего тебе вообще надо, пародия на террориста? Выплюнул облитую керосином подожжённую пулю ебанутого калибра. По другому не опишешь. Ксено самому надо было бы охуеть как долго репетировать, чтобы выдать такого уровня презрение и убийственное отвращение. Так, стоп. Террориста? Блядь, точно. То, о чём Хьюстон на протяжении всего своего жизненного взаимодействия со Шнайдером, был всегда осведомлен меньше всего, и о чем больше всего переживал, но загонял переживания вглубь собственного истерзанного пустыми догадками подсознания, не желая с ними конфронтировать. Его миссии по устранению террористических групп и предотвращению этого рода атак.

***

Когда случалось подобное, Ксено узнавал не то что не сразу, банально не всегда. Стэнли, сколько Хьюстон его помнит, был профессионалом по незаметным и самим собой разумеющимся исчезновениям. И это был именно тот кейс когда понятие оправдывало себя в полной мере. В дни, свободные от Стэновской изнуряющей военщины и Ксеновских завалов, вдохновений и дедлайнов, когда Шнайдер обычно нанимался волонтером-телохранителем Уингфилда, двое разделяли одну жилплощадь. И елплощадь, и пилплощадь, и мылплощадь, и спалплощадь. И вопросом «схуяли» ни один, ни второй не задавался. Имел, правда, Стэнли моду по вызовам начальства и другим различным надобностям внезапно хаживать. Обычно, уходя, тот бросал хотя бы пару слов, по типу «Вызывают. Ушёл.» или «Вернусь днём.» Но исключения были. И жутко неприятные. Спишь, значит, с тихо-мирно-равномерно дышащей тушей под боком, присутствие его ощущаешь, спокойствием даже веет мимолетным, и расслабляешься. А как зенки продираешь, то на месте рядом так пусто, будто не было никого вовсе. Никаких следов. И даже думается, что приснилось. Поначалу Уингфилд и к странному сие поведение не причислял. Слишком уж в Шнайдере много было того, что обычный, незнающий человек называл бы странным. Первый день такого отсутствия проходит абсолютно без связей и даже простейших объяснений куда да зачем. Поздний вечер наступает, Уингфилд на кровати примостится, включит новости, не слушая, а ставя фоном, и достанет ноутбук с «любимой работой», позволяя себе счет времени потерять. Повернет голову невзначай, а туша на месте, словно не пропадала вовсе. Так же покоится, так же дышит. Равномерно. Так равномерно, будто считает вдохи и выдохи у себя в голове. Нет, всё-таки не так же. Молчит, отвёрнут, да и новости уже выключены. Никак о прибытии не уведомил, не закрыл ноутбук с лаконичным «спать.» Не вздохнул никак, не полез бесстыдно, как часто делал, да что там, даже не коснулся. И делает вид что спит. Получается конечно, приемлемо, обдурить какого-нибудь не-доктора-нескольких-наук получилось бы, но увы и ах. Веянье спокойствия превратилось в душное напряжение. И Ксено, конечно, не идиот, чтобы сию секунду с расспросами лезть. Свет выключает, подвигается безмолвно, ненавязчиво прижимается, руку перекидывает на бок. И нет-нет, а Шнайдер хоть на фракцию да разожмется, выпустит себя из сковывающего напряга. Вот только уснёт он или нет — одному Богу известно. То есть никому. А с утра тот как ни в чем не бывало вернется в обычный функционал. Растолкает, завтрак и кофе сварганит, одежду приготовит, документы скажет не забыть, и повезет по всем инстанциям. И нет, Ксено правда потом спрашивал. Даже не выебисто и не бурча. Не «где шлялся вчера, псина?!» а «как вчерашняя миссия?» Спросив так пару раз, Уингфилд зарегистрировал три основные реакции. Первая — попытка отмазаться. Именно попытка, потому что необыкновенно сухое и отстранённое «нормально» не прокатывает даже у депрессивных пубертатников, не то что у людей знающих друг друга больше двадцати лет. Вторая — чистое, бесстыдное как оно есть, игнорирование. И нервное закуривание, которое всю контору с потрохами сдаёт. Хьюстона разок в моменте аж тряхануло, и неясно, от копящихся переживаний, или от того как же блядь по детски ведёт себя тридцатилетний, картинно презентующий термин «сама серьезность», солдафон. Третья, и самая Ксено настораживающая — многозначительное, еле видное, пугающе медленное покачивание головы из стороны в сторону, сопровождаемое тяжелеющим взглядом. Сими телодвижениями Шнайдер сигнализировал, что глубже копать — себе дороже. И Ксено прекрасно это понимал. Поэтому и решил в другом месте подкоп замутить. Вечерами, как заведено, копался в ноутбуке под фоновку в виде какой-то телепередачи. Но лазил не по архивам НАСА, не по пятиста файлам с различными графиками,планами и прочими документами, куда уже мог зайти с завязанными глазами и вышибленной памятью, а по новостным сайтам. Кой черт его туда потащил, причем сразу, непонятно. Аргументации что там будет что-то связанное со Шнайдеровскими кондициями — никакой. Но навязчивая мысля будто с ледника на темя капает. Походу, заразился таки Хьюстон Стэновской самонахваленной «интуицией». И с каждым отрытым битом информации вера Ксено в эту нелепую на учёный слух концепцию поднималась, а что-то внутри наоборот падало. После череды прочитанных, жутко совпадающих и последовательных статей, Уингфилд с набравшим тяжести сердцем и свинца башкой закрывает ноутбук. Ошибка тут вряд ли возможна. Каждый раз, когда Стэнли подобным образом растворялся из дома, на территории штата и за пределами как его, так в целом и страны происходили различного масштаба и уровня опасности террористические атаки, устраняемые американскими военными.

***

О снайперских навыках Шнайдера Ксено стал осведомлён еще в первый день их знакомства в пиздюковстве, а обоим, на минуточку, было по 10.

— Это что у тебя, пистолет? Он не игрушечный, я то заметил. — Да. Сам собрал. По модели ГШ-18. А ты стреляешь? — Угу. — Интересно. А попадешь в то гнездо на ветке? Через форточку. — А у тебя он так далеко выстрелит? Выглядит ненадёжно. — Обижаешь. Ну так что, сможешь? Или боишься просто? — Чушь какая. Да, смогу. До сих пор Ксено помнит, с какой уверенностью и спокойствием детская ручонка обхватила довольно увесистое самодельное оружие, с каким профессиональным, даже скучающим, но сконцентрированным выражением лица Стэн настроил прицел, снял предохранитель, и без усилий нажал на спусковой крючок, даже не поморщившись от отдачи и хлопка выстрела. И по сей день Хьюстон гадает, в какой же момент он выглядел более охуевшим и восхищенным одновременно, когда точно подбитая цель лавировала с ветки дерева на землю, или когда они со Шнайдером торчали в директорском кабинете — стрелок с невообразимым покерфейсом, а оружейник с приоткрытым от праведного ахуя и трепета ртом и блестящими азартом глазами. В школьном дворе, после выслушивания часовой лекции от преподавателя и главы школы, один из двух виновных облокачивается спиной о дерево,шарясь по собственным карманам. — Сорян за слова про ненадежность пистолета. На деле, стреляет как настоящий. Жаль, что конфисковали. То, с каким выебистым выражением тот присобачил себе меж пышненьких губ длинную конфету в обертке, что делала сладость похожей на сигарету — бесценно. — Ничего страшного, я всё равно собираю новый. Тот был всего лишь прототипом. Так же выебонисто заявляет Ксено, наблюдая как не по детски отстраненный взгляд сменяется ребячьим, что ни на есть, интересом. — Могу сделать тебя тестировщиком. То, что ты сегодня продемонстрировал, было весьма элегантно. За подобной снисходительностью вряд ли получается скрыть собственное восхищение, но то, как пацан напротив роняет конфету изо рта, недоуменно хлопает ресницами, а затем смущенно фыркает и хмурится, отводя взгляд, горделиво расправляя плечи и поджимая губы, всё стопроцентно компенсирует. — Я не против. Ты, походу, тоже толк в своем деле знаешь. Усмехается клыкасто, но ослепительно, безуспешно смахивая ветром выбитую золотистую прядь. И Уингфилд уже вовсю лыбится, протянутую руку хватая, и с нескрываемым восторгом её потрясывая. — Ксено. Хьюстон Уингфилд, но сомневаюсь что формальности уместны. — Стэнли. Шнайдер, но про формальности дело говоришь.

В 10 — Шнайдер с на тот момент относительно безобидными огнестрельными детищами Ксено полирует и ограняет свой талант на птичьих гнёздах (и часто самих птицах), целях в импровизированном тире, растениях и больших насекомых. В 12 к счастью резиновую, но летящую с характерной скоростью для обычной, пулю схлопатывает один борзый жирный пиздюк, умышленно сбивший о чем-то увлеченно болтающего со Стэнли Уингфилда с ног. С тех пор, на прежде частый объект насмешек и иногда издевательств даже взгляд неправильный бросить боялись. В 16, подходящий под все стереотипные стандарты американских школьных мелодрам, капитан футбольной команды с надменной мордой спизданул, что если Шнайдер так умело пушками балуется, то без труда прострелит мяч в ходе игры, стоя за пределами стадиона, и не причинив при этом никому вреда. Но когда Стэнли, даже взглядом вызывающего не удостаивая, выдал автоматическое «Да, смогу.», футболист сначала нехило охуел, а потом зарделся от негодования, выплюнув что он, и еще пол школы поставят на то что Шнайдер либо зассыт, либо промахнется. В тот же день, после вечернего матча, скалящийся Ксено уезжал с места происшествия во внушительной тележке, купаясь в изобилии разного номинала купюр и размахивая своей пластиковой карточкой, содержащей не меньше зелени, пока виновник торжества одной рукой толкал сиё транспортно-грузовое средство, а второй держал отливающий серым изящный кольт, с дула которого он одним драматичным коротким выдохом смахнул дым после выстрела. Лицам же всех присутствующих и самих игроков, что с по-страшному вылупленными глазными яблоками гипнотизировали позорную резиновую кляксу посреди поля, что после тщательной экспертизы можно было бы опознать как футбольный мяч, было место лишь в эпилогах хвалебных од что сама госпожа удача воспевала незабвенному Шнайдеру с проницательным Уингфилдом, который единственный из всего сборища поставивших на невыполнение молодым стрелком задачи, с маниакальной рожей встал в оппозицию данному массовому предположению. И без намека на сомнения смотрел, сложа руки, как одним отточенным движением руки, в которую он когда-то доверил свой первый пистолет, и которую потом пожал при более близком знакомстве, пуля рассекла воздух и с арифметической точностью врезалась в передаваемую между пасующим и принимающим игроками цель. До дрожи в коленях элегантно. В 20 Шнайдер вернулся с армии на родину с первой золотой наградой на темно-синем кителе, а Уингфилд с Вашингтона, с первой успешно защищенной докторской. И ни один здравомыслящий человек не допустил бы даже идеи, что один из по-идиотски радостно смеющихся, подъебывающих друг друга, и крепко обнимающихся мужчин — хладнокровно уничтоживший уже больше десятка живых целей снайпер, прошедший через адские тренировки, и по совместительству старший лейтенант, а второй — злобный ученый не от мира сего, чья ужасающая в масштабе своем гениальность пробирает до костей, а познания в точных науках доводят до тошноты. И ведь в 18, когда уходя на службу, Стэнли с леденящей, но спокойной улыбкой констатировал что вернется убийцей, Ксено не видел в его хрустальных, но одновременно ограненных твердейшим алмазом глазах ни капли сомнения, страха или отторжения данного факта. Он понимал что этот человек с детства был способен на убийство или какое-либо еще зверство ради того, кому или чему был предан, не страшась быть истязаемым законом, или угрызениями совести. И это не пугало, нет. Скорее будоражило.

***

Долго Уингфилд сидел и пялил безжизненно в темный экран выключенного по инерции телевизора, давясь собственными логическими цепочками. И разрывало тревогой не от того, что Шнайдер, по всей видимости, кроме всей своей военной лабуды ходит и устраняет террористов, Ксено бы не удивился, скажи Стэнли ему сам. Но он не то что не говорит, он тщательно это скрывает. И избегает любых с этим связанных вопросов. Это нерационально. Даже просто для него не характерно. Информация о нападках не то что не засекречена, а имеется в полном доступе в сети. Да суть то даже и не в этом, Шнайдер сам без каких-либо метаний выдает сверхсекретные материалы если Ксено попросит. Он вообще многое сделает если Ксено попросит. Ксено попросит — Стэнли убьет, свергнет правительство, завяжет третью мировую, взорвет планету и захватит вселенную. А тут шифруется, и даже примерного ответа на, казалось бы, обыкновенный вопрос не даёт. В механизм идеально-рационального мозга Ксено будто заливают литр добротной смолы, и думается ужасно трудно, будто все возможные результаты отказываются прогружаться. Не находится никакого другого варианта кроме как поставить вопрос ребром. И он ставит, молчаливо выставляя руку с телефоном, на экране которого высвечивается четким, черным по белому напечатанный заголовок «Попытка захвата безымянной террористической группировкой одной из школ Ричмонда была предотвращена военными» прямо перед лицом только закрывшего за собой дверь вернувшегося после еще одной пропажи Шнайдера. — Где ты опять был? Он старается звучать сурово, хотя сам не понимает зачем. Возможно думает что приказной тон заставит солдата дать хоть какой-то рапорт. Единственное, что Ксено успевает заметить перед тем, как Стэнли разворачивается на полные 360° и молча скрывается за входной дверью, это то, как что-то в его глазах потемнело, сорвалось и упало. И отдачу от удара этого чего-то о поверхность Уингфилд ощущает уже у себя в груди. И стоит недвижимый, мысленно нарекая себя идиотом. Конечно, Шнайдер возвращается. На следующий день, после короткого, но многозначительного «прости.» в сообщении от Ксено. Приходит, и ведет себя так, будто ничего не произошло. И Уингфилд поступает точно также. Но он всё видит, и теперь знает куда Стэн исчезает. И каждое утро, когда кровать рядом с ним заправлена, а в номере царит гробовая тишина, Ксено долго лежит, не двигаясь, и тонет в неведении, в котором существует лишь вопрос «почему?» и тупой страх. Нет, Хьюстон не осмелится спросить снова. Не рискнет таким образом его потерять. Лучше признает что он трус, который помочь или хотя бы сам разобраться не способен. Просто будет каждый раз прижиматься со спины, прислушиваться к натренированному, но все же чуть дрожащему дыханию, и засыпать с бетонным ощущением внутри. Зароется в работе, впихнёт в голову мысль что у Шнайдера все под контролем, отрезав любые вариации разбирательств одним железобетонным «не моё дело.» Отпихнётся от гнетущей ответственности. Pathetic.

***

Рука Леонарда весьма видимо трясется, сжимаясь на трубке до предупредительного хруста, и Ксено кажется что еще немного, и устройство будет за долю секунды раздавлено ко всем чертям. Глаза его полны такой убийственной энергией, что можно было бы замутить два мощных генератора. Во вторую вытянутую ладонь, которую тоже нехило потряхивает, осторожно вкладывают блистер каких-то таблеток, половиной которых Леонардо вкидывается даже не запивая, и хоть из-за освещения и свинца в мозгу Уингфилд не разглядит названия даже при всём желании, он уверен, что это ничто иное как сильнодействующие седативные. Восхитительно. Ксено похитил и взял в заложники неуравновешенный, даже сумашедший, или, говоря грубо, в край ебанутый террорист. Уингфилд снова стоит у окровавленной кирпичной стены, и диким взглядом пялится на оружие неизвестного доныне калибра в руках у по блядски скалящегося осознания, понимая, что этот бесконечный расстрел, не способный отправить на покой с первого выстрела, будет длиться еще целую, обширную вечность. Как там называл эту хуйню мозгоправ в национальной японской одежде мерзотно-лавандового цвета, повсюду таскающийся за одновременно пиком и позором менторской карьеры Хьюстона? Психологический триггер, кажется. Стимул, который вызывает определённую эмоциональную реакцию или поведение у человека. Это может быть внешний фактор, такой как звук, изображение или событие, или внутренний, например, воспоминания или мысли. Триггеры часто связаны с прошлым опытом и могут вызывать как положительные, так и отрицательные эмоции. И теперь Ксено убедился, что у Шнайдера такой имеется. Сидит, вгрызшись своими когтищами в телефон, и чуть ли не в припадке бьется от бешенства. Когда все встает на свои места, человек обычно испытывает хоть какое-то умственное и эмоциональное облегчение. Но Уингфилду дурно. Нет, ему хуёво. Ужасно, сука, хуёво. Он понял. Очевидно, что понял не всё, но ключевое обработал. Лучше бы блядь он был умственным инвалидом. Заберите у него докторские по всем наукам что тот знал в совершенстве, звание Нобелевского лауреата и все к нему прилагающиеся регалии, лаборатории с самыми ценными исследованиями, и незамедлительно сделайте лоботомию, аннигилируя к хуям логическое мышление. Хотя бы на эти пару минут. — Лучше бы ты, сучонок, и правда проглотил свой мерзкий язык, или одному доброму доктору несладко придется. Васт щелкает задеревеневшими на вид пальцами, и у не успевшего даже дернуться кадыка Ксено опасно блеснул холодный, тонкий металл. На этот раз Стэнли не молчит. — Что ты блядь несешь, умалишенное уебище?! Вот это Хьюстон понимает, лезвие. Приставили к его горлу маслянный ножичек, бросая вызов тесаку, который бы уже всё пристутсвующее тут мясо на гедзе отменно нашинковал, находись он здесь. Но есть один неприятный факт — его тут нет, и орудия наипиздоблядским образом меняются местами. Грязные шулеры урвали козырный туз. Леонард вальяжно прогуливается вперед, подходя к стулу с приготовленным быть поножованным Уингфилдом. И снова эта невыносимо едкая, сочащаяся черным триумфом ухмылочка. Чё, подействовали твои препараты? Жаль, что вслух Ксено этого не скажет. — Поздоровайтесь, доктор Уингфилд, будьте добры. Столь же острое, как голос Леонарда, железо побуждающе едва касается кожи на шее, но уже открывает узкий, истекающий багром канал. Дышать рискованно, не то что говорить. Но кого это ебёт? Если даже не самого заложника, то о ебаном террористе и речи идти не может. — Стэн, это я. Ксено звучит так будто его душат. И он вот-вот задохнётся. Отчасти, это так и есть. Мозг медленно умирает от недостатка в крови кислорода. Проходит ровно 23 секунды. — Ксено?.. Он чуть не подаётся вперед, навстречу лезвию. Нужно было держать рот на замке, пусть ему и вскрыли бы глотку. Потому что внезапный испуг, которым сменилась кипящая ярость, и лед чистого ужаса в дрогнувшем голосе Стэнли молниеносно, но неописуемо больно рассекает внутренности в районе груди. Хочется ответить, сказать что всё в порядке, что он жив и даже не ранен, но язык будто превратился в безфункциональный кусок сырого мяса. И в моменте Ксено хочется умереть.