Когда ангелы плакали

      Сквозь туманную мглу мягко занимался рассвет, и вдруг, обогнув небосвод, несмелый луч солнца, пробиваясь сквозь утреннее марево, заиграл яркими бликами на венчавших крышу готического вида башенках Красносельского вокзала, напоминавшего старинный рыцарский замок.       Спрыгнув на ходу с дребезжащей и изрядно провисшей пролётки, Апраксин сунул в мозолистую руку извозчика двугривенный и, наказав Мите ждать на перроне, устремился прямиком в билетные кассы.       Забрав из экипажа увесистый дорожный саквояж и портплед полковника, юнкер, как было ему приказано, направился через безлюдное здание на непривычно тихий перрон. Эхо его шагов отдавалось дроблёным стуком по мраморному полу, подчёркивая звенящую пустоту огромного здания вокзала, который в мирное время перед приходом поезда, как правило, был заполнен вечно галдящими извозчиками, бойкими носильщиками, лакеями при буфете, расхаживающими в ожидании прибытия поезда, и просто встречающими.       Выйдя на перрон, скрытый от солнца большим навесом, Митя опустил оттягивающий руку багаж на платформу.       «На кой чёрт Георг тащит этот неподъёмный саквояж? Не походную же амуницию он прихватил с собой, отправляясь в Петроград всего на день?» – размышлял юноша, глядя на убегающие вдаль рельсы. Хотя на самом деле тяжёлая поклажа его заботила мало – своя ноша, как говорится, не тянет. Он готов был тащить хоть сотню таких саквояжей, лишь бы и дальше оставаться рядом с Апраксиным.       Ожидая полковника, юнкер гадал, как станут они проводить время в столице и будет ли у него возможность остаться с Георгом наедине? В глубине души он, конечно, надеялся, что этот день станет справедливо одним из важных и возвышенных в его жизни...       Прежде, чем Дмитрий увидел вдали облако белого пара с очертаниями космато чернеющего паровоза, он ощутил подошвами сапог нарастающую вибрацию приближающегося состава. Обернувшись, юноша с тревогой поглядел на распахнутые двери вокзала, каждую секунду ожидая появления Апраксина.       Вскоре, в унисон гнусаво прозвучавшему на перроне рожку, раздался пронзительный скрежет тормозящего паровоза. Состав громко заскрипел, вагоны дрогнули, подались назад и замерли.       Увидев позади двух почтительного вида дам, выходивших из здания вокзала, высокую фигуру полковника, юнкер с облегчением выдохнул.       – Ну что, едем? – с лёгкостью подхватив на ходу свой саквояж, натянуто улыбнулся Георгий. Однако Митя заметил – несмотря на напускную весёлость, взгляд его оставался весьма сосредоточенным и серьёзным...       С неловкой поспешностью следуя за полковником, прежде чем войти в вагон, юнкер остановился, пропустив вперёд двух почтенных пожилых дам, полковника и только что подоспевшего к вагону первого класса юркого господина с глубокомысленной физиономией чиновника в казённом сюртуке гласного думы с отличительным значком какого-то либерального лагеря.       В это время со стороны вокзала послышался громкий топот, и через секунду из дверей вокзала на платформу выскочил довольно странного вида мужик, напоминавший мелкого уездного лавочника. Несмотря на прекрасную погоду, воротник его зипуна был высоко поднят, а козырёк бесформенного картуза надвинут на нос так, что лицо было полностью скрыто. Прижимая к своей груди весьма увесистый на вид холщовый мешок, мужик, повернувшись в сторону Дмитрия, растерянно замер, но услышав гулкий удар станционного колокола, заметался по перрону и со всех ног бросился к вагону третьего класса, расположенного в самом хвосте состава.       Проводив странного пассажира мимолётным взглядом, Митя зашёл в свой вагон со странным ощущением, что в сутулой и тучной фигуре этого незнакомца было что-то неуловимо знакомое...       С перрона послышались свистки оберкондуктора, следом грянул второй удар латунного колокола, и поезд плавно тронулся, отрывисто выбрасывая из-под цилиндров белый пар.       В первом классе старинного вагона-микст, состоявшего всего из двух отделений, было довольно душно. Разместившись в купе, Георгий отстегнул ременную портупею с шашкой, небрежно бросил её на диван и, сняв офицерскую бекешу, вышел в коридор, распорядиться относительно чая и свежих газет.       Оставшись в купе в полном одиночестве, юнкер опустил нагретую утренним солнцем оконную раму, впуская в помещение прохладный встречный ветер, и, скинув тяжёлую шинель, с комфортом устроился на мягком бархатном диване.       Апраксин вернулся как прежде задумчивым и хмурым. Окинув его внимательным взглядом, Дмитрий весьма удивился, увидев на поясном ремне полковника, рядом с кобурой, пристёгнутый походный шнур для револьвера и полевую сумку.       – Глядя на Вашу экипировку, господин полковник, ей-Богу, можно подумать, что Вы на фронт едете, а не в столицу, – намеренно прервав затянувшееся молчание, усмехнулся Наврусов в желании поднять угрюмому полковнику настроение.       Георгий присел на диван и, на театральный манер закинув ногу на ногу, иронично приподняв бровь, усмехнулся:       – Я, Ваше сиятельство, человек военный, оттого всё своё ношу с собой, привычка-с, – отшутился он, игриво постукивая пальцами по откидному деревянному столику.       Однако так хорошо начавшийся диалог нечаянно прервал настойчивый стук в дверь. На пороге появился строгий, но очень вежливый старичок-кондуктор в пенсне на кончике носа, с двумя стаканами горячего чая и стопкой газет на квадратном подносе.       Когда услужливый кондуктор покинул купе, Георг вновь стал задумчив. Так и не притронувшись к чаю, он быстро пробежался по заглавиям некоторых статей, после чего погрузился в чтение...       С одной стороны было невероятным счастьем сидеть напротив занятого чтением полковника, источающего на весь вагон приятнейший знакомый аромат английского одеколона, и пить чай. А с другой стороны, Митю не покидало томящее предчувствие, что над его хрупким, восторженным счастьем в эту самую минуту преобладает неведомая печаль.       Да и поведение Апраксина казалось весьма странным, однако спросить напрямую, что его тревожит, не позволяла деликатность, к тому же вовсе не хотелось показаться навязчивым. Поэтому, немного поразмыслив, юнкер решил начать разговор со злободневной темы, касающейся службы.       – Можно тебя спросить?       – Изволь, – оторвавшись от чтения, настороженно поглядел на него Георгий, откладывая газету в сторону.       – Имеешь ты отношение к отправке Удина на фронт?       – Непосредственно самое прямое, – с невозмутимым спокойствием откидываясь на высокую спинку дивана, ответил полковник. – В этом, собственно, и заключается цель моей должности. Прапорщик год как закончил ускоренные курсы и, получив чин, обязан был, как и все, отбыть на передовую...       – Это разумеется, – согласился юноша. – Однако выходит, теперь в какой-то степени я являюсь причиной его отправки. Ведь если бы не потасовка на манёврах, прапорщик остался в стенах училища?       – Что за вздор? – недовольно хмыкнул Апраксин. – По-твоему, справедливо, что этот увалень почти год на казённом довольствии приживался? При этом приличное жалованье получал, подхалимничал да заискивал, старался угодить всякому высшему чину, лишь бы не отправиться на передовую.       Георгий поднялся и, прикурив папиросу, шагнул к приоткрытому окну.       – Этот жалкий человек, жаждущий закусить на дармовщинку, доложу я тебе, спасая свою шкуру, на протяжении долгого времени, придумывал несуществующие недуги, да при том ещё имел наглость намеренно унижать младших по званию воспитанников, – возмущенно говорил полковник, держа меж пальцев тлеющую на ветру папиросу, отчего купе наполнялось терпким запахом табачного дыма. – Так что же? Справедливо ли это, по-твоему?       – Нет, не справедливо, – отрицательно мотнул головой Наврусов.       – Вот поэтому, братец, Удин и отправляется туда, где ему и должно быть. И поверь, ты тут совершенно ни при чём.       Полковник выбросил в открытое окно вконец истлевшую папиросу и снова сел на диван, громко зашуршав разбросанной прессой.       – Не сердись, пожалуйста, – вздохнул Митя. – Всё же я должен был прояснить, потому как это меня весьма беспокоило. И теперь благодарен, что ты убедил меня в правильности своего решения.       Молча свернув мятые газеты, Апраксин с какой-то особой аккуратностью положил их на столик и тотчас пересел на диван рядом с юнкером.       – Ты чрезмерно милосерден... – вкрадчиво и словно с каким-то сожалением сказал он, взъерошив на голове юноши отросший ёжик светлых волос. – И меня, признаться, весьма беспокоит твоя излишняя благородность и безграничная доброта к людям...       – А ты сегодня отчего-то невозможно мрачен... – с виноватой улыбкой, перебил его Наврусов. – А что до моего благородства, то не так уж я и добр, ведь драку действительно я затеял ...       Внезапно в открытое окно ворвался стремительный поток свистящего ветра, и в следующее мгновение раздался свистящий гул встречного поезда...       – Прости! Я, право, не должен был... – перекрикивая шум мелькающего за стеклом курьерского состава, начал было говорить полковник, но тут же осёкся и с томительной тоской поглядел юнкеру в глаза, словно решая для самого себя – стоит ли продолжать этот разговор?       Встречный поезд, прогрохотав, промчался и сгинул. От взгляда Георгия и откровенной недосказанности Мите стало не по себе. Стараясь скрыть свою тревогу, он коснулся обтянутой чёрной лайковой перчаткой руки полковника.       – Ты что-то хочешь мне сказать, но никак не решаешься, я прав?       Георгий опустил глаза, остановив взгляд на тонком запястье юноши, и с нежностью сжал его ладонь в своей руке.       – Видишь ли, на днях из ставки пришло распоряжение... Меня в срочном порядке отзывают на фронт. Признаться, я ещё вчера намеревался сказать тебе об этом, но как понимаешь, не решился. Собственно, по этой причине я и забрал тебя в Петроград, чтобы провести последний день вместе...       – Как? Что значит – последний? Я не понимаю, погоди... – вырвав руку, юнкер стремительно вскочил с дивана. – Ты ранен! Как же твоя нога? Я решительно не понимаю, отчего такая срочность? – нервозно меряя шагами небольшое пространство отделения, с возмущением говорил он, старательно пряча дрожащие руки в карманах брюк.       – Дмитрий, прошу тебя... – попытался успокоить его Апраксин. – Ты же знал, что рано или поздно это произойдёт... И потом, я уже вполне здоров и отлично передвигаюсь без трости.       Наврусов остановился, силясь сохранить равновесие и не поддаться вагонной качке.       – Конечно, несомненно, ты прав, долг обязывает... – отрешённо пробормотал он. Но тут же, словно очнувшись, противореча самому себе с отчаянием прошептал: – Господи, но я даже не предполагал, что это случится так скоро, я думал – месяц, два... И вообще, на каком основании, ты же после ранения... – он с силой потёр виски, будто резко почувствовал острую головную боль. – Когда ты должен ехать?       – Завтра в семь утра...       – Завтра... – чуть слышно повторил юнкер, медленно опускаясь на диван.       Георгий, чтобы утешить его, стал говорить о скором конце войны, обещая недолгую разлуку...       Но Дмитрий его не слышал. К горлу подкатил ком, от безысходности хотелось кричать, умолять Апраксина взять его с собой, если нет возможности остаться! Но понимая, что и это невозможно, душа рвалась в клочья...       Провожая стеклянным взглядом проносившиеся за окном поля, мелкорослые сосновые перелески и суглинистые пашни, юноша думал о невозвратном прошлом, будущем, которое, возможно, никогда не наступит, и настоящем – в котором у них остался только один день и ничего более...       Петроград встретил их своим обычным шумом и столичной суетой. Было весьма непривычно после загородной тишины оказаться среди пронзительно дребезжащих по булыжной мостовой пролёток, звона трамваев на кольцевой, автомобильных клаксонов и надрывающих горло газетчиков на привокзальной площади, выкрикивающих заголовки утренних выпусков.       Забравшись в нанятый экипаж, Наврусов глубоко вдохнул, наполнив лёгкие витавшим ароматом прошедшего ночью дождя, который что ни день заливал мостовые столицы. Удобно устраиваясь в открытом ландо, Митя невольно обернулся. Среди разношёрстной людской толпы, мелькающих у фасада вокзала носильщиков, цветочниц и извозчиков, он снова увидел того самого странного пассажира в синем зипуне... Ему даже показалось, что мужик смотрит в их сторону, по-прежнему тщательно скрывая лицо под тенью козырька своего мятого картуза...       – Гони, любезный, на Английскую набережную, – устраиваясь рядом с юнкером, отдал распоряжение полковник восседавшему на козлах приземистого вида бородатому мужичку в чёрном выцветшем цилиндре.       Пробурчав в ответ что-то неразборчивое, извозчик хлёстко припечатал худую клячу длинным бичом и та, послушно задёргав своими аристократическими ногами, побежала вдоль трамвайных путей, переходя на быструю рысь.       День выдался по-настоящему тёплым. К слову, по этой поре сентября в Петербурге часто случались великолепные дни, когда природа накануне своего увядания, собираясь с последними силами, баловала горожан роскошью дивных красок, а солнце щедро согревало улицы перед долгой и ветреной зимой.       – Славный денёк, право слово, как по заказу, не правда ли? – щурясь от ярких солнечных лучей, улыбнулся Апраксин, пытаясь в очередной раз приободрить своего юного друга.       Сняв с головы фуражку, полковник элегантным жестом пригладил рукой волнистую прядь своих волос и склонился к Мите.       – У нас с тобой всего лишь сутки, потому довольно тратить время на хандру. Улыбнитесь, Ваше сиятельство, я так люблю, когда Вы улыбаетесь, – глядя на задорные веснушки юнкера, прошептал с какой-то гармоничной изысканностью он, отчего у Мити по телу пробежала приятная дрожь.       Он пристально посмотрел в серо-голубые глаза полковника, в которых, как ему показалось, в это самое мгновение металось неведомое счастье... Словно Георг угадывал все его дивные желания и втайне был согласен с ним... но намеренно не говорил об этом открыто.       – Я безмерно благодарен тебе за этот подарок... – расплылся в искренней улыбке Дмитрий.       Апраксин надел на голову фуражку и без спешки вынул из кармана свой серебряный портсигар.       – Ну, какой же это подарок? Всего лишь сутки... И благодарить тут не за что, – горько усмехнулся он, прикуривая папиросу.       – Не скажи, – с грустью возразил ему Наврусов. – Бывает, что и один день может стать самой большой ценностью на всю оставшуюся жизнь!       – Давай-ка, братец, отбросим всякое уныние. Не будем думать наперёд и не станем печалить этот день мрачными предположениями. Проживём его широко, одним счастливым моментом, здесь и сейчас, – вальяжно развалившись на сиденье и запрокинув голову к небу, предложил Георгий, рассматривая в пролёте домов Вознесенского проспекта едва заметную паутину растрёпанных облаков.       Дмитрий согласно кивнул, пытаясь утешить себя мыслью, что будущее у них всё же непременно будет... Однако это не помогало, потому как то, о чём кричало его мнительное сердце, вопреки всему было сильнее...       Когда экипаж остановился у особняка на Английской набережной, юнкер, окинув взглядом дом, вдруг остро осознал, как соскучился по родным стенам. С мальчишеской ловкостью спрыгнув с пролётки, он кинулся к парадной двери и, поглядев на полковника, который расплачивался с извозчиком, трижды с силой дёрнул шнурок колокольчика.       – Сегодня воскресение, должно быть, сестра с тётушкой в храме, – предположил Георгий, улыбаясь юношескому нетерпению Дмитрия.       Послышалось, как щёлкнул замок и парадная дверь, скрипнув, медленно отворилась.       Показавшийся на пороге лакей, служивший в доме Наврусовых не один десяток лет, деликатно поправив на шее галстук, подслеповато прищурился, оглядывая визитёров.       – Лукьян Ильич, неужто не признаёте? – всё с той же нетерпеливостью, сорвав с головы картуз, грустно улыбнулся Митя, распахнув объятия, в намерении обнять растерянного старика.       – Господи, Дмитрий Сергеевич! Неужели?... – затараторил на радостях лакей, впуская хозяина в дом. – Не признал! Как есть не признал, Вы теперь-то уж никак не мальчик, а настоящий офицер, – утирая слезу, обнял он по-свойски юнкера. – А Софья Романовна с Катериной Даниловной на литургию чуть свет в Исаакиевский отправились, маленького Данилу Всеволодовича причастить... – помогая молодым людям снять шинели, принялся докладывать Лукьян, но осёкся, с состраданием взглянув на Дмитрия, словно извиняясь за нечаянное упоминание о его покойном брате.       Юнкер бросил печальный взгляд на висевшее на стене, за спиной лакея, старое зеркало полностью укрытое траурной прозрачной тканью. Сняв картуз, юноша положил его на стоявший неподалёку армуар и молча направился к ведущей наверх лестнице.       Не спеша поднимаясь по мраморным ступеням, чувствуя рукой холод гладких перил, Митя прислушивался к эху собственных шагов, что раздавалось в тишине пустого безмолвного святилища прошлой, исчезнувшей навсегда жизни. Меж белоснежных резных пилястр со стен на него смотрели старинные фамильные портреты предков. Оказавшись на третьем этаже, он остановился напротив тяжёлой дубовой двери, ведущей в комнату брата, заглядывать в которую в детстве всегда было таким радостным наслаждением.       Его вдруг пронзила мысль, какой фатальной потере подверглись стены родного дома. Без Севы терялся всякий смысл существования осиротевшего навеки особняка.       Затаив дыхание, он шагнул в пустую, идеально прибранную комнату, теперь хранившую в своём гнетущем молчании нечто уже навеки завершённое...       Всё стояло на своих привычных местах – шкафы с книгами, большое уютное кресло, над кроватью, как прежде, висела копия одной из любимых картин брата – «Отшельник, играющий на скрипке» Арнольда Бёклина. Дмитрий перекрестился и на мгновение замер, глядя на изображённых на полотне ангелов и старого монаха, музицирующего в тёмной келье напротив маленького светлого оконца. Он вспомнил, как брат не раз говорил, что эта картина вызывает в нём что-то обнадеживающее и покорное, непреложному бесконечному продолжению другой, неземной жизни...       Сглатывая подступивший к горлу ком, тихо ступая по мягкому ковру, юнкер прошёл к стоявшему у окна бюро и аккуратно приподнял полукруглую крышку. На вытертом сукне столешницы стояла чернильница с давно высохшими чернилами, рядом лежала книга графа Священной Римской империи, наследственного принца Сардинского королевского дома, великого полководца и генералиссимуса Российской империи фельдмаршала Суворова.       – «Наука побеждать», – прочёл юноша и, прежде чем раскрыть, с трепетом погладил твёрдый переплет старинного издания.       ...На титульной странице размашистым росчерком пера было прописано знакомым и родным почерком брата: «Будь достоин во всём своего благородства...»       – Буду... Обещаю тебе! – прошептал Дмитрий, смахнув с глаз выступившие слёзы.       Ещё раз взглянув на послание, которое брат, сам того не ведая, оставил для него, он закрыл книгу и крепко прижал её к своей груди...       – Всюду в этом городе есть память о тебе, брат, – поглядев в окно, едва слышно выдохнул Митя, – не только в стенах этого дома, но даже в каждой каменной ступени гранитных набережных, спускающихся к тёмным водам Невы... Определённо во всём, чем Бог так щедро окружил меня... Несомненно, жизнь и смерть есть две непостижимые тайные истины, в которых есть наша великая и вечная мука...       После долгожданной и в то же время печальной встречи с вернувшимися из церкви Катериной, тётушкой и маленьким Данилой, как принято, они всей семьёй собрались в столовой за завтраком.       Софья Романовна, огорчённая новостью о внезапном отбытии племянника на фронт, потеряв всякий аппетит, время от времени с тихой грустью утирала украдкой слезу, совершенно не реагируя на сдержанные уговоры племянницы.       Трудно было не заметить, как изменилась за это время Катя. Её лицо осунулось и на фоне откинутой назад чёрной длинной вуали выглядело болезненно бледным, а строгое траурное платье придавало внешнему виду женщины некую обречённую суровость. Она стала молчалива, но если говорила, то с каким-то надрывом, натужно выпрямляя спину, словно каждая сказанная фраза стоила ей огромных усилий. Казалось, после смерти Севы из неё самой по капле утекала жизнь. Оживала Катерина лишь в присутствии своего маленького сына, видимо, только в нём находя единственное утешение и продолжение своей любви к мужу.       – Ты бы поговорил с сестрой, дорогой, – прервав тягостное молчание, тяжело вздохнула тётушка, обращаясь к Георгию. – Представь себе, твоя сестрица намерена отправиться во Францию, – назидательно произнесла она, многозначительно поправив на своём носу пенсне. – Однако я считаю данное стремление верхом неблагоразумия в столь неспокойное время. Тем не менее, Катерина Даниловна так настырна, что мои увещевания оказываются тщетны...       – Ах, тётушка, оставьте, – вспыхнула Катя, дрогнувшей рукой нечаянно расплескав из фарфоровой чашки на белоснежную скатерть несколько капель кофе. – Право слово, брату сейчас не до того...       Тотчас отложив приборы, Апраксин с тревогой поглядел на сестру.       – Что за вздор? – нахмурившись, строго спросил он.       – Я обязана быть там, где похоронен мой муж! – сглатывая слёзы, всхлипнула молодая вдова.       – Во Франции идёт война! – полковник бросил в сердцах на стол салфетку и, сдерживая возмущение, стремительно поднялся, с шумом отодвинув стул. – Всеволод похоронен в братской могиле, где сейчас проходит линия фронта, между Майльи и дорогой из Шалона в Париж, и где на данный момент, к твоему сведенью, моя дорогая, идут бои. Скажи мне на милость, каким образом ты станешь искать место его захоронения? Под градом пуль и снарядов, бездумно подвергая свою жизнь опасности? – настойчиво требовал он ответа от убитой горем сестры, на что Катерина лишь громко разрыдалась.       В одночасье сменив гнев на милость, полковник, обогнув стол, поспешил утешить её, с нежностью обняв хрупкие женские плечи.       – Успокойся, прошу. Обещаю, как только закончится война, мы непременно отправимся во Францию, слово тебе даю. Но теперь не время... – умоляющим тоном проговорил он и, вынув из кармана чистый носовой платок, протянул его Кате.       Закрытые чёрными палантинами зеркала, женские слёзы, скорбь и витавшая в доме трагичная атмосфера, несомненно, давили. Оттого, желая развеять отчасти томительно-сомнамбулическую и блаженную тоску дорогих сердцу дам, Апраксин с оптимизмом принялся рассказывать о весьма успешном положении дел на фронте, скором завершении войны и победе России...       Позабыв про завтрак, с интересом слушая полковника, юнкер любовался редкой и гармоничной естественность его движений. И этот военный френч из тонкого светло-серого сукна, плотно облегающий ладный торс, придавал высокой и безукоризненной фигуре Георга какой-то фантастический шарм и особую мужественность. Его серьёзное лицо казалось сейчас как никогда проницательно-идеальным, ещё более красивым и благородным. Митя вдруг осознал, что даже несмотря на разрывающее душу горе и тоску по дорогому брату, к своему удивлению, он всё-таки счастлив...       За столом ещё какое-то время велись светские беседы. Настроение у присутствующих заметно улучшилось, и тётушка позволила себе завести разговор о блестящей будущности, пророча Дмитрию успешную карьеру офицера.       Однако, когда подали фрукты, посреди оживлённой беседы, взглянув на часы, Апраксин извинился и, ссылаясь на внезапную срочность, деликатно известил сестру и тётушку, что ему вместе с Дмитрием необходимо без замедления отлучиться по делам крайне безотлагательным, и потому раннее, чем к ужину, дома ждать их не стоит.       Ещё вчера юнкер Наврусов и в мыслях не мог содержать, что вот так вдруг окажется в Петрограде, и сидя в экипаже рядом с любимым человеком, будет мчаться по Адмиралтейскому проспекту, наслаждаясь тёплыми лучами, играющих солнечными зайчиками в окнах домов.       Свернув на Невский, извозчик с ветерком промчался мимо дома Вавельберга, внешне схожего с венецианским «Palazzo Ducale» и, минуя ресторан англичанина Роби, где подавали в мирное время самые вкусные бифштексы, устремился к Полицейскому мосту, за которым Апраксин и приказал остановиться на перекрёстке Невского и Набережной Мойки, рядом с домом, на фасаде которого красовалась большая яркая вывеска: «Фотографическое ателье А. Пазетти», по соседству с менее кричащими вывесками книжного магазина «Мелье и К» и представительством голландской фирмы «Янсен, Йоост и К».       – Вы, Ваше Высокоблагородие, и дальше станете скрывать от меня свои намерения? – сойдя с подножки коляски, насмешливо поинтересовался юноша, поглядев на яркую рекламу фотомастерской.       – Извольте, Ваше сиятельство, – со смехом отозвался полковник, – раз уж Вы посчитали этот день, так сказать, подарком, пусть так и станется. Оттого все сюрпризы разом раскрывать я, и вправду, не намерен. Потому наберитесь, молодой человек, терпения, – распахивая перед ним двери именитого столичного фотоателье, с туманной иронией обозначил свои планы Апраксин.       Идея полковника сделать совместную фотографическую карточку действительно стала для юнкера неожиданным и желанным сюрпризом. Огорчало одно, что готовность фотографий была возможна только к концу следующей недели. Это означало, что уезжая на фронт, Георгий не сможет забрать памятный снимок с собой. А Мите доведётся увидеть фотографию лишь по возвращении из Красного села, что весьма печалило...       – Жаль, что у нас так ничтожно мало времени, – с сожалением вздохнул юнкер, когда после съёмки они вышли на улицу.       – Неправда, Дмитрий Сергеевич, у нас с Вами впереди целая жизнь, долгая и счастливая, – расплылся в искромётной улыбке полковник, провожая взглядом проезжающий по мостовой фаэтон с дамой в шляпе с нелепым страусиным пером.       – Ты просто хочешь меня успокоить, оттого так и говоришь, – щурясь от солнечных лучей, с грустью возразил Митя.       – Немедленно отставить уныние и хандру, – наигранно нахмурился Апраксин, приобняв юношу. – А что касательно фотографий, пожалуй, мы доверим это дело Катерине, и как только снимки будут готовы, она тотчас отправит их нам почтой.       – Есть отставить! – с военной чёткостью приложив к козырьку руку, Митя скорчил смешную рожицу, отчего веснушки на его лице забавно заиграли, заставив Георгия рассмеяться.       Искоса поглядывая на себя в отражении витрин, юнкер то и дело с гордостью поправлял блестящую пряжку с двуглавым орлом на ремне, на котором с левой стороны красовался настоящий гренадёрский штык-нож в кожаном футляре с медной витою рукояткой. А ещё он очень гордился парадным мундиром, и в особенности золотыми галунами с вензелем «В» и Великокняжеской короной на белом поле погон. Желая выглядеть достойно, под стать полковнику, Дмитрий намеренно отводил назад плечи, стараясь держать спину ровно, как подобает настоящему офицеру.       Направляясь по проспекту в сторону Садовой улицы, молодые люди заглянули в финский магазин молочных и бакалейных товаров господина Новикова, где купили западное новшество: мороженое в бисквитном рожке, политое ликёром из плодов карликовой вишни.       Погода благоволила, на оживлённом Невском среди прохожих им то и дело встречались молоденькие курсистки. Бросая восхищённые взгляды на статного полковника, стреляя глазками, барышни кокетливо краснели, перешёптывались и пискляво хихикали.       – Право слово, девушки взглядами тебя так и таранят, – с ревностной ухмылкой заметил Митя, облизывая с бисквитного рожка таявшее на солнце мороженое.       – Думаю, им больше по душе молодой юнкер, чем стареющий полковник, – весело подмигнул ему Апраксин.       – А вот и неправда, – глядя на него с нескрываемым восхищением, возразил Дмитрий. – Вовсе ты не стареющий и потом, знаешь, барышни всегда предпочитают героев. А из меня какой герой? Впрочем... – поморщившись, отмахнулся юнкер, – женщины мне вовсе не интересны. В голове у них одна блажь и только...       – Вижу, Вы, Дмитрий Сергеевич, остались тверды в своём намерении. И что же? Решительно так никогда и не женитесь? – сдерживая улыбку, поинтересовался полковник, доедая свой десерт.       – Определённо так! Решительно никогда! – кивнул Митя, поглядев Апраксину в глаза. – А ты? Ты женишься? – вдруг выпалил он, сам того не ожидая... И тотчас сконфузился, осознав, что на самом деле не хочет знать и даже думать о том, что Георг когда-нибудь возьмет да и женится на какой-нибудь жеманнице.       – Я, признаться, не размышлял на сей счёт... Да и война теперь, сам понимаешь, не до того... – обрывисто ответил полковник, глядя на проезжающие мимо экипажи. – Впрочем, кому я нужен, почти тридцатилетний солдат, да к тому же хромой? – вдруг снова рассмеялся он, слегка дернув козырёк юнкерского картуза, отчего головной убор, съехав на переносице, полностью закрыл Мите глаза.       Юноша остановился и, задрав голову, глядя из-под нахлобученного на нос козырька, совершенно серьёзно ответил:       – Ты нужен мне... каким бы ты ни был...       – Я знаю... – вполне серьёзно, коротко и безучастно ответил полковник и, словно более не желая продолжать этот разговор, ускорил шаг.       Какое-то время они шли молча, покуда не поравнялись с «Пассажем». Юнкер остановился и принялся суетно что-то искать в карманах форменных брюк.       – Извини, но я совершенно забыл, друзья просили кое-что купить... – растерянно пояснил он и с облегчением выдохнул, нащупав в кармане список, который однокашники вручили ему перед отъездом с напутствиями и просьбами привезти из столицы гостинцы.       Купив всё, что наказали товарищи, Митя добавил к этому ещё несколько пачек самых лучших папирос «Герцеговина Флор» для Юрки, «Герольд» для Фёдора и отдельно каждому из друзей прикупил по большой плитке шоколада «Блигкен и Робинсон».       – Я очень рад, что в стенах училища ты нашёл добрых друзей, – забирая увесистый бумажный кулёк из рук юнкера, улыбнулся Апраксин, когда они вышли на улицу. – Не скрою, я безмерно горжусь тобой.       – Право слово, но ведь так поступил бы каждый на моём месте, – отмахнулся Митя. – Я тут, понимаешь, мороженным лакомлюсь, а они там кашей только и довольствуются. Нехорошо это, надобно и их порадовать, – весело подытожил он и, оглянувшись по сторонам, с любопытством спросил: – И куда же мы далее отправимся, Ваше Высокоблагородие?       – А это и станет следующим сюрпризом, – таинственно прошептал полковник, направляясь по проспекту в сторону Аничкова моста.       Минуя магазин Елисеевых, молодые люди прошли банкирский дом «Волков и сыновья» и остановились у тумбы с афишами, расположенной напротив арки, ведущей к самому большому и изысканному кинематографу столицы – «Piccadilly».       – «Минута греха» на сюжет романа С. Пшибышевского «Панна Юлия», – глядя на рекламную иллюстрацию, с усмешкой прочитал вслух полковник. – «Чудо любви, чудовище ревности», – пробежался он глазами далее по строчкам афиши.       – Так что же, мы отправимся в кинематограф? – спросил Митя, с интересом разглядывая рекламный плакат фильма с двойным названием.       – Если пожелаете, Ваше сиятельство, – иронично ответил Апраксин, демонстративно, на театральный манер, приподняв фуражку, чем весьма развесил юнкера.       – За Вами, Ваше Высокоблагородие, я готов следовать куда угодно, – сделав ответный жест, рассмеялся Наврусов.       Определённо, внутренняя архитектура нового кинематографа поражала не только отделкой и необычной роскошью фойе, но и богатым убранством зрительного зала с шикарными балконами, ложами и огромным по своим размерам экраном.       – Пожалуй, этот синема-театр превзошёл по своему эталону все, в которых мне доводилось бывать прежде, – прошептал Наврусов, устраиваясь в удобном мягком кресле.       – Весьма недурно, – устраиваясь рядом, согласился Апраксин, глядя с высокого балкона в зрительный зал.       Несмотря на выходной день, синема-театр был заполнен лишь наполовину. Публика, занимавшая партер, была весьма разнообразна. Тут были барышни и студенты, конторщики, лакеи и важные престарелые дамы, увлечённые кинематографом, в сопровождении своих горничных.       Однако верхние ярусы в зале оставались пусты, кроме одной из лож, где вальяжно развалился франт в дымчатом пенсне, без конца теребивший в руках свою новомодную шляпу-котелок. Балкон по центру согласно купленным билетам заняли юнкер с полковником.       Митя раскрыл выданную в фойе программу сеанса, написанную круглым шрифтом «рондо» и оттиснутую гектографом. Первым номером стояла демонстрация «Пате-журнала». За ним следовали пара американских короткометражных фильмов с Чарли Чаплиным. И третьим номером шла драма режиссёра Петра Чардынина «Минута греха».       – Сеанс продлится добрых три часа, – заглядывая в программу, тихо подытожил Апраксин. – Если вдруг ты посчитаешь наше присутствие здесь пустой тратой времени, мы тотчас уйдём.       – Напротив, – усмехнулся юнкер. – Мне нравится синема и потом...       Не успел он договорить, как свет в зале погас, где-то позади громко затарахтел кинопроектор, и тотчас, без всякого музыкального сопровождения, на экране замелькала реклама духов, роялей, каких-то дамских нарядов, только после этого грянул струнный оркестр и начался первый фильм.       Однако комедия юношу не занимала. Делая вид, что смотрит на экран, к которому дымной полосой из окошка киномеханика шёл свет, он не отрывал взгляда от полковника, тайком разглядывая в темноте очертания его благородного профиля, ощущая при этом лёгкое волнение, заставлявшее сердце учащённо биться от мучительного стремления прикоснуться в сумраке зрительного зала к любимому человеку. И чем больше Дмитрий распалял себя этой мыслью, тем сильней им овладевала томительная жажда телесной юношеской страсти.       В это время на большом экране интеллигентный бродяжка-скрипач в исполнении Чаплина в свойственной ему комичной манере ухаживая за барышней, как всегда попадал в нелепые и смешные ситуации, отчего зал вместе с аплодисментами взрывался гомерическим хохотом.       – И долго Вы намерены пялиться на меня, Ваше сиятельство? – не поворачивая головы, неожиданно прошептал полковник, продолжая с улыбкой наблюдать за тем, как забавно носится по экрану главный герой фильма в своих огромных сбитых башмаках.       – Вот ещё, больно надо... – недовольно пробубнил, пойманный с поличным юнкер, однако, понимая, что теперь не время для досадливых смущений.       Без интереса глядя на неподражаемую и дурацкую походку Чарли Чаплина, Митя склонился к Георгию и с какой-то дерзкой мальчишеской беспечностью сказал:       – И что же, Ваше Высокоблагородие, ну смотрел я на Вас, так что с того? А что, если это последний день, который суждено провести нам вместе? Одному Богу ведомо, выживем ли мы на этой войне...       Он развернулся к полковнику и тотчас увидел дивный блеск его глаз... Апраксин глядел пристально и выжидательно, словно на что-то решаясь...       – Я знаю, о чём ты молчишь... – сбивчиво и как-то безучастно вежливо начал он. – И понимаю всю безрассудность твоих чувств, которые по сути могут оказаться страшной ошибкой, о которой, быть может, ты станешь жалеть впоследствии всю свою жизнь...       – Перестань, Георг, довольно этой твоей прагматичности, право слово, мы не дети... – перебив его, с отчаянием шептал Наврусов. – Изволь выслушать, коль уж мы теперь говорим об этом... – пытаясь разглядеть в темноте выражение глаз полковника, продолжал он. – Поверь, я и предположить не мог, что восторженному и лёгкому детскому восхищению суждено перерасти в самую настоящую и отчасти мучительную любовь... – с излишней горячностью торопливо выпалил он. Однако, не выдержав сверлящего взгляда Георга, почувствовал некую неловкость, обречённо вздохнул, и с сожалением добавил: – А что любовь моя неправильная, так о том я и сам знаю. Только сердцу разве можно приказать не любить?       Молча выслушав его, Апраксин ослабил ворот своего мундира, будто тот внезапно стал тесен и теперь мешал ему дышать.       – В твоём прекрасном возрасте порой наивные мысли кажутся наиболее сокровенными... – прошептал он, склонившись так близко, что Митя ощутил на своей щеке его горячее дыхание. Он замолчал и, помедлив, осторожно взял юношу за руку. – Хотя знаешь... Быть может, твоё сердце более проницательно и куда правдивее моих слов и предположений...       Дмитрий поёжился, ощутив, как по телу побежала приятная дрожь. Он ясно понял для себя – ему дали самую настоящую надежду, и теперь всё происходящее воспринимал не иначе как фантастическое событие, которое, наконец, стирало все преграды, в корне меняя грани их отношений...       – И ты не осудишь такую любовь? – всё ещё не веря своему счастью, с осторожностью спросил он.       – Помилуй, да разве за любовь судят?       – За грешную, наверное, судят... – неуверенно пожал плечами Митя.       – Пожалуй, мы не станем рассуждать на сей счёт, потому как времени у нас и без того мало... – улыбнулся полковник, крепко сжимая его ладонь.       В начавшейся на экране драме галантный кавалер в чёрном фраке с излишне активной мимикой лица пылкими жестами выражал свои чувства молодой кокетливой особе в декольтированном платье. Припав на одно колено, он пытался продемонстрировать свою неподдельную страсть...       Однако Дмитрию до фильма не было никакого дела, да и подобные манеры всегда казались ему назойливо-скучными. Теперь, когда более не стало той мучительной недосказанности между ним и Георгием, он пребывал в некотором взбудораженном состоянии, не оставлявшем времени для размышлений.       – Без сомнений, я манкирован в вопросах касающихся кинематографа, – вновь склонившись к полковнику, торопливо проговорил он. – Впрочем, могу предположить, что далее аналогичное действо растянется на всё прописанное в программе время...       – Согласен, пожалуй, это слишком, – смешливо отозвался Апраксин, всё ещё не отпуская его руки.       – Потому, Ваше Высокоблагородие, считаю, не стоит более терять времени, и без замедлений отправиться обедать. Осмелюсь пригласить Вас в ресторан, – с серьёзным мальчишеским благородством предложил Митя, поклонно опустив для почтительности, как подобало в таких случаях, голову.       – Весьма неожиданное предложение... – улыбнулся Апраксин его чрезмерной галантности. – Однако не могу не согласиться...       Выйдя на Невский, они тут-же наняли первый попавшийся экипаж.       – Валяй живей, любезный, в «Асторию»! Целковый на водку, – весело бросил юнкер лихачу на сытой гнедой киргизке, забираясь вслед за Апраксиным в высокую на резиновом ходу пролётку.       – Не сомневайтесь, Вашблагородь, домчу, и глазом не успеете моргнуть, – довольно хохотнул скуластый узкоглазый извозчик, без жалости стегнув свою гнедую кнутом.       – Да Вы, как я погляжу, Дмитрий Сергеевич, намерены разгуляться по полной? – с лёгкой иронией поинтересовался Георгий, невольно откидываясь на спинку сиденья, когда лошадь, сорвавшись с места, быстрой рысью устремилась по проспекту.       – Отчего же нет? Гулять так гулять! – рассмеялся Наврусов, придерживая рукой картуз. – У меня имеются некоторые сбережения, которых, я думаю, вполне хватит на достойный обед.       – Нынче, господа, рестораны-то всё больше пустуют, – бросил через плечо извозчик, услыхав их разговор, – а иные так и вовсе закрылись, – в очередной раз с удалью припечатав хлыстом кобылу, со знанием дела доложил он.       – Что ж, и «Астория» теперь закрыта? – обеспокоенно спросил юнкер.       – На прошлой субботе вроде открыта была... да теперь чёрт их разберёт, – сплюнув, чертыхнулся с досадой лихач и, пролетев по Полицейскому мосту, не реагируя на брань встречных извозчиков, минуя здание «Центрального банка Общества взаимного кредита», резко повернул на Большую морскую улицу.       Экипаж на большой скорости пронёсся мимо дома с вывеской «Мебелированные комнаты» госпожи Мухиной. И лишь ненадолго лихой извозчик замедлил ход, проезжая перекрёсток Кирпичного переулка рядом с высоким деревянным забором, ограждавшим казённую стройку нового банка, чтобы ненароком не задавить снующих неподалеку каменщиков. Однако, у здания центральной телефонной станции, со свистом взмахнув хлыстом, лихач тотчас полетел по улице дальше.       Наслаждаясь быстрой ездой и обществом Апраксина, молча переглядываясь и обмениваясь с ним загадочными улыбками, Дмитрий был невероятно счастлив. С каждой минутой он всё больше ощущал, как его охватывает какой-то неуправляемый, блаженный восторг от спокойной радости устремлённых на него глаз полковника. Без остатка растворяясь в их томном упоении, он окончательно утверждался в своей бессмертной и непоколебимой любви к этому человеку.       В какой-то момент ему вдруг показалось, что за спиной выросли крылья, придавая уверенности, сил и решительности. Теперь Митя не чувствовал той острой фатальности, которая прежде сопутствовали его любви...       Хотя в глубине души всегда верил, что их дружеские отношения – это лишь обещание действительности, словно преддверие чего-то настоящего, что непременно случится...       – Я хотел с тобой поговорить, – неожиданно прервал молчание Апраксин, бросив оценивающий взгляд на новое здание ювелирного Дома Фаберже, промелькнувшего по левой стороне улицы.       – С удовольствием, – согласился юнкер, поправляя в очередной раз свой картуз, который от быстрой езды то и дело съезжал на глаза...       – Понимаешь, дело в том, что в возрасте семнадцати лет молодые люди ещё не имеют никаких личных и общественных прав, – начал издалека Георгий. – К примеру, не могут вступить в брак, не имеют права подписывать векселя, да и в солдаты не годятся, потому как не достигли совершенства лет.       Митя недовольно хмыкнул, догадываясь, к чему ведет полковник, но всё же из почтительности и уважения перебивать не стал.       – Сейчас, покуда тебе не исполнилось восемнадцати, ты находишься на попечении общественного учреждения...       – И слушать ничего не желаю, – не выдержав, отмахнулся Наврусов. – По-моему, мы прежде говорили об этом и решили, что на войну я поеду...       – Без сомнений, – кивнул Георгий, – только чуть позже.       – Довольно! – демонстративно закрыв уши руками, нахмурился юнкер. – Я отправлюсь на фронт со своим выпуском и точка.       С сожалением вздохнув, полковник грустно усмехнулся мальчишескому упорству и нехотя сдался.       – Ей-Богу, Вы бываете порой несносны, Ваше сиятельство, в своём упрямстве.       – Ну, прости, – протянул виновато Митя. – Право слово, ведь война кончится, покуда я тут в столице прохлаждаться стану. А мне непременно надо за брата этим гадам отомстить, – глядя Апраксину в глаза, с отчаянием и твёрдостью пояснил юнкер.       Стоило молодым людям переступить порог новомодного отеля, который, как некогда писали столичные газеты, выделялся не только деловым шиком, но и отчасти напоминал блеск кокетливой Вены, навстречу им, сияя чистотой и любезностью, уже спешил пожилой услужливый портье.       – День добрый, Ваше высокоблагородие. Могу ли я быть Вам полезен? – почтительно обратился он к полковнику.       И покуда Апраксин пояснял служащему цель визита, Митя с интересом разглядывал интерьер просторного безлюдного холла, примечая определённую роскошь в оформительских деталях. Начиная от барельефных рисунков на потолке с огромными бронзовыми люстрами из венецианского и сверкающего прозрачной чистотой богемского стекла, заканчивая обстановкой, отличающейся особенностью строгих классических линий диванов, обитых фактурной кожей. И во всем этом великолепии, без преувеличения, весьма смелым инженерным достижением, являлся лифт, сверкающий отполированными до золотого блеска металлическими решетками.       Однако не только в центральном холле, но и в большом, залитом дневным светом зале ресторана «Зимний сад», напоминавшем самые щегольские ресторации Европы, было так же безлюдно и тихо...       Прежде чем раскланяться гостеприимный портье любезно представил гостей довольно упитанному метрдотелю, который, в свою очередь, искренне радуясь столь редким и долгожданным посетителям, расплылся в радушной улыбке.       – Милости просим-с, господа защитники престола и Отечества! – слегка склонившись, сделал он скромный изысканный жест, описывая пространство с пустующими столами, покрытыми идеально тугими белоснежными скатертями. – Где вам будет угодно присесть? К слову, любой стол в вашем распоряжении, нынче гости у нас большая редкость, время такое, сами понимаете, – с досадой вздохнул распорядитель. – Путешествующих нынче вовсе нет... Впрочем, и сама гостиница, как вам, наверное, уже известно, в некотором смысле перепрофилирована... – словно жалуясь продолжал он, провожая единственных посетителей к одному из столов, расположенных вдоль высоких французских окон с видом на Исаакиевскую площадь.       – Позвольте, в каком же это смысле? – удивился полковник.       – Ну как же, в прямом-с... Разве Вы не знаете? – изумлённо пожал плечами метрдотель, будто говорил о событии совершенно обыденном. – С некоторых пор в нашей гостинице останавливаются исключительно высшие гвардейские и армейские чины, прибывающие с фронта. Посему, надо полагать, «Астория» в некотором смысле нынче является объектом военным... – толи утверждал, толи задавался вопросом служащий. – Вы, господа, надо полагать, не являетесь нашими постояльцами?       – Совершено так! – оборвал его полковник, всем своим видом показывая нерасположенность к беседе.       Молодые люди присели за круглый столик, и на месте излишне говорливого метрдотеля перед ними тотчас возник худой, вёрткий официант, с аккуратной седой бородкой. Сдержанно улыбаясь, он отточенным движением поставил поверх белоснежной скатерти пепельницу с бронзовой спичечницей и с особой щепетильностью подал меню, мимолётно интересуясь, не желает ли господин полковник выкурить сигару.       – Впрочем, уж если сигары, так позвольте рекомендовать «Литберга», Ваше высокоблагородие.       – Немецкие? – открыв меню, без особого интереса спросил Апраксин.       – Ну, известно, немецкие, из старых, так сказать, запасов... – словно оправдываясь, обронил официант, но заметив неодобрение во взгляде гостя, сконфуженно добавил: – Впрочем, хорошие. Тринадцать копеек серебром... Да только, право слово, тут нет никакого расчета, – заискивающе оправдательно поправил себя он. –  Имеются и наши, по семь копеек серебром, известного табачного производителя Семёнова, что на Васильевском острове. Очень рекомендую...       – И что же, немецкие сигары пользуются спросом у ваших постоятельцев? – с долей сарказма спросил Апраксин, продолжая бездумно разглядывать меню.       – Никак нет, Ваше высокоблагородие, – удручённо отчеканил служащий. – Господа офицеры хоть временно и останавливаются в нашей гостинице, однако в ресторан заглядывают весьма редко...       – Что ж, пожалуй, и мы с господином юнкером от неприятельского добра откажемся, – перебив его, усмехнулся полковник. – Принеси-ка ты нам, любезный, лучше русского борща, балык, да бутылку Бордо «Шато-О-Брион».       – Не соизволите ли на закуску устриц? – растянул рот в дежурной улыбке официант.       – Что ж, можно и устриц, – нехотя кивнул Апраксин.       Сидя напротив Георгия, Митя любовался красивыми, словно иконописными глазами полковника, что в обрамлении темных ресниц, казались точно обведенные перегоревшим черным пеплом и старательно гнал прочь навязчивые мысли о предстоящей разлуке.       – О чем задумался? – взглянув на юношу, улыбнулся полковник, как только официант удалился, и они остались наедине.       – О тебе... – без всякого лукавства ответил юнкер.       Казалось, в глазах Апраксина промелькнули вызов и усмешка... Вопросительно приподняв бровь, он расслаблено откинулся на высокую спинку стула, прикуривая папиросу.       – И каковы же обо мне твои мысли?       Наврусов спокойно, с неподвижным взором выдержал его испепеляющий взгляд.       – Невыносимо думать о скором расставании. Однако ещё страшнее навсегда остаться без тебя... – тихо сказал он.       Усмешка исчезла, и выражение лица мужчины вновь стало серьезным.       – Не думай об этом... Я вернусь даже с того света! Обещаю! И тебя хочу просить о том же, возвратись и ты.       Стряхнув дрогнувшей рукой пепел, он вдруг широко улыбнулся и шутливо добавил:       – А то как же я тут без тебя?!       – Непременно вернусь! – воодушевлённо расправил плечи юнкер.       «Георг прав, – подумал он. – Надо прожить оставшиеся часы в радостном покое, с уверенностью, что расставание не будет долгим и никакие беды не коснутся любимого сердца...»       Затушив окурок, Апраксин огляделся по сторонам безлюдного ресторана, и в желании отвлечь юношу от тревожных мыслей, решительно сменить тему разговора.       – Право слово, даже не верится, всего каких-то три года назад этот зал благоухал ароматом цветов, был наполнен звуками оркестра и многочисленной публикой... – с долей романтизма произнёс он.       – Тебе доводилось бывать тут прежде? – с любопытством оглядев просторный зал, поинтересовался Наврусов.       – Лишь однажды, перед войной, весной четырнадцатого года, по случаю кратковременного отпуска, – с ностальгией припомнил полковник. – Мы нашей маленькой и дружной компанией праздновали в «Астории» именины Михаила....       Дмитрий опустил голову, уже сожалея о заданном невпопад вопросе. Вовсе не хотелось, чтобы предавшись воспоминаниям, Георг упомянул имя покойного брата... Слишком свежа была рана от этой страшной потери. Душа и без того беспрестанно ныла, и говорить о Севе именно сейчас не было сил. Оттого появление шустрого официанта, спешащего с подносом к их столику, юноша счёл кратковременным спасением от разрывающей сердце темы.       Впрочем, полковник понял всё без слов, молча взяв со стола салфетку, он с неспешностью развернул её на своих коленях, словно показывая тем самым, что разговоры подобного толка не менее тягостны и для него...       Только теперь Митя понял: о чём бы они теперь не говорили, всё непременно будет сводиться к фатальной неизбежности, будь то упоминания о прошлом, или разговор о нынешнем дне, что стремительно бежал к своему завершению... Тут уж ничего не попишешь и не изменишь, потому как существует один непреложный закон в мироздании: «Все на свете должно рано или поздно закончиться, и никто и ничто не избежит этого веления...» – с горестью думал он, равнодушно наблюдая, как официант с бойкой расторопностью расставляет на столе заказанные полковником блюда.       – Приятного аппетита, Ваше сиятельство, – вырвал юнкера из тяжких дум, любимый голос. – Отбросьте всякое уныние, Дмитрий Сергеевич, и давайте обедать, а после отправимся на прогулку, у нас в запасе ещё имеется четверть дня, весь вечер и целая ночь... – приступая к трапезе, отчасти интригующе произнёс полковник.       – И Вам приятного аппетита, Ваше высокоблагородие, – расправляя салфетку, нарочито весело отозвался юноша, ощущая, как побежали по спине щекотливые мурашки от опьяняющего предположения: что мог подразумевать Георг, говоря о предстоящей ночи...       Без сомнений, с самого приезда в столицу, понимая, что грезит о несбыточном, Митя мечтал, чтобы время чудесным образом вдруг замедлило свой быстротечный бег, а лучше вовсе застыло, дав возможность подольше остаться вдвоем... Но теперь, после слов полковника, с неуёмной потребностью своей юной души, он стал торопить минуты, позволив себе помыслить, что, возможно, именно сегодня случится переступить ту роковую и вожделенную грань, тот прекрасный и в то же время жуткий порог долгожданного греховного рая...       – Знаешь ли, я тут намедни подумал, – вновь прервал его страстные мечты Апраксин. – Через два месяца ты закончишь училище. Так отчего бы мне не похлопотать относительно твоего распределения? Ну скажем, в восьмой корпус шестой армии Румынского фронта под командованием Антона Ивановича Деникина? Думаю, это было бы весьма удобно, да и мне спокойнее... – однако, не договорив, он осёкся.       В одно мгновение взгляд юнкера сделался суровым. Молча помешивая ложкой дымящийся борщ, он недовольно нахмурился.       – Ты желаешь уберечь меня... – помедлив, с досадой вздохнул он. – И я весьма признателен тебе за заботу. Только ты не можешь не знать, что я не нуждаюсь в какой бы то ни было опеке и испытываю презрение ко всякого рода низости...       – Помилуй, но в чём же тут низость? – слегка поперхнувшись, приложил к губам салфетку полковник.       Наврусов молчал поглядел в окно, за которым промчавшийся на большой скорости экипаж спугнул примостившихся на мостовой голубей. Взмыв в высь, стая птиц дружно устремились к гранитному монументу императора Николая Павловича, восседавшего верхом на бронзовой копии, вставшего на дыбы, его любимого жеребца Амалатбека.       – Я буду сражаться плечом к плечу со своими товарищами. Это дело чести, – твёрдо заявил юнкер, наблюдая за порхающими над величественным изваянием государя сизарями. – Оттого и своё назначение в другой полк, посчитал бы не иначе, как низостью в отношении своих товарищей. И потом, разве ты сам согласился бы оставить друзей ради собственных интересов? – с мальчишеской дерзостью спросил он, пристально поглядев полковнику в глаза.       – Прости меня, ради Христа, за мою самонадеянность. Впрочем, другого ответа не стоило и ожидать, – потянувшись к початой бутылке вина, ухмыльнулся Георгий. – Пожалуй, нам стоит выпить, – предложил он, наполняя хрустальные бокалы. – За победу России и, даст Бог, недолгую разлуку...       – За нашу скорую встречу здесь, в Петербурге... – с радостью поддержал тост юноша, гордо поднимая бокал и в тоже время примечая для себя, насколько теперь между ними всё становится по-настоящему и особенно, совсем не так как раньше ...       Впервые, за долгие годы Апраксин обращался с ним ни как с ребенком, но как с человеком взрослым. Впервые, они наедине пили вино, по-светски закусывая устрицами, из раскрытых на ледяных осколках раковин. И впервые, Митя утверждался в мысли, что Георг его не отвергнет...       После они много говорили о разном, по-прежнему стараясь избегать трагических тем.       За кофе с желтым шартрезом, слегка захмелев, полковник вдруг вновь завёл речь о войне, рассуждая о том, что не все науки, познаваемые юнкерами, посредством обучения в военных академиях, впоследствии имеют надобность в боях.       – Ах, Дмитрий Сергеевич! Что касательно меня, так я, признаться, давно позабыл высокое искусство фортификации. Довольно смутно припоминаются мне учения Вобана и Тотлебена, со всевозможными барбетами, траверсами и капонирами, – с присущей безмятежностью вздыхал он, не спеша попивая из фарфоровой чашки остывающий кофе с ликёром. – Право слово, всё это вздор и сухая теория, да и то полезная лишь в военной инженерии. На фронте, в окопах – вот где для нас, солдат, настоящая школа... – продолжал со знанием и ностальгией вещать Апраксин, когда в парадных дверях ресторации показались военные.        В сопровождении того же гостеприимного метрдотеля, вошедшие в зал штаб-ротмистр и следующий за ним поручикъ, торопливо направились к одному из столов, расположенных между экзотических пальм в противоположной стороне зала.       Как и полагалось по уставу, юнкер поднялся, приветствуя старших по званию. Однако офицеры, заметив его и в компани гвардии полковника, в ответ и сами вытянулись во фрунт, отдавая честь Их высокоблагородию.       Обернувшись, Апраксин хотел было с учтивым равнодушием ответить на приветствие, но неожиданно взгляд его изменился, в глазах мелькнуло любопытное удивление, а уголки губ поползли вверх.       – Андрей... Райский! Да неужто ты? – поднимаясь из-за стола, радостно воскликнул он, с шумом отодвигая стул.       Поручикъ, морща лоб, с недопониманием уставился на стоящего рядом штаб-ротмистра, на лице которого тоже вовсю сияла восторженная улыбка.       – Георгий Данилович! Вот так встреча! Здравия желаю, Ваше высокоблагородие, – просипел астматически-прокуренным голосом крепкий молодой мужчина, в чине ротмистра, устремившись с распростёртыми объятиями к Апраксину.       Оказалось, в лице одного из военных, с лихо закрученными усами и бородкой под Генриха IV, Георг волей случая встретил старого знакомца из своей юности, с которым, будучи юнкерами разных военных училищ, они каждое лето встречались в лагере Красного села, совместно участвуя в учебных баталиях и манёврах.       После искренних и крепких рукопожатий, Райский представил сопровождавшего его поручика. В свою очередь, полковник, пригласив фронтовиков за свой столик, с нескрываемой гордостью поглядел на молчаливого юношу.       – Прошу любить и жаловать, господа, Дмитрий Сергеевич Наврусов, младший брат моего погибшего друга и будущий защитник Отечества.       Немного растерянно поглядев на юнкера, ротмистр протянул ему свою руку.       – Примите мои соболезнования, Дмитрий Сергеевич. Имел честь знать Вашего брата и весьма этим горжусь. Жаль, что представлены мы друг другу в такое скорбное время, тем не менее весьма рад нашему знакомству, – с едва заметной неловкостью закончил он.       Слова сочувствия и упоминание об усопшем брате, тронули за живое... Потому, когда потрясённый скорбной новостью Райский, с горячностью принялся расспрашивать Апраксина о гибели Севы, Митя, не желая слышать об этом, поспешно принес свои извинения, и сославшись на необходимость на время отлучиться, покинул зал ресторации.       Проследовав в уборную, он затворив за собой дверь, остановился у огромного зеркала, пристально глядя на свое отражение.       «Надо переждать, покуда старые приятели поговорят о Всеволоде, без меня...» – подумал юноша и, открыв вентиль с холодной водой, опёрся руками о белый фаянсовый умывальник.       Как бы не старался он скрыть свою тихую скорбь, избегая разговоров о навеки утраченном, сделать это оказалось весьма непросто...       «Когда утихнет боль от этой страшной потери? Сколько лет должно пройти, чтобы смириться с утратой и жить как прежде? Да и возможно ли как прежде, без человека, который являлся неотъемлемой частью жизни и вот так скоропостижно и навеки покинул её?» – размышлял Дмитрий, застыв взглядом на тонкой серебристой струйке, вытекавшей из водопроводного крана.       Ополоснув лицо ледяной водой и пригладив влажной рукой ежик светлых волос, он одернул свой парадный мундир, с гордостью поправляя поясную бляшку с двуглавым орлом. Ещё раз придирчиво оценив свой безупречный внешний вид, юнкер закрыл вентиль и твёрдым шагом направился к выходу.       Возвращаясь к столу, он слышал, как Георгий тихо с грустью говорил о брате:       – Всеволод никогда не берег себя и если уж шёл в атаку, то пулям не кланялся...       Однако, заметив Дмитрия, тотчас сконфузился и, прервав свой монолог, потянулся к бутылке, чтобы вновь наполнить бокалы.       – Выпьем, господа, за тех солдат и офицеров, что положили свои головы на полях сражений за Россию... Вечная им память!       Не сговариваясь офицеры поднялись и, не чокаясь, молча выпили.       Пригубив вина вместе со всеми, Наврусов на мгновение встретился глазами с Апраксиным, замечая во взгляде некую интимность, понятную только им двоим... Полковник будто извинялся за их прерванное свидание, на что юнкер едва заметно понимающе кивнул. После чего Георгий, вынув без спешки из портсигара свою очередную папиросу, обратился к Райскому.       – Ну, рассказывай, Андрей Родионович, где ты теперь, и надолго ли в столицу?       – Северный фронт, отдельная Петроградская армия, – охотно отрапортовал штаб-ротмистр. – Прикрываем, так сказать, Петербургское направление. А в столицу прибыл по приказу Псковского штаба фронта, за молодым пополнением в родное Константиновское училище, – приступая к только что принесенному официантом блюду, улыбнулся Андрей. – Ну, а Вы, Георгий Данилович, какими судьбами в Петрограде?       – А меня, представь себе, угораздило после госпиталя проходить реабилитацию в компании юнкеров Владимирского училища, – туша недокуренную папиросу, в полной и без того окурков пепельнице охотно ответил полковник. – Впрочем, ранение было пустяковым, потому уже завтра утром отбываю обратно на фронт, – с нескрываемым оптимизмом добавил он.       – Я смотрю Вам как и прежде чуждо тщеславие, Ваше высокоблагородие, – бросив мимолетный взгляд на орден «Александра Невского» и медаль «За отвагу» на его груди, покачал головой Райский, не спеша отрезая на своей тарелке кусочек лососины «Домон». – А между тем, мне известно о Ваших подвигах, – загадочно улыбнулся он, продолжая трапезу.       – Не преувеличивай, – равнодушно отмахнулся Апраксин. – Какие там подвиги...       – Да будет Вам скромничать, Георгий Данилович, – перебив его, по-доброму возмутился Андрей. – Не иначе как пару месяца назад довелось мне прочесть в одной из фронтовых газет о том, как во время конной атаки в Галиции, под ураганным огнём австрийцев, во главе эскадрона, на тот момент еще подполковник кавалерии Апраксин самоотверженно мчался на своём лихом коне к вражеским укреплениям, ломая проволочные заграждения и тем самым обращая врага в бегство...       С замиранием сердца, не отрывая восхищённых глаз от Георгия, Митя ловил каждое слово Райского. Душу переполняла чрезвычайная гордость за любимого человека – настоящего героя, который всегда был и останется в его жизни на первом плане, всегда на главном месте... Непостижимый, недосягаемый, его головокружительный и единственный Апраксин!       Однако полковник, определённо не желал говорить о своих заслугах перед Отечеством и, испытывая при этом отчасти некую неловкость, быстро перевёл тему разговора, вновь возвращаясь к дням далёкой юности...       Время шло, беседы не смолкали, плавно перетекая от военных тем и рассуждений о том, как просто нынче по линии попасть из капитанов в подполковники, до воспоминаний о путешествиях по Европе...       Слушая разговоры, которым, казалось, не было конца, юнкер глядел на своего героя, чётко понимая, что драгоценное время, которого у них с Апраксиным и так катастрофически мало, попросту безвозвратно уходит... Не терпелось скорее остаться наедине и расспросить во всех подробностях о самоотверженном и героическом разгроме австрийцев. Впрочем, не имея дозволения перебивать старших по званию, в ожидании окончания затянувшегося обеда, Митя с эгоистичной жадностью сверлил полковника взглядом, время от времени демонстративно выдёргивая за цепочку из кармана часы и удручённо поглядывая на циферблат.       – Эх, господа, оказаться бы сейчас где-нибудь на юге Италии, к примеру, в Монте-Карло, с азартом предаться рулетке или на карнавале в Ницце, среди звуков тарантеллы и верениц молоденьких неаполитанок... – мечтательно вещал Райский, слегка запрокинув голову и пуская в потолок папиросный дым.       – Увы и ах, друзья мои, покуда не одержим победу, солнечная Италия нам может только сниться... – вздохнул Апраксин, решительно поднимаясь из-за стола и жестом подзывая официанта для расчёта. – К моему великому сожалению, господа офицеры, вынужден с вами проститься, потому как время не терпит, и у нас с юнкером в столице ещё имеются некоторые дела...       День был на удивление хорош. Осеннее солнце не щадило красок, и Мите на мгновение показалось, что светящийся ореол вокруг креста на куполе Исаакиевского собора в солнечных лучах, есть некое знамение или даже благословение свыше...       – Право слово, я думал, обед за вашими бесконечными разговорами и к ужину не закончится, – щурясь от яркого света, набожно перекрестившись, улыбнулся Митя, водружая на голову картуз, когда они вышли из парадной «Астории».       – Ты прости, что так получилось, – положив руку ему плечо, виновато отозвался Апраксин.       – Пустое... – искренне улыбнулся юнкер. – Не стоит и извиняться. Уж мне-то известно, как ценится дружба в кадетских корпусах и её значимость порой достигает примеров воистину героических. Оттого и поступил ты, встретив старого товарища, как подобает. За что же тут прощения просить? Пожалуй, неловко должно быть мне, ведь на обед пригласил тебя я, а по счету расплатился ты, и вот это определённо нечестно.         – И куда, скажите на милость, деваться от этого Вашего обостренного чувства справедливости, Ваше сиятельство? – рассмеялся полковник, переходя проезжую часть и вдоль сквера увлекая юношу за собой в сторону Малой Морской улицы...