Когда ангелы плакали

      Выполняя приказ по внеочередному наряду за потасовку в бане, в полночь юнкер Наврусов заступил на пост дневального у первой линейки со стороны пехотного дивизиона.       Усыпанное прежде плеядами звёзд ночное небо к этому часу вновь затянули бурые тучи, и вскоре, словно из открытой души, на землю ровной стеной хлынул дождь. Приподняв воротник колючей шинели, Митя прислонился к деревянному столбу, прячась от мелких дождевых капель, которые при резких порывах ветра били в лицо и громко стучали дробью по покатой крыше грибка.       Слушая монотонный плач непогоды, он вдруг ощутил странное чувство тревоги, похожее на дурное предчувствие. Митя поёжился, прогоняя навязчивые мысли прочь, ведь ничего плохого случиться не может – Георг здесь, и в полном здравии, хоть и пьян...       Наблюдая за серебристыми струйками, что тонкими нитями сбегали с краёв крыши, юноша невольно улыбнулся, вспомнив, каким спасением когда-то стал для него дождь, в то памятное лето перед войной, на даче в Павловске... Он зажмурился, представив подъездную аллею и клумбу с алыми розами перед милым сердцу домом и залитый солнцем сад, окружённый металлической на каменном цоколе оградой...       Тотчас припомнились и проведённые в спальне офицера ночи, совместные вечерние прогулки, разговоры, поездка в Фёдоровское, добрый и странный Пахомыч...       – Господи, как же давно это было... – с сожалением подумал он, в очередной раз поправляя съехавший с плеча винтовочный ремень.       Однако тревога не унималась, то ли от предчувствия, то ли просто настроение вторило августовской непогоде. А может оттого, что невыносимо болела мозоль, превратившаяся за последние часы в настоящую кровоточащую рану. Ведь всё, что он успел по возвращении в казарму – это приложить по Юркиному совету подорожник и обмотать ногу чистой портянкой. Конечно, можно было обратиться в лазарет, но Дмитрий посчитал это излишним, вспомнив слова покойного отца, что солдат царской армии не барышня и с достоинством должен сносить все тяготы воинской службы.       Устроившись поудобнее, он вытянул больную ногу и, смежив веки, на мгновение представил, как сидит в саду, на веранде, за накрытым к чаю столом. Рядом лениво затягивается папиросой Апраксин и, наслаждаясь прохладной тишиной, они вместе наблюдают, как неспешно опускается за горизонт Мариентальского парка солнце, озаряя последними лучами гладкий, как зеркало, пруд...       Вскоре дождь стал стихать, однако ветер, казалось, только усилил свои порывы. Было зябко. Пряча стылые руки поглубже в карманы, Наврусов открыл глаза, с грустью вглядываясь в реальность ночной пустоты...       Приближалась бесконечная осень с её проливными дождями, ненастьем, тёмными ночами, холодом и войной...       Что их ждёт? Одному Богу ведомо... «И от брата по сей день вестей нет», –удручённо думал он, наблюдая, как от качающегося в порывах ветра фонаря по тротуарной дорожке ползёт длинная причудливая тень.       Тоскливое чувство продолжало бередить душу, да и на сердце становилось всё неспокойней, тогда как в голову то и дело лезли мысли о Всеволоде... Дмитрий перекрестился:       – Живы̀й в по̀мощи Вы̀шняго, в кро̀ве Бо̀га Небѐснаго водворѝтся, – невольно зашептал он, ёжась от холода. – Речѐт Го̀сподеви: Засту̀пник мой есѝ и Прибѐжище моѐ, Бог мой, и упова̀ю на Него̀. Яко Той изба̀вит тя от сѐти ло̀вчи, и от словесѐ мятѐжна, плещма ̀ Своѝма осенѝт тя, и под крилѐ Его надѐешися: ору̀жием обы̀дет тя ѝстина Его. Не убоѝшися от стра̀ха нощна̀го, от стрелы̀ летя̀щия во дни, от вѐщи во тме преходя̀щия, от сря̀ща, и...       Он так проникновенно и отчаянно молился за брата, читая псалом, что не обратил внимания на мелькнувшую со стороны сада тень. Лишь когда тёмный силуэт приблизился и остановился в нескольких шагах от поста, юнкер подскочил с лавки и, превозмогая боль в ноге, вытянулся по стойке смирно, спешно поправляя болтающуюся за спиной винтовку.       – Солдат спит, да врага зрит, – послышался из сумрака тихий голос, а ветер донес знакомый аромат английского одеколона. А еще через мгновение на освещённой дорожке из темноты возник Апраксин.       Опешив от нежданного визита, юнкер было сделал шаг навстречу, однако, передумав, отступил под крышу.       Всего каких-то пару часов назад, наблюдая из сада, он видел Георга изрядно выпившим и даже отчасти разнузданным. Но теперь перед ним стоял подтянутый, с идеально зачёсанными назад волосами, в наглухо застёгнутом на все пуговицы мундире, гордый, величественный и, как виделось, абсолютно тверёзый господин полковник. Пожалуй, только покрасневшие глаза да небрежно накинутая на плечи шинель выдавали его слегка форсированное расположение. Впрочем, Апраксин не любил ни в чём беспорядка и всегда придерживался собственных правил.       – Мне доложили, что Вы, Ваше сиятельство, в очередной раз изволили дисциплину нарушить? – без предисловий начал он.       Стараясь без особой надобности не наступать на больную ногу, Дмитрий повинно опустил голову:       – Так точно, – вздохнул он и, пытаясь удержать равновесие, едва не завалился на бок. Однако сумел удержаться и, твёрдо встав на обе ноги, щёлкнул каблуками, вытянувшись по струнке:       – Виноват! – громко отрапортовал он.       – Всё геройствуешь, браваду свою показываешь, – сдавлено прошептал офицер, шагнув под крышу грибка.       Стоило ему приблизиться, как Дмитрий тотчас почувствовал резкий запах коньячного амбре. Сердце невольно пустилось вскачь, предвкушая осуществления мечты, а душа сжалась от понимания невозможности этого...       Не проронив ни слова, полковник вдруг с какой-то несвойственной дерзостью стиснул его в своих объятиях...       Наслаждаясь мгновением близости с любимым человеком, Дмитрий зажмурился, задыхаясь счастьем... Слова были излишни. Пытаясь дышать, он робко обнял полковника в ответ.       – Не смей, слышишь? Оставь это геройство! Я приказываю! – шептал с обречённым отчаянием Апраксин, крепко прижимая юнкера к себе.       На мгновение отстранившись, он пристально поглядел Мите в глаза.       – Обещай! Дай мне слово, что более не станешь...       – Но я всего лишь... – сконфузившись пожал плечами юнкер, пытаясь объясниться.       – Теперь же пообещай мне, – перебил его полковник, выдохнув хмельным духом.       Лицо его было бледным как мраморное изваяние, а во взгляде было столько мольбы, что юноша и вовсе растерялся.       Георгий ещё крепче обнял его, отчего шинель с золотыми погонами, соскользнув с широких мужских плеч, упала на землю.       – Ты – всё, что у меня осталось, ты единственный... – не обращая внимания на резкие порывы ветра, сдавлено шептал Апраксин, словно сдерживал душащие изнутри слёзы.       – Ну что ты, Георг, твои переживания совершенно напрасны... и оденься, пожалуйста, ты же простудишься, – обеспокоился Дмитрий, пытаясь поднять упавшую под ноги шинель.       – Да слушаешь ли ты меня? – с силой схватив его за плечи, с негодованием крикнул полковник.       Митя в смятении замер, не понимая, отчего нелепая неурядица с Удиным на этот раз вызвала у Георгия такое беспокойство. В то же время в юной душе таилась безудержная радость, от столь трепетного беспокойства полковника. Его бесконечно трогательные порывы, отчасти дерзкие объятия и, конечно, эти местами сентиментальные фразы, все это давало определенные надежды...       – Дай слово, что не станешь напрасно геройствовать ни теперь, ни после, на фронте, – уставшим голосом потребовал Апраксин. Качающийся на ветру фонарь на мгновение осветил лицо полковника, и Дмитрий заметил в его глазах слёзы...       – Право, мне вовсе не хочется огорчать тебя, – виновато зашептал юнкер. – Однако так же как и ты, я никогда не пойду на сделку с совестью, потому и обещать того, чего выполнить не в силах, не могу. Прости, Георг! – с грустью выдохнул он. – Да и потом, ты сам всегда говорил, что честь превыше всего и, трус, защищать своё отечество не достоин... И Сева всегда говорит...       Стоило ему произнести имя брата, как полковник, оборвав на полуслове, снова схватил его и прижал к себе с такой неистовой силой, что с головы юноши сполз картуз, полностью закрыв ему глаза. Тщетно пытаясь поправить головной убор, Митя путался в аксельбантах полковника, ощущая, как того колотит изнутри...       Сумев приподнять козырёк, юнкер с опаской огляделся, не видит ли кто столь странного общения рядового с Его Высокоблагородием...       – Ты прав, ты совершенно прав, друг мой, теперь не время давать обещания... – обречённо прошептал Георгий, бессильно опустив руки. – Прости мою минутную слабость, пустое это... – решительно подхватив с земли свою шинель, он вышел из-под покатой крыши грибка и бросил отрешённый взгляд в чёрное, словно залитое чернилами небо.       – Не тревожься, я буду осторожен... – растерянно пробормотал ему вслед Митя.       – Что ж, буду тебе весьма признателен, – не оборачиваясь, понуро ответил полковник.       Наврусов с грустью подумал, что впервые видел столько муки и страдания в любимых глазах... И вновь почувствовал нахлынувшую разрывающую сердце тревогу ...       – Что с тобой, Георг? Ты сам не свой. Быть может случилось что? – с осторожностью спросил он.       – Ничего, – пьяно мотнул головой Апраксин. – Ты береги себя... ради нас... ради всех нас... – едва слышно пробормотал он и, накинув на плечи шинель, медленно побрёл по проплаканным дождём лужам, вдоль первой линейки, в направлении пугающего своей непроглядной темнотой сада.       Юнкер не сводил с него глаз, покуда высокая фигура не растворилась в непроглядной мгле.       «Определённо было что-то тревожное в столь несвойственном Апраксину поведении... – размышлял Дмитрий. – Однако, возможно, столь трогательная и излишняя опека вызваны не в меру выпитым коньяком? Хотя, с другой стороны, что в том странного? Георгий всегда был натурой загадочной, оттого и неизъяснимо прекрасной».       Вскоре ветер разогнал мрачные громоздкие тучи и понемногу утих, в небесной высоте загорелись блёклым светом редкие лазурные звёзды. Митя отчего-то вспомнил, как в детстве, глядя на звёздное небо, они с братом фантазировали о неведомых и прекрасных мирах, где живут ангелы, и рассуждали, что, пройдя земной путь, непременно окажутся там... Однако при воспоминании о Севе вновь дрогнула тревожно душа...       Сняв с плеча тяжёлую винтовку, он присел на узкую деревянную скамью и, морщась от боли, вытянул нестерпимо ноющую ногу. Передёрнув плечами от промозглой прохлады, Митя уткнулся носом в ворот колючей шинели и, чувствуя лёгкий аромат оставшегося на сукне одеколона полковника, улыбнулся, стараясь отбросить мрачные мысли.       В четвёртом часу утра, после смены караула, Наврусов, продрогший, уставший, но всё же отчасти счастливый, вернулся в казарму. Стоило добраться до кровати и коснуться головой подушки, как он тотчас уснул.       Ему снился странный сон. Светлый, чужой, чисто убранный дом. За столом в белоснежных одеждах покойная матушка, отец и брат, весёлые и счастливые. Мите хотелось подойти к ним, обнять Всеволода, рассказать родителям, как сильно он скучает... Слова, застревая в горле, душили, странная тяжесть опутывала ноги, не давая возможности ни на шаг приблизиться к родным...       Внезапно прозвучал странный звук, похожий на пронзительный трубный глас, и его близкие тотчас растворились в зыбком пространстве, словно акварель в воде...       Сквозь тягучую дрёму юнкер почувствовал, как кто-то трясет его за плечо, а он всё пытался удержать обрывки сна, не желая просыпаться...       Едва разомкнув тяжёлые веки, он тут же увидел перед собой заспанное лицо Юрки.       – Просыпайтесь, Ваше благородие, подъём уж пару минут как сыграли, а Вы всё почивать изволите, – натягивая гимнастёрку, душераздирающе зевнул он.       – И тебе доброе утро, – сонно ответил Митя, потерев красные от недосыпа глаза. Поёжившись, он спустил босые ноги на холодный пол, принялся торопливо надевать влажные, не успевшие просохнуть от ночного дождя форменные брюки.       Казарменный дортуар в этот ранний час напоминал пчелиный улей, шумный и суетливый.       Наспех застёгивая пуговицы на своей гимнастёрке, как всегда обязательный и учтивый Штельмахер, подбадривающе подмигнул:       – Поторапливайтесь, братцы, иначе не миновать нам наряда.       – Кажется, и четверти часа не прошло, как я лёг, и уже подъём, – зевнув, пробормотал Дмитрий.       – Право слово, да разве за три часа выспишься? – с пониманием отозвался Александр, поправляя армейский ремень. – И вообще, я полагаю, Вам, Дмитрий Сергеевич, в лазарет надобно, доктору показаться, тут уж подорожником не обойдёшься, – перегнувшись через кровать и поглядев на кровавую пятку друга, со всей серьёзностью добавил он.       – После, – отмахнулся Наврусов, обматывая больную ногу чистой портянкой.       – Ты, братец, спал весьма беспокойно, не иначе, рана тревожила!? – участливо заметил Юра.       – Родители снились... и брат с ними, – натягивая сапог, поморщившись, ответил Наврусов.       – Нехорошо это, как есть нехорошо, – осенил себя крестом Рощин.       – Что же в том плохого, родных во сне увидать? – удивился Саша.       – А то, что нет в таких снах ничего доброго, коль покойники с живыми рядом. Бабка моя, царствие ей небесное, – снова набожно перекрестился Юрка, – бывало, сказывала, примета есть такая: если покойники рядом с живым, знать в загробный мир зовут...       – Ну, какие глупости ты говоришь, Юрий, – оборвал его речь Штельмахер, хмурым взглядом укоряя друга за неуместную болтливость.       С задумчивой грустью поглядев на товарищей, Митя молча похромал в сторону умывальника.       Погода благоволила, солнце временами то пряталось за лениво плывущими небу облаками, то выныривало, чтобы снова обласкать своими лучами. По распорядку, после утренней молитвы, гимнастики и завтрака, рота новобранцев под пристальным наблюдением ротного и взводных, отправилась на двухчасовую строевую подготовку, что проходила на небольшом плацу между второй и третьей линейками, неподалёку от лазарета и хозяйственных построек, за которыми в мирное время располагались конюшни с офицерскими лошадьми.       Внимая приказам, юнкер Наврусов с точностью выполнял приёмы с винтовкой на месте. Однако каждое движение отзывалось невыносимой болью в ноге, и он чувствовал, как из раны в сапог снова сочится кровь. Вместе с тем, стараясь не подавать вида и не щадя себя, Митя наравне со всеми отрабатывал основы положений винтовки, умело переводя оружие с плеча на ремень.       Напротив, вдоль выложенного гладким выбеленным камнем газона, что отделял плац от второй линейки, неспешно прохаживался сотник. По обыкновению положив здоровую руку на эфес шашки, а раненую держа на весу, казак со скучающим видом следил за взводными, отдающими приказы по строевой подготовке и исполнением онных его воспитанниками. Рыжие усы сотника и торчащий из-под овчинной папахи вихрастый чуб на солнце казались совершенно медными, а золотой Георгиевский крест на груди, сверкая в ярких лучах, притягивал взгляд, отчего-то рождая в душе Мити чувство настоящей гордости за этого почти незнакомого ему участника войны.       Шёл второй час подготовки, когда со стороны лазарета послышался топот конских копыт. Взводный-прапорщик обернувшись на звук, тотчас, вместо должной команды «НА РЕ-мень!», истошно выкрикнул:       – Смир-рно! – и в мгновение вытянулся по струнке.       Сотник, лихо козырнув, по уставу приветствовал неожиданно показавшегося на второй линейки всадника на вороном коне.       Взглянув на грациозного наездника, Дмитрий тотчас позабыл про усталость и боль. Он так и замер, держа на весу винтовку, чувствуя, как защемило сердце от неудержимого, несказанно-сладкого чувства...       Апраксин в полевом френче из тёмно-серого сукна с золотым аксельбантом и в простой походной ременной амуниции, чинно восседая на широкогрудом, начищенном до блеска орловском рысаке, был прекрасно безупречен. Проезжая мимо строя, отточенным движением он отдал юнкерам честь, приложив руку к козырьку по-кавалерийски заломленной фуражке.       Впервые Митя видел его таким начальственным, важным и вместе с тем очень особенным, этаким военным франтом. Без всяких прикрас, в седле полковник держался уверенно и непринуждённо, он являл собой пример настоящего гвардейца. «Второго такого во всей гвардии определённо не сыскать, ну, если только Сева, пожалуй, и всё!» – думал юнкер, провожая взглядом стремительно удаляющегося в сторону офицерского собрания всадника.       Стоило господину полковнику свернуть на переднюю линейку, он тотчас припомнил слова Штельмахера о том, что проезжать по этой дороге имеет право лишь царь, да высокое начальство. Позабыв о строевой, Дмитрий пристально глядел в сторону передней линейки, покуда из приятного забытья его не вырвал громкий окрик сотника:       – Ворон изволите считать, рядовой?       – Никак нет, Ваше благородие!       С усмешкой поправляя свои густые рыжие усы, казак на этот раз глядел, как показалось Мите, иначе, по-доброму.       – Вольно! – буркнул он, сняв с головы папаху, утёр рукавом потный лоб, и вовсе не по-командирски, несколько устало, отдал взводным приказ сопровождать роту на обед.       Направляясь в столовую и не желая привлекать внимания своей хромотой, стиснув зубы, Митя изо всех сил старался держаться в строю ровно. Щурясь от яркого солнца, шествующий по правому флангу сотник, вынув из кармана галифе скрутку, на ходу прикурил, жадно затянулся и, водрузив на голову свою казачью шапку, словно невзначай поглядел на Дмитрия.       – Шире шаг, – громко рыкнул он.       – Вот шельма, – еле слышно прошептал шагающий рядом Юрка.       – Может, сказать этому рыжему сатрапу, что ты хвораешь? Ведь не ровен час, так и ногу сгубишь.       – Нет! – мотнув головой, решительно ответил Наврусов.       За обедом друзья толковали о предстоящих в скором времени манёврах и дневках, только Дмитрий молча глазел в окно, выходившее в сад, аккурат на дом полковника. Внимательно наблюдая за хлопочущим на веранде денщиком, тем самым, с которым прошлым вечером бражничал Апраксин, юнкер гадал – посчастливится ли сегодня снова увидеть Георга?       – Плохо ты выглядишь, Дмитрий Сергеевич, вон и ни ешь опять ничего, – обеспокоенно заметил Юрка, с аппетитом уплетая перловку с грибами.       Передернув плечами, Митя поёжился, ему и вправду было нехорошо, нога горела огнём, оттого начинал бить озноб.       Обед вскоре закончился, однако Апраксина увидеть не случилось. Спускаясь по лестнице из трапезной, Дмитрий чувствовал, как сильно опухла нога и боль становится вовсе не выносимой. Спина покрылась холодным потом, в глазах залетали тёмные мушки, казалось, стоит сделать ещё шаг и сознание оставит его. Несмотря на погожий день и припекающее солнце, юнкера била лихорадка. Оперевшись на Штельмахера, он медленно опустился на ступеньку.       Раздался приказ строиться по отделениям. С помощью товарищей Наврусов пытался подняться, однако, не найдя в себе сил, вновь рухнул на деревянную ступень.       – А это что ещё за бабкины посиделки, позвольте узнать, господа хорошие? Немедля встать в строй! – не скрывая негодования, возмущённо крикнул сотник.       Успевшие выстроиться в две ровные шеренги юнкера тотчас с любопытством обернулись на нарушителей устава, не торопящихся исполнять приказ.       – Да будет Вам браниться-то, Ваше благородие, нога у него дюже поранена, – с досадой отозвался Юрка, не желая оставлять друга.       Избоченившись фертом, казак по-командирски направился к лестнице.       – А ну, скидавай сапог, – склонившись, пробасил он.       Придерживая рукой голенище, Митя поморщился и медленно вынул из сапога ногу, обмотанную окровавленной портянкой.       – Матерь Божья, – ахнул казак, сдвинув папаху на затылок. – Ты что же, братец, творишь? Как же мне теперь об этаком господину полковнику докладывать... – с заметной растерянностью пробубнил он, но тут же осёкся, словно осознал, что сболтнул лишнего. Он обескураженно поглядел на толпившихся за спиной юнкеров, будто чувствуя свою вину в произошедшем...       Приказав Штельмахеру и Рощину срочно сопроводить Наврусова в лазарет, он отправил роту в казарму и с весьма озадаченным видом спешно направился в сторону офицерского собрания.       Лазарет располагался неподалёку от второй линейки, в небольшом двухэтажном доме казарменного типа и неприметного вида в окружении высоких европейских клёнов и густо растущих вдоль фасада кустов жасмина. На первом этаже лазарета, по обыкновению, располагался докторский кабинет, рядом фельдшерская, перевязочная комната и аптека.       Умело обработав рану на ноге юнкера нитратом серебра и этиленовой зеленью, фельдшер наложил чистую марлевую повязку и, вручив пациенту порошок аспирина, приказал санитару сопроводить больного на второй этаж.       Окна палаты, куда определили юнкера, выходили на площадку с разнообразными гимнастическими сооружениями. Чуть дальше сквозь кленовые кроны виднелись зелёные, оранжевые и красные крыши казарм, а за ними сад, что ровной полосой сливался с горизонтом.       И над всем этим разноцветьем, сверкая в солнечном мареве, вонзался в небо шпиль колокольни дивизионной церкви, придавая этому пейзажу какой-то фантастический и невероятно вид.       Митя трижды перекрестился и, всё ещё чувствуя озноб, присел на стоявшую поблизости кровать. Откинувшись на подушку, он вытянул больную ногу, впервые испытав облегчение за последние сутки.       «Однако нехорошо получилось, – промелькнула в голове его мысль. – Выходит, я ротного подвёл. Да и какой из меня солдат, когда я вместо подготовки к войне на больничной койке стану отсиживаться?»       Было совестно, что из всей роты в лазарет угодил именно он, и казалось бы, из-за чего? Из-за сущего и постыдного пустяка, обычной мозоли...       За размышлениями, терзаемый собственной совестью, юноша не заметил, как забылся сном.        Его разбудили приглушённые голоса, доносившиеся с первого этажа, а вскоре он услышал громкий топот торопливых шагов по деревянной лестнице.       Не успел Дмитрий подняться, как дверь палаты стремительно распахнулась и на пороге появился взволнованный и весьма взбудораженный Апраксин с домашними тапками в руках.       – Ну как ты, цел? Как чувствуешь себя? – обеспокоенно кинулся он к юнкеру и, бросив тапки на пол, принялся суетливо ощупывать хрупкие юношеские плечи, словно проверяя его физическую целостность.       – Всё в порядке, – радушно улыбнулся Митя, умиляясь искренней озабоченности полковника.       – Да где же в порядке? Доктор говорит, Бог миловал, до заражения дело не дошло, – выдохнул Георг, присаживаясь на корточки подле кровати и тщательно осматривая забинтованною ногу. – Право слово, разве можно так не щадить себя, Дмитрий?       – Ну вот, ты снова напрасно беспокоишься! Я действительно в полном порядке и прекрасно себя чувствую, – бесшабашно ответил Наврусов. – К тому же не намерен оставаться в лазарете, а напротив, хотел бы нынче же вернуться в казарму.       – Даже слышать не желаю, – поднимаясь, грозно оборвал его Апраксин. – Станете лечиться до полного выздоровления, рядовой, это приказ! А приказы, как Вам известно, не обсуждаются...       – Есть... – с сожалением отозвался юнкер.       – Ну, что ты расстроился? – присаживаясь рядом, уже более снисходительно спросил полковник. – Поверь, Дмитрий, всё это лишь для твоего блага.       – Что же я теперь, буду как барышня, в лазарете просиживать, тогда как товарищи мои станут обучаться стрельбе и военному делу? Не по-мужски это, – отвернувшись к окну, недовольно пробурчал Митя.       – Не по-мужски, братец, ногу загубить... Тогда уж точно фронта тебе не видать, – положив руку ему на плечо, поучительно высказался Апраксин.       Вздохнув, Митя поглядел Георгу в глаза, в одно мгновение растворяясь в их бездонной синеве...       – И что же? Сколько Вы, Ваше Высокоблагородие, прикажете мне пребывать в лазарете?       – А это уж как господин доктор определит, – пригладив белобрысый ёжик на голове Дмитрия, широко улыбнулся полковник.       Ему вдруг казалось, что вот сейчас Георгий склонится и он наконец ощутит вкус его губ... От этой мысли дивно закружилась голова, а естество вновь опалило единственное, только ему понятное желание... От этого лицо юноши залилось краской стыда, опустив глаза, он сконфузился, вытирая о форменные брюки влажные от волнения ладони.       – Тебе нехорошо? – с беспокойством заглянул ему в глаза Апраксин, касаясь прохладной рукой алеющей щеки.       – Не стоит беспокоиться, – прошептал Митя и поспешил сменить тему разговора, поглядев на лежащие на полу тапки.       – А это ещё зачем?       – Эта временная обувка, Ваше сиятельство, ненадолго станет неотъемлемой частью Вашей форменной одежды. Так сказать, до полного выздоровления, – весело пояснил Апраксин.       – Цирк да и только! Солдат царской армии в тапках, курам на смех, – не скрывая разочарования и сарказма, театрально нахмурил брови юнкер.       – К слову, в лагере в этой обуви ходить тебе вовсе не придётся. Доктор, на время, настоятельно отстранил тебя от строевой подготовки, и потому, как завтра суббота, мы с тобой отбываем в двухдневный отпуск. Comme vous ma proposition?       – Как? – изумился Митя. – Да разве дадут разрешение на отпуск?       – Ну, братец, надо мной в лагере начальников покуда нет. И мои приказы не обсуждаются или ты забыл? – усмехнулся полковник.       – А как же неуставные отношения? Ты же сам прежде говорил, что и тени подозрений не должно быть, да и никаких прочих поблажек.       – Говорил... что ж с того? – виновато улыбнулся Георгий. – Война, друг мой... теперь уж всё иначе, оттого всё и меняется весьма стремительно...       Он замолчал, и Наврусов заметил в его глазах ту же боль, что видел прошлой ночью...       – Поедем, – твёрдо сказал юнкер, осознавая, что вовсе не хочет знать, отчего Георг переменил прежнее решение. Ведь главное, что они будут вместе. Оттого, более уже ничего и не было важным.       Вечером, после ужина, в отведённое личное время, Митю пришли навестить товарищи. Привычно серьёзный Штельмахер расспрашивал его о методах лечения в лазарете. А Рощин, как обычно, балагурил, рассказывая жизненные истории из собственного опыта, связанные с небывалыми и весьма удивительными травмами.       Друзья беседовали у окна, когда на гимнастической площадке показался Его Высокоблагородие в сопровождении сотника и господина поручика.       Наврусов сразу приметил, что старшие по званию о чем-то по-свойски спорили между собой, совсем как добрые приятели, не взирая на чины и регалии. Неожиданно Апраксин достал из кобуры свой именной револьвер, а поручик, порывшись в карманах своих галифе, вынул монету. Под расчёт сотника он подбросил двугривенный вверх, и полковник, прицелившись, произвел чёткий выстрел точно в цель...       – Ух, однако меткий стрелок Их высокоблагородие, – протянул Юрка, с интересом наблюдая за происходящим в окно.       – Друг моего брата, – без утайки с гордостью резюмировал Дмитрий, не сводя с Апраксина глаз.       – А не брешешь? – смешливо скривил физиономию Рощин.       – Честное благородное! – расплылся в бесхитростной улыбке Митя.       Утром следующего дня полковник разбудил юнкера чуть свет, по холодной заре, задолго до общего подъёма. На улице было свежо и стыло, в промозглой туманной дымке, напоённой ароматами влажных кленовых листьев и скошенного сена, дремал непривычно тихий лагерь.       А у крыльца лазарета ожидал тарантас с полуприподнятым кривым пыльным верхом, запряжённый двойкой немолодых, но справных лошадей с густыми сбитыми гривами, которых Апраксин загодя нанял в Красном селе у одного местного купца. Правил ими хмурого вида бородатый мужик в новом картузе и неуклюжем люстриновом пиджаке.       Полковник помог юнкеру забраться в экипаж и, заботливо укрыв его шинелью, устроился рядом.       – Гони, любезный, – крикнул он извозчику и, фривольно откинувшись на спинку сиденья, искоса поглядел на сонного, но весьма довольного юношу.       – Ну что, брат, не озябнешь? Дорога-то неблизкая.       – Мы что же, до самого Петрограда на извозчике добираться станем? – удивился Митя.       – Отчего ты решил, что мы в столицу едем? - иронично приподняв бровь, усмехнулся Георгий.       – А разве не в Петербург? – обескураженно поглядел на него юнкер.       Апраксин многозначительно промолчал, будто нарочно испытывая его терпение. Без спешки достав из портсигара папиросу, он демонстративно покрутил её между пальцев, прикурил, глубоко затянулся и, прищурив один глаз, медленно выдохнул дым.       – А ты что же, решил мы отправляемся на увеселительную прогулку? – расплылся он наконец в обворожительной улыбке.       На что Дмитрий лишь неуверенно кивнул.       – Увы, друг мой, увы! – с притворным сожалением вздохнул полковник, с любопытством поглядывая на удивлённого собеседника. – Поездка наша имеет исключительно оздоровительные цели, дабы как можно скорее, в короткие, так сказать, сроки, поставить Вас, молодой человек, на ноги...       – Довольно говорить загадками, Георг... – вымученно протянул Митя.       – Ну так и быть, – рассмеявшись, сдался Апраксин. – В Павловск... Мы едем в Павловск!       – Ты не шутишь? На целых два дня в Павловск?! – подскочив на сидении, восторженно закричал Наврусов, отчего извозчик, сидящий впереди на козлах, от неожиданности вздрогнул и, что-то недовольно крякнув, перекрестился. А юнкер, в порыве нечаянной радости, задев больной ногой стоявший на полу тарантаса дорожный саквояж полковника, ойкнул и, морщась от боли, тотчас осел.       – Никаких шуток! – небрежно выбросив на обочину дороги окурок, с сочувствием поглядел на Митю Апраксин.       Оставляя позади военный лагерь, ретивый извозчик, минуя лесной полог, свернул на широкое Красносельское шоссе и экипаж бойко покатился по хорошо накатанной дороге мимо обильно осыпанных росой полей и покосов, пестревших мелкими незавидными цветочками.       Солнце, поднимаясь по небосводу всё выше, щедро одаривало своей позолотой верхушки деревьев, тогда как низины и балки ещё заботливо укрывал невесомый туман. Встревоженные проезжающим тарантасом жаворонки, едва видимые в воздухе, напоённом свежестью и светом, заливались безотчетно-радостными трелями, взмывая юркими стайками в небо, и от их развесёлого щебета как-то по особому пела душа...       Митя светился счастьем.       – Ты представить себе не можешь, как я рад. Право слово, я и мечтать не смел так скоро оказаться в Павловске. Это же просто невероятно, Георг. И право слово, я безмерно благодарен тебе за такой подарок... – не умолкая, сыпал благодарностями он, в то время как полковник, улыбаясь пылкому говоруну, отдался той спокойной и бесцельной наблюдательности, которая так идет к ладу конских копыт в дальней дороге. – Ты знаешь, я часто вспоминал наше последнее лето на даче, – с мечтательной задумчивостью произнес Наврусов, наблюдая за сидящими на электрических проводах ласточками. – С того времени, как вы с братом отбыли на фронт, мне отчего-то грезилось, что стоит только добраться до Павловска, и всё вернется, и станет как прежде... Довоенное лето, наши беседы долгими вечерами на веранде, ты и тётушка со своим вечным пасьянсом, и читающая вслух книгу Катя, и Сева рядом...       Не дослушав его, Апраксин словно отстранился, улыбка сошла с его лица и он снова потянулся к портсигару. В попытке прикурить, нервно чиркая о коробок спичками, он неуклюже ломал одну за другой. Было весьма заметно, этот разговор ему явно неприятен и заставляет изрядно нервничать.       – Что с тобой? – смутился Митя. – Отчего ты временами бываешь так мрачен?       – Мне кажется, Вы, юноша, стали слишком придирчивы и подозрительны, – наконец-то прикурив, криво усмехнулся полковник.       – Я, между прочим, Ваше Высокоблагородие, не ребёнок, и который день замечаю некую скрытую тревогу. Ведь что-то же мучает тебя? – он поглядел Апраксину в глаза, словно пытаясь уловить в них какой-то тайный смысл. Однако полковник вновь замолчал и отвёл взгляд. – Впрочем, если не желаешь открыться, так и скажи, и дело с концом, – обиженно махнул рукой Митя и отвернулся.       Обреченно вздохнув, Георгий в очередной раз выбросил на обочину дороги недокуренную папиросу и, протянув руку, обнял юнкера.       – Я, признаться, переживаю за тебя, – едва склонившись, тихо сказал он. – Не стану скрывать, все эти конфликтные ситуации с прапорщиком меня весьма беспокоят, потому как я понимаю, что ты не уступишь... Впрочем, на твоём месте такому подлецу и я бы не уступил...       – Я знаю, потому как правда дороже, – радостно согласился Дмитрий, – и Сева не уступил бы...       Полковник снова отстранился и, убрав руку, устало потёр глаза:       – Вот поэтому я и приказал сотнику приглядывать за тобой.       – Как? Позволь, но в какое положение ты меня ставишь? – возмущённо вспыхнул юноша. – Я вовсе не желаю особого отношения к себе!       – Помилуй, об этом и речи не было. Уверяю, ротный не воспринял мою просьбу превратно. Он видит в тебе исключительно самостоятельного, благородного и достойного человека. Однако люди дурного тона, такие, как Удин, способны на подлость и намеренно гнусные поступки. Оттого я и обратился к сотнику с подобной просьбой, чтобы не случилось в отношении тебя со стороны прапорщика никакого навета или умышленного поклёпа, только и всего... – убедительно закончил Апраксин.       – Без сомнений, я благодарен тебе за заботу, но всё же не стоило, – с недовольным видом повторил юнкер.       Ему хотелось верить, что порою странное поведение Георга связано только с переживаниями о нём. «Но отчего тогда в глазах такая глубокая печаль?» – думал он, пристально глядя на мелькавшую впереди стальную стёртую лошадиную подкову, и слушая, как монотонно скребёт по колесу валёк левой пристяжки, будто дурное предчувствие по душе...       Он сердцем чувствовал, Апраксин намеренно о чём-то молчит, утаивая то, что в действительности его гнетет и мучает...       Некоторое время они ехали в полном молчании. Утренний ветерок веял мягкой прохладой, бескрайнее небо было абсолютно чистым, а солнце, собирая с умытой травы остатки росы, предвещало погожий денёк. И только вдалеке, у самой кромки горизонта, висело крошечное, похожее на загнутое пёрышко, облако... Напомнившее Мите, как в детстве, отдыхая в Крыму, сидя на берегу моря, они с братом, с любопытством разглядывали облака, выискивая среди них знакомые фигуры и силуэты...       – О чём задумался? – слегка толкнул его плечом Апраксин.       – Так, ни о чём... вспомнил давнюю поездку в Ялту... – улыбнулся одними уголками губ юнкер. – Скажи, Георг, а что, нынче почтовые перевозки с Францией вовсе не работают?       – Отчего же? – нахмурился полковник.       – Но ведь писем от Севы по сей день нет!       – Ну, братец, – нехотя протянул он, глядя на верхушки мелькавших вдоль дороги сосен. – Война, оттого и перебои случаются, тут уж ничего не попишешь...       Митя хотел было рассказать ему о своих дурных предчувствиях, что терзают последнее время, но увидев, что Георгий, демонстративно надвинув на глаза фуражку, надумал вдруг подремать, докучать вопросами более не стал.       Он глядел на любимого мужчину и, несмотря на бередившую душу тревогу, всё же получал от этой поездки прежде всего неподдельную радость, что, бесспорно, оттесняла собой все нехорошие мысли.       Теперь он с полной уверенностью мог сказать, что любит этого человека по-настоящему.       «Его одного, навсегда, на всю жизнь! – думал Митя, разглядывая красивые загорелые руки полковника. – Да разве возможно было не полюбить его отважную наружность, прямоту его переменчивого, но великодушного характера? И пусть любимый никогда не ответит взаимностью, но это ли главное? Довольно и того, что я люблю...»       Он улыбнулся своим мыслям, глубоко вдыхая чистый, напоенный ароматом луговых трав и смешанный с запахом старого тарантаса воздух.       А лошади тем временем бежали, кашляли, отмеряя версту за верстой... Через какое-то время справа от дороги, на пригорке, меж серебристых тополей показались свежие скирды сена и баба в ярком платке, гнавшая вдоль канавки, густо заросшей лопухами, жирных индюшек.       – Скажите, любезный, далеко ли ещё до Павловска? – уважительно обратился Дмитрий к извозчику, поглядев на циферблат своих карманных часов.       – Да пару вёрст еще, Ваше благородь, – угрюмо пробасил тот, умело сбив кнутом прилипшего к лошадиному боку овода. – Только что Павловск? Их Высокоблагородие загодя приказали от Соболевской дороги сворачивать и гнать в объезд, прямиком в Фёдоровский посад.       – В Фёдоровское, зачем же? – удивился юноша.       – Так точно, Ваше сиятельство, – зевнув, сонно ответил на его вопрос сам Апраксин, лениво приподняв с глаз козырёк фуражки. – Я и прежде говорил, наша поездка имеет исключительно медицинские цели.       – И что же, наверное, в Фёдоровском проживает какой-нибудь удивительный доктор? – оживился Дмитрий, радуясь пробуждению полковника.       Георгий согласно кивнул и, раскинув руки, томно потянулся:       – Думаю, местный эскулап тебя на ноги в два счёта поставит.       Дмитрий решил, что более не станет задавать вопросов. Вовсе не хотелось показаться излишне болтливым. Кроме того, временами он чувствовал к Апраксину не только расположение и радостную нежность, но и робость и даже отчасти некое стеснение...       Вскоре, сокращая путь, извозчик действительно свернул с Красносельской дороги, под колёсами тотчас зашуршали травы какого-то рубежа. Тарантас покатил среди ещё неубранных хлебов, отчего воздух наполнился тёплым ржаным духом.       После, дорога то пропадала средь буераков и ольховых кустов, то снова появлялась, переходя по мелким оврагам с одного бока на другой.       Апраксин, чтобы скоротать время в остатках пути, стал рассказывать о войне, и Митя, вновь позабыв обо всём, внимательно слушал, молча растворяясь в обаянии желанного мужчины...       – Долго ли, господа, изволите в Фёдоровском быть? – не оборачиваясь, перебил монолог полковника извозчик, когда впереди показалась деревня, замыкавшая горизонт своими лозинами и садами.       – Думаю, не больше часа. Вы уж обождите нас, голубчик, – учтиво отозвался Георгий.       Не ответив, мужик лишь вновь недовольно крякнул и с деловым видом поправил кнутовищем шлею на кореннике.       Когда лошади прошли проточный ручей и въехали на пригорок, со стороны околицы поверх садовых деревьев показалась крыша большого бревенчатого дома, выкрашенная в ярко-оранжевый цвет. Подъехав ближе, Наврусов заметил перед примыкавшим к дому садом небольшую пасеку в несколько колодок, стоявших на скате в высокой, синеющей мелкими цветами цикория траве и огороженных низким аккуратным заборчиком, к которому за уздцы была привязана старая белая лошадь...       – Господи, да неужто это Агнесса? – радостно воскликнул Митя, привстав с сиденья.       – Так и есть. Собственно, мы уже и приехали, – самодовольно отозвался полковник, когда тарантас остановился за садом, у высокой ограды с широкими дубовыми воротами и калиткой. По ту сторону тотчас яростно забрехала собака, а следом послышался громкий хозяйский окрик, усмиряющий разъярённую псину.       Тяжёлая калитка со скрипом отворилась и из неё вышел седовласый, с аккуратной седой бородкой субтильного вида мужчина, в простой ситцевой рубахе, подпоясанной обычной верёвкой, в тёмных шароварах и солдатских сапогах.       – Мать честная, – с неподдельным восторгом вскрикнул он, увидев в прибывшем экипаже полковника: – Георгий Данилович, радость-то какая! Да какими же судьбами? Неужто прямиком с фронта?       Апраксин, лихо спрыгнув с подножки тарантаса, радушно развёл руки в стороны, направляясь навстречу хозяину дома.       – Ну, здравствуй-здравствуй, Назар Семёнович.       Мужчины обнялись, как старые добрые друзья.       – Ей Богу, вот уж уважили, – приговаривал мужчина, хлопая полковника по плечу. – Ну, что же мы стоим на пороге? – махнул он рукой, приглашая гостей во двор.       Георг молча помог юнкеру сойти с экипажа, забрал свой дорожный саквояж, и следом за мужиком они вошли в распахнутую калитку.       – И к чему были эти загадки? – прошептал Митя с улыбкой, отчего веснушки на его лице забавно заиграли на солнце. – Мог бы прямо сказать, что едем к Пахомычу.       – Тогда бы, друг мой, какой бы это был сюрприз? – рассмеялся Апраксин.       Они оказались на большом дворе, среди которого стоял добротный дом с ярким ухоженным фасадом. В отдалении виднелись множественные хозяйственные постройки, конюшня и мастерские. На углу дома, подле конуры, яростно срываясь на непрошеных гостей, гремел увесистой цепью немалых размеров лохматый шведского вида пёс, явно недовольный приходом чужаков.       С крыльца пахло горящей лучиной, а мимо открытых с белоснежными ставнями окон густо плыл сизый дым от закипающего самовара, что старательно набивала пуками пылающих кумачным огнём щепок босоногая девушка в ярком деревенском сарафане.       – Доброго здоровьичка, Георгий Данилович, а мы уж и не чаяли ... – увидев Апраксина, расплылась она в щедрой милой улыбке. И поправив на своей пёстрой блузе рюши, незнакомка кокетливо откинула с плеча туго заплетённую светлую косу:       – Дедушка, почитай, что ни день, про Вас вспоминает и каждое утро и вечер молится...       – Здравствуйте, Анна Тимофеевна! – учтиво склонил голову полковник и, буквально взлетев на крыльцо, в знак почтения поцеловал ее запачканную сажей руку, отчего Анна, ещё пуще засмущалась, заливаясь румянцем.       Митя с нескрываемым интересом наблюдал за происходящим, в который раз примечая в Георгие естественную, без тени бахвальства и гордыни простоту характера.       Через деревенскую переднюю Назар Семёныч провёл гостей в большую светлую комнату, в простенках которой виднелись прекрасные самодельные горки со стеклянными дверцами, полные чайной посуды и узкими высокими бокалами с золотыми ободками.       Минуя выстланную самоткаными половиками светёлку с турецкой лежанкой, молодые люди остановились возле низенькой двери.       – Отцу нездоровится, оттого он всё больше лежит, так Вы уж не обессудьте, что сам не встретил... – тихо сказал сын Пахомыча.       – Ну что ты, Назар Семёнович, спасибо, что приняли. Какие уж тут почести? – с пониманием отозвался Апраксин, толкнув тяжёлую дверь. – Ты ступай, мы уж тут сами.       Петли скрипнули и тяжёлая дверь медленно отворилась. Из комнаты тотчас повеяло стойким ароматом лампадного масла и запахом табака. Вслед за полковником, Митя, прихрамывая, переступил высокий порог, и они оказались в маленькой, довольно простой, по-старинному обставленной комнатке с бревенчатыми стенами без обоев, украшенными выцветшими фотографиями и парой вышитых шерстью картин. Перед окном, занавешенным ситцевыми василькового цвета занавесками, стоял небольшой дубовый стол с пустой лубяной клеткой для ловли перепелов.       В комнате было настолько тихо, что слышалось, как в переднем углу слегка потрескивает лампадка, освещая розовым пламенем лицо Спасителя и Его благословляющую руку в золотой ризе.       Тихо ступая, Апраксин прошёл между изразцовой голландкой и стеной, на которой висело ружьё и потёртая пороховница, и остановился у постели, где мирно посапывал старый добрый Пахомыч, укрытый стёганым одеялом, из-под которого торчал потемневший от времени деревянный протез.       Приставив к губам палец в знак молчания, Георгий глазами показал на табурет у белой голландки, предлагая настороженно замершему на пороге юноше присесть. А сам опёрся о деревянную спинку кровати, отчего та вдруг пронзительно скрипнула. Потревоженный громким звуком старик открыл глаза, спросонья слепо прищурился и, приглядевшись, удивлённо ахнул, перекрестившись дрожащей рукой.       – Господь всемогущий, Георгий Данилович, неужто Вы?       – Я, Семен Пахомыч, я. Ты уж прости, ради Христа, что разбудили, – улыбнулся Апраксин, присаживаясь на край постели.       – Да как же Вы здесь? Откуда? – старик закопошился и, вытащив из-под подушки свои старые очки, нацепил их на нос. – Ваше Высокоблагородие! – с восхищением прошепелявил беззубым ртом он, уставившись на полковничьи погоны.       – Да будет тебе, Пахомыч, будто высших чинов прежде не видал, – усмехнулся Георгий. – А я вот, собственно, в отпуск прибыл, по ранению. Впрочем, теперь совершенно здоров, и говорить о том не стоит. Расскажи мне лучше, как ты поживаешь?       – Вашими молитвами, Ваше Высокоблагородие, Вашими молитвами, – запричитал дед, вытирая натруженным морщинистым кулаком выступившие на глаза слёзы.       – Я, как видишь, не один, – кивнул на молчаливого юнкера Апраксин.       – Как же, вижу! Здравия желаю, Дмитрий Сергеевич, – прокряхтел старый солдат и с глухим стоном сел, стукнув о пол тяжёлым протезом.       Поднявшись с табурета, Митя почтительно поздоровался. Внимательно поглядев на него сквозь треснутые стёкла очков, старик торопливо застегнул трясущейся рукой верхнюю пуговицу на своей рубахе и с какой-то торжественностью произнёс:       – Безмерно рад, что и Вы, Ваше сиятельство, встали на защиту Отечества... Право слово, безмерно рад...       – Однако мы ненадолго, и собственно по делу, – прервал его начавшийся монолог Георгий. – Нам помощь твоя, Семён Пахомыч, необходима. Видишь ли, новобранец наш горемычный ногу повредил, а ты, помнится, в былые времена чудные снадобья готовил, уж помоги по старой дружбе.       – Ну, отчего же не помочь хорошему-то человеку? Покажи, милок, где болит? – сощурившись, добродушно спросил дед, поправляя сползающую с носа оправу.       Отчасти чувствуя неловкость, Митя нехотя снял тапок и разбинтовал ногу, демонстрируя замазанную зеленью пятку.       Оглядев рану, Пахомыч хмыкнул, почесав свою редкую седую бороду:       – Непременно бы надобно на ночь мазь приложить, да прикрыть льняной тряпицей, глядишь, к утру и затянет, – сложив умиротворённо на коленях морщинистые руки, со знанием дела посоветовал он.       Неожиданно дверь в комнату скрипнула, и на пороге показалась румяная и улыбчивая Аннушка. С необыкновенной осторожностью она внесла в комнату серебряный поднос с тремя стаканами крепкого сивого чая из прудовки, скобарь свежего мёда и нарезанный большими кусками калинник.       – Извольте с дороги чайку, гости дорогие, – с милой улыбкой пролепетала она, размещая поднос на столе.       – Вот, Дмитрий Сергеевич, прошу любить и жаловать, правнучка моя! Внука мово, Тимофея Назаровича, на войне погибшего, значится дочь, – крестясь, вздохнул с прискорбием старик. – Первая моя помощница, дай Бог здоровья, – беззубо щерясь, не скрывая гордости, заявил он. – Ты, милая, в погреб ступай, принеси гостям четверть штофа прополисной мази, медку, да ещё какой гостинчик собери.       – Хорошо, дедушка, – послушно отозвалась Анна и, бросив на полковника кроткий взгляд, смутившись, выбежала из комнаты.       Дверь за девушкой затворилась, и Апраксин, будто вспомнив о чём-то важном, поспешил раскрыть свой дорожный саквояж, вынимая оттуда пару кисетов пахучего табака и необычный штык-нож...       – Это тебе, Семён Пахомович, боевой трофей, подарок так сказать, – протянул он старику оружие.       – Премного благодарствую, – закивал старый солдат, взяв в руки холодную сталь. – Это что же, значится, такими клинками теперича австрияки ребятушек наших колют? – печально поглядев на полковника, с тихим трагизмом в голосе спросил он.       – Война... – растерянно, словно оправдываясь, ответил Георгий. Но старик как будто только и ждал этого разговора. Он тотчас принялся во всех подробностях расспрашивать о положении на фронте, в армии в целом, и скорой победе...       Митя, прислонившись спиной к тёплой выложенной кафелем голландке, молча слушал их беседу, размышляя о том, насколько Георг чуток и без всяких прикрас внимателен к людям.       Только теперь юнкер осознал, что Георг ради него и затеял эту поездку в Павловск. Любимый человек оставил вверенный ему под личное командование лагерь, чтобы отправиться в такую даль из-за пустяковой мозоли. Митя тоже был готов на поступки ради Апраксина, даже принести в жертву собственную жизнь, посвятив её сумасшедшим мечтам о нём...       После чаепития, когда гости засобирались в путь, с трудом поднявшись с постели, Пахомыч благословил их на дорогу. Прощаясь с Дмитрием, он так же, как и два года назад, испытующе поглядел ему в глаза и тихо сказал:       – Вы уж, батюшка, не забудьте моего прежнего прошения, поминайте грешную мою душу в своих святых молитвах...       Помня о странностях деда, юноша молча кивнул и, перекрестившись на образ Спасителя, следом за полковником вышел из комнаты.       Оказалось, помимо лечебной мази и мёда, правнучка Пахомыча собрала для гостей целую корзину съестных припасов. Оттого и в Павловский Гостиный двор по дороге молодые люди заезжать не стали, приказав извозчику гнать прямиком в дом Апраксиных.       В усадьбу они прибыли около полудня, когда не по-августовски тёплое солнце приветливо заглядывало всюду, где праздность и изнеженность не ставили ему искусственных преград...       Проехав подъездную аллею, экипаж остановился у парадного входа, аккурат напротив клумбы с благоухающими розами. Спрыгнув с подножки тарантаса, Апраксин склонился над одним из пышных ярко-красных бутонов, едва касаясь губами бархатных лепестков.       – Ну, здравствуйте, мои прелестницы, – вдохнув нежный аромат, прошептал он. – Если бы ты знал, Дмитрий, как часто после страшных и кровопролитных боёв я мечтал хоть на мгновение очутиться здесь...       «И я мечтал оказаться здесь с тобой...» – подумал юнкер, ощущая, как внутри неудержимо бушует счастье, однако вслух сказать не осмелился... Он быстро спрыгнул с экипажа на землю и, оглядевшись по сторонам, томно потянулся.       – А что же, Софья Романовна и Катя с племянником тоже нынче здесь? – щурясь от солнца, будто между прочим поинтересовался он.       – Нет, они в Петрограде, – забрав из тарантаса корзину с припасами, направляясь в дом, бросил через плечо Апраксин. На что Митя, загадочно улыбаясь, подумал, что быть может, именно теперь пришло время сбыться его мечте...       Обедать молодые люди решили на залитой солнечными лучами веранде. Обрадованная внезапным приездом хозяина горничная Пелагея, распахнув настежь окна, расторопно накрывала стол и, не умолкая, судачила о местных новостях. Полковник, расположившись в плетёном кресле у окна, слушая ее вполуха, задумчиво курил. А Дмитрий, все ещё до конца не веря своему счастью, сидя за столом, молча наслаждался происходящим, размышляя о том, что его мысли, оказывается, имеют свойство материализовываться...       – Ты знаешь, Георг, в ночь дежурства, стоя на посту, я вот именно об этом и думал – в точности что сейчас происходит, – радостно поделился своей открывшейся особенностью Митя.       Апраксин лишь лениво усмехнулся его словам, продолжая медленно покачиваться в кресле.       – А Вы что же, Дмитрий Сергеевич, теперь тоже военным будете? – раскладывая перед юношей столовые приборы, полюбопытствовала Пелагея.       – Так точно, Ваше Превосходительство! – отрапортовал с задорной улыбкой юнкер и на театральный манер отдал горничной честь. На что девушка от души рассмеялась и вскоре, закончив сервировку стола, стала подавать горячее в виде пирожков, свёрнутых из капустных листов и начинённых грибами.       – Аккурат утром обёрточки стряпала и тушила в маковом соку, – с радушием пояснила она, утирая о фартук руки. – Кушайте на здоровье. А уж как пост закончится, из храма вернёмся, так я вас в честь праздничка борщом с телятиной побалую да мясной кулебякой.       – Будем весьма благодарны, – радушно отозвался Георгий, накалывая на вилку жареные грибы. – Однако на службу мы завтра, должно быть, не поедем, ввиду болезненного состояния Дмитрия Сергеевича.       – Отчего же? – запивая блюдо брусничным морсом, оптимистично возразил юнкер. – Успение всё же, большой праздник. Непременно поедем, и службу, как полагается, отстоим. К слову, беспокоиться о моём положении вовсе не стоит, к тому же я и прежде хотел и намерен завтра заказать батюшке сорокоуст о здравии Севы, – улыбнулся он. – Обязательно пойдём! – ещё раз утвердительно повторил юноша, и как ни в чём ни бывало продолжил трапезу.       – Как будет Вам угодно... – пожав плечами, буркнул Апраксин и, растерянно поглядев на Дмитрия, отложил приборы, будто в одно мгновение потерял аппетит.       – А что же, сливовую наливку к обеду нынче в этом доме вовсе не подают? – утирая рот белоснежной салфеткой, повернувшись к горничной, весьма требовательно поинтересовался он.       – Ой, – спохватилась Пелагея, всплеснув руками, – забылась, сейчас принесу.       Когда горничная подала графин со сливовкой, Апраксин молча наполнил до краёв свою рюмку, но поразмыслив, налил и ещё одну, подвинув её Мите.       – Пей, – строго сказал он и, тотчас опрокинув в себя содержимое рюмки, закусил печёным яблоком.       Юнкер поглядел с недоумением, однако перечить не стал и, пригубив горчащий напиток, поморщился...       – Я настаиваю, чтобы ты выпил до дна, – потребовал полковник, прикуривая очередную папиросу. – Пей, а после, я думаю, нам стоит прогуляться...       От его ледяного тона как-то нехорошо заныло в груди, а изменившееся в одночасье настроение и странность в поведении, теперь уж точно не казались Дмитрию надуманными.       Закончив обед в тягостном безмолвии, они вышли в сад. Не оглядываясь, Апраксин молча направился вниз по склону в сторону парка Мариенталь, и юноше ничего не оставалось, как пойти следом.       Яркое августовское солнце перед скорой осенью жадно обнимало землю, напоследок балуя ее своими тёплыми лучами. А на совершенно чистом, прежде блестевшем голубой эмалью небе, вновь появлялись клочья лёгких белых облаков. Прихрамывая, юноша едва поспевал за полковником. В голове шумело от выпитой сливовки, и с каждым шагом появлялось смутное ощущение, что несмотря на погожий день, вот-вот грянет гром, и в одночасье всё померкнет, утонув во мраке...       У кромки пруда, который сейчас напоминал громадное тёмное зеркало, мужчина остановился. Подойдя к берегу, Митя замер в шаге от него:       – Быть может, ты наконец объяснишь, что случилось? – с тревогой спросил он.       Какое-то время полковник, не отрывая глаз от зеркальной глади пруда, в молчаливой задумчивости наблюдал за отражением паутины перистых облаков в воде, но вскоре, задрав голову, глубоко вдохнул, словно набираясь решимости:       – Понимаешь, – вдруг заговорил он, – за три дня до прибытия русского корпуса во Францию, готовясь к наступлению, немцы перебросили свою «стальную дивизию трёхбригадного состава» на передовую в район Шампань-Арденны и форта Помпель, который являлся ключом к городу Реймсу...       Он судорожно сглотнул и, вынув дрожащей рукой из портсигара папиросу, попытался прикурить...       – И что? Что это значит? – застыв в оцепенении, не своим голосом хрипло спросил юнкер.       – В первом бою русские одержали победу. Но через два дня противник предпринял ухищрённую атаку газом. Первую линию нашей обороны прорвали боевые цепи немцев в противогазах. Наши стояли до конца, сражаясь не на жизнь, а на смерть... Мне невыносимо тяжело и больно это говорить... – глядя на мятую и растерзанную папиросу в своей руке, с содроганием произнёс Георгий, – но нашего дорогого и всеми нами любимого Севы больше нет... Твой брат погиб!       Ужасающе громогласный по своей силе раскат действительно грянул, разрывая душу на части, но не в небе, а в Митином сердце... Ему вдруг показалось, что от тихого голоса Апраксина и невыносимо оглушающего дребезжания цикад в траве его перепонки вот-вот лопнут... Закрыв уши руками, юноша ошарашенно попятился назад и спустя мгновение бросился прочь.       Было одно желание: бежать! Бежать куда угодно, только бы скрыться от этой страшной действительности...       Он нёсся, не разбирая пути, в глазах мелькали красные круги, а хлещущие наотмашь острые ветви встречных деревьев нещадно царапали лицо. От нарастающего чувства невыносимой потери и пустоты становилось трудно дышать, хотелось разодрать грудную клетку, чтобы выпустить наружу эту нестерпимую боль, что выжигала изнутри, оставляя на месте сердца зияющую рану. Взобравшись на холм, он на бегу рванул ворот гимнастёрки, чтобы наконец свободно вздохнуть, но, наскочив на кочку, споткнулся и рухнул на землю. Только теперь, распластавшись на траве, задыхаясь от бега и отчаяния, он наконец дал волю слезам... Перевернувшись на спину, утирая рукавом с ободранных щёк жгучие слёзы и едва сдерживая готовые вырваться из груди рыдания, Митя глядел на невесомые палевые облака, силясь вспомнить, каким видел брата в последний раз... Выражение родного лица, его добрый взгляд, прощальную улыбку...       Однако память словно противилась, выдавая лишь скудные обрывки прощания, а воспалённое сознание лихорадочно цеплялось за невозможную надежду, предполагая в сказанном Апраксиным чудовищную ошибку...       На дачу он вернулся вечером, когда на западе поглотившие огненный шар облака разливались по небосводу багровой рекой, из глубин которой веером поднимались к зениту последние солнечные лучи, рассекая, словно мечи, темнеющее небо.       Волоча больную ногу, юнкер проследовал вдоль изгороди и, свернув на боковую аллею, остановился, заметив в глубине сада, меж раскидистых яблонь, слабый мерцающий свет, освещающий изнутри старинную ротонду. Вокруг было необычно тихо, и в этом соответствии с неподвижной тишиной, в зыбком свете керосиновой лампы, между готических колонн, вырисовывался одинокий силуэт мужчины, который будто замер, выжидательно вглядываясь в сумрак сада.       Едва ступая на больную ногу, юноша направился в сторону старинной постройки, но стоило ему сделать несколько шагов, как силуэт, перепрыгнув невысокие деревянные перила, тотчас устремился навстречу.       – Боже мой, Дмитрий, ну, где же ты был? Мы тебя обыскались!       – Прости. Я, верно, заставил тебя волноваться, но мне необходимо было побыть одному, – с отстранённым безразличием пробормотал Наврусов.       – Помилуй, что за вид? – взволнованно выпалил полковник, обеспокоенно глядя на расцарапанное лицо юноши, запачканную гимнастёрку с оторванными пуговицами и окровавленную повязку на ноге.       Юнкер равнодушно поглядел на свои грязные босые ноги:       – Я бродил по парку, мне нужно было побыть одному... – повторил он с той же отрешённостью.       Георгий посмотрел в стеклянные, опухшие от слёз глаза и, более не задавая вопросов, с решительной лёгкостью подхватив молодого человека на руки, понёс его в сторону дома...       – Я пойду сам, – возмутившись, дёрнулся было Митя, но Апраксин, не намереваясь отпускать, лишь крепче прижал его к себе, не обращая внимания на неосознанное недовольство.       Вышедшая из кухни им навстречу Пелагея так и застыла на пороге, с недоумением взирая на вбежавшего в дом полковника с юнкером на руках. Направляясь к лестнице, ведущей на второй этаж, Георгий на ходу распорядился незамедлительно подать наверх горячую воду и полотенца. На что горничная, испугано ахнула и, подобрав полы длинной юбки, кинулась в кухню.       Только один Дмитрий ко всей суете вокруг был равнодушен. Даже когда Апраксин внёс его в гостевую комнату и посадил на кровать, молодой человек, уставившись пустым взглядом в одну точку, оставался по-прежнему безучастен...       Вскоре горничная принесла в комнату большой кувшин горячей воды. Полковник аккуратно размотал грязную повязку на ноге юнкера и бережно опустил его запачканные ступни в таз с тёплой водой. После стянул с него гимнастёрку и, намочив край полотенца, принялся заботливо вытирать расцарапанное лицо.       – Ничего, мой хороший, вот сейчас умоемся, наложим на рану чудодейственную мазь Пахомыча, отужинаешь и отдохнёшь. Всё пройдет, дорогой, всё пройдёт, – приговаривал он, тщательно утирать шею и грудь юноши.       – Наверняка это ошибка! – тихо прошептал Митя, подняв на Апраксина затуманенные горем глаза.       В очередной раз обмокнув в кувшине полотенце, Георгий, словно не слыша его слов, обернулся к замершей в дверях Пелагее:       – Ну, что встала? Ужин подавай и чистую одежду неси, – прикрикнул он на девушку.       – Это чудовищная ошибка! – вновь повторил юнкер. – Несомненно ошибка! Я уверен, в ближайшее время всё прояснится. Да и почта работает с перебоями, ты сам говорил, – бубнил он, пытаясь поймать взгляд полковника, словно желая найти в его глазах подтверждение своим словам.       – Сейчас поужинаешь и ляжешь, а завтра будет новый день... – вместо ожидаемого услышал Наврусов...       За поданным в комнату ужином Митя выпил только стакан чая, а после, когда Пелагея убрала посуду, попросил Георгия погасить свет и тихо лежал на кровати, отвернувшись к окну. Он не отрываясь глядел на лампадку, что кротко мерцая, теплилась в углу, и каждый раз, когда длинный язычок огня с лёгким треском ярко вспыхивал, из темноты вырисовывался прекрасный старинный лик Богородицы, со взглядом, полным сострадания и вселенской любви...       Не смея оставить юнкера одного, Апраксин присел на край постели, понуро глядя на тонкую полоску света, что пробивалась в дверную щель со стороны коридора. Молодые люди хранили молчание, которое нарушали лишь неугомонные ходики на стене, заполняя своей металлической болтовнёй всё тёмное пространство комнаты.       Большое облако за окном, меняя свои очертания на фоне темнеющего неба, казалось, принимало вид небесного города... «Однако какая томящая красота! –пристально глядя на него, подумал Митя. – Сесть бы на него и плыть в небесном просторе, в близости с Богом и обитающими в горнем мире белокрылыми ангелами и Севой...»       – Господи, пусть покоится брат мой в мире и будет во веки благословенно его доброе имя, – взмолился про себя он, представив, что Всеволод теперь навсегда останется там, на дне безымянной могилы захолустного французского городка...       К Дмитрию вдруг пришло острое осознание, насколько он стал теперь одинок в этом огромном мире...       – На всё воля Божья. С Господом не поспоришь. У каждого свой путь и своё предназначение... – точно в раздумье прошептал он.       Георгий молча протянул руку, осторожно коснувшись его спины, напоминая, что он рядом.       – Когда ты узнал, что Сева...? – не оборачиваясь, дрожащим голосом спросил юнкер и тут же осёкся, боясь произнести это невыносимо страшное слово «погиб»...       – Нарочный доставил уведомление из ставки в то утро, когда состоялся отъезд в лагерь.       – Значит, это стало причиной твоей задержки в Петрограде? – сдавлено проговорил Наврусов и, включив висевший в изголовье кровати тусклый электрический светильник, сел, обхватив колени руками.       – Именно так, – опустив голову, вздохнул Апраксин.       – Отчего сразу не сказал?       – Там, в лагере, я не знал, как тебе сказать... Потому и увёз в Павловск.       Митя понимающе кивнул, и по его бледным щекам покатились слёзы.       – Мне невыносима сама мысль, что я больше никогда не увижу брата... – задыхаясь от слёз, едва выговорил он.       Георгий придвинулся ближе и, потянув юношу к себе, крепко обнял. С сердцем, преисполненным горя, Митя громко всхлипнув, обессилено уронил голову на плечо полковника и, обхватив руками его сильные плечи, разрыдался. Вздрагивая всем своим худощавым телом, он безутешно плакал, как совершенный ребёнок и, стесняясь собственных слёз, прятал лицо, уткнувшись в мужскую шею.       – Милый мой мальчик, успокойся, – прижимая его голову к своей груди, тихо шептал Апраксин, едва касаясь губами расцарапанной щеки. – Всё пройдет. Всеволод сейчас в лучшем мире, и он будет всегда оберегать нас. Ты же знаешь, души не умирают... – продолжал успокаивающе говорить он, когда Митя, вдруг вскинувшись, с отчаяньем поглядел в печальные глаза, которые в полумраке комнаты отражали лишь блёклый свет лампы.       – Я остался один... – шмыгнул он носом, утирая ладонью слёзы.       – Ты не один! У тебя есть я, Катя и твой племянник. Даю тебе честное благородное слово, что никогда не оставлю тебя... – со всей серьёзностью пообещал полковник, целуя его в лоб. – А теперь ложись, утром на службу рано, тебе необходимо выспаться.       На мгновение ответ Апраксина доставил некоторое облегчение, Митя подумал, что, пожалуй, это были самые важные и нужные слова в его жизни, сказанные тем, кого он любит ничем не возмутимо и ничего не боящеюся любовью... И в других обстоятельствах наверняка он был бы безгранично счастлив, услышав их. Однако сейчас скорбь по брату затмевала собой всё, даже самые нежные чувства к этому благородному человеку. Ощутив, как вместе с тоской и болью потери на него внезапно нахлынула слабость, юнкер лёг и закрыл глаза. Он слышал, как Апраксин какое-то время курил в приоткрытое окно, а после вернулся и тихонько прилёг на другой край кровати.       В эту ночь Мите дурно спалось... В тревожных и вязких снах он видел поля сражений, в жутком дыму газовых атак, с немилосердными солдатскими стенаниями, нечёткие образы ушедших в мир иной предков.       Пробудившись от кошмарных сновидений глубоко заполночь, разглядывая в сумраке силуэт, мирно спящего на другом краю кровати Апраксина, он подумал: «Однако как устроен мир... Вот вроде бы живёт человек, стремится к доброму, дышит, ходит по земле и вдруг, в один миг, его не станет, и всё, что остаётся – лишь боль потери и следы воспоминаний, именуемые прошлым, которые особенно мучительны, когда вспоминается что-то доброе и счастливое...»       Прислушиваясь, как от поднявшегося на улице ветра жалобно скрипит, покачиваясь, на подъездной аллее фонарь и беспокойно шелестит под окном старая липа, сдерживая слёзы, юнкер закрыл глаза, всем своим существом понимая, что смерти Георгия он ни за что не переживёт...       На заре, одетый по форме и готовый к отъезду в церковь полковник, разбудил Дмитрия в шестом часу. Приветливо и как будто чуть виновато улыбнувшись, он пожелал ему доброго утра и, уведомив, что станет ожидать в экипаже, тотчас вышел из комнаты.       Потерев красные от недосыпа и опухшие от слёз глаза, Митя быстро поднялся с постели, обнаружив к своему удивлению, что благодаря чудодейственной мази Пахомыча рана на ноге действительно затянулась. Однако в остальном, от безысходности и скорби молодой человек по-прежнему чувствовал себя совершенно разбитым.       Всё же не желая заставлять Апраксина ждать, он наскоро умылся и, облачившись в чистую форму, которая благодаря стараниям Пелагеи, теперь выглядела идеально, выбежал из дома.       Воскресное утро, словно вторя состоянию его души, выдалось хмурым и промозглым. По серому небу медленно ползли тяжёлые дождевые тучи, а усадьбу и подъездную аллею будто белым погребальным саваном укрывал густой молочный туман.       Проходя мимо клумбы, юноша замедлил шаг, задержав взгляд на алых лепестках роз, что сверкали в прозрачных искрах росы, и сейчас отчего-то напомнили Мите капли крови...       Он вновь подумал о брате, осознавая, насколько горе, что теперь навсегда поселилось где-то глубоко внутри, безрадостно и невероятно меняет мир вокруг... Вдохнув холодного ядрёного воздуха, юнкер поёжился, передернул плечами и торопливо зашагал к ожидавшему у ворот экипажу.       Забравшись в подержанную пролётку, Наврусов сухо поздоровался с горничной и, устроившись рядом с полковником, задумчиво уставился на растущие у обочины дороги кусты.       – Трогай, любезный, – крикнул Георгий сутулому извозчику, и тот, дёрнув за поводья двойку старых саврасых вяток, украшенных разукрашенной сбруей, направил экипаж по холодной аллее в направлении Никольского храма.       Когда развинченная пролётка, сорвавшись с укатанной дороги, задребезжала по каменной брусчатке Солдатской улицы, туман стал понемногу рассеиваться. Неожиданно где-то позади, озарив яркой вспышкой серое небо, мелькнула молния, следом прокатился гулкий раскат грома и на землю крупными кляксами зашлёпали редкие капли. Лишь только Апраксин успел поднять верх коляски, как дождь разошёлся по-настоящему.       – Да уж, погода нынче не милует, – нарушил неловкое молчание Георгий.       – Что и говорить, почитай эти дни всегда оканчиваются окладными дождями, – вздохнула Пелагея, поправляя на голове черный платок. – Бог даст, авось распогодится, – перекрестившись, добавила она, с жалостью поглядев на Митю.       Всю оставшуюся до храма дорогу ехали молча, лишь изредка горничная с полковником обменивались незначительными словами, преувеличенно спокойными, намеренно скрывая тягостность своих истинных мыслей.       Собор, как в любой святой праздник, был до отказа заполнен людьми, перед золочёными и серебряными окладами икон горели лампады и свечи. В воздухе пахло ладаном, свечной гарью и той особенной церковной сыростью, которая отчего-то всегда напоминала Дмитрию о смерти...       Пробравшись сквозь тесную толпу в сводчатую и приземистую глубину храма к канону с крестом, юнкер с мольбою взглянул на распятие, зажёг свечу и, трижды перекрестившись, поставил её на квадратный подсвечник, заставленный множеством горящих за упокой свечей, пред огнём которых сейчас сквозила и его собственная жизнь...       – Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежде живота вечнаго, преставленного раба Твоего Всеволода и яко Благ и Человеколюбец, отпусти грехи, ослаби, остави и прости вся вольная и не вольная его согрешения... – шептал он, не сводя глаз с образов на алтарной стене, мерцающих в отблеске лампад золотом древних кованых с чудесной грубостью риз.       – Благослови, владыко, – послышался с амвона певучий голос дьякона. Народ в одночасье затих, внемля зычному ответу иерея из-за царских врат. Началось последование Божественной литургии. Юнкер поглядел на стоявшего неподалёку маленького белобрысого мальчика лет семи в плисовых штанишках, подпоясанного под мышки по голубенькой рубашечке жгутиком, и улыбнулся. Зажатый толпой ребёнок, задрав голову, с детским любопытством открыв рот, разглядывал сводчатый купол собора. Его то и дело требовательно одёргивал седой бородатый старик в белой косоворотке, определённо наладивший всего себя под благолепие. Смиренно и набожно крестясь, дед скрупулёзно, со всей строгостью следил, чтобы и внук на каждый возглас дьякона не забывал прилежно осенять себя крестом.       «Не может человеческая душа появиться из ниоткуда и исчезнуть в никуда, – наблюдая за мальчиком и стариком, подумал Митя. – Несомненно, человек – это часть огромного энергетического потока света, как луч, который бесконечен, и не может он в одночасье исчезнуть во мгле... Иначе зачем бы вся эта жизнь? Оттого и получается, что смерть телесная – всего лишь точка в нынешнем земном существовании, а вовсе не окончательный финал всего... Здесь мы гости, и смерть не что иное, как возвращение домой, в тот мир, где души обретают покой от земной суеты, где нет страданий и боли, болезней и слёз. Быть может, и душа брата испытывает сейчас невероятную лёгкость и то неземное райское счастье, о котором столько говорится в Писании...»       Смежив веки, он слушал умиротворяющий голос священника, и как только с клироса прозвучало: – Иже херувими тайно образующе…ныне житейскую отвержем печаль, – он тотчас почувствовал, как растворяется душевная боль и ей на смену приходит покой, прогоняя из сердца чёрную заботу. Словно сам Господь решил утешить его...       Митя ощутил, как чья-то ладонь с осторожностью легла на его плечо. Повернув голову, он увидел печальные глаза Апраксина.       – Тебе нехорошо? – склонившись, спросил шёпотом полковник.       – Я в порядке, не беспокойся, – едва заметно улыбнулся в ответ юнкер, испытав в это мгновение настоящее облегчение, и ясно понимая, что на самом деле он вовсе не одинок! Человек, которого он так горячо и бескорыстно любит, всегда будет для него поддержкой и опорой. И пусть, быть может, не случится меж ними той фантастической близости, о которой он всегда так мечтал. Однако это ли важно? Главное – Георг теперь навсегда останется с ним, а большего и не надо.