Когда ангелы плакали

      На платформах Балтийского вокзала было многолюдно и суетно. Пронзительные паровозные свистки, звон латунных колоколов и громкие трели обер-кондукторов под высокими сводами дебаркадера создавали ощущение нарастающего и режущего слух диссонанса.       Митя сидел в вагоне поезда, ожидающего скорого отправления в Ревель и, прильнув к запылённому стеклу, нервно теребил в руках картуз в надежде увидеть средь снующих носильщиков и спешащих за ними пассажиров знакомую фигуру полковника... Прошло уже более пяти минут, как прозвучал второй удар колокола и паровоз, в унисон вокзальной какофонии, часто запыхтел, окутывая платформу белым маревом. Однако к большому беспокойству юнкера, Апраксин не появлялся.       Прокуренный и душный вагон третьего класса был до отказа заполнен кадетами и сопровождавшим их на место дислокации младшим командным составом.       Разместившиеся на деревянных лавках юнкера, невзирая на тесноту, кучковались у мутных вагонных окон, выискивая глазами на перроне прехорошеньких барышень. Балагуря и оживлённо о чём-то переговариваясь между собой, молодые люди время от времени взрывались громким смехом, после чего со стороны тамбура следовал грозный окрик вездесущего сотника, призывающего к тишине и порядку.       – А правду говорят, будто здание Балтийского вокзала – точная копия парижского? – толкнул Митю в бок Юрка, лузгая семечки, купленные на привокзальной площади.       – Угу, – отрешённо кивнул Дмитрий, в очередной раз с тревогой поглядев на стрелки карманных часов.       – Что-то ты, Наврусов, нынче сам не свой. Я ещё с вечера приметил, будто душой о чём болеешь, – обеспокоенно пробормотал Рощин, смахивая с ладони лузгу в установленную в вагоне пепельницу.       – Ничего подобного, – натянуто улыбнулся Митя, рассеянно поглядев на друга, – и душа моя в самом что ни на есть порядке...       Однако прогремевший с платформы третий удар колокола на этот раз возвещавший об незамедлительной отправке поезда, словно оглушил его, а тяжёлые удары буферов и скрежет колёс на мгновение повергли в оцепенение. Обессилено откинувшись спиной на фанерную перегородку, Митя смежил веки, стараясь скрыть своё чрезмерно взволнованное и отчасти угнетённое состояние.       – Ничего не в порядке, что же я, по-твоему, слепой? – не унимался Рощин и, вынув из газетного кулька очередную семечку, покосился на приятеля.       – Ты не серчай, Юрий, – с напускным спокойствием сонно отозвался Наврусов, – я, пожалуй, немного вздремну. Может, оттого и вид у меня такой странный, что не выспался, – криво усмехнулся он и, наигранно зевнув, лениво натянул на глаза козырёк картуза.       Поезд раскачивался и набирал обороты. Притворившись спящим, он слышал, как его неугомонный друг по-прежнему докучал кому-то всё тем же вопросом, настойчиво желая получить подробный ответ:       – Я давеча Нарусова спрашивал, так он мне толком не ответил, похож ли Балтийский наш вокзал на парижский?       – Похож, – послышался голос Штельмахера. – Кстати, наш «Норд-экспресс» до войны прибывал в Париж аккурат на Восточный вокзал. Всё то же: и фасад, и боковые флигеля. Пожалуй, только вот в крышах отличие имеется, наш-то с башенками красивее будет, – охотно и со знанием дела делился своими познаниями Александр.       Под неуёмные разговоры однокашников и грохот колёс Дмитрий пытался разобраться с тягостными и тревожащими душу мыслями. «Отчего Георгий не поехал на манёвры, как планировал прежде? Неужели вчерашнее признание стало тому преградой и в корне изменило его планы? Ведь все старшие офицеры прибыли на вокзал в срок по предписанию и сейчас едут в соседнем вагоне первого класса. Все, кроме Апраксина!       Нужно же было мне, вопреки всякому здравому смыслу, нарочито взять да ляпнуть то, что вовсе говорить не следовало и уж точно было совершенно не к месту! – рассуждал он, вспоминая свой вчерашний необдуманный порыв. – Впрочем, если причиной отсутствия Апраксина стало моё откровение, тогда бы он непременно тут же выказал свое недовольство... Однако в голосе его не промелькнуло ни малейшего пренебрежения или тени осуждения, – продолжал анализировать юнкер. – Да и потом, о моих чувствах он и прежде знал, но не презрел же... В конце концов, право, не трус же господин полковник, чтобы сбежать из-за признания мальчишки, – успокаивал себя Митя, находя всё новые оправдательные доводы. – Нет, скорее тут другое. Должно, произошло что-то весомое, что вынудило нарушить слово и не явиться к поезду вовремя».       Он стал лихорадочно перебирать в памяти имена старших офицеров, к кому бы можно было обратиться, чтобы разузнать о причинах отсутствия полковника. Но, вспомнив о данном ему обещании – не допускать в стенах училища личностных, неуставных отношений, отказался от этой сомнительной затеи.       Через час поезд остановился на полустанке где-то между Красным селом и Дудергофом. Топая сапогами, новобранцы как один, следом за младшими командирами, высыпали на деревянную платформу и по команде ротного выстроились в две ровные шеренги.       Тотчас и из вагона первого класса показались подполковник, ротмистр и штабс-капитан. Чинно козырнув юнкерам, офицеры спешно направились в сторону ожидающих их неподалёку довольно потрёпанного вида пролеток с неопрятными извозчиками, каких в столице, пожалуй, уже и не увидишь.       Железнодорожный состав тем временем заскрипел и, издав напоследок протяжный гудок, загрохотав колёсами, двинулся дальше, в направлении Эстляндской губернии.       Погода ладилась. Меж хмурых низких туч пробивался золотистый солнечный свет, казалось, воздух в сравнении с петроградским был ясен и чист. После душного вагона окружающую пастораль можно было сравнить лишь с божьей благодатью.       Тогда как по накатанной дороге, уходившей по пологому склону вверх, уже дребезжали запряжённые дохлыми клячами пролётки, увозившие офицеров в сторону расположенного на возвышенности Главного лагеря, что раскинулся на несколько вёрст параллельно проходившей в низине Балтийской железной дороге.       Провожая их рассеянным взглядом, Митя не переставал терзаться вопросом: куда же запропастился Апраксин? И вообще, прибудет ли он в Красное?       Вскоре прозвучала команда, и строй двинулся следом за удаляющимися по склону экипажами.       – Эх, как луговыми травами-то пахнет, аж сердце заходится, – блаженно проговорил Юрка, втягивая через нос чистый, прохладный воздух.       – Ну, теперь вдоволь надышишься, – поправляя на плече винтовочный ремень, улыбнулся Митя.       Щурясь от проглядывающего из-за облаков солнца, Рощин привычке вертел головой с любопытством глазея по сторонам:       – Сейчас бы по такой погоде на речку, – ощерился он, сдвигая на затылок картуз.       – Будет тебе речка, – смешливо бросил через плечо шагающий впереди Штельмахер. – Тут тебе и Лиговка, и три озера: Дудергофское, Большое и Театральное, что рядом с парком и театром, неподалёку от Красносельского дворца.       – А ты, Александр, знать, здесь бывал? – со свойственным интересом спросил Юра.       – Да уж, братец, доводилось, – усмехнулся Штельмахер, – только давно это было. Случилось как-то с отцом приехать на парад в честь дня рождения цесаревича Алексея Николаевича. Но по большей части знаю всё же из газет, – с присущей ему обыденностью рассказывал Александр.       Когда по размытой дождями, оловянной дороге юнкера взобрались на возвышенность, перед их глазами открылся прекрасный вид на Главный лагерь, что тянулся с севера вдоль оврага, от Никулинских высот, и уходил на три версты к югу.       – Видишь берёзовую рощу? – кивнул Митя в сторону леса. – До войны там стояли Преображенский и Семёновский полки.       – А чуть дальше, – на ходу оборачиваясь, показал рукой Александр, – немного правее, за Царскосельской дорогой, рядом с дивизионной церковью, находился Измайловский полк, а по соседству с ним – Егерский и Финляндский.       – Мать честная, – присвистнул Юрка, – это ж сколько тут их было, полков-то?       – Сотни, – с гордостью отозвался Штельмахер. – Почитай, Гвардейские и Армейские корпуса, около двухсот тысяч человек располагалось.       – И это не считая юнкерских корпусов и новоиспеченных офицеров – выпускников военных училищ, многие из которых оставались тут до времени, покуда полки, к которым они были приписаны, осуществляли манёвры, – с какой-то особой торжественностью добавил Дмитрий.       Несмотря на замечания сотника, Рощин не мог унять своей жажды познания и продолжал еще с большим интересом вертеть головой, задавая всё новые и новые вопросы.       – И что же, сам Император приезжал?       – А как же, – стараясь говорить как можно тише, шепотом отвечал Наврусов. – Тут, братец, до войны жизнь кипела. Увидеть гвардейские парады и учебные манёвры, бывало, приезжали военные атташе из разных стран и высокопоставленные иностранные гости.       Юра многозначительно покачал головой:       – А ты, что же, сам-то бывал?       – Увы, нечасто, – вздохнул с сожалением Дмитрий. – Впервые я был тут, когда присутствовал с родителями на гвардейском параде, а другой – на торжественном смотре выпускников юнкерских корпусов, по случаю окончания братом военной академии.

***

      Дмитрию вдруг ясно припомнилось то солнечное августовское утро 1910 года, праздник Преображения Господня, когда они всем семейством на принадлежащем военному ведомству «Лесснере» прибыли в Красное село, чтобы увидеть, как их дорогой Всеволод со всей торжественностью будет произведён в офицеры Императорской армии.       Казалось, весь свет Петербурга пробудился в то утро засветло, чтобы с первыми лучами солнца приехать в Красное, и по завершении праздничной литургии занять лучшие места в павильоне, поближе к «Царскому валику», над которым был натянут тент в виде шатра для императорской семьи, а с возвышенности открывалось прекрасное обозрение на военное поле.       Яркое солнце, улыбки, веселый гомон толпы и витавшие вокруг приятные ароматы французских духов создавали атмосферу настоящего торжества...       – Ах, господа, вы читали? Европейские газеты пишут, что наш офицерский корпус, по оценкам мировых специалистов, квалификацией своей не уступает германскому, и более того, считается на порядок выше французского, – со всех сторон доносились до Мити дамские пересуды, покуда он, улизнув от родителей, пробирался сквозь толпу к передней трибуне павильона.       Стремительно протискиваясь между презентабельных господ, однако, не желая показаться бестактным, мальчик то и дело извинялся, удачно маневрируя, чтобы не зацепиться за длинные подолы дамских платьев, хозяйки которых, обмахиваясь белоснежными веерами, напоминали собой стаю грациозных птиц, непрерывно трепещущих белыми крыльями...       День выдался безоблачным, солнце с каждой минутой припекало всё сильней. Пробравшись к ограждению, маленький Митя в томительным ожиданием встал на носочки, пристально вглядываясь вдаль, откуда с минуту на минуту должны были показаться виновники торжества.       Он лишь на мгновение отвлёкся на оранжевый штандарт с черным двуглавым орлом, что поднимался от редких порывов над «Царским валиком», как грянул оркестр... Под громкие звуки со стороны дивизионной церкви к месту парада первыми двинулись выпускники Николаевской кавалерийской военной академии.       Затаив дыхание, он видел, как чётким, сомкнутым строем, в такт полковому маршу, сверкая золотом погон на белоснежных мундирах, приближались ровные, сплоченные ряды.       Восхищённый триумфальным шествием, мальчик не смел даже моргнуть, чтобы, упаси Бог, не пропустить самого главного... Гром оркестров нарастал. Следом, чеканя шаг, маршировали подразделения выпускников Константиновского, Павловского, Михайловского и Владимирского училищ, занимая на поле строго определённые места, отмеченные линейными.       Несомненно, Митя любил старшего брата и бесконечно гордился им, но то щемящее чувство, с которым он ждал встречи со своим героем, и от которого так неуемно билось мальчишеское сердце, перекрывало всё...       С большого расстояния, среди сотни новоиспечённых офицеров, он, конечно, не мог разглядеть «его», но знал, что «он» там, в этом огромном белоснежном океане доблестного воинства. В какой-то момент детские глаза наполнились слезами, от ослепительного блеска погон и бесконечной гордости за Георгия и брата.       Оркестры вскоре смолкли и к «Царскому валику» подъехал черный «Роллс-Ройс», «Серебряный призрак», принадлежавший императорской семье. Царица с наследником и старая императрица, Мария Федоровна, с великими княжнами, спешно покинув автомобиль, устроились под огромным тентом.       Митя слышал, как дамы за его спиной тотчас зашептались, судача о нарядах царицы и княжон.       Тем временем, императору, прибывшему в сопровождении генерал-фельдмаршала, Великого князя Михаила Николаевича, подвели белого ахалтекинца. Царь, лихо вскочив на коня, аллюром проехал вдоль построенных для торжественной части выпускников. Спешившись, он произнёс перед юнкерами недолгую, но весьма трогательную поздравительную речь, а когда закончил, в ответ эхом прогремело слаженное:       – Покорно благодарим Ваше Императорское Величество! – и тотчас следом прокатилось восторженное: – Ура!       От восхищения и торжественности у Наврусова-младшего перехватило дыхание. Не отрывая глаз, он с чрезвычайным вниманием следил, как к Государю были вызваны портупей-юнкеры от каждого из пяти учебных заведений, вслед за ними проследовал чин свиты и подал Его Величеству пять Приказов на особой бумаге.       Взяв свитки, царь теперь уже лично поздравил портупей-юнкеров, вручив каждому по приказу. После чего над полем снова пронеслось раскатистое троекратное:       – Ура! Ура! Ура!       Когда Государь вновь забрался на коня, наступила минута полной тишины, которую нарушал лишь шелест дамских вееров. Публика в предвкушении ожидала взмаха царской руки, и как только Император подал знак, фанфаристы тотчас издали пронзительный сигнал, оркестры грянули марш, а со стороны павильона послышались бурные аплодисменты.       Соблюдая безукоризненное равнение, теперь уже бывшие юнкера маршировали мимо Государя. И как только Великий князь поднимал вверх затянутую в белую перчатку руку, молодые офицеры, не щадя горла, вновь кричали торжествующее: «Ура!», императору.       И хотя место парада предусмотрительно было обильно орошено водой, солнце все же успело высушить землю, и теперь от офицерских сапог с поля поднималась густая пыль, а южный ветер будто нарочно гнал её на павильон, где сидела достопочтенная публика.       Постепенно происходящее стало скрываться за стеной серовато-бурого тумана. Закашлявшись, Митя потёр режущие от пыли глаза, но все же успел увидеть, как вдовствующая императрица Мария Федоровна, несмотря на пыльный смог, встав на краю валика, приветственно махала рукой юным офицерам.       По окончании торжественного парада, в парке Авангардного лагеря, напротив здания эскадрона Николаевской академии, над парадным входом которого красовался девиз: «Жизнь – Родине. Честь – никому», семейство Наврусовых с нетерпением ожидали Всеволода, чтобы лично поздравить его с почётным гвардейским званием подпоручика.       Не в силах усидеть на месте, Митя важно прохаживался по парковой дорожке туда и обратно, рядом с лавочкой, на которой чинно восседали родители и личный водитель отца, фельдфебель Ремезов.       Мальчик то и дело приглаживал рукой отросшую за лето чёлку. Время от времени останавливался, чтобы в сотый раз, с пристрастием осмотреть свой новый костюм в мелкую чёрно-белую клетку, узкие укороченные брюки и новые ботиночки, чтобы еще раз убедиться, что на них не осталось следов пыли. От петлицы его пиджака к нагрудному кармашку тянулась тонкая серебряная цепочка настоящих часов, подаренных отцом на десятилетие, тогда как в боковых карманах лежало по яблоку, которые он припас в качестве подарка новоиспечённым офицерам, и которые некрасиво оттопыривали кармашки его модного пиджачка.       Однако он был совершенно уверен, что теперь, когда Георгий увидит его таким презентабельным, в модном костюме, да ещё с настоящими часами, то непременно поймёт, как он вырос и повзрослел. Быть может, тогда молодой офицер перестанет видеть в нём ребенка и, наконец, предложит ему по-настоящему серьёзную мужскую дружбу.       Солнечный свет ослепительно сверкал между листвы, которая, казалось, двигалась живою сеткой, волнуясь от ветра. Митя остановился, запрокинул голову и, едва смежив от ярких лучей веки, поглядел сквозь ресницы в безоблачное небо, припомнив слова из святого писания: «Преобразился пред ними: и просияло лице Его, как солнце, одежды же Его сделались белыми, как свет».       Сейчас Дмитрий не знал, слышит ли его Господь в эту минуту или занят более важными делами. Но в одном он был уверен, что Бог знает его сердце и непременно всегда поможет.       Вскоре за спиной послышался нарастающий, гулкий гомон радостных голосов. Мальчик обернулся. Из парадной юнкерского собрания в окружении однокашников показались бравые офицеры, которых он с таким нетерпением ожидал. Позабыв о правилах приличиях, не тая по-детски искренних эмоций, он с радостным криком кинулся навстречу Георгу и брату. Заметив его ещё издали, Апраксин тотчас распахнул свои объятия, подхватив сияющего радостью ребёнка на руки.       – Знай, я больше всех горжусь тобой, – с нескрываемым восхищением прошептал Митя на ухо бывшему юнкеру, крепко обнял за шею и, с озорным любопытством заглянув ему в глаза, твёрдо добавил: – Честное благородное слово!       На что Георгий искреннее рассмеялся, прошептав с напускной таинственностью:       – Я знаю! И бесконечно благодарен тебе, мой друг! – сняв со своей головы новую офицерскую фуражку, он торжественно водрузил её на голову счастливого мальчика.       Однако, заметив спешащих от парковой аллеи сестру и взволнованную тётушку, тотчас опустил его с рук на землю...       Каждой своей клеточкой Митя ощущал яркое чувство безграничной и неочной радости. Ему казалось, что объятия Апраксина – самое желанное и, пожалуй, самое безопасное место на всем белом свете. И было весьма досадно, что всё случилось так несправедливо мимолётно...       Он продолжал с восторгом наблюдать со стороны, как подоспевшие Катя и Софья Романовна рассыпаясь в поздравлениях, обнимали и лобызали своего молодого подпоручика.       В этой праздничной суете, среди множества молодых офицеров и их многочисленных родственников, Дмитрий только теперь вспомнил о Севе.       Без конца поправляя съезжающий на глаза, не по размеру большой офицерский картуз, он скоро отыскал в многолюдной толпе родителей и брата.       Растроганная до слёз матушка, по своему обыкновению, не могла наглядеться на дорогого отпрыска, а отец в привычной ему генеральской манере давал свои строгие наставления теперь уже офицеру царской армии.       Впрочем, родитель не обделил вниманием и младшего сына. Дмитрию пришлось выслушать его веское замечание, касаемо его недавнего поведения, относительно выказанных им излишне бурных эмоций в обществе.       Но даже строгий тон и недовольство генерала не могло омрачить праздничного настроения мальчика. Он торопливо принёс извинения главе семейства за допущенную им вольность, от души поздравил брата с праздником Преображения и офицерским чином, вручив ему сочный плод Антоновки, припасённый по случаю Яблочного спаса. И, достав из другого кармана еще одно яблоко, снова вернулся к Апраксину.       А вскоре оба семейства дружной компанией отправились на прогулку по Авангардному лагерю в сторону озера.       Впереди, по широкой дороге, что отделяла солдатский и юнкерский лагеря от офицерского собрания, меж клёнов и кудрявых северных тополей, отбрасывающих спасительную тень на дорогу, неторопливо шествовала чета Наврусовых. Держась мужа, генеральша пряталась от жаркого солнца под белым кружевным зонтиком, мило беседуя с Софьей Романовной.       Тогда как сам глава семьи вёл непринужденный разговор о банковской индустрии Швейцарии с присоединившимся к их компании дядей Михаила Юговича-Ярского, который специально прибыл из Базеля, чтобы лично поздравить единственного племянника с окончанием военной академии.       Следом за ними неторопливо следовал Всеволод под руку с Екатериной, и как обычно ни на шаг не отстающий от влюбленной пары Михаил.       Замыкали эту светскую процессию мальчик и молодой офицер, за которыми, шагах в десяти, намеренно отставая, шел фельдфебель Ремезов, зорко охраняя младшего сына его Высокопревосходительства.       Вовсе не обращая внимания на следующего за ними по пятам фельдфебеля, Апраксин охотно знакомил своего юного гостя с военным и казарменным расположениями лагеря.       – Видишь, по левому флангу от Офицерской кавалерийской школы, неприметную ольховую рощу? – указал в сторону пригорка офицер. – А между тем, там помещается артиллерийская снаряжательная лаборатория.       Митя остановился и, вытянув с любопытством шею, приподнялся на носочки, чтобы получше рассмотреть поверх мешавших обзору кустарников жёлтой акации военный объект.       – Что же, на учениях пехота окопы не роет? – удивлённо спросил он, щурясь от ярких солнечных лучей и с интересом оглядывая гладкое, как стол, поле для манёвров.       – Вот тут имеется, условно говоря, военная хитрость, – ухмыльнулся Георгий, поправив козырёк белоснежной фуражки. – Поле действительно кажется совершенно ровным, но на самом деле на нём имеются такие глубокие овраги, где с лёгкостью могут укрыться целые полки.       Чуть дальше от дороги вправо уходила тропа, вдоль которой тянулся невысокий забор, буйно заросший кустами отцвётшей сирени и жимолости.       – А там что, тоже военный объект? – с любопытством задал очередной вопрос мальчик, показывая на деревянное заграждение.       – Нет, – улыбнулся Апраксин неиссякаемой детской любознательности. – За оградой расположены дома училищных офицеров, батальонных командиров и дача начальника лагеря.       Этот день был на редкость жаркий. Со стороны Дудергофского озера в исполнении духового оркестра Преображенского полка звучала упоительная мелодия вальса «Осенний сон».       По живописному берегу водоёма, разделяющего Главный и Авангардный лагеря, неторопливо прогуливались кавалеры в светлых летних костюмах и их спутницы в лёгких шляпках, украшенных живыми цветами, и в модных платьях.       По зеркальной глади медленно, словно нехотя, скользили небольшие шлюпки. Молодые офицеры в белоснежных мундирах, умело управляя вёслами, катали на лодках своих юных невест, которые непрестанно обмахивались невесомыми веерами. Другие радовали водной прогулкой своих матушек почтенного возраста, старательно укрывающихся в тени ажурных зонтиков от полуденного зноя.       Приблизившись к кромке воды, Митя, забавно щурился от пляшущего серебряными бликами озера, наслаждаясь царившим в прозрачном воздухе спокойствием...       – Какой славный день послал нам нынче Господь, – радостно сказал он, поглядев ввысь, – того и гляди ангелы в небесах запоют. Вот бы этому дню никогда не заканчиваться, правда, Георгий? – вопросительно покосившись на офицера, расплылся он в таинственной улыбке.       – Так точно, Ваше благородие! Но увы, всё когда-нибудь кончается, – с сожалением отозвался Апраксин и, выудив за цепочку из кармана часы, с тревогой посмотрел на циферблат. – Не хочется Вас огорчать, Дмитрий Сергеевич, однако в запасе у нас остаётся менее трёх часов.       Улыбка тотчас сошла с лица ребёнка, он нахмурился и недовольно хмыкнул.       – А день и впрямь великолепен, только уж больно жаркий, – согласился Апраксин, и ободряюще подмигнул приунывшему мальчику. – Оттого имеется предложение – не тратить времени даром и незамедлительно отправиться на водную прогулку. Как Вы на это смотрите, господин Наврусов? – смеясь, на театральный манер пробасил Георгий, взъерошив светлую чёлку Мити, которую тот с таким усердием для него же и приглаживал...       – Так точно, Ваше благородие, готов отправиться незамедлительно! – по-военному громко, отозвался Дмитрий.       По прибрежной траве, испещрённой вдоль берега желтыми цветами куриной слепоты, они направились к деревянной пристани, у которой дремали свободные лодки.       «Все, совершенно все, что бы ни предложил Георгий, есть превосходно. Просто идти рядом, ехать, плыть, говорить или молчать – всё невероятно приятно. Отчего-то всё, что так или иначе связано с ним, доставляет небывалую радость», – думал Митя, крепко держа офицера за руку.       Он успел заметить, что родители вместе с Софьей Романовной и дядюшкой Михаила, прибывшим из далёкой Швейцарии, уютно расположились за круглым столиком в тени тента небольшого брассери, сооружённого на время праздника на берегу озера, где нанятые официанты в белых манишках предлагали гостям прохладительные напитки и замороженный фруктовый лёд.       Тем временем Всеволод вместе с Катей и неотлучным от них Михаилом, оказалось, уже успели занять одну из прогулочных лодок, и теперь, отплывая от берега, смеялись, махая им на прощанье руками.       Радуясь появившейся возможность остаться наедине со своим героем, Митя обернулся к следующему за ним фельдфебелю:       – Вы, Ремезов, здесь, на берегу нас обождите. Мы с Георгием Даниловичем с вёслами сами управимся, да и личный разговор у нас имеется, – демонстративно вынув из нагрудного кармашка свои серебряные часы, мальчик взглянул на стрелки и с серьёзным видом добавил: – Мы, право, недолго. Вы уж не скучайте, голубчик.       – Есть не скучать, – едва сдерживая улыбку, отозвался фельдфебель, отдавая юному командиру честь.       Георгий, усмехаясь деловому тону своего маленького пассажира, первым забрался в качающуюся от мелкой ряби озера лодку. И покуда Дмитрий устраивался на корме, офицер, засучив рукава, умело закрепил по бортам в уключинах вёсла. Опустил широкие лопасти глубоко в воду и уже через какую-нибудь секунду с силой оттолкнул лодку от берега.       Оставляя позади деревянную пристань, судно медленно заскользило, разрезая носом водную зеркальную гладь.       Ослепительно блестела вода. Проплывающий неподалеку выпускники Владимирского училища, в шутку раскачивая свою лодку, немало забавляли этим своих спутниц. От чего барышни заливисто хохотали, одной рукой хватаясь за борт, другой кокетливо придерживая на головах свои модные соломенные шляпки с яркими лентами.       Митя улыбнулся, проводив взглядом весёлую компанию и, склонившись за борт, коснулся озёрной глади, погрузив руку в блаженно прохладную воду.       – Держитесь крепче, Ваше благородие, не дай Бог, окунётесь, с меня тогда Ваш телохранитель Ремезов три шкуры спустит, а папаша Ваш так и вовсе разжалует в рядовые, да, пожалуй, прикажет на конюшне высечь, – умело управляя веслами, шутил Апраксин, уводя лодку к середине озера.       – А вот и неправда, – рассмеялся мальчик, – не может фельдфебель с тебя три шкуры спустить, потому как он чином ниже. И пороть тебя не станут, потому как законом это запрещено. К слову, я уж не ребёнок, да и плаванию обучен, – скорчив забавную гримасу, с добрым укором ответил Митя, намеренно обрызгав офицера каплями воды.       В ответ, одаривая мальчика своей белоснежной улыбкой, Георгий опустил весла и ослабил ворот своего парадного мундира.       – А ты что же, в такую жару и мундир не снимешь? – весело спросил Митя, ладонью прикрывая глаза от палящего солнца.       – Так ведь я, братец, человек военный. Это вы, гражданские, одеваетесь по погоде. А мы по уставу, – с усмешкой ответил офицер.       С задумчивым интересом наблюдая, с какой лёгкостью Апраксин управляется с вёслами, Дмитрий вновь увидел в его силе и величии древнегреческого героя Персея...       – Так о чём ты хотел поговорить со мной? – перегнувшись за борт и ополаскивая в прохладном озере руки, не без иронии поинтересовался офицер, поймав на себе изучающий взгляд ребенка.       – Я вовсе не хотел... – смутившись от неожиданного вопроса пробормотал мальчик, – а впрочем, я хотел лишь спросить, когда ты отбываешь в полк? – выпалил он первое, что пришло в голову.       – И что же, ради этого ты отослал Ремезова? Вот уж тайна великая, – саркастически усмехнулся Георгий и рассмеялся.       – Нет, прежде я был намерен говорить о другом! – щурясь от сверкающих бликов на воде, обиженно пробормотал Митя. – Ты как и прежде определенно относишься ко мне как к несмышлёному ребёнку, а между тем, я давно вырос, – и, поглядев исподлобья, сконфуженно добавил: – Мне хотелось, чтобы ты дружил со мной по-настоящему, по-мужски, как дружишь с моим братом. Понимаешь?       Слушая его, офицер не переставал улыбаться. Он подвинулся ближе к бортику, подобным жестом освобождая место и приглашая Митю расположиться на лавочке рядом с ним. Не раздумывая, Наврусов-младший перебрался с кормы ближе к офицеру.       – Скажу тебе по секрету, – с серьезным видом, таинственно проговорил Георгий, – я всегда считал тебя своим самым что ни на есть настоящим другом, с первого дня нашего знакомства.       Митя с удивлением поглядел в синие как небо глаза:       – Ты говоришь истинную правду? – с замиранием сердца тихо спросил он, ощущая, как где-то глубоко в груди задрожала счастьем душа.       – Честное благородное слово! – с полной серьёзностью ответил Апраксин, глядя в глаза, полные неподдельного детского восторга.       – Ты не представляешь, как я благодарен тебе! – с восхищением прошептал мальчик, протягивая дрожащую от волнения руку.       Сраженный чистой непосредственностью и столь искренними словами, Апраксин с трепетом и уважением пожал ладошку своего маленького товарища.       Потом, уже вместе управляя лодкой, они катались по озеру, поедая с большим аппетитом одно на двоих яблоко.       Это оказалось весьма увлекательно и забавно, погружать одновременно вёсла в воду и наблюдать, как разлетаются в стороны серебряные брызги. С усердием Митя старался преуспеть во владении веслом, однако выходило неуклюже, отчего без конца приходилось прибегать к помощи офицера. Но это нисколько не удручало, наоборот, он был этому рад, и бесконечно гордился своим сильным и смелым другом.       Вскоре они доплыли до купален, что располагались у подножия холма со стороны Главного лагеря. Откуда хорошо просматривалась возвышенность по правому флангу, и были видны казармы пажеского корпуса Его Императорского Величества, вдоль которых в эту самую минуту сидя на серых в яблоках конях рысью проходили кавалергарды...       Провожая их взглядом, мальчик опечалился:       – Эх, никогда не быть мне офицером, – с досадой выдохнул он.       – Вот те раз, – усмехнулся Георгий. – А как же твоя философия относительно раздаваемых Богом талантов и предназначений? Ведь сам же, помнится, говорил: на всё воля Божья!       – Говорил... что ж с того? – пробубнил Митя, с безразличием наблюдая за порхающими над озёрной гладью стрекозами. – Моя мечта о военной карьере, как и прежде, тверда и несбыточна... – вздохнул он, с силой ударив веслом по зеркальной поверхности воды.       В желании отвлечь ребёнка от безрадостных мыслей, Апраксин, словно вспомнив о чем-то важном, с поспешностью вынул из кармана часы:       – Пожалуй, нам пора возвращаться, скоро обед. Однако, думаю, мы успеем посетить орудийный парк Михайловского артиллерийского училища. А после – попробовать необычайно вкусной и волшебной дудергофской воды, что бьёт в ключах глубокой балки за лагерем Константиновских казарм. Говорят, она исполняет желания... – широко улыбнулся он, снова взявшись за вёсла.       – Как же это, исполняет? – удивленно переспросил Митя.       – Ну так говорят: вода в источнике – чудодейственная. Вот напьёшься её и непременно станешь ротмистром, – лихо загребая вёслами и задорно поглядывая мальчика, оптимистично заявил офицер.       – А ты станешь полковником и будешь командовать настоящим полком? – с интересом спросил Митя, не сводя с подпоручика любопытных глаз.       – Да будет тебе известно, друг мой, – в шутливой манере поучал Апраксин, – полковники командуют гвардейскими батальонами, а вот гвардейские полки находятся под командованием генералов, – и, с добрым укором покачав головой, добавил: – Эх ты, вояка!       – Значит, непременно станешь генералом! – утвердительно кивнул мальчик, одарив офицера лучезарной улыбкой.       Отобедав в столовой юнкерского корпуса Николаевской академии холодной окрошкой, жареными рябчиками и поданным на десерт душистым яблочным пирогом, молодые люди отправились на прогулку.       Как прежде и обещал Апраксин, они побывали в глубокой балке у дудергофских источников и даже успели в оставшиеся пятнадцать минут, что имелись в их распоряжении, посетить орудийный парк, где Мите довелось увидеть среди прочих артиллерийских орудий новейшую скорострельную трёхдюймовую пушку 1909 года, системы «Данглиз-Шнейдер», совсем недавно принятую на вооружение в русской императорской армии.       К трём часам пополудни солнце палило невыносимо. Яркий диск яростно слепил глаза, казалось, что прозрачные струйки насыщенного зноем воздуха, словно дрожат на горизонте.       Однако, несмотря на душный и томительный день, Дмитрий оставался в бодром расположении. Всю дорогу, покуда они шли от парка к зданию военно-инженерного ведомства, где был припаркован генеральский «Лесснер», он не умолкая, восхищался совершенством увиденного им орудия.         Чуть позже, когда экипаж, увозивший Софью Романовну и Катю в Павловск, скрылся за поворотом Красносельской дороги, Наврусовы тоже засобирались в путь.       Генерал, не терпящий сантиментов, наскоро простившись со старшим сыном, расположился в автомобиле рядом с фельдфебелем, и теперь в ожидании супруги и младшего отпрыска неспешно курил свои любимые английские сигареты «Rothmans», время от времени он недовольно кряхтел, вытирая носовым платком крупные капли пота, выступавшие на лбу под генеральской фуражкой.       Тем часом Анастасия Афанасьевна, стоя в тени огромного тополя у обочины дороги, прощаясь со сыном, давала ему напоследок свои добрые материнские наставления.       А позади готового отправиться в путь автомобиля, огорчённый прощанием Митя, опустив голову, понуро глядел на свои покрытые дорожной пылью ботиночки и, шмыгая носом, слушал увещевания Апраксина, который изо всех сил старался утешить его. Присев на корточки, офицер давал обещания о скорой встрече, приглаживая рукой его белокурую челку.       – Ну что же ты раскис, дружище? Право слово, не на век же расстаемся, – с особым трепетом уговаривал он мальчика, заглядывая в наполненные слезами глаза. – Даю тебе слово офицера, как только случится быть в Петербурге, я непременно навещу тебя.       – Да как же ты навестишь? Через две недели начнутся занятия в гимназии и меня до самого Рождества отправят в пансион, – дрожащим голосом тихо бормотал Митя.       – Велика беда, – улыбнулся Георгий. – Значит, приеду в пансион, – твёрдо пообещал он, протянув Дмитрию свою руку. – Ну что, договорились?       – Договорились, – с тягостной грустью протянул Наврусов-младший и крепко пожал мужественную ладонь, изображая на лице подобие улыбки.       Включив двигатель, Ремезов дважды символично прогудел клаксоном. Митя тяжело вздохнул и неохотно побрел к пыхтящему «Лесснеру». Забравшись на заднее сиденье авто, рядом с матушкой, он с силой захлопнул дверь, и фельдфебель без замедлений надавил на педаль газа.       С великой грустью мальчик смотрел на оставшихся в тени огромного тополя Георгия и брата. Ему казалось в маленьком окне автомобиля бесследно исчезает весь этот счастливый день: солнце, небо, Сева, а самое главное – его необыкновенный Апраксин, ускользает, растворяясь словно мираж...       Молодые люди, улыбаясь, махали на прощание вслед уезжающему в Петербург автомобилю.       А Дмитрий, высунувшись из окна, сквозь клубящуюся дымку пыли, что поднималась из-под колёс в горячем воздухе, продолжал всматриваться в светлые силуэты двух офицеров, покуда они не превратились в две крохотные белые точки, а потом и вовсе исчезли за стеной непроглядной дорожной пыли...

***

      С тех пор прошло целых шесть лет, время просочилось словно песок в корабельных часах. И вот он снова здесь, в Красном селе, где когда-то прожил один из прекрасных дней в своей жизни...       У дороги, на подходе к Главному лагерю, под лёгкой сенью белоствольной берёзы, новобранцев встречал ветхий крест с треугольной тесовой кровелькой, где хранилась от непогод Суздальская икона Божией матери.       – О чём задумались, Дмитрий Сергеевич? – привычно толкнул его в бок Юрка, крестясь в сторону образа на поклонном кресте.       – Да так, детство припомнилось, – криво усмехнувшись, уныло отозвался Наврусов, тоже осенив себя крестом.       С востока над тяжёлыми свинцовыми тучами едва виднелось жидкое голубое небо, пронизанное слабыми солнечными лучами, сквозь которые уже начинал накрапывать привычный петербургский дождь.       – Ну вот и сюда сырость столичную притащили, – запрокинув голову, ощерился Рощин, кивая в сторону грозовой тучи. – Хотя сейчас для дождей самая пора и есть, – не унимался он со своими народными приметами. – Аккурат на святого Лаврентия мы с сёстрами срезали листья с малиновых кустов. Как говорится: осень и зима хорошо живут, коли на Лаврентия вода тиха и дождик, – вздохнул с досадой он, определенно сожалея о том, что в этом году листья с малины обрежут без него.       Кругом не было видно ни души, только испуганные топотом юнкерских сапог, овсянки звенели на весь редкий осиновый лес, нарушая безмятежную тишину.       Наврусов хоть и делал вид, будто с вниманием слушает товарища, однако по-прежнему думал о своем. А когда за противоположным крутым скатом оврага показался Авангардный лагерь с Дудергофским озером и привязанными у берега лодками, он вовсе разволновался, увидев знакомое и столь памятное место. Только пейзаж этот имел теперь другой, весьма скудный и пустынный вид.       А в памяти снова и снова воскресали звуки вальса, покой и безмятежность того незабываемого дня... Молодые офицеры в белоснежных мундирах и барышни в лёгких летних платьях под невесомыми кружевами зонтиков на фоне переливающегося в солнечных лучах озера...       «Быть может, это был только сон или моя детская фантазия?» – думал Митя, вглядываясь в тёмную поверхность тихого водоёма с безлюдными молчаливыми берегами.       Из размышлений его вновь вырвал Юркин возглас, сопровождаемый громким свистом, в котором тот выражал своё удивление, впервые увидев размеры манёвренного поля, что тянулось на несколько вёрст с севера от Братошинской и Коломенской слобод до гряды Кавелахтских холмов к югу.       Это было то самое знаменитое поле, которое в мирное время к концу лета становилось совершенно голым от тысяч конских копыт, военных сапог и пролитого на нем солдатского пота.       – Святый бессмертный, – прошептал Рощин, стягивая с головы картуз, – вот уж воистину ратное место, – с придыханием проговорил он, крестясь и тут же водружая головной убор обратно.       – Да, братец, – с важностью ответил на неоднозначную реакцию приятеля шагающий впереди Штельмахер. – Знал бы ты, какие тут случались события и баталии! – торжественно произнёс он, польщённый вниманием сельского жителя к столь значимому месту. – Именно здесь, братец, и творилась настоящая история. Одни составляли себе блестящую карьеру, а бывало, что и теряли репутацию командиры. А уж сколько раз гремело здесь восторженное: «Ура!» в честь наших Государей, право слово, и не счесть.       – Да, Юрий Макарович, – с гордостью поддержал разговор Наврусов. – Именно в Красном начинались головокружительные карьеры элиты нашей армии – доблестной кавалерии. Скажу тебе, друг мой, Гвардейская кавалерия – это такой шик, – с задумчивой мечтательностью и печалью произнёс он. – Особый кодекс чести и образ мысли, железная дисциплина, да и, пожалуй, отчаянная храбрость...       – А еще огромные затраты на лошадь и форму, – саркастически закатив глаза, смешливо добавил Штельмахер. Его иронично веселое настроение тотчас подхватили приятели и дружно рассмеялись.       Впрочем, злобный окрик, прозвучавший со стороны замыкавших юнкерскую колонну, прервал юношеское веселье:       – А ну-ка, разговорчики в строю! – донесся до них уже знакомый и противный, начальственный тон.       Дмитрий невольно обернулся. По левому флангу в конце строя с дерзким видом важно шествовал Удин, с высоты собственного превосходства приглядывая за строевым равнением.       – Шире шаг, рядовой, – картаво гаркнул он, вращая своими рыбьими глазами, надменно смерив Митю брезгливым взглядом.       – Вот шельма, – сердито пробурчал, озираясь, Рощин, – чтоб ему пусто было. Никак не отцепится, скапыжник, – стараясь идти с другом в ногу, возмущался Юрка.       – Я еще прежде приметил: он, гад такой, и в вагоне всю дорогу на тебя пялился, покуда ты дремал. Ох и жук, поди пакость какую задумал.       – Смею заметить, господа, прапорщик этот – весьма подлый субъект, – повернувшись к товарищам, поддержал Рощина Штельмахер. – Ты, Дмитрий Сергеевич, остерегайся его, он теперь непременно мстить станет.       – Помилуйте, да за что же мстить? – сбиваясь в шаге, искренне удивился Митя.       – Я тебе после сказать хотел. Видишь ли, этот подлец считает, что ты донёс на него полковнику Апраксину, потому как Их высокоблагородие определили ему три внеочередных наряда и приказали по исполнении доложить Им лично. Сказывают, весьма зол на него господин полковник.       – Но я не жаловался, ей-Богу! Напротив, я всю вину на себя взял, даю вам, господа, честное благородное слово!       – Да мы-то точно знаем, ты на подлость не способен. Только прапорщик – человек без совести и понятие чести ему чуждо. Такие, как он, право, всех по себе равняют. Сам-то он первый стукач и есть. Я слышал, много народу по его доносам пострадало, – с опаской прошептал Александр.       – И что же, – возмущённо отозвался Наврусов, – отчего же старшие офицеры не пресекут это безобразие?       – Так ведь поди мягко стелет перед начальствующими, этакая-то шельма, – усмехнулся Юрка, – с него станется.       – Так и есть, – кивнул Штельмахер, – хитёр, сволочь.       Минуя пустые, запертые на огромные амбарные замки казармы строевой роты Пажеского корпуса Его Величества, строй юнкеров по приказу сотника остановился у казарм, которые до войны принадлежали частям гвардейских пехотных дивизий. Неподалёку над парадным входом офицерского собрания Митя прочёл выцветший от солнца и времени дивиз: «И один в поле воин».       Запрокинув голову, он поглядел на готовое разрыдаться проливным дождём небо с мутно-синей тучей, что тянулась со стороны озера, и тяжело вздохнул.       На душе было скверно. Оказалось весьма неприятно, когда кто-то, пусть даже такой негодяй, как Удин, незаслуженно считает тебя бесчестным и непорядочным человеком.       А еще не давала покоя мысль, отчего Апраксин так поступил с ним? «Ведь наверняка понимал, что наказание прапорщика повлечёт за собой подобного рода кривотолки», – продолжал терзать он себя размышлениями, глядя на убегающие в берёзовую рощу бесчисленные дорожки, именуемые по-военному линейками, которые делили территорию лагеря вдоль и поперёк на квадратные участки, с аккуратно подстриженными газонами.       «Хотя, с другой стороны, неурядица с Удиным, кажется мелочью. Обиднее всего, что Апраксин исчез, даже не пожелав объясниться...»       Казарма, в которой должны были расположиться прибывшие юнкера, находилась по левому флангу Главного лагеря. Это было высокое, одноэтажное деревянное здание, выкрашенное тёмно-зелёной краской, с простой треугольной железной крышей и крыльцом, явно не отличавшееся красотой архитектуры.       Распологалось оно торцом к тщательно утрамбованной, окаймлённой газонными кантами и песочным тротуаром дороге. Вдоль которой, на протяжении двух вёрст, через каждые двести метров возвышались посты дневальных в виде деревянных грибков. Дорога носила название передней линейки и являлась парадным лицом всего лагеря. Начиналась она от расположения, где до войны стояли Преображенцы, и заканчивалась в отдалении, у полковых казарм, принадлежавших в мирное время Финляндцам.       После команды: «Вольно!», юнкера рассыпались по периметру, и в казарме пехотного дивизиона снова закипела жизнь.       – А здесь, скажу я вам, господа, довольно мило, – оглядываясь по сторонам, улыбнулся Штельмахер.       – Пожалуй, что и так, – согласился Юрка, – и до рощи рукой подать. Неплохо было бы и сочку березового испить, – самодовольно ощерился он.       – Думаю, времени у нас на это, Юрий Макарович, не останется, – подбадривающе похлопал по плечу друга Митя.       – Эх, твоя правда, Дмитрий, какие уж теперь нам соки, – сокрушённо вздохнул Рощин.       – Как есть завтра спозаранку сотник начнёт изводить муштрой, тогда уж, братец, о соках напрочь позабудешь, и станешь мечтать только о том, как бы поспать лишнюю минуточку, – с оптимистичной досадливостью предрёк Александр, учтиво пропуская приятелей в парадные двери казармы.       Внутри помещение оказалось довольно просторным. Состояло оно из дежурной и приёмной комнат, и длинного дортуара с четырьмя рядами железных коек. В противоположном конце казармы, рядом с цейхгаузом, располагался умывальник и выход в сад.       Не тушуясь, Юрка водрузил учебную винтовку в специальное гнездо для оружия и прочей военной амуниции, и со словами:       – Располагайтесь, господа хорошие, – по-хозяйски запустил свой вещмешок на ближайшую свободную кровать.       Последовав его примеру, Митя занял соседнюю с ним койку, а по другую сторону разместился Штельмахер. Разделяли друзей лишь возвышавшиеся в проходах меж кроватей небольшие потёртые шкафчики.       Аккурат перед обедом прошёл небольшой дождь и в оставшиеся четверть часа свободного времени, по твёрдому настоянию Рощина, друзья отправились знакомиться с прилегающей территорией.       Выйдя на крыльцо, Юрка тут же достал из-за пазухи мятую, кривую папироску и, прикурив, по привычке с жадностью затянулся.       – Эх, благодать, – томно протянул он, выпуская терпкий дым и вдыхая свежий, пропитанный влагой воздух.       – Да, господа, – зевнув, потянулся всем телом Штельмахер. – После дождя воздух так и течёт простором, не надышишься...       Митя, вторя поэтическому настроению товарищей, тоже глубоко вздохнул и, запрокинув голову, молча поглядел ввысь.       Меж разорванных туч струился тёплый свет, врываясь яркой радугой в колодец с серыми стенами, словно соединяя небо с грешной землёй и наполняя все пространство вокруг будто яркой солнечной мозаикой.       – А вот вам и Божье благословление, други мои, – расплылся в улыбке Юрий, глядя на радужное сияние.       По песчаному тротуару, вымокшему от прошедшего дождя, молодые люди отправились в сторону берёзовой рощи, что параллельно передней линейке уходила на четверть версты вглубь лагеря и делила его по всей длине на две части.       По правому флангу, вдоль березняка, тянулся ряд офицерских казарм. Проходя мимо и наблюдая издали, как младший офицерский состав суетливо размещается на вверенной территории, Митя снова подумал о полковнике.       – Интересно, а где же квартируются старшие офицеры? – неожиданно для самого себя озвучил он вслух свои мысли, и тотчас осёкся.       – Чуть дальше, – с безразличием махнул рукой Штельмахер в сторону видневшихся в глубине рощи одноэтажных зданий с яркими черепичными крышами и белыми террасами, которые больше напоминали частные дома, чем казармы.       Тем временем Юрка, едва заприметив напротив офицерских казарм торговую лавку и «Чайную», суетливо закопошился в карманах форменных брюк в поисках денег.       – Надо бы папиросок прикупить, давеча последнюю искурил, – заторопился он в сторону лавки, нащупав в кармане двугривенный.       Проводив его взглядом, друзья не спеша побрели дальше в сторону расположений, некогда принадлежащих гвардейскому мортирному дивизиону. Пройдя несколько шагов, Дмитрий обернулся на здания с уютными террасами.       – Александр, скажи, – с осторожностью обратился он к приятелю. – А что же, полковники тоже в этом месте квартируются, по прибытии в лагерь?       – Ну, что ты, – усмехнулся Штельмахер, который, как теперь виделось Мите, знает всё и обо всем на свете. – Дома батальонных командиров расположены особняком и, как правило, вблизи офицерского собрания, – также без особого интереса махнул он рукой в сторону сада, что находился аккурат за пехотной казармой.       Только теперь Митя заметил в отдалении, меж густых крон антоновки, большой дом с террасой и белой чеховской верандой, с наглухо запертыми окнами.       – Как ты думаешь, – вновь поинтересовался Наврусов, не отводя взгляда от прячущегося между деревьями строения, – может такое быть, что полковник вовсе в лагерь не приедет?       – Да дался тебе этот полковник, ей-богу! Стоит ли? – беззлобно хмыкнул Александр, испытывающе поглядев на друга: – Война, братец. Оттого всякое теперь случается. Бог ведает, быть может, отозвали господина полковника в срочном порядке обратно на фронт?       Их диалог внезапно прервал запыхавшийся Юрка, настигнув приятелей, он со счастливой улыбкой и в свойственной манере, затараторил, тряся зажатой в руке пачкой «Императорских» папирос:       – Вот! Никогда прежде таких не курил. У них тут и высший сорт «Герцеговина Флор» имеется, только дорогущие, зараза, аж цельный двугривенный с четвертью, – пытаясь восстановить сбившееся от бега дыхание, с простой поделился он.       – И отчего же столько счастья? Вон как дышишь, того и гляди задохнёшься от своих папирос, – с укором глядя на друга, обронил Александр.       Рощин тотчас принялся сыпать опровержения, напрочь отрицая вред табака... Однако Дмитрий не вникал в их спор. Неожиданное предположение Штельмахера относительно причины отсутствия полковника стало настоящим ударом для него...       «Господи, какой абсурд, да как же я мог невесть что думать о нём, а о должном и не помыслить!» – на чём свет корил себя он. Ему стало совестно и страшно... А что если это конец? Вдруг случится так, что он больше никогда не увидит Апраксина? Сдерживая внутреннюю дрожь и подкатывающий к горлу ком, не обращая внимания на товарищей, Митя с потерянным видом побрёл обратно в сторону казармы.       Мысли путались, он не знал, должно ли что-то предпринять и стоит ли? Да и кто разрешит ему, простому рядовому, отлучиться из расположения и отбыть в столицу по личной прихоти? К тому же, если Георгия действительно отозвали в срочном порядке, вероятнее всего, Петербург к этому часу он уже покинул...       Разрывающие сердце мысли вновь прервал Юрка, настигнув Митю на углу казармы, он дёрнул его за рукав гимнастерки:       – Далеко ли собрались, Ваше сиятельство? – весело поинтересовался он, пыхтя папиросой. Наврусов отрешённо поглядел на довольное лицо товарища. – Нам в другую сторону надобно, – улыбнулся Юра, кивая в направлении второй линейки, где располагалась полковая столовая.       – Думаю, нам стоит поспешить, друзья, обед через пару минут, – поглядев на часы, поторопил их Штельмахер.       В трапезную молодые люди явились последними, и оттого, что все столы были заняты, им пришлось искать свободные места и в этот раз обедать в отдалении друг от друга. К слову, Митю это сейчас очень даже устраивало, потому как вовсе не хотелось отвечать на вопросы друзей касаемо его озадаченного и весьма взволнованного вида.       Он выбрал свободное место за одним из столов, напротив окна, выходившего в сад, откуда отлично просматривался тот самый дом, где прежде должен был расположиться Апраксин.       Перекрестившись, юнкер рассеянно прочел на стене цитату Суворова: «Безверное войско учить – что ржавое железо точить!». И с безразличием посмотрев на сидящих по соседству однокашников, с аппетитом уплетающих обед, он тоже взял ложку, помешав в своей тарелке варево, именуемое щами.       Ветер за окном терзал кроны антоновки, открывая при каждом порыве вид на часть террасы со светлыми занавесками. Дмитрий вдруг понял, чего стоит этот вечный страх потери любимого человека, и какая это бесконечная мука – пребывать в беспрерывной тревоге за него...       «Как, наверное, хорошо было бы жить, вовсе не подозревая о самом существовании смерти. Наверное, это могло быть настоящим счастьем и не было бы тогда никаких душевных терзаний и мук. Хотя кто знает? Быть может, страх потери и есть составляющая любви? – размышлял он, так и не притронувшись к обеду. – Господь Всемогущий! Убереги его от всякого зла. Если есть на то воля Твоя, забери мою жизнь, отдам со смирением! Только сбереги его...» – отчаянно взмолился про себя Митя, глядя в бездонное синее небо, словно в чьи-то дивные и родные глаза... В которых проплывали едва заметные перистые облака, меняя свои очертания и таяли, исчезая в этой прекрасно-бесконечной синей бездне.       Он настолько погрузился в свои мысли, даже не заметив, что в какой момент остался за столом совершенно один, да к слову, и оклик Штельмахера услышал не сразу, покуда тот не подошёл к нему.       – Да что это с тобой, дружище, в самом-то деле? – рассмеялся Александр, слегка толкнув друга в спину. Обернувшись, Митя увидел отчасти пустую столовую, и Рощина, допивающего свой компот за соседним столом.       – Вы уж поспешайте, господа, – ставя пустой стакан на стол, наставительно произнес он, – а то сотник, упаси Господь, впаяет нам наряд за опоздание.       Выйдя из столовой следом за товарищами, Наврусов вновь оглянулся на расположенный посреди сада дом. Ему вдруг показалось, что на террасе мелькнула чья-то тень, и сердце на миг замерло... Замедлив шаг, юнкер остановился.       Он не ошибся, действительно, со стороны террасы показался довольно высокий мужчина в военной форме. Насвистывая незатейливый мотивчик, едва заметно прихрамывая, он спустился по приступкам крыльца и, слегка размахивая пустыми ведрами, пошел вдоль растущих у забора кустов акации в направлении Авангардного лагеря.       Позже, в учебном павильоне, на занятии по военной топографии, вместо того, чтобы постигать дисциплину и изучать методы изображений на военных картах элементов местности, Дмитрий терзался вопросом о появлении в пустом доме незнакомца: «Что этот человек мог делать в доме полковника? Кто он и откуда взялся?»       Поначалу юнкер хотел было узнать, что по этому поводу думает всезнающий Штельмахер. Однако, поразмыслив, посчитал, что вопрос будет неуместным, потому как вновь касался Апраксина. Но к концу занятия он всё же нашёл для себя единственное и, как ему показалось, правильное в нынешнем положении решение.       – Александр, – тихо позвал он, тронув за плечо сидящего впереди друга, – быть может, тебе известно, имеется ли на территории лагеря телефонный аппарат?       – А как же, непременно должен быть, – отозвался Штельмахер. – А тебе зачем?       – Видишь ли, мне необходимо позвонить в Петербург.       – Тогда тебе надобно по этому вопросу к ротному обратиться. А телефон в кабинете начальника лагеря обязательно есть, – утвердительно добавил он.       Ближе к вечеру, после строевой подготовки, прежде чем вместе с ротой отправиться в баню, Митя отыскал в здании полкового караула сотника, обратившись к нему с просьбой о телефонном звонке в столицу. Казак, хоть и был с виду грозен и, слушая юнкера, глядел из-под нахлобученной на глаза папахи весьма недовольно, однако пообещал непременно помочь, после вечерней бани.       В предбаннике полковой бани было шумно и суетно. Раскрасневшиеся после парного жара юнкера, сидя на длинных лавках и облачаясь в чистое исподнее, судачили о первом прожитом в лагере дне, наперебой делясь друг с другом личными впечатлениями. Иные толпились у огромной березовой кадки, из которой по очереди черпали железным ковшом холодную ключевую воду, утоляя жажду после душной парилки. Другие, наспех одевшись, торопились на улицу покурить.       Присев на узкую скамью, вытираясь жёстким армейским полотенцем, Митя с улыбкой слушал Юркины хвалебные оды настоящей деревенской бане.       – Эх, бывало в Крещение напаришься дубовым веничком до багрового цвету! – мечтательно вещал он. – Опосля из парилки, ей Богу, чуть живой выползаешь. А на улице мороз вовсю лютует, и то нипочём, бежишь по снежной тропке, холоду вовсе не чуя, и в речную прорубь со всего маху! Вот где, братцы, услада, в городе-то такой баньки вовек не сыщешь, – с ностальгией вздохнул он, натягивая кальсоны.       – Ну что ж, решено, как только закончится война, мы с Дмитрием непременно приедем на Крещение к тебе в деревню, париться в твоей расчудесной бане, – засмеялся Штельмахер, застегивая пуговицы гимнастерки.       – Завсегда, пожалуйста, – с радушием прижав к груди руку, радушно отозвался Юрка. – Видит Бог, вам, други мои, буду всегда безмерно рад, вот вам крест, – торжественно произнёс он, и в подтверждение своих слов перекрестился.       – Непременно приедем, – расплылся в улыбке, соглашаясь с Александром, Митя, пытаясь замотать онучу поверх вздувшейся на пятке правой ноги кровавой мозоли, натёртой новыми сапогами.       – Ох, братец, тебе бы к доктору, – поглядев на рану приятеля, забеспокоился Саша.       – Столетник приложить и дело с концом, – склонившись над Митиной ногой со знанием дела дал свой совет Рощин, но, почесав затылок, озадаченно добавил, – только где ж его тут возьмёшь? Хотя и подорожник сгодится. Мы вот как-то раз с батей в лес по грибы пошли... – начал было он свой очередной рассказ, однако его перебил картавый возглас с ехидным смехом, раздавшийся с противоположной стороны банной раздевалки:       – Гляньте-ка, дитятко пяточку натёрло, а ну-ка доставить лекаря барину, – со скабрезной усмешкой прошипел язвительно Удин, не спеша натягивая на ногу сапог. – Таким изнеженным буржуям не воевать надобно, а подле нянькиной юбки сидеть, – оскалившись, закончил он свою злобную тираду.       – Кто дал Вам право? – возмутился, поднимаясь с лавки, Штельмахер. – Извольте немедленно извиниться!       – Перед кем? Перед этим желторотым? – криво усмехнулся прапорщик, поднимаясь на ноги. – Велика честь для стукача, – пробубнив бросил он, торопливым шагом направляясь к выходу.       После столь веских и обличающих слов шум голосов в предбаннике смолк, присутствующие, кто с интересом, а кто и с возмущением глядели на происходящее.       Вскочив с лавки, Дмитрий в доли секунды пересёк пространство раздевалки. Настигнув Удина у самого порога, он с силой дернул его за плечо.       – Извольте повторить, что Вы сказали, – настойчиво потребовал юнкер.       – А что слыхал, – с вызовом выпалил прапорщик, озираясь по сторонам, словно ища поддержки со стороны. – Не по твоей ли милости мне вне очереди наряд присобачили, небось изволил плакаться господину полковнику?       – Это гнусная ложь! Я требую, чтобы Вы немедленно признали это! – глядя негодяю в глаза, с уверенным спокойствием потребовал Митя.       – Да отпусти ты, – дёрнул плечом Удин, – ишь прицепился!       Однако Дмитрий, схватив негодяя за грудки, с силой прижал его к стене.       – Я требую признать, что Вы намеренно оговорили меня! – громко повторил он, в очередной раз хорошенько тряхнув прапорщика.       – Ишь, требует он, привыкли, понимаешь... – брызгая слюной, завопил Удин, шныряя наглым бегающим взглядом по сторонам. – Ничего, скоро вам конец придёт, и царю вашему, и всей вашей власти! – вырываясь, истерично взвизгнул он.       – Ах, ты гад! – крикнул Митя и с размаху отвесил негодяю пощёчину такой силы, что тот осел, хватаясь за покрасневшую от хлёсткого удара щеку.       – Ну, гляди, сучий потрох, этого я так не оставлю, я тебе... – зашипел Удин, прижимая ладонь к пылающему лицу.       – Вы, Удин, человек подлый и низкий, и это я Вам открыто заявляю, – не дав договорить прапорщику свои угрозы, уверенно перебил его Дмитрий. – Я вполне мог бы простить Вам оскорбительные слова в свой адрес, но я никогда, слышите, никогда не прощу унизительных слов в отношении Государя!       Вскочившие со своих мест во время потасовки юнкера, теперь толпились за спиной Наврусова, с осуждением взирая на поверженного прапорщика.       Издав истошный скрип уличная дверь с шумом распахнулась, и на пороге предбанника возник хмурый сотник. Увидев толпящихся у выхода новобранцев, он призвал их к порядку, отдав приказ строиться.       Юнкера без ропота подчинились, выстроившись в линейку. Окинув их весьма суровым взглядом, казак покосился на жавшегося к стене с жалким видом прапорщика:       – Что здесь происходит, позвольте узнать? – не скрывая недовольства, пробасил он.       – Вашблагородь, Наврусов изволил драку учинить, руки распускает, вот... – демонстрируя красную щеку, без зазрения совести выпалил Удин.       – Юнкер Наврусов, выйти из строя, – строго скомандовал ротный, держась здоровой рукой за эфес шашки и медленно прохаживаясь вдоль ровной линейки как попало одетых юнкеров.       На ходу приводя себя в порядок, торопливо застёгивая непослушными пальцами верхнюю пуговицу гимнастерки, босой Наврусов сделал шаг вперёд.       – Извольте объясниться, – потребовал казак, сверля юношу пристальным взглядом.       – Виноват, Ваше благородие!       – Вы ударили прапорщика?       – Так точно, Ваше благородие!       – В таком случае я жду Ваших объяснений, – нахмурился сотник, по привычке подкручивая свои рыжие усы.       – Виноват, готов понести наказание, – вытянувшись по стойке смирно, отчеканил по слогам Дмитрий.       – Так-с, – угрюмо качая головой, протянул ротный, – значится, объяснений Вы вновь давать не намерены? Ну что ж, за драку и нарушение дисциплины незамедлительно отправляетесь в караульную, под арест, на трое суток.       – Есть под арест, Ваше благородие! Разрешите выполнять? – с внешним спокойствием спросил юнкер.       Неожиданно для всех, самый рослый, да, пожалуй, и самый старший из присутствующих новобранцев, сделав шаг вперёд, встал рядом с Наврусовым.       – Разрешите обраться, Ваше благородие? – покосившись на Митю, с невозмутимым видом произнёс он.       – Разрешаю! – дозволительно кивнул казак.       – Наврусов никак не виноват, Ваше благородие. Прапорщик намеренно принялся высмеивать мальца, прошу прощения, юнкера Наврусова, – оговорившись, поправил себя юнкер. – Наврусов, как полагается в таких случаях, потребовал извинений, а этот провокатор, – указал он взглядом на Удина, – стал ещё пуще оскорблениями сыпать. Да Вы сами посудите, господин офицер, – усмехнулся он, – разве ж может субтильный мальчишка расправиться с этаким оглоблей? Оплеуху отвесил, и только. Да неужто справедливо наказывать за то, что человек хотел честь свою отстоять, да к слову, и не только свою?!       После монолога однокашника, толпа одобрительно загудела, поддерживая и соглашаясь с ним.       – Прошу тишины, господа, – резко оборвал их сотник. – Ваш порыв заступиться за товарища вполне похвален. Однако мы не в гимназии, господа, вы солдаты, и несмотря ни на что, прежде всего обязаны соблюдать военный устав и дисциплину.       И всё же теперь казак глядел на Дмитрия более снисходительно, чем прежде:       – Ну что ж, учитывая выясненные обстоятельства, на первый раз заменяю арест тремя внеочередными ночными дежурствами на первой линейке.       – Есть! – громко и невозмутимо отозвался Дмитрий с холодным выражением лица, на котором невозможно было прочитать ни единой эмоции.       – А Вы, прапорщик, – смерив Удина с головы до ног весьма недобрым взглядом, – без промедлений следуйте за мной, – приказал сотник и, распахнув дверь, вышел прочь.       Длинный день сменил ясный и тихий вечер. Последние лучи заходящего за горизонт солнца освещали прощальным светом неподвижное зеркало Дудергофского озера, отражавшее в серебристой мгле своего глубокого лона всю бескрайнюю бездну неба и тени растущих вдоль берега кустарников.       – Какой всё-таки гад этот Удин, провокатор он и есть, подлый и пакостный, – никак не мог успокоиться Юрка, разглядывая даль ровной озёрной глади, расположившись вместе с друзьями на склоне холма, откуда как на ладони просматривались оба военных лагеря и окрестности Красного села.       – И сколько ещё хороших людей пострадает по наветам этого Иудина, одному Богу ведомо, – любуясь закатным заревом, вздохнул Штельмахер.       – И-иудин, – проговорил протяжно переиначив фамилию прапорщика Юрка и от души рассмеялся. – А ему и впрямь подходит – Иудин, – прикуривая папиросу, согласился он, поглядев на лежащего рядом Дмитрия, который, растянувшись в полный рост на траве, прикрыв веки, хранил молчание...       – Спишь? – легонько толкнул его Рощин.       – Думаю, – тихо отозвался Митя и, открыв глаза, поглядел в темнеющее в надвигающихся сумерках небо: – Я отчего-то уверен, господа, Господь намеренно посылает нам таких, как Удин... Когда встречаешь на своем жизненном пути подобных лицемеров с двойным дном, понимаешь, что истина в жизни важней всего и самое ценное – это правда. А самое гадкое – трусость, двуличие, подхалимство, да, пожалуй, ещё тщеславие, – задумчиво произнес он, вытягивая за цепочку из кармана форменных брюк подаренные когда-то отцом часы. – Думаю, господа, нам пора возвращаться в лагерь, – взглянув на циферблат, оповестил он приятелей, поднимаясь на ноги.       – Я, Дмитрий, полностью с тобой согласен, относительно истины, – встав с земли и отряхивая с формы прилипшую жухлую траву, высказал своё мнение Штельмахер. – Как говорил мой святой покровитель Александр Невский: «Не в силе Бог, а в правде».       Без особой спешки друзья спустились с возвышенности. Мимо растущих пихт и европейских буков, за которыми виднелись постройки ныне пустующих офицерских казарм Измайловского полка, они прошли по тропке к передней линейке, на тротуарах которой рядом с дневальными-грибками с наступлением сумерек зажигали электрические фонари.       – Вот чем вам не столичный проспект? – хохотнул Юрка. – По такому и с барышней пройтись не стыдно, – отклячив зад, принялся театрально изображать он, как бы чинно выхаживал под руку со своей воображаемой спутницей, чем весьма рассмешил друзей.       – К слову, ты, Юрий, отчасти прав, дорога эта всегда считалась лицом лагеря и содержалась в безупречной чистоте, – пояснил как всегда всё знающий Штельмахер. – Хочу заметить, проезжать по ней в экипаже строжайше запрещено. И следовать верхом имеют дозволение только император, высокое начальство да дежурный по войскам лагерного сбора, одним словом, лица, которым по уставу вызывается полковой караул. А уж бросить на дорогу окурок или бумажку всегда считалось большим проступком. Во всяком случае, так было до войны, хотя, – махнув рукой, улыбнулся Александр, – и сейчас первая линейка в идеальном состоянии, несмотря на опустевший лагерь.       Прихрамывая на одну ногу, однако стараясь не отставать от товарищей, Митя шёл следом, молча вглядываясь в тёмные глазницы пустых казарменных окон, некогда принадлежавших целым полкам и батальонам, которые в мирное время имели здесь свои постоянные участки, и ревностно соблюдали щегольство и опрятность их наружного вида.       «Сколько же из них не вернётся с этой страшной войны? – задался вопросом он, и мысли вновь вернулись к Апраксину. – Где он теперь? Быть может, трясётся в прокуренном вагоне по дороге на фронт? Или, дай Бог, ещё в Петербурге и завтра удастся услышать по телефонному аппарату его голос?»       Чем больше юнкер думал о нём, тем становилось тревожнее, а неизвестность тащила с собой в душу гнетущую безнадёгу...       Минуя площадку с сооружениями для полевой гимнастики, молодые люди свернули в сторону второй линейки и, решив срезать путь к казарме, пошли через сад.       Последние лучи солнца уже давно скрылись за горизонтом, а падающий от электрических фонарей свет едва просачивался сквозь густые яблоневые кроны. Из тёмной глубины сада доносились посторонние шорохи и шелест колеблемых ветром листьев, а в густой траве уже вовсю заводили свою ночную перекличку сверчки.       Шагающий впереди Штельмахер то и дело пинал валявшиеся под ногами яблоки.       – Сколько ж добра пропадает, – отбросив носком сапога очередной червивый плод, сказал он с досадой. – К слову, мне, господа, аромат Антоновки, детство напоминает...       – Эх, – перебив его, вздохнул с сожалением Юрка, – у нас дома поди уж на зиму яблочки квасят да варенье варят, сейчас-то самая пора. Аккурат с нынешнего дня, Лаврентия-зоречника, и пора самых красивых алых зорь наступает. И хоть до листопада не скоро ещё, листья теперь начнут цвет менять, – нагибаясь под развесистыми ветвями садовых деревьев, завел свою любимую тему Рощин, время от времени с беспокойством оглядываясь на едва поспевающего за ним Дмитрия. – Верная примета, братцы, – никак не унимался он, не обращая внимания на роящихся вокруг него комаров, – если листья яблонь станут желтеть снизу, знать, урожай озимых будет богатым...       Не договорив, он вдруг остановился:       – Слышите, будто поет кто? – таинственно прошептал он, прислушиваясь и одновременно отмахиваясь от надоедливого комарья.       – Действительно, – нечаянно хрустнув под ногой сухой веткой, встал как вкопанный Штельмахер. – Без всяких сомнений, это романс, господа, – прислушавшись, определил он.       Замедлив шаг, Митя по наитию застыл на месте, затаив дыхание. Из глубины сада и вправду доносились едва уловимые гитарные переборы... Судорожно сглотнув, он ощутил, как задрожала счастьем душа, от сладкого предчувствия перекрывая всё прежнее горестное чувство... Безудержно и гулко застучало сердце. Юнкеру казалось, что он вот-вот задохнётся от нахлынувшего невесть откуда волнения. Без всяких сомнений, этот голос он мог узнать из сотни тысяч...       Плюнув на всякую осторожность, позабыв про болючий мозоль, не помня себя от счастья, он стремительно бросился к дому батальонного командира, ни на миг не сомневаясь – пение доносилось именно оттуда... Не замечая хлещущих по лицу веток, юнкер бежал по тёмному саду, боясь не успеть... Казалось, стоит на долю секунды остановиться, и родной голос тотчас исчезнет, раствориться в надвигающейся ночной темноте...       Между деревьев уже чётко прорисовывался тёмный абрис дома, из распахнутых окон которого на протоптанную рядом с палисадником дорожку падал яркий электрический свет. Всё отчетливее слышались нервные аккорды гитары и до боли знакомый голос, который с чувственной тоской выводил окончание каждого слова исполняемого им романса:       ...А для меня кусок свинца,       Он в тело белое вопьётся       И слезы горькие прольются       Такая жизнь, брат, ждёт меня...       Проскочив меж аккуратных посадок кустов спиреи, Митя остановился в нескольких метрах от бокового крыльца, стараясь обуздать рваное от бега дыхание и неуёмное, отчасти дерзкое желание без промедлений, сейчас же ворваться в дом полковника. Всё ещё тяжело дыша, сумбурно оценивая обстановку, он хотел было уже направиться в едва приоткрытую парадную дверь, но услышал за спиной торопливый топот сапог и голоса запыхавшихся друзей.       – Ну ты, братец, даёшь, да за тобой не угонишься, – пробираясь через кусты на пару с Александром и жадно глотая воздух, не без иронии выпалил Рощин.       – Так рванул, что и про мозоль забыл, – подойдя ближе, с доброй усмешкой заметил Штельмахер, снимая картуз и вытирая со лба выступившие от быстрого бега редкие капли пота. – Может, объяснишь свою нелепую и отчасти детскую выходку? Мы, брат, прямо сказать, недоумеваем.       – Вот уж обескуражил, – засмеявшись, перебил друга Рощин. – Припустил как угорелый! И чего ты тут забыл, под офицерскими окнами, или оказию какую удумал?       – Вы, друзья, простите меня ради Христа, – обрывисто заговорил Митя, – однако сейчас мне не хотелось бы пускаться в объяснения, – бросая короткие взгляды на светящиеся в темноте окна, волнительно шептал он. – У меня имеется дело, весьма неотлагательное, право слово, о котором говорить мне бы вовсе не хотелось. Не обессудьте, но смею просить вас оставить меня одного, – решительно озвучил он свою довольно странную, казалось, просьбу.       – Изволь, – пожал плечами Александр и в силу своего воспитания и чувства такта, более ни о чём не спрашивая, толкнул Юрку в плечо, молча указав в направлении казармы.       Когда друзья скрылись за высоким кустом акации, растущим на углу дома, прежняя решительность Дмитрия тотчас покинула. Он подумал, что прежде чем появиться перед Апраксиным, все же стоит понаблюдать снаружи...       Нагнувшись, чтобы не быть замеченным, он пробрался через калитку в палисадник и затаился рядом с кустами шиповника, что густо рос аккурат под отворёнными окнами.       Гитарные переборы тем временем смолкли и Митя услышал негромкий голос Георгия. Следом послышался посторонний мужской голос, однако слов было не разобрать.       Высунувшись из колючего кустарника, что своими шипами без конца цеплялся за брюки и гимнастерку, Наврусов попытался дотянуться до карниза. Ободрав в кровь щеку и руки, он увидел лишь выбеленный потолок с одиноко горящей по центру лампочкой, и высоко пристроенный в красном углу старинный образ Христа в серебряном окладе с зажжённой перед Ним красной лампадкой.       Покуда, согнувшись в три погибели, Дмитрий пробирался обратно к калитке, из распахнутых окон вновь послышались гитарные переборы и весьма знакомые аккорды:       Не уходи... побудь со мною...       Я так давно тебя люблю,       Тебя я лаской огневою       И обожгу, и утомлю...       На этот раз Апраксин исполнял любимый романс Всеволода, и как показалось Мите, в этот раз излишне надрывно, даже тембр его голоса был отчасти страдателен и весьма необычен.       – Я тут места себе не нахожу, переживаю, а он, видишь ли, распелся, – обижено бурчал Наврусов, выбираясь из палисадника и вытирая рукавом кровь на ободранной шипами щеке.       Прихрамывая, он стремительно обогнул освещённый участок перед домом и направился вглубь сада.       Выбрав самую высокую яблоню напротив окон полковника, юнкер обхватил руками торчавший сук, шустро подтянулся и уже в следующее мгновение с лёгкостью забрался на дерево.       Натёртая нога невыносимо ныла, а портянка была насквозь сырая от сочившейся из раны крови... Однако, не обращая внимания на боль и роящуюся вокруг мошкару, Дмитрий удобно устроился на крупной ветке и, держась за ствол, свесил ноги.       – Эх, сейчас бы армейский бинокль, – с досадой прошептал он, раздвигая густую листву антоновки...       На фоне чернеющего темнотой сада горящие в доме окна, своим мягким светом притягивали как маячки... Перед взором юнкера предстала весьма странная картина: посреди комнаты, за накрытым столом, в расстёгнутом мундире, закинув ногу на ногу, с гитарой в руках, сидел, судя по виду, весьма нетрезвый полковник Апраксин. Понуро качая головой, он перебирал лады, устремив оловянный взгляд в сторону распахнутого окна и с прежним отчаянным надрывом продолжал исполнять романс... На другой стороне стола, к Митиному удивлению, расположился тот самый фельдфебель, которого ему довелось видеть нынче днём с пустыми ведрами у дома полковника. Фривольно откинувшись на спинку стула и внимая задушевному пению, по-свойски закусывая огурцом, он разливал в рюмки коньяк из порожней на три четверти бутылки.       – Восторг любви-и-и-и нас ждет с тобою. Не уходи, не уходи... – прикрыв глаза и запрокинув голову, протяжно выводил Апраксин...       Закончив, он тяжело вздохнул, небрежно отставил гитару в сторону и, поправив упавшую на лицо прядь волос, решительно взялся за наполненную до краёв рюмку...       – Превосходно! Вы, Ваше высокоблагородие, ещё и напились как сапожник, напару с денщиком, – негодуя, пробурчал Дмитрий, отмахиваясь от назойливого комарья и намереваясь немедленно спуститься с дерева.       Чертыхаясь и ругая Георгия за беспечность, он опёрся ногой о сук, с помощью которого прежде взобрался на яблоню, однако ветка не выдержала, раздался страшный треск, и юнкер вместе с отсохшей трухой рухнул на землю.       Неудачно приземлившись, превозмогая боль, Митя поморщился, потёр ушибленное место, впрочем, подниматься не спешил... Распластавшись на траве, он глядел в тёмное небо, которое к этому часу освещали мерцающие полоски падающих звезд.       «Быть может, и не стоит обижаться на Апраксина? – думал он, вглядываясь в переполненную созвездиями тёмнеющую глубину. – Ведь что с того, ну, подумаешь, опоздал на поезд и с денщиком напился. Главное, теперь он здесь, живой и здоровый!»       Митя улыбнулся, заметив порхающую над ним ночную серую бабочку и загадал самое заветное желание, увидев в небе падающую звезду...       –... Не уходи, побудь со мною,       Пылает страсть в моей груди.       Восторг любви нас ждет с тобою,       Не уходи, не уходи...       Тихо пропел юнкер, вдыхая сытный запах августовской садовой сырости и вдруг, спохватившись, вспомнил о времени. Стараясь не обращать внимания на пронзительную боль в ноге, он быстро поднялся.       – ...Как же прохладно, росисто... Однако и хорошо, хорошо жить на свете! – ёжась от влажного воздуха и пряча в рукава исцарапанные шипами руки, прошептал он с улыбкой, хромая по тропинке, ведущей от дома полковника к казарме.