Когда ангелы плакали

      Из Павловска в лагерь молодые люди вернулись в ночь понедельника. Наврусов, как положено новобранцу, по прибытии проследовал в казарму, а полковник отправился к себе.       Наутро новой недели в Главном лагере были объявлены боевые учения, и новоиспечённые бойцы отбыли на дальний берег Дудергофского озера, где со стороны деревни Виллози, по распоряжению до времени, разбили палаточный лагерь.       Начались настоящие манёвры, с форсированными переходами по лесам, переправами вброд, короткими днёвками и живописными биваками.       На протяжении двух долгих недель Дмитрий не видел Георга, оттого невозможно скучал, считая дни до возвращения на постоянное место дислокации. Он понемногу приходил в себя после смерти брата и отчасти был даже рад, что бесконечные манёвры и невыносимая усталость не оставляли времени для печали и скорби.       В последний вечер, после утомительного строевого перехода подразделений в пешем порядке, отужинав и посетив походную баню в палаточном лагере, у юнкеров до отбоя, как и положено по распорядку, оставалось свободное время. Самые неутомимые отправились в деревенскую лавку за пряниками, да по пути поглазеть на местных девок. Другие готовились к завтрашнему возвращению в Главный лагерь. Уже по сложившейся за прожитые здесь дни традиции Митя предпочел скоротать вечерние часы под открытым небом, на берегу озера, у костра, лёжа на стожке сена, за откровенными беседами в обществе своих друзей, коих, благодаря длительной командировке, у Мити, несомненно, прибавилось.       Два новых приятеля сумели покорить его своим милым и нелепым простодушием, однообразием какой-то деревенской мудрости, своей выносливостью и неутомимым трудолюбием: Пантелей – весёлый разухабистый восемнадцатилетний селянин, предававшийся время от времени мальчишескому пороку, о котором все знали, потому как в разговорах он даже не пытался скрывать своей грешной наклонности. Вторым новым приятелем Наврусова стал двадцатидвухлетний красавец-здоровяк по имени Фёдор, женившийся три месяца назад.       Что до Юрки и Штельмахера, то они были совсем не против новых знакомцев и даже успели по-своему привязаться к ним.       Небосвод в этот вечер был чистым, ярко горел молодой полумесяц, звёзды искрились, часто разрезая небо светлыми полосками. За гумном на горизонте чернела старая мельница, от неё с пологой равнины, опустевшего жнивья, дул сильный ветер. Оттого порывисто и по-осеннему холодно шумела за палатками роща, а на свежем ветру хорошо пахло мякиной и ржаной соломой.       От устали развалившись на мягком сене, друзья нынче лениво молчали, хотя обычно без умолку говорили о многом, часто с интересом расспрашивая Фёдора о его супружеской жизни, а тот всегда с охотой и весёлым бесстыдством отвечал... И только Митя относительно этой темы оставался безынтересен, всегда угрюмо молчал, испытывая смущение и даже некоторое отвращение оттого, что речь шла о близости с женщиной и её прелестях, которые ему таковыми вовсе не казались... Предаваясь тайным помыслам, в мечтах его мог взволновать только образ господина полковника...       Впрочем, нарушил затянувшееся молчание Юрка, звонко прихлопнув комара на своей щеке. После чего стал старательно завёртывать цигарку, не обращая внимания на громкое урчание у себя в животе.       – Эх, щас бы груду горячих пунцовых раков, со всякими маринадами, да румяных расстегайчиков с вязигой, да и от почек в мадере, тушёных на угольках-конфорках, я бы, право слово, не отказался... – с хитрой улыбкой поглядывая на товарищей, аппетитно сглотнул он.       – Эка ты завернул, с голодухи-то аж кишки скрутило, – уминая локтем солому, в шутку толкнул Юрку Фёдор. – Дай-ка лучше затянуться разок... – буркнул он, выхватив у него окурок. Тот отдал приятелю недокуренную скрутку и беззлобно ухмыльнулся.       – А съел бы ты, к примеру, сейчас сига аршинного, такого сливочно-розоватого, с коричневыми полосками да с отблесками жирка? – с блаженной улыбкой, облизываясь, поинтересовался у него Юрка.       – Вот ты распалитель, – смеясь, отмахнулся от него Фёдор.       – А я, друзья мои, сейчас с превеликим удовольствием съел бы большую плитку шоколада «Эйнемъ» с фундуком и инжиром, – лёжа на спине и поглядывая на отражение звёзд в уснувшем озере, улыбнулся Штельмахер.       – Да что, брат, тот шоколад! Баловство одно, им разве насытишься? – удручённо вздохнув, потянулся Пантелей. – Вот всякие колбасы да сыры разные или, к примеру, паюсная икорка, вот это я понимаю, сытость, – одобрительно качая головой и чмокая губами, мечтательно протянул он.       – Агась, а ещё сардинки и сёмга красная, – тут же весело подхватил Юрка. – И уж точно по душе всем пришлась бы лососина розовая да белорыбица, и королевские жирные селёдки, поданные в узеньких таких разноцветных «лодочках», да посыпанные лучком зелёным, с пучком петрушечьей зелени...       – Ну всё, довольно, господа! – не выдержав гурманных пыток, шутя, возмутился Штельмахер. – Право слово, невыносимо это слушать.       Друзья рассмеялись и только Митя оставался безучастным, не вникая в суть разговора, размышлял о своём... Ветер дремотно шелестел торчавшим над головой сеном, а он, задумчиво прикусив соломинку и пряча озябшие руки в длинных рукавах шинели, с тайным наслаждением представлял завтрашнюю встречу с Апраксиным...       – Эх, кабы переночевать напоследок, перед фронтом, хоть одну бы ночку дома, а не вскакивать до солнца, по холодной зорьке, – вздохнул Юрка, меняя тему разговора.       – Твоя правда, – криво усмехнулся Фёдор, мечтательно глядя в ночное небо. – И я бы не прочь к жене под тёплый бок. Да только кто ж дозволит? Мы уж теперича люди-то военные...       Не успел он договорить, как со стороны палаток послышался доносимый ветром, весьма громкий и ехидный смех. Разом обернувшись, шагах в десяти юнкера заметили чёткий абрис невысокого, но крупного мужчины, и тлеющий слабый огонёк папиросы в его руке.       – Эдакие вы подневольные дурни, – послышался уже знакомый, но довольно неприятный голос прапорщика Удина. – Вам-то, олухам, оно, конечно, ничего не позволительно. А вот приятелю вашему, как есть, всё дозволено... – веско и зло, определённо на что-то намекая, скалился из темноты прапорщик. – И ночевать на полковничьих дачах, да поди, и икорку паюсную кушать...       – Что брешешь пустое, если не знаешь ничего?! – подскочил Наврусов, услыхав нелепое обвинение.       – Всё знаю! – вновь с язвительным весельем отозвался из темноты прапорщик. – Потому как прежде по случаю довелось слышать разговор господина полковника с сотником. Мне-то, Вы, Ваша светлость, своими благородными словечками голову не задурите, как приятелям Вашим, потому как знаю я вас, буржуев...       – Ну, что тебе опять неймётся, Степан? – вскочив, сердито подбоченился Юрка.       Штельмахер, Пантелей и Фёдор тоже поднялись, встав на сторону товарища.       – Иди-ка ты куда шёл, и неча сувать свой нос, куды тебя не просят, да разговоры чужие подслушивать, – выказав свое недовольство, угрожающе крикнул Фёдор.       – Да я-то пойду! Вас дураков жалко, вы свои головы за таких вот на войне сложите, а дружка вашего, помяните моё слово, и от фронта Их Высокоблагородь по личному знакомству уже пади и оградил...       – Какая возмутительная ложь! – высказался было на столь абсурдные обвинения Александр.       Но Митя, сорвавшись с места, сжимая кулаки, без раздумий кинулся в сторону провокатора. Тот, в свою очередь, не ожидая такого исхода, опасливо озираясь, попятился было назад, но не успел сделать и пары шагов, как был сбит с ног.       – Ах, ты, подлый лжец! – кричал Дмитрий, со всей мочи колошматя обидчика куда ни попадя.       Подоспевшие следом друзья, пытались оттащить друга от злобного и упитанного прапорщика.       – Ах ты, сволочь, получай! – задыхаясь от негодования, лупил с досады старшего по званию юнкер...       И только лишь случилось Фёдору и Штельмахеру разнять потасовку, как в тотчас из темноты возник сотник.       – Это что за безобразие? – рыкнул он, поднимая над головой керосиновый фонарь, освещая лица нарушителей.       Тяжело дыша, Митя исподлобья глядел на прапорщика. А тот, успев овладеть собой, утирая рукавом разбитый нос, в присутствии ротного, тотчас принялся сыпать угрозами.       – Погоди, я тебе задам! Да я до самого Его Высокопревосходительства господина генерала дойду и докладную записку за рукоприкладство, непременно подам, – с силой напрягая горловые связки, замогильным голосом шипел Удин.       На следующий день юнкера вернулись на постоянное место дислокации в расположение Главного лагеря. Погода под гнётом приближающейся осени окончательно портилась. Порывистый хлёсткий ветер, сливаясь с дождём, гудел, обнаруживая себя громким стонущим потоком в телеграфных проводах... И, обнажая прохладу, с силой врывался моросью в едва приоткрытое окно дышавшего теплом протопленной голландки уютного кабинета начальника лагеря, куда Наврусов был вызван для объяснений.       Вот уже несколько минут, вытянувшись по стойке смирно, с высоко поднятой головой Митя стоял перед угрюмым майором, который с озадаченным выражением лица, огибая заваленный бумагами стол, неспешно расхаживал из угла в угол в ожидании ответа на заданный юнкеру вопрос. Георгиевский кавалер, ветеран-орденоносец, комиссованный с фронта вследствие тяжелейшего ранения – потери левой руки, и теперь временно исполняющий обязанности начальника лагеря.       – Итак, юнкер, Вы и дальше намерены молчать, или всё же соизволите пояснить истинную причину произошедшей на манёврах драки?       – Никак нет, Ваше Благородие! Молчать не намерен! Виноват! Готов понести наказание! – в который раз отчеканил Наврусов.       – Довольно, рядовой! – сверкнув стёклами пенсне, строго глянул на него майор. – Это я уже слышал. Однако хочу знать подробности данного инцидента!       – Я являюсь зачинщиком драки, Ваше Благородие, и более добавить мне нечего, – вновь безэмоционально, но весьма деликатно повторил Дмитрий, не сводя глаз с висевшей в кабинете картины, на которой был изображен молодой царь, написанный во весь рост на фоне блистательной залы.       Майор, поправив пустой рукав своего военного френча, молча проследовал к столу и довольно нервозно передвинул с края на середину одну из папок с документами.       – Напрасно Вы так, Дмитрий Сергеевич. Поймите, своим упорным молчанием Вы невольно покрываете гнусные поступки пустого бездельника, – разочарованно выдохнул он и, скинув движением бровей пенсне, устало потёр пальцами переносицу.       Он присел за стол и, щурясь, поглядел на юношу невидящим взором близорукого человека.       – Не стану скрывать, у меня состоялась беседа с Удиным, и уж поверьте, он Вас не щадил...       – Честное слово, Ваше Благородие, драка случилась по моей вине. Я первый ударил прапорщика... – настаивал на своём юноша, приложив для пущей убедительности правую ладонь к сердцу.       – Так ведь, пожалуй, поделом ударили, не так ли? – не скрывая доброй иронии, поинтересовался майор и, встав со стула, вновь принялся ходить по кабинету. – Как же Вы в толк не возьмёте, рядовой, такие подлые провокаторы, как Удин, глумятся решительно надо всем: над умом, над милосердием, над добрым к ним отношением и, в конце концов, прошу заметить, над Богом и совестью... – останавливаясь у приоткрытого окна, с каким-то досадливым негодованием говорил он. – Я не сомневаюсь в Вашей порядочности, Дмитрий Сергеевич, потому и намерен был узнать правду именно от Вас. Но коль Вы так настырны и скрытны, что ж, извольте, настаивать более не стану, впрочем, и наказывать Вас не вижу никакой надобности.       В благодарность на слова майора, юнкер в молчаливом почтении склонил голову и, щелкнув каблуками, вновь вытянулся по струнке.       – Разрешите идти? – как подобает, с военной строгостью выспросил он дозволения.       – Ступайте... – не оборачиваясь, устало ответил начальник лагеря, распахивая настежь ставни, чтобы впустить в протопленный кабинет поток свежего воздуха.       Развернувшись, Митя направился к выходу, но стоило ему отворить дверь в коридор, как последовало ещё одно доверительное наставление майора:       – Хочу, чтобы Вы знали: Удин, благодаря своей закамуфлированной лести и, как выяснилось, умению притворяться по здоровью немощным, пользуясь положением военного времени и частой сменой командного состава училища, проживая за казённый счёт, получал довольно приличное жалованье фронтовика, покуда другие гибли, защищая империю...       Шагая по коридору офицерского корпуса, Дмитрий слышал, как на улице с новой силой гулко забарабанил по крыше сердитый ливень, едва ли не заглушая его собственные мысли.       Конечно, с одной стороны было неловко перед ветераном войны за своё, быть может, и неуместное упрямство, но с другой стороны, быть стукачом и жаловаться – это самая большая низость... Потому из двух зол пришлось выбирать меньшее.       Выйдя из парадной офицерского собрания на крыльцо, Наврусов тотчас увидел своих друзей. Прячась от непогоды под узким козырьком корпусной крыши, юнкера топтались в ожидании у фасада здания и как всегда о чём-то спорили.       – Ну что, поди, в наказание снова в ночной караул приказали? – кинулся одним из первых ему навстречу с обеспокоенным видом Рощин.       – Вовсе нет, господин майор оказался человеком весьма деликатным и понимающим, потому ограничился доверительной беседой и только, – грустно усмехнулся Митя.       – Вот и слава Богу, – потирая руки, обрадовался Пантелей. – Так и должно быть, потому как по справедливости...       Штельмахер с довольным видом ободряюще похлопал Дмитрия по плечу:       – Вся эта неприятная ситуация, надо сказать, как нельзя лучше разрешилась сама собой. К слову, мы только что беседовали с сотником. Он сказал, что прапорщика этого по распоряжению господина полковника нынче утром военный доктор из местного лазарета осматривал, и представь себе, дал заключение, что все его прежние недуги мнимые, и причин, освобождающих от службы в действующей армии, более, не имеется, да скорее и не было никогда. Потому без всяких замедлений отправится в скором времени Удин прямиком на фронт, – с деловой твёрдостью доложил Александр.       – Но каков всё же шельмец, – поддержал Штельмахера Фёдор. – Почитай цельный год болезным прикидывался. Поступил, понимаешь, в училище здоровым, а как пришло время вражину бить, так ужиком извернулся и сделался враз немощным. Вот теперича пускай повоюет, – с недовольством поучительно бубнил он, отплёвываясь от табака, в бесполезной попытке прикурить отсыревшую под дождём папиросу.       – Ну что, други мои, – пытаясь перекричать шум дождя и обнять всех разом, веселился Юрка, – раз всё так ладно вышло, значится, нынче вечером, пожалуй, и на сеанс кинематографа в Красное можно всей компанией отправиться...       – Это уж непременно! – устрашающе выпучив глаза, закивал Пантелей, не обращая внимания на падающие с неба капли, что тонкой ниточкой срывались с козырька его форменного картуза. – Я слыхал, ох и жуткую картину нынче станут казать, прям страсть да и только! «Пиковая дама» называется...       – Однако, господа, довольно мокнуть под дождём, – перебил его, поёжившись, Штельмахер. – К тому же, мы на обед опаздываем, – поглядев на часы, оповестил друзей он.       Несмотря на затканное хребтами сизых туч небо и отяжелевшие от проливного дождя шерстяные шинели, юнкера со смехом и шутками пустились бежать через сад в сторону полковой столовой.       За обедом, в преддверие выходного дня и в свете положительного исхода дела, настроение молодых людей было весьма заметно приподнятым. Оттого Юрка снова затеял дружеский спор с Пантелеем, подначивая его к разговору на тему кулинарных и вкусовых предпочтений:       – Люблю я, братец, знаешь ли, всякое заливное, с лимончиками, морковками, в золотистом ледку застывшее, – аппетитно уплетая щи, вещал с энтузиазмом он, в то время, как Александр и Фёдор с большим интересом спорили о грядущих новшествах в кинематографе.       Дмитрий, в свою очередь, отчасти поддерживая беседу, не отрывал взгляда от окна, в котором между садовых деревьев виднелся дом господина полковника, казавшийся за серой пеленой дождя, пустым и холодным. Впрочем, весь вид этого пасмурного дня и ненастная картина за окном на самом деле соответствовали внутреннему состоянию души юнкера, вызывая тягостные и странные мысли...       Безусловно, он желал как можно скорее увидеть любимого человека, но теперь, после доверительного разговора с майором, ему необходимо было задать Апраксину важный вопрос – какое со своей стороны содействие оказал он в столь скорой отправке Удина на фронт?       – Ты чего, брат, опять так мрачен? – толкнул его слегка локтем Юрка, выводя из задумчивого оцепенения. Разговоры за столом тотчас смолкли и друзья все разом поглядели на Митю.       – Мне тут подумалось, правильно ли решение отправить прапорщика на войну именно теперь? В том смысле, честно ли это?       – Ты чего, Дмитрий? Да стоит ли этакий подлец твоего беспокойства? – утирая рот ладонью, удивился Фёдор.       – Право слово, и думать об этом не стоит, – согласился с ним Штельмахер. – Время сейчас военное и каждый просто обязан встать на защиту Отечества!       – Это несомненно, – пытаясь объясниться, кивнул Наврусов. – Но если случится так, что он погибнет, тогда смерть его останется на моей совести до конца дней, потому как я невольно становлюсь отчасти тому причиной...       – Ну, какие глупости Вы говорите, Дмитрий Сергеевич! – намеренно перебив его, откровенно возмутился Александр, с досады отставляя тарелку с недоеденным обедом.       – Он уж год как на фронте должон быть, – пробубнил с набитым ртом, не скрывая своего негодования, Юрка. – А вместо этого в столице ни за что проедается. Ей-богу, и речи о нём вести не стоит, – отмахнулся он, продолжив трапезу.       Отчасти Наврусов был согласен с доводами своих товарищей, однако совесть его всё же была неспокойна...       Ближе к вечеру дождь стих. Но при этом казалось, что не было конца хмурым низким тучам, что ползли по небу, расплываясь во все стороны мрачными серыми пятнами.       После занятий по фортификации, в остававшееся до вечерней трапезы время, друзья неторопливо брели в сторону своей казармы по дорожке третьей линейки мимо пустых бараков, некогда принадлежавших вестовым. За частыми посадками спиреи, молодые люди свернули в направлении передней линейки, и Митя сразу заметил на углу крайней казармы Измайловского полка денщика Апраксина. Словно намеренно заняв выжидательную позицию, фельдфебель будто основательно кого-то высматривал, а увидев издалека компанию юнкеров, тотчас пошёл им навстречу.       Впервые Дмитрию довелось лицезреть личного помощника Георгия так близко, и он не мог не отметить для себя, что это был весьма красивый мужчина. Высокий шатен с газельими глазами и матовым цветом выразительного лица, с правильными чертами. Внезапно Митя впервые почувствовал, как где-то глубоко внутри острой иглой кольнула ревность...       – Здравия желаю, господа юнкера, – в ответ на их приветствие наскоро отдал честь фельдфебель. – Мне необходимо видеть юнкера Наврусова, – с выраженным безразличием, но с военной учтивостью доложил денщик.       – Честь имею, – приложив руку к козырьку, отозвался Дмитрий.       Фельдфебель не замедлительно вынул из кармана шинели свёрнутый вчетверо листок:       – Извольте, велено передать Вам лично, – торопливо, словно желая поскорее разделаться с данным поручением, проговорил он, вручая воспитаннику училища послание. И тотчас, небрежно козырнув, заметно прихрамывая на правую ногу, заспешил в сторону сада.       Зажав записку в руке, Наврусов глядел ему вслед, а душа уже изнемогала от счастья в нетерпении прочесть послание... Но поймав на себе молчаливые и весьма вопросительные взгляды друзей, он с быстрой аккуратностью спрятал листок в карман и несколько сконфуженно улыбнулся.       – Право, господа, не спрашивайте ни о чём, потому как дело это весьма личное и одного меня касающееся...       Штельмахер, заметив некую растерянность друга, в благородном порыве тотчас перетянул внимание товарищей на себя, внезапно вспомнив какую-то очередную увлекательную историю, спасая тем самым от Дмитрия от неловкого смятения.       По возвращению в казарму, улучив подходящий момент, Митя уединился в цейхгаузе, с трепетом развернул записку, из которой узнал о назначенной ему Георгием встрече ровно в восемь часов на рубеже Авангардного лагеря, неподалёку от Константиновских казарм у глубокой балки.       Задыхаясь от внутреннего ликования и радости, предвкушая долгожданную встречу, юнкер Наврусов в одночасье потерял всяческий аппетит, решив не идти на ужин, а после, извинившись перед друзьями, отказался и от похода на вечерний сеанс кинематографа.       Когда рота в положенное время отправилась в столовую, Наврусов до блеска начистив сапоги, спешно схватил шинель и, перекрестившись, пулей выскочил из казармы. На бегу надевая на голову картуз, он со всех ног кинулся через сад в сторону границы двух лагерей.       Вечер стоял тёмный, но кристально чистый, какими бывают вечера по осенней поре в серединной России. Меж редкой увядающей листвы мелькали ясные отблески фонарей, запах мокрых белоствольных берёз был свеж и отчего-то казался до необычности пряным. Да и всё вокруг сейчас виделось невероятно прекрасным: и эта сырость, и облетевшие листья под ногами, и долгожданное свидание – всё сливалось в одно, то самое счастливое чувство готовности на всё, что угодно, ради одного-единственного человека...       Сторонясь передней линейки в желании остаться незамеченным, Митя прошёл через сад и, свернув за офицерские казармы, направился по убегающей вниз тропинке к Авангардному лагерю.       Минуя опустевшие, бездыханные казармы, занимаемые в мирное время учениками Константиновского училища, он вышел к знаменитым Дудергофским ключам.       Стоило вновь оказаться в этом месте, после стольких лет, его неудержимой волной накрыли детские воспоминания – такие далёкие и неподвижные в своей отчетливой прозрачности... Казалось, время, которое давно и безвозвратно ушло, навсегда осталось здесь, вспыхивая теперь из вечерней темноты яркими воспоминаниями, словно до малейших подробностей ясными картинками...       Память возвращала в тот погожий день, когда по залитой солнцем аллее, неспешно прогуливаясь, шли под руку родители и лучащийся счастьем Сева в белоснежном мундире, сверкая золотом погон, под сенью серебристых тополей мило беседовал со своей невестой... И сам Митя, ещё совсем мальчик, не ведающий боли, жестоких потерь и смерти, с задорным смехом бежал навстречу молодому офицеру...       В какой-то момент юноше почудилось, будто он снова слышит звуки духовых труб того самого оркестра Преображенского полка, играющего на пристани незабвенный вальс «Осенний сон».       Задумавшись о быстротечности и неповторимости человеческой жизни, юнкер неподвижно стоял в свете тусклого фонаря, не замечая, как вокруг сгущается сумрак. За шелестом гонимых резкими порывами ветра листьев он не сумел распознать звук посторонних шагов, а скорее интуитивно почувствовал чьё-то присутствие и, резко обернувшись, замер, увидев его...       – Ну здравствуй, ведущий счастливец эпохи, – чарующим голосом с хриплым тембром прошептал Апраксин, сверкнув в темноте своей белоснежной умопомрачительной улыбкой. И не дав юноше опомниться, в каком-то проникновенном и неудержимом порыве обнял его, с силой стиснув в крепких объятиях.       Теряясь от столь страстных и долгожданных объятий полковника, слыша его прерывистое, обжигающее щёку дыхание, юнкер, преисполненный неотступным чувством влюблённости ощутил, как внутри заиграл огонь, будоража и пронизывая сумасшедшим желанием все его естество. Он хотел было сказать, что тоже безмерно рад долгожданной встрече, но гулкие удары сердца, словно тисками сжимали горло... Томленье становилось вовсе невыносимым, оттого хотелось теснее прижаться к мужчине... А в голове, окутанной дурманом желания, промелькнул страх и одновременно надежда, что, быть может, через толстое сукно шинели Апраксин не почувствует постыдного возбуждения плоти...       – Ну, как ты? Всё ли хорошо? – чуть отстранившись, участливо спросил Георг, искательно заглядывая под тень козырька в тайно влюблённые в него глаза.       Дмитрий лишь сконфужено кивнул, испытывая при этом крайнюю неловкость от незавидности собственного положения и перебарывая скрытый соблазн...       – Ну, и слава Богу. А я, признаться, места себе не находил... – прошептал полковник, целуя в лоб, словно испытывая терпение юноши на прочность.       – Прости, я, видимо, снова доставил тебе немало хлопот... – отчасти овладев собой, сиплым голосом выдавил из себя Наврусов.       – Да будет тебе извиняться, – с едва уловимой грустью усмехнулся Апраксин. – Впрочем, пригласил я тебя не для выяснений, – сделавшись в момент серьёзным, он заботливо поправил воротник шинели юнкера, слегка коснувшись пальцами горящей щеки, отчего Митя сладко содрогнулся, ощущая, как от этого мимолетного касания по телу побежали полчища мурашек.       – Зачем же? – с опаской спросил он, уловив в словах полковника тревожную недосказанность.       – Давно не видел тебя... – тихо сказал Георгий, оглядываясь по сторонам, в желании убедиться, что вокруг нет посторонних.       – Прекрасная идея, – искренне улыбнулся Митя. Однако про себя подумал, что, пожалуй, у этой радости теперь тоже имеется непонятно откуда взявшийся привкус необъяснимой печали...       Из-под клубящихся в сгущающейся темноте туч выплыла большая луна, осветив своим сиянием пролегающие через всю лагерную гряду Дудергофские высоты. Ёжась от порывов ветра, юнкер поглядел на полковника. Его лицо в белом свете луны казалось весьма суровым, словно высеченным из камня с острыми и мужественными углами скул и прямой линией носа.       – И что же мы станем делать? – пытаясь совладать с собой, с нескрываемым любопытством спросил Наврусов.       – Прошу, – сделав жест галантного кавалера, загадочно улыбнулся Апраксин, пропуская юнкера вперёд по узкой, петляющей в жухлой траве тропинке, ведущей на возвышенность, в сторону по правому флангу от Главного лагеря.       – За эти земли, между прочим, когда-то твои предки вели кровопролитные бои с моими предками, – нарушил молчание полковник, следуя позади.       – О чём ты? – с удивлённым недоумением оглянулся на него юноша.       – Ну, ты же у нас потомственный швед, – усмехнулся Георгий.       – Неправда, я русский, – заметно сердито отозвался Митя. – Потому как предки мои проживали в России с 1623 года и не могли в этой войне участвовать на вражеской стороне...       – Да Вы, Ваше сиятельство, как я погляжу, шуток так и не научились понимать? – уже в голос рассмеялся Апраксин, поравнявшись с ним на уходившей вверх протоптанной дорожке. – Когда-то за Лигой, – махнул полковник рукой в направлении озера, в котором сейчас, словно в зеркале, отражалась большая луна, – пролегала граница со Швецией. Оттого земли эти в период шведского владычества именовались Ингерманландией. А на здешних высотах располагалось некогда баронство Дудергофское. К слову, в 1702 году мой героический предок, Пётр Матвеевич Апраксин, сражался в этих местах. Он двинулся из Ладоги с войсками к Финскому заливу, – не без гордости рассказывал Георгий, на ходу вынимая из кармана кожаный футляр с портсигаром. – В то же время со стороны Ниена навстречу нашим полкам вышел шведский корпус под командованием генерал-майора Кронхьерда. Битва состоялась где-то между Ниеном и Славянкой, – он на мгновение остановился и, прикурив папиросу, снова продолжил: – Шведы, как ты понимаешь, потерпели поражение и закрепились в шанце – где теперь стоит Бастион Императора Павла в Павловске. Вскоре, вслед за взятием Орешка и Ниеншанца, вражеская армия была полностью разбита и Ингерманландия вернулась в состав России.       – Да знаю я, – хмыкнул Митя, взбираясь на холм. – И как после победы на берегу Финского залива началось строительство военно-морской базы, и как император Пётр соорудил здесь первую мельницу и построил бумажную фабрику, а после и удельное имение образовалось – Дворцовое село Красное. Мы это в гимназии ещё в начальных классах изучали, – с довольной улыбкой отмахнулся юнкер.       За разговорами молодые люди поднялись на возвышенность, по которой разливались пятна лунного света и, сойдя с тропинки, направились к грубо сколоченной, чуть покосившейся от времени лавке.       С довольно приличной высоты перед ними открылся неповторимо прекрасный вид, заставивший на мгновение предаться неотягощающему молчанию. Совсем неподалёку, с правой стороны, мерцала электрическими огнями действующая часть Главного лагеря. Ниже, рядом с озером, казавшимся сейчас отшлифованным чёрным камнем с лунной дорожкой посередине, стоял окутанный безжизненной тьмой Авангардный лагерь с одним-единственным фонарём у ключа. Вдали, у самой кромки горизонта, словно россыпь светящегося бисера на чёрном полотне, виднелись огоньки Красного села.       – Красивый вид... – заметил Дмитрий, устраиваясь на сырой от прошедших дождей лавке.       – Красивый... – с неясным сожалением в голосе тихо повторил Апраксин, присаживаясь рядом. – В мирное время в такой час всюду зажигали иллюминацию, и до отбоя в лагерях бурлила жизнь... – не скрывая досады, выдохнул он. – Помню, когда объявлялись выходные дни, мы наряжались в новые парадные мундиры и отбывали в Петербург, а порой и в Красном оставались. И вечером, нарядные и расфранчённые, непременно шли в Красносельской театр, смотреть какую-нибудь оперетту в исполнении столичных артистов...       Дмитрию вдруг показалось, что сейчас Апраксин непременно заговорит о Севе, и от этой мысли сердце пронзило горестное чувство, бередящее еще свежую, незажившую рану.       – Помнишь, когда-то ты мечтал научиться фланкировке саблей? – намеренно прервал рассказ полковника юнкер, категорически не желая предаваться скорбным воспоминаниям о брате в этот вечер.       – Каждая мечта имеет свойство сбываться, если приложить для этого должное усилие, – с безразличием пожал плечами Георгий.       – И что же? – не скрывая истинного интереса, спросил Митя.       – Сбылась и моя, – положив руку ему на плечо, усмехнулся полковник.       Юноша глядел на него глазами, полными восхищения: «Есть ли что-то, что неподвластно этому человеку?» – неожиданно промелькнула в его голове мысль.       – Полагаю, ты продемонстрируешь своё умение? И смею ли я надеяться, что и меня этому навыку обучишь?       – Непременно, – с едва заметной неуверенностью ответил Георгий, опустив глаза.       – Я буду тебе весьма благодарен! – сгорая в нетерпении, воскликнул Дмитрий. – Завтра воскресенье, и после утренней службы у нас будет масса свободного времени. Как ты на это смотришь?       Вместо ответа Апраксин сунул руку в карман шинели и достал оттуда небольшую жестяную коробочку с леденцами «Монпансье».       – Угощайся, – предложил он, открыв крышку.       Взяв пару маленьких леденцов и поблагодарив, юнкер тут же отправил их себе в рот. Но даже их сладость не могла погасить пробежавший в груди холодок, потому как Георг так и не ответил на его вопрос, в очередной раз определённо что-то недоговаривая.       – Эх, жаль моей мечте так и не суждено сбыться, – глядя с озорным мальчишеским азартом в сторону действующего лагеря, с сожалением проговорил Митя, перекатывая во рту карамельки.       – Отчего же? По-моему, как раз сейчас в полной мере и осуществляется твоя заветная мечта – стать солдатом царской армии.       – Ты же знаешь, я мечтал о карьере гвардейца, – с досадой вздохнул юноша.       – Так что же? – удивился полковник и назидательно продолжил: – Тебе нет восемнадцати лет, а закончив курсы прапорщика, у тебя появится прекрасная возможность поступить на ускоренные курсы в Николаевскую военную академию.       – А это и вовсе невозможно, потому как академия закрыта с начала войны! – проглотив остатки леденцов, разочаровано буркнул Дмитрий.       – Видишь ли, нехватка кадров командного состава привела к массовым переводам в Генштаб ранее обучавшихся в академии офицеров, – оживлённо стал рассказывать последние новости полковник. – Однако и этих ресурсов оказалось недостаточно, потому было принято решение о возобновлении обучения в Николаевской академии с сентября этого года по ускоренной программе.       – И что с того? Теперь уж всё равно поздно, – разочаровано махнул рукой Дмитрий.       Сдерживая улыбку, Георгий поглядел на Митю:       – Ты знаешь, к примеру, Суворов в Семёновском полку хоть и числился с двенадцати лет, однако лишь в восемнадцать начал свою карьеру. К слову, и император наш, Николай Александрович, с детства был приписан в Преображенский и лейб-гвардии Гусарский полк.       – Всё это пустое, я же никогда не числился ни в одном из гвардейских полков, – поправив картуз, перебил его юнкер. – Вы с Севой закончили кадетский корпус и пришли в академию, можно сказать, отчасти состоявшимися военными. Потому ты в свои годы уже полковник, а к концу войны, глядишь, и до генерала дослужишься, – тяжело вздохнул он, поглядев на погоны Апраксина.       – И ты станешь генералом! – крепко обнял его за плечи Георгий, стараясь приободрить.       – Нет! – мотнул головой Митя. – Закончив училище, я незамедлительно отправлюсь на фронт. Не то сейчас время, чтобы о званиях думать. Отечество спасать надо, а в каком чине – теперь уж неважно. На всё воля Божья, не суждено, значит, стать мне гвардейцем, наверно, другое предназначение мне уготовано...       – Холодает, – будто не слыша о чём говорил юнкер, с невозмутимым спокойствием заметил Георг, поглядев на небо. – Пойдём, пожалуй, – зябко потирая руки, добавил он.       – Мы же только пришли, – разочарованно протянул Митя.       Апраксин нехотя поднялся с лавки и, выудив из внутреннего кармана часы, посмотрел на циферблат:       – Скоро отбой. Утром вставать чуть свет, потому как первым проходящим поездом мы с тобой отправляемся в Петербург...       – Мы вместе? Ты не шутишь? – сдерживая улыбку удовольствия и удивления, наигранно нахмурился Дмитрий.       – Так точно, юнкер, едем в столицу первым классом. Только Вы и я! – рассмеялся полковник на восхищённый вздох юноши.       Едва решаясь поверить своему счастью, Дмитрия вдруг поразила небывалая мысль: «А что если Георг желает остаться с ним наедине?!» И эта мысль была настолько хороша и так дерзновенна, что заставляла вновь бешено биться юное сердце.       Спускаясь с холма следом за Апраксиным, юнкер вновь был полон надежд, пусть неясных, как эти дали, искрившиеся в серебряном тумане лунной ночи. Однако всё же теперь в нём вновь пробудилась вера в осуществление самой главной и тайной его мечты...       Назад возвращались они в полном молчании и только уханье филина вдалеке иногда нарушало звенящую тишину подступающей ночи. Уверенно шагая за полковником по узкой тропинке, мимо сумрачного озера, в котором сейчас словно круглый блин, отражалась луна, Митя думал о том, каким будет завтрашний день...       За офицерскими казармами Георгий остановился, обрывая мечтательно-восторженные думы молодого человека о грядущем.       – Ты ступай вдоль первой линейки, а я немного погодя пройду со стороны лазарета.       – Зачем? – с обескураженным видом, не понимая, отозвался юноша.       – Негоже нам вместе в юнкерскую казарму заявиться.       – А тебе зачем в казарму? – округлил глаза юнкер.       – А затем, братец, что решение взять тебя с собой в столицу пришло мне нечаянно, потому непременно надобно предупредить сотника о твоём завтрашнем отбытии в Петроград, – склонившись, вкрадчиво, так же шёпотом ответил полковник.       Дмитрий расплылся в счастливой улыбке, согласно кивнул и тотчас полез через кусты на освещённую ярким фонарным светом переднюю линейку...