Когда ангелы плакали

      С севера блёклое, едва голубоватое небо снова затягивали тяжёлые свинцовые тучи. И покуда адъютант вслух зачитывал военный закон, карающий за нарушение присяги и награждающий за храбрость, Мите казалось, что время остановило свой ход и видимая реальность замерла в окружающем его пространстве.       «Всё, что угодно, Господи, только бы Георг не наказал своим презрением за моё глупое, детское безрассудство двухлетней давности», – думал юнкер, ощущая, внутреннюю дрожь от осознания скорой и неминуемой встречи.       Вглядываясь в хмурое небо, он изо всех сил пытался вернуть ту железную волю, которую, как ему казалось, сумел воспитать в себе за время этой долгой разлуки. Однако стоило увидеть Апраксина, как самообладание и стойкость покинули его в тот же миг.       Глубоко вздохнув, Дмитрий до боли сжал кулаки, пытаясь восстановить рваное дыхание и сосредоточиться на доносившейся с трибуны речи:       – Христианин, верноподданный, добрый сын, надёжный друг, скромный и образованный юноша, исполнительный, терпеливый и расторопный офицер – вот качества, с которыми вы, наши воспитанники, должны перейти из училища в ряды Императорской армии с чистым желанием послужить Государю и России честною службою, честною жизнью и, если придётся, честною смертью, – с пылкой торжественностью завершил свою речь генерал Вишняков.       После, когда прапорщик со штандартом в руках под звуки церемониального марша гордо промаршировал вдоль ровных юнкерских рядов и оркестр смолк, по плацу прогремела команда адъютанта: – Вольно!       В одно мгновение двор училища наполнился суетным шумом и загудел словно пчелиный улей. Юнкера радостно принялись поздравлять друг друга со вступлением в армейские ряды, а через отворившиеся ворота к ним уже спешили многочисленные родственники.       – Вот те раз, ты что же смурной такой, Дмитрий, словно и не рад? – водружая на свою голову фуражку, слегка толкнул друга плечом Рощин.       – Напротив, я рад, – собирая в кулак оставшуюся волю, улыбнулся в ответ Митя.       – То-то я гляжу, так рад, что и лица на тебе нет, – нахмурившись, не унимался Юрка. – Довольно хандрить, пойдём лучше моих отыщем, – вытянул он шею, пытаясь средь многолюдной толпы увидеть своих сестёр.       – Ты ступай, а мне в учебный кабинет надобно подняться, я там вчера книгу библиотечную оставил, – стараясь выглядеть невозмутимым, намерено солгал Наврусов и, более не задерживаясь, устремился в сторону кадетского корпуса.       – Ты уж поторопись, я всё же хочу тебя сёстрами представить, – крикнул вслед ему Рощин.       – Непременно! Я скоро, – не оборачиваясь, буркнул Митя, прибавляя шаг.       В эту минуту юнкеру Наврусову хотелось одного – скрыться от того, кто так прочно жил в его сердце... Отчасти, он был уверен, Георгий наверняка возненавидел его за те греховные чувства, в которых он имел дерзость открыться, и вряд ли теперь хочел говорить с ним. От того и в редких посланиях сестре с фронта Апраксин передавал ему лишь мимолётные приветы. Однако самым ужасным было увидеть в любимых глазах подтверждение своим домыслам и предположениям. А ещё Митя страшился предстать перед Георгием совершенно растерянным и отчасти жалким, с трясущимися словно в лихорадке руками.       Потому и бежал теперь прочь, чтобы собраться духом, успокоиться и привести в порядок свои мысли. Перед господином полковником он должен непременно предстать достойным военным, взрослым волевым мужчиной, а не взбалмошным подростком, не умеющим сдерживать свои глупые порывы.       Вбежав в парадную учебного корпуса, юноша устремился к лестнице, ведущей на верхний этаж. В здании было настолько тихо, что его гулкие шаги эхом разносились по пустым пролётам, заглушая стук взбудораженного, по-прежнему влюбленного сердца.       Ступив в коридор второго этажа, он на миг остановился и замер, услышав за спиной четкий отзвук посторонних шагов. Дмитрий обернулся... В дверном проёме, разделяющем лестничный пролёт и длинный корпусный коридор, возникла высокая фигура военного. Держа в одной руке фуражку, другой опираясь на трость, мужчина сделал шаг и остановился.       – Здравия желаю, ведущий счастливец эпохи, – громогласно бросил он и, одарив новоиспечённого юнкера белоснежной улыбкой, прихрамывая, двинулся к нему.       Казалось, сердце замерло в оцепенении, пропуская несколько ударов подряд. Совершенно ошеломлённый юноша хотел было произнести любимое имя, но из горла вырвался лишь странный глухой звук. Уже позабыв о всяком самообладании, выдержке, железной воле и вообще обо всем на свете, он бросился навстречу дорогому человеку...       Апраксин крепко обнял его...       – Возмужал-то как и, насколько я понимаю, намерен отправиться на фронт? – с ироничной улыбкой спросил он, заглядывая юнкеру в глаза.       Обхватив могучие офицерские плечи, от захлестнувших эмоций Митя не мог произнести и слова. Из последних сил сдерживая слёзы, он лишь бездумно кивнул. А полковник, как бывало прежде, провёл рукой по его голове, взъерошив светлый ежик волос.       – Ну что же ты, язык проглотил?       Митя глубоко вздохнул, словно до этого и вовсе не дышал.       – Ты ранен? – сбивчиво проговорил он, обеспокоенно поглядев на трость.       – Сущий пустяк, кость не задета, поэтому и внимания не стоит. Ты мне лучше скажи, что ты здесь делаешь?       – Хочу защищать своё Отечество, как Сева, как ты... – не совсем уверенно, однако твёрдо ответил с едва заметной улыбкой Дмитрий, вглядываясь в дорогие черты лица.       – Помилуй, но тебе же и восемнадцати нет, на каком собственно основании...       – Его превосходительство Евгений Петрович Вишняков, в прошлом друг отца, я его попросту упросил, – с веселой находчивостью перебил он офицера.       – Значит, несмотря ни на что, рвёшься на фронт? – нахмурился Апраксин.       – Так точно, Ваше высокоблагородие, рвусь! – громко отрапортовал юнкер.       – Смею Вас огорчить, молодой человек, потому как в ближайший год, во всяком случае, до Вашего совершеннолетия, о фронте Вам и помышлять не стоит. Поверьте, уж я об этом позабочусь. И потом, помнится мне, ты брату слово дал, не так ли? – усмехнувшись, однако вполне серьёзно заявил Георгий.       Почувствовав вдруг в себе прежнюю уверенность, юнкер сделал шаг к окну и, присаживаясь на широкий подоконник, лишь радушно улыбнулся строгому порицанию офицера.       – Расскажи лучше, как ты? Последние полгода от тебя не было писем, что весьма беспокоит Катю и тётушку.       – Как видишь, жив-здоров, – устраиваясь рядом, с оптимизмом заявил полковник, стягивая с рук замшевые перчатки. – Впрочем, последние месяцы мой полк находился в Юго-Западном расположении фронта. Весной наши эскадроны были переброшены в Галицию. При освобождении города Станислава меня и настигла вражеская пуля. К счастью, ранение оказалось незначительным, а что касается писем, так почта работала нерегулярно... – обыденно вещал Апраксин, будто говорил о каких-то житейских мелочах.       – Вот так новость! – в изумлении округлил глаза Митя. – Выходит ты, участвовал в прорыве генерала Каледина, спланированном самим Императором?**       – Довелось, – скромно ответил офицер, улыбаясь столь бурной реакции юнкера.       – Однако, как я погляжу, Вы, Георгий Данилович, по-прежнему видите во мне только лишь несмышлёного ребёнка! – по-мальчишески дерзко возмутился Митя, поглядев на раненую ногу полковника. – Я прекрасно понимаю – будь ранение пустяком, как Вы изволили выразиться, Вас в столичный госпиталь не отправили бы, поэтому не дурите мне голову, Ваше высокоблагородие!       – Да ты, братец, как я погляжу, за словом в карман не полезешь, вот тебе крест, – наспех перекрестившись, рассмеялся Апраксин. – Впрочем, в Петрограде я еще и по причине отпуска. И признаюсь, не без радости принял предложение Его превосходительства курировать и сопровождать новобранцев на манёвры в Красное село. Куда, собственно, и отбуду третьего дня.       – Ты едешь с нами в полевой лагерь? – не скрывая радости, удивился Наврусов.       – Так точно, еду! – кивнул Георгий, привычно поправив рукой упавшую на лоб прядь волос. – Ты мне лучше расскажи, как поживает наш маленький племянник, сестрица и тётушка?       – О, весьма неплохо. Впрочем, в начале лета Данила сделал свои первые шаги, надо заметить, он довольно смышлёный мальчик и во многом похож на своего отца. К слову, Катя и Софья Романовна в полном здравии. Уверяю, они с ума сойдут от счастья, когда узнают, что ты в Петрограде, – тараторил Митя, не тая своей безмерной радости, попутно с любопытным восхищением разглядывая ряд золотых крестов и орден Александра Невского на мундире полковника.       Юнкер робко протянул руку, едва касаясь кончиками пальцев круглой медали на аверсе, которой был изображен профиль Императора Николая Александровича.       – Севу тоже наградили медалью «За храбрость». Зимой этого года, под командованием Юденича их полки наголову разгромили турецкую армию и овладели городом Эрзурум.       – Я знаю, он писал мне, – тихо сказал Апраксин, не отводя глаз от лица юноши. Не выдержав столь пристального взгляда, чувствуя некую неловкость, Митя, смутившись, отвернулся к окну.       Небо сплошь заволокло огромными тёмными тучами, снова заморосило, а по стеклу бежали редкие капли дождя. Двор училища почти опустел, и только зазевавшиеся юнкера устремились в сторону столовой, стараясь быстрее укрыться от непогоды. А от распахнутых настежь ворот спешно отбывали экипажи с их многочисленными родственниками.       – Заболтались мы, право, – задумчиво сказал Наврусов, – и на праздничный обед, пожалуй, опоздаем.       – Думаю, это дело поправимое, отобедаем дома, – улыбнувшись, обыденно ответил полковник. – Насколько мне помнится, Вам, рядовой, как и всем учащимся, на завтрашний день положена увольнительная, – с какой-то смешливой строгостью добавил он и, неспеша выудив из кармана за длинную золотую цепочку часы, щелкнул серебряной крышечкой, взглянув на циферблат. – Поэтому приказываю: отправиться в увольнение с сего часа и до завтрашнего вечера, а точнее, ровно до семи часов. На сборы у Вас имеется несколько минут, так что поторопитесь выполнить приказ. Я в свою очередь, буду ожидать Вас через четверть часа у центральных ворот.       – Есть исполнять приказ!       Всё еще не веря своему счастью, Митя развернулся и, на ватных ногах преодолев коридор второго этажа, побежал вниз, перепрыгивая через две ступени.       Выскочив из парадной, он направился в столовую. Душа ликовала, а за спиной, казалось, выросли огромные крылья... Ещё нынче утром ведь и предположить невозможно было, что в столь значимый день случится настоящее чудо, и вот так вдруг к нему вернется тот, кем жил он последние годы, о ком так отчаянно и долго молился... Юноша на мгновение остановился, возвёл глаза к небу, перекрестился и с блаженной улыбкой прошептал: – Спасибо, что услышал меня, Господи!       Оказавшись на пороге трапезной, он обернулся. Из парадной учебного корпуса неторопливо вышел Апраксин и, прихрамывая, направился к зданию, в котором располагался старший офицерский состав. Не в силах оторвать взгляда от своего долгожданного и внезапно свалившегося счастья, Дмитрий вдруг подумал о том, что стремительное счастье, которое случается вот таким, самым непостижимым образом, пожалуй, и есть самое прекрасное счастье в мире.       Оттого наверное, что мысли в голове путались и скакали как огалделые, он осмелился предположить, что на войне, в бесконечных баталиях Апраксин забыл о разговоре, что состоялся в их последнюю встречу, а возможно, просто сделал вид, что позабыл. Хотя какое это имеет теперь значение, если Георг рядом, добр и приветлив, как в старые добрые времена?       В это мгновение дверь столовой с шумом распахнулась, и Дмитрию довелось нос к носу столкнуться с сотником, чрезмерно строгий взгляд которого не сулил ничего хорошего.       – Отчего не выполняем общий приказ и по сей час не приступили к обеду? – хмуря рыжие брови, сердито пробасил он.       – Виноват, Ваше благородие, задержался по причине беседы с Его Высокоблагородием господином полковником Апраксиным! – вытянувшись во фронт, отрапортовал, как полагается, Наврусов.       – Ну что же, – заметно смягчился сотник, – теперь ступайте обедать.       – Есть! – приложив руку к козырьку, отозвался юнкер.       В просторном трапезном зале, где было заметно весело и немного шумно, за накрытыми по-праздничному столами, обедали как скорые выпускники училища, так и новобранцы.       Отыскав глазами Рощина, Митя тотчас направился к нему. Восседая в окружении своих старших сестёр, Юрка с аппетитом уплетал розовую варёную ветчину с горошком, вприкуску с пожарской котлетой, запивая всё это сладким красным квасом, при этом умудряясь в красках рассказывать сестрицам о своих учебных буднях.       То, что рядом с Юркой сидели его родные сёстры, не могло возникнуть даже сомнений, потому как семейство Рощиных имело между собой невероятное сходство, будто горошины в стручке. Наряженные в простые, но яркие платья, девушки с тугими русыми косами, лучились красотой и здоровьем, про таких в народе часто говорили – «кровь с молоком», и лицом были весьма схожи со своим младшим братом.       Завидев друга, Рощин тотчас замахал руками, одновременно пытаясь проглотить остатки котлеты.       – Дмитрий, ну что же ты так долго? – промямли он с набитым ртом. – Позволь тебе представить моих сестёр, Прасковью и Евдокию.       Барышни, зардевшись румянцем, смущённо улыбнулись, а Митя в галантном приветствии, как подобает в таких случаях, склонил голову:       – Весьма приятно, имею честь представиться, юнкер Наврусов!       – И мы премного рады знакомству, господин Наврусов, – скромно пролепетала та, что постарше и робко покосилась на брата.       Дмитрий еще раз почтительно кивнул и, присев за стол, спешно склонился к другу:       – Видишь ли, Юрий Макарович, обедать я не стану, потому как мне надобно теперь ехать домой. Дело в том, что с фронта прибыл мой старый знакомец, друг брата... Ты уж не обессудь, что так вышло.       – И когда же ты возвратишься? – разочаровано спросил Рощин, откладывая приборы и теряя всякий интерес к еде.       – Завтра вечером, – убедительно ответил Митя.       – А как же кинематограф? Ты же обещался прежде, что поведёшь меня на сеанс, – обижено насупился Юрка.       Досадливо поморщившись, Наврусов слегка ударил по столу рукой:       – Прости, друг, я совершенно забыл. Хотя знаешь, – спохватившись, добавил он, – на сеанс мы с тобой непременно пойдём. Я приеду за тобой ближе к полудню и мы отправимся на Невский, в кинематограф. Раз уж обещал, то слово непременно сдержу.       Условившись с другом о времени, Митя торопливо вышел из трапезной. Не замечая ничего вокруг, минуя корпусную часовню, он быстрым шагом направился в сторону центральных ворот, едва сдерживая себя, чтобы не перейти на бег.       – Стоять! Сс-мир-но! – услышал он внезапно за своей спиной знакомый окрик, когда почти приблизился к заветной цели, однако вынужден был остановиться и застыть на месте.       Сотник, обойдя вокруг, уставился на него сердитым, как и прежде не сулящим ничего доброго взглядом.       – И куда это мы с так торопимся, рядовой? И отчего приказы не выполняем? – грозно рыкнул он, буквально нависнув над юношей.       – Напротив, Ваше благородие, спешу выполнить непосредственный приказ господина полковника! – отчеканил он, с железной выправкой задрав голову.       – Хм, и каков же приказ Их высокоблагородия? – поправив здоровой рукой рыжие усы, на этот раз более сдержано поинтересовался казак, не обращая внимания на накрапывающий дождь.       – Приказано ожидать господина полковника вот у этих самых ворот, Ваше благородие, – покосившись на въезд во двор, чётко отрапортовал Наврусов.       Сотник хотел было ещё что-то сказать, но выражение его лица вдруг изменилось. Теперь и он вытянулся во фронт, отдавая честь и пристально глядя поверх головы юнкера. За своей спиной Дмитрий вновь услышал чьи-то шаги.       – Здравия желаю, Ваше высокоблагородие! – прогремел казак.       – Вольно! – резко оборвал его Апраксин.       Безотлагательно выполняя приказ полковника, сотник спешно ретировался в сторону офицерского корпуса.       Однако Наврусов продолжал стоять навытяжку с высоко понятым вверх подбородком.       – Вольно, рядовой! – повторил с усмешкой свой приказ полковник.       – Есть, – улыбнулся Митя, озираясь по сторонам.       – Надеюсь, наши личные отношения не отразятся на Вашей учёбе и военной подготовке, не так ли, юнкер? – не без иронии задал вопрос Апраксин, раскрывая над подопечным большой чёрный зонт.       – Никак нет, Ваше высокоблагородие, более того, прошу никаких поблажек в отношении меня более не совершать.       – Договорились, – согласно кивнул Георгий. – А теперь, молодой человек, шагом марш в увольнительную!       Они молча шли по тротуару под одним зонтом, беспрестанно касаясь друг друга плечами... Дождь усиливался, людей на улице почти не было. Однако Митя не мог не заметить, с каким восхищением редкие прохожие глядели на ордена и кресты, что украшали грудь молодого полковника, подчеркивая тем самым рыцарское положение их обладателя.       Дмитрий бесконечно гордился Георгием. В юной душе бушевал шквал неподдельного восторга, уважения и любви к этому мужчине. Они прошли до конца малой Гребецкой улицы и на углу доходного дома Ванюкова полковник остановил проезжающий мимо экипаж.       Уютно расположившись на сухом сиденье под откидной крышей пролетки, юнкер старался обуздать бушующую внутри себя, неудержимое счастье...       – Могу себе представить, сколько радости будет сегодня в нашем доме. Катя, признаться, последние время все больше плачет, да и тётушка тоже, не утешится после того, как Сева три месяца назад отбыл с Русским корпусом во Францию.       – И долго ли Всеволоду случилось в Петрограде быть? – спросил Апраксин, глядя на мелькающие вдоль Большого проспекта дома.       – Да почитай неделю, но пролетела она, словно один день, – тяжело вздохнул юнкер и с тревогой посмотрел на офицера. – А ты скоро ли обратно на фронт?       – Если через месяц не отпустят, стану проситься сам, а понадобиться, и просительную записку Императору подам, потому как не время по тылам отсиживаться, – с заметным оптимизмом ответил Георгий.       – Позволь, но ты после ранения ещё не оправился, – возмутился юноша, – а уже обратно на фронт рвёшься!       – Беру пример с Вас, молодой человек, – рассмеялся Георгий, положив руку на плечо юноши. – Ты, кстати, мне так и не ответил, почему не держишь слова, данного брату? Обещал же прежде, что не станешь рваться на войну, покуда совершеннолетия не достигнешь, – нервно покрутив в свободной руке трость, требовательно спросил он.       – Я слово давал, что не оставлю больную матушку, и слово своё сдержал. А теперь уж матушка померла... Да и Сева перед отъездом во Францию сказал: «Поступай, как сердце велит».       – Однако, если хочешь знать мое мнение, я считаю – мал ты еще воевать, – твёрдо изрёк полковник.       Покуда экипаж мчался по Тучковой набережной, мелкий косой дождь только усилился. Нависшая над городом гигантская туча, опускаясь все ниже, казалось вот-вот зацепится своими серыми клочьями за крыши домов... В какой-то момент ее внезапно прорезал яркий зигзаг белой молнии, и тихий дождь в одно мгновение превратился в настоящий ливень. По крыше пролетки громко загрохотали стремительные тяжёлые капли.       – Стоит заметить, столица не изменяет своей погодой, впрочем, я соскучился по нашей бесконечной сырости и петербургским ливням, – улыбнулся Георгий, поглядев на своего молчаливого спутника.       Митя ничего не ответил, ощущая горячую руку офицера на своём плече, он был безмерно счастлив происходящим. Ему припомнилась ночь в Павловске, когда он, смущаясь и робея, благодаря такой же вот непогоде, пришёл в комнату тогда ещё ротмистра Апраксина, и остался до утра, мучаясь и сгорая от собственного желания...       Меж тем, экипаж миновал Дворцовый мост, свернув на Английскую набережную.       На протяжении оставшегося дня в особняке Наврусовых только и слышались, женские всхлипы да радостные вздохи. Казалось, в дом вернулась прежняя жизнь, наполненная разговорами, безмятежностью и смехом, как в старые добрые времена. Катерина с Софьей Романовной старались не отпускать Георгия от себя ни на минуту, бесконечно о чём-то расспрашивая, восхищаясь и снова засыпая его вопросами...       За обедом Митя сел напротив полковника, с удовольствием наблюдая, как Катя и неугомонная тётушка пытаются накормить своего любимца всеми поданными блюдами одновременно, излишне при этом суетясь и ни на миг не умолкая. Юнкеру тоже хотелось сесть рядом с Георгом, но как галантный кавалер он уступил место дамам.       «Право, ещё успеется», – думал он, не спеша поедая консоме легюмъ, щедро присыпанный зеленью. Теперь, покуда Георг не отправится обратно на фронт, они смогут проводить всё свободное время вместе.       – Ах, милый братец, ты даже представить себе не можешь, насколько я горда тобой и счастлива, что ты наконец-то дома. Ты герой, и не вздумай отрицать! – не унимаясь, тараторила Катя, забыв про свой давно уже остывший в тарелке суп.       – Георг, дорогой, давно ли тебя повысили в чине? – перебив племянницу, с важностью задала очередной вопрос Софья Романовна.       – Чуть больше месяца, тётушка, – отозвался Апраксин, разрезая на своей тарелке грудку зажаренного фазана. – Впрочем, повышение, как и награда «Золотой Георгиевский крест», последовали за боевые заслуги перед Отечеством. Правда, было это уже после освобождения города Станислава, откуда я, собственно, и был доставлен в госпиталь.       Тётка набожно перекрестилась и, достав из рукава носовой платочек, поднесла его к глазам:       – Бедный, бедный мой мальчик, – с состраданием покачала она головой.       – Ах, тётушка, перестаньте, – хмурясь, укорила её Катерина. – Дома и стены помогают, вот увидите, братец быстро поправится. Сказано же прежде, что ранение незначительное. Зачем Вы всё это опять? Довольно слёз! – сердилась девушка за излишнюю слезливость тётки, при этом не переставая умиляться братом, время от времени поглаживая его по плечу.       Софья Романовна, тяжело вздохнув с огорчённым видом, убрала платочек обратно в рукав и продолжила трапезу. Воспользовавшись внезапным молчанием дам, Митя тоже решил расспросить офицера о фронтовых новостях.       – Георг, как ты думаешь, долго ли продлится война?       – Если наша армия будет и дальше продвигаться, с таким успехом захватывая вражескую территорию, думаю, через полгода мы одержим сокрушительную победу, – охотно ответил полковник, однако мгновение поразмыслив добавил: – Впрочем, если социалисты не прекратят баламутить солдат своими прокламациями, да листовками с эфемерными пустыми посулами о бесплатном хлебе и народовластии, исход войны может стать совершенно иным...       Не отрывая глаз, он смотрел на Дмитрия, пытаясь подобрать нужные слова.       – Если солдаты пойдут на поводу у саботажников, поверят в коммунистическую ахинею и сложат оружие, тогда уж, друг мой, победы нам не видать, – вздохнул Апраксин, пригубив из бокала домашнего вина. – За два года войны мы не уступили врагу ни пяди нашей земли. Осознав, что им не одолеть нас снаружи, теперь враг с усердием точит изнутри. Все эти лживые посулы, листовки, стачки против Императора и власти, всё это – происки врагов, ими же и проплаченные. А цель у них одна – разрушить нашу державу, величайшую в мире страну, потому как сильная Россия, кроме самих русских, никому не выгодна, – взволновано закончил он.       Бросив на стол салфетку, Георг поднялся, нервно чиркнул о коробок спичкой и, прикурив папиросу, прихрамывая, направился к приоткрытому окну.       Софья Романовна, поглядев на племянника, вновь всхлипнула.       – Что же им всё неймется, социалистам этим проклятущим? Говорят, в Германии по карточкам хлеб отпускают, народ голодает. У нас же и в магазинах всё есть, каждая семья за фронтовика жалованье хорошее получает, так какого же рожна им ещё надобно? – в сердцах возмутилась тётушка.       Апраксин с досадой усмехнулся, стряхнув в открытое окно пепел.       – Кому война, а кому мать родна. Одни на фронтах кровь проливают, а другие в тылу отсиживаются и без зазрения совести под дудку врага пляшут да козни строят.       Ночью, лёжа в своей постели, Митя думал о том, что, пожалуй, его любовь к Апраксину в разлуке лишь окрепла. Разглядывая на потолке тени, он вспоминал минувший вечер, и то с какой любовью и умилением Георгий держал на руках маленького племянника Данилу.       «Наверное, когда-нибудь у Апраксина будет семья, и он так же станет нянчить своих детей... А мне придётся довольствоваться, созерцая со стороны его семейную идиллию, и жить с бесконечно-безответным чувством», – терзаясь раздумьями, Дмитрий пытался оправдать истинное своё положение тем, что, пожалуй, никогда и не было возможным рассчитывать на что-то большее, чем просто дружба. Встав с постели, он подошёл к окну и отодвинул лёгкую прозрачную гардину.       Над сонной Невой властвовал туман, противоположный берег Николаевской набережной скрывала за собой непроглядная пелена промозглого смога. И сейчас, под покровом ночи, эта картина казалась какой-то зловещей, оттого, наверное, и припомнились слова Георга о социалистах.       Юноша представил, как в этот полночный час здесь, в столице, в самом сердце Империи, враги строят свои чёрные коварные замыслы по уничтожению царя и России.       «Наверняка такие же подлецы, как герой романа Федора Михайловича, революционер и нигилист Пётр Верховенский – человек, абсолютно лишённый моральных принципов, для которого единственной целью являлась собственная выгода, замаскированная под вывеску «общее правое дело».       – Одно слово – бесы, они и есть бесы, – прошептал юнкер, поёжившись от собственных мыслей.       Глядя на одинокий уличный газовый фонарь, что своим мерцающим светом в тумане освещал небольшой островок тротуара, он вновь подумал о дорогом человеке, который, пройдя через кровопролитную войну, взрывы бомб и свист вражеских пуль, вернулся и дарит счастье всем только одним своим присутствием. Митя медленно повернулся к иконе Ангела-хранителя и трижды перекрестился:       – Ангел Божий, хранитель мой святый. Помоги, яко помогаешь всем по воле Творца. Убереги от тяжких бед, и от всякого зла и искушений. Убереги от проступков, дабы вреда никому не причинил и Божиих заповедей тем не нарушил. Спаси, святый, удержи от того, чтобы другим не доставить страдания по недомыслию своему и слабости своей. Убереги, спаси мою душу и молись за меня перед Творцом. На тебя, мой ангел-хранитель, надежды свои возлагаю. Аминь.       Ещё раз осенив себя крестом, он забрался на кровать и, взбив большую пуховую подушку, уютно устроился, укрывшись мягким одеялом, примечая про себя весьма заметную разницу между казённой и домашней постелью.       Наутро, спускаясь со второго этажа к завтраку, он услышал приглушённые голоса и сдавленное женское рыдание, доносившиеся с нижнего этажа. Столкнувшись на лестнице с лакеем, Дмитрий не без волнения поинтересовался:       – Лукьян Ильич, скажи на милость, почему меня не разбудили и кто там плачет?       – Будить Вас было не велено-с, – пожал плечами лакей. – Его высокоблагородие господин полковник так распорядились, сказали, Вам выспаться надобно. А что до слёз, так это Екатерина Даниловна. Четверть часа как почтальон приходил-с, принёс газеты с журналами, а известий от Всеволода Сергеевича снова нет, вот барыня и сокрушаются, – с сожалением вздохнул лакей и засеменил по ступеням наверх.       Митя застал домашних в столовой, где Апраксин тщетно пытался успокоить безутешную сестрицу.       – Пойми же наконец, Катерина, путь до Франции неблизкий, наши полки следуют через Иркутск и Харбин, далее в порт Далянь, потом отправляются на кораблях через Сайгон, Коломбо, Аден и Суэцкий канал в Марсель, и лишь оттуда их перебросят на Западный фронт. Да и чёрт знает, как у этих китайцев там дела с почтой обстоят? – нервно постукивая по столу рукой, рассуждал офицер. – Время-то непростое, и потом, сама посуди, что с Всеволодом может случиться, если он ещё и до фронта не добрался? – подбадривал он сестру, утирая ей слёзы.       – Доброе утро, – поздоровался Дмитрий, буквально влетев в столовую. Присаживаясь за накрытый стол, он перекрестился и, развернув белоснежную салфетку, непринуждённо поддержал Араксина.       – Георгий верно говорит, с братом ничего плохого случиться не может, к тому же, рядом с ним Михаил, а уж когда они вместе, то всякого врага одолеют, – расплылся в улыбке юноша, с обожанием поглядев на полковника. – А что касаемо письма, думаю, не позднее чем через месяц мы получим долгожданную весточку, где Сева непременно опишет во всех красках прекрасную французскую осень, – продолжал весело делиться своими предположениями Наврусов-младший, размешивая в тарелке поданную Пелагеей горячую гурьевскую кашу.       – Несомненно, именно так и будет, – с торжественными нотками в голосе отозвался Георгий. – А теперь, пожалуй, давайте завтракать.       – Право слово, Митенька всегда найдёт подходящие слова, чтобы утешить нас, – умилилась Софья Романовна, с усердием пичкая маленького Данилу жидкой манной кашей.       Катя, утерев слёзы, наконец-то, успокоилась, а Апраксин, поглядев на Дмитрия, с усмешкой поинтересовался: – И чем же наш Митенька нынче собирается заняться?       – Хотелось бы посетить кинематограф. Минувшим днем дал слово товарищу по училищу сопроводить его на сеанс, потому как города он не знает и прежде никогда не был в синема-театре, – уплетая завтрак, охотно поделился своими планами относительно увольнительной юнкер.       – Ну что ж, весьма похвально, – кивнул офицер. – Только помни, ты присягнул Царю и Отечеству, и отныне являешься лицом военного училища и потому, как ты опрятен, подтянут, воспитан, и как ведёшь себя в обществе, будут судить не только о тебе, но и об училище в целом.       – Ну-у-у, перестань, Георг, – смешливо протянул Дмитрий. – Право, своими нравоучениями ты мне моего покойного батюшку напоминаешь. Ей-Богу, давно я уже не ребёнок, и довольно поучений.       Полковник улыбнулся, неспешно попивая свой кофе.       – Я, признаться, не смел предложить, но, быть может, и ты пожелаешь составить нам компанию в кинематографе? – с надеждой поинтересовался Митя.       – О нет, уволь, – отставляя чашку, отрицательно качнул головой Георгий. – Во-первых, мне хочется с сестрой и тётушкой побыть, а во-вторых, помнится, не далее как вчера мы с тобой договорились, что в стенах училища, в присутствии старшего ровно как и младшего командного состава, а тем паче при воспитанниках, никакого панибратства меж нами быть не должно. Надеюсь, ты не забыл?       – Так точно... – с толикой сожаления отозвался юнкер.       После завтрака Апраксин, пребывая в прекрасном душевном расположении, забрав маленького Данилу, вместе с Катериной спустились во внутренний двор, прогуляться в саду, за которым, после смерти графини Наврусовой, усердно следила Софья Романовна.       И только настроение юнкера оставляло желать лучшего. На ломберном столике он без особой охоты отыскал последний номер журнала «Сине-Фоно» и, открыв его на первой попавшейся странице с рекламой, всё также без особого интереса пробежал глазами по рекламному разделу «кинокомпании Т/Д Р. Перский», представлявшей нынче свой новый фильм «Маска души», сеанс которого проходил как раз в два часа пополудни в кинематографе «Piccadilly» на Невском. Более, не озадачиваясь выбором и альтернативным поиском кинематографов, коих в столице было сотни, Митя с досадой отбросил журнал и направился к выходу.       Всю дорогу до училища он думал о том, что вновь ошибся, настроив невообразимых планов относительно Апраксина. Теперь уже чётко понимая – учитывая казарменное положение, вряд ли представится случай побыть с ним наедине. Остаётся единственное – радоваться возможности просто видеть его. А вот заговорить или провести время вместе в стенах училища, а тем более в полевом лагере, возможности, пожалуй, что и не будет...       «И стоило ли так опрометчиво давать Юрке слово и обещать сопроводить его на сеанс именно сегодня, когда можно было провести ещё несколько часов с Георгом?», – злился на самого себя Дмитрий, теребя с досады фуражку. Хотя с другой стороны, еще вчера он и предположить не мог, что вот так, в одночасье, как самый ценный подарок с небес, появится его любимый Апраксин...       «Но коль слово дал – держи, тут уж ничего не попишешь», – рассуждал про себя юнкер, когда извозчик свернул на Малую Гребецкую улицу и он тотчас увидел вдалеке поджидающего его у ворот Юрку. Заметив подъезжающий экипаж, тот радостно ощерился, живо замахав зажатой в руке газетой.       Пролетка мчалась по Александровскому проспекту в сторону стрелки Васильевского острова. Дмитрий, откинувшись на спинку сиденья, с интересом наблюдал за расположившимся напротив другом. Яркие лучи августовского солнца, выглянувшего из-за грузных облаков, играли бликами на Юркином лице, отчего тот, глазея в газету, морщился, зачитывая вслух рекламу петроградских кинематографов.       – В «Комике» сегодня премьера комедии «Антошу корсет погубил». Как думаешь, может, пойти на комедию? – прищурив один глаз от ослепительных лучей, спросил Юра.       – Дело твоё, братец. Я предлагал новый фильм «Маска души» в одном из фешенебельных театров Петербурга, ты не пожелал, поэтому выбирай сам, – добродушно ответил Наврусов. – Хочешь комедию, пожалуйста!       – Так ведь написано же, «Маска души» – это драма, а я такое не люблю, – скривился Рощин и снова уткнулся в газету. – Вот ещё, в «Фоли-Бержер» премьера приключенческого фильма «В лапах жёлтого дьявола». А утром нынче Штельмахер советовал пойти в «Эдиссон», что на Малой Конюшенной, говорил, там второй день крутят комедию «Как жёны делаю мужьям карьеру», – расплылся в улыбке Юрка, лукаво поглядев на товарища.       – Как Вам будет угодно, Юрий Макарович, – пожав плечами, усмехнулся Митя, забавляясь неопределенностью сельчанина.       Рощин заёрзал на сиденье и, перевернув газетный лист, вдруг удивлённо округлил глаза:       – Ого, а в «Руси» демонстрирую «Вий», сеанс начнётся через тридцать минут. Вот уж где пади страсти-то!       – Что ж, решено, – облегчённо вздохнул Митя, – едем в «Русь».       Юрка одобрительно кивнул и, наконец-то, отложив газету с бесконечной рекламой столичного кинематографа, стал с любопытством глазеть по сторонам.       – Будьте добры, голубчик, остановите на Невском у дома 55, – обратился Наврусов к извозчику, взглянув на циферблат своих карманных часов.       У входа в кинематограф красовалась большая, отчасти зловещая афиша мистического фильма, с масляным изображением маленькой сельской церквушки и размытым силуэтом витающей над ней «тёмной силы».       – Кинокомпания «Торговый дом Ханжонкова» представляет фильм «Вий» по одноимённой пьесе Гоголя, – прочитал вслух Юрка, прикуривая папиросу.       – Инструментальное сопровождение московского пианиста-импровизатора  К. Трушковского, – продолжил далее читать текст на рекламном плакате Дмитрий. – Нам с тобой повезло, мы услышим игру талантливого пианиста-импровизатора.       – Что же, и музыка будет? – поперхнулся дымом от удивления Юрка и закашлялся.       – Ну, а как же, – рассмеялся Наврусов, – какой нынче может быть кинематограф без музыкального аккомпанемента? Мы, слава Богу, не в восемнадцатом веке живём.       Молодые люди приобрели в кассе билеты и, сняв фуражки, через вестибюль, обставленный экзотическими деревьями в больших кадках и мягкими диванами, направились в сторону зрительного зала. Юрка, задрав голову, с любопытством разглядывал огромные сверкающие люстры, ажурную лепнину потолка и портреты столичных артистов, развешанные на стенах просторного фойе.       На пороге зала Митя предъявил билеты молоденькой билетёрше с ярко накрашенными в тон её бордовому платью губами. Любезно улыбнувшись, барышня оторвала корешки билетов, пожелав юнкерам приятного просмотра.       – Ты видел, какая краля?! – взволновано зашептал Рощин, следуя за другом по центральному проходу. – Ух, и хороша-а, – не унимался он, продолжая оглядываться на билетёршу. Даже когда они заняли прописанные в билетах места зрительного зала, Рощин не переставал оглядываться, глазея на заполнявших зал зрителей.       – В Пскове, что же, вовсе нет кинематографа? – спросил Митя, глядя на неугомонного друга.       – Отчего же, есть, да не один, – криво усмехнулся сельский житель, – сёстры посещали. А я в журнале читал, да всё только собирался воочию поглядеть. Признаться, я в городе-то не часто бывал, отец если с сёстрами за товаром во Псков или в Петербург уезжали, я на хозяйстве оставался. А прежде, покуда в сельской школе учился, так и вовсе сиднем сидел. Батька учиться заставлял, даже на ярмарку с собой не брал, – с сожалением вздохнул юнкер и, в очередной раз оглянувшись, с удивлением было присвистнул, но тотчас осёкся и, склонившись к Дмитрию, дёрнул его за руку.       – Погляди назад, там такие ядрёные барышни, аж дыхание спёрло, – шептал взбудоражено Юрка, давясь то ли от смеха, то ли от переполнявших его эмоций.       – Это не совсем уместно, да и неприлично, так откровенно разглядывать дам, – укорил его Митя, пытаясь урезонить.       – Да ну тебя, к лешему, – махнул рукой Юрка и, пялясь на пустой белый экран, обиженно пробубнил: – Шёл бы ты в монахи, Наврусов!       – Не сердись, – улыбнулся Митя, слегка толкнув друга плечом. – Обещаю, по окончании сеанса я непременно оценю особ, которые так сильно тебя впечатлили.       – Я вот что за тобой заметил, Дмитрий Сергеевич, тебе женский пол будто вовсе неинтересен, – вновь склонившись к приятелю недовольно прошептал Рощин. – Взять хоть вчера, когда мы строем проходили по Церковной улице, под окнами института благородных девиц, только ты один из всей роты равнодушен и остался. Да что уж говорить, тут, в Петрограде, на каждом шагу примилейшие барышни, а ты и бровью не ведёшь!       – Это совершенно не так, – начал сбивчиво оправдываться Дмитрий, пытаясь подобрать уместные доводы. Но в этот момент раздался спасительный звон колокольчика, свет погас, экран запестрел и зал заполнили звуки трагической фортепианной музыки.       Юрка, открыв в изумлении рот, тотчас переключил всё своё внимание на экран, к которому дымной синевато-белой полосой шёл над головами зрителей свет из кабины механика.       Наступившая в зале темнота стала настоящим спасением для Мити. Ведь он даже никогда не задумывался, что его безразличие к барышням со стороны может быть настолько заметно и тем более не предполагал, что придётся когда-либо снова оправдываться по этому поводу. Сейчас, пребывая в смятении, ему вдруг стало совестно перед другом оттого, что признаться в истинном положении вещей он по понятным причинам не может, а посему придётся изворачиваться и лгать...       От этого на душе становилось невыносимо тошно... Вдруг пришло осознание, что на самом деле не всё это очень сложно, и чувства, что испытывает он к Апраксину, отчасти не есть счастье, а мир вокруг – огромная преграда для его любви... Ну, разве может быть счастье, о котором и рассказать нельзя? «Воистину, счастлив тот человек, который не осознает степень своего несчастья», – думал Митя, отрешённо глядя на экран, на котором под аккомпанемент тапёра, исполнявшего что-то отдалённо напоминавшее Готическую сюиту Боэльмана, мелькала лохматая ведьма.       Выйдя из кинематографа по завершении фильма, молодые люди решили прогуляться до Гостиного двора. Наврусов был задумчив и мрачен, а Юрка неудержимо бурно делился с ним впечатлениями от увиденного.       – Как по мне, я думаю, что Хома сгинул оттого, что испугался. Кабы вера сильная была, ни одна нечисть бы его не одолела, – с уверенность говорил Рощин, таращась на яркие витрины магазинов вблизи Аничкова моста.       – Что ж, пожалуй, ты прав, – равнодушно поддержал разговор Митя.       – Ты будто не в духе, Дмитрий, и глядишь странно. Или фильм не по душе пришёлся? Так не беда, в следующий раз на сеанс комедии пойдём, – громко хохотнул Юрка, похлопав друга по плечу. Однако, не дождавшись ответа друга, он издал удивлённый возглас, показывая пальцем на расположенные на мосту скульптуры.       – Мать честная, – ощерившись, протянул Рощин, – мужики-то голые?!       Такая реакция друга Дмитрия весьма позабавила:       – Ну, начнём с того, что это не мужики, а юноши, к тому же не голые, а всего лишь местами обнажённые и, как ты, надеюсь, успел заметить, они прикрыты драпировкой.       Юрка согласно кивнул, с любопытством разглядывая бронзового фигуру юноши, осаживающего коня.       – Ну надо же, – задрав голову, восхищался он, – ты только погляди, жеребец-то как настоящий!       – Эти композиции из четырёх скульптур по краям моста называется «Укрощение коня человеком», – охотно вещал Наврусов, облокотившись о парапет по правой стороне. – К слову, создал эту красоту известный русский скульптор, на то время действительный статский советник, академик и заслуженный профессор Императорской Академии художеств, потомственный немецкий барон, ныне покойный Пётр Карлович Клодт фон Юргенсбург. Ваял он это великолепие по образцу произведения французского скульптора Гийома Кусту «Кони Марли». Признаться, когда мы с матушкой путешествовали по Европе, я имел честь видеть в Лувре оригинал.       – Не люблю немцев, – скривился Юрка и демонстративно плюнул с моста в Фонтанку, – потому как они вражины.       – А вот тут ты, братец, как есть неправ, – беззлобно возмутился Митя. – Много достойных людей и среди немцев имеется. Вспомни Екатерину Великую – в Пруссии родилась, а сколько для Империи нашей сделала! – поучительно говорил он, щурясь от клонившегося к западу солнца. – Или вот, к примеру, взять нашу императрицу Александру Фёдоровну, тоже немка, а всю душу России отдала и чёрной работы в госпиталях не гнушается, ухаживает вместе с дочерьми за нашими ранеными солдатами. Да и сестра её, Великая княгиня Елизавета Фёдоровна – та после смерти супруга отреклась от светской жизни. Основала в Москве обитель на собственные деньги, где привечает сирых да убогих. Тем и живёт по сей день, помогая госпиталям, приютам да сиротским домам.       Тяжело вздохнув, Митя похлопал по мраморному постаменту, на котором возвышался юноша, идущий рядом с конём, с гордостью произнёс:       – Вот и Пётр Карлович, хоть и немец, а какие произведения искусства после себя Петербургу оставил и жизнь свою посвятил устроению государства Российского.       – Всё-то ты, Наврусов, знаешь, и рассказываешь так, что заслушаешься, – все так же перегнувшись через парапет моста и разглядывая сверху в водной глади Фонтанки своё отражение, добродушно заметил Юрка.       Митя поглядел на отражение друга в воде и улыбнулся ему, дёрнув за рукав юнкерского мундира:       – Тут неподалёку на углу Садовой швейцарская кондитерская. Пойдём-ка, братец, в честь первой нашей увольнительной вкуснейшим мороженым тебя угощу.       – О, это я всегда, пожалуйста, – весело отозвался Рощин.       По дороге Юрка то и дело останавливался у красочных витрин. На углу Невского и Караванной его внимание привлёк магазин фабрики стильной мебели и отделки квартир «Я. и И. Кон.» А потом он долго изучал огромную вывеску технической конторы инженера Р. Э. Эрихсона, которая, как гласила реклама, занималась устройством отопления, вентиляции, электрического освещения и установкой лифтов.       – Каких только новшеств в столице не увидишь, – многозначительно покачал головой юнкер, провожая взглядом пролетевший по проезжей части сверкающий глянцем на солнце чёрный «Руссо-Балт» с открытым верхом и прекрасными пассажирками на заднем сиденье.       Вскоре юнкера, не сговариваясь, остановились у входа в магазин с длинной вывеской: «Магазин шоколадной и бисквитной фабрики «Г. Ландрин», и переглянулись.       – Зайдём? – улыбнулся Митя, открывая перед другом деревянную дверь с красивой бронзовой ручкой.       – Спрашиваешь, – хохотнул Юрка и, изобразив игру на балалайке, пританцовывая, пропел:      С чем сравню я ваши глазки,       Положительно с ничем,       Не могу сравнить их даже       С ландрином и монпансье.      Посетив магазин, молодые люди купили по жестяной баночке маленьких карамелек монпансье и, уплетая цветные леденцы, не спеша направились дальше в сторону площади.       В кондитерской Излера было многолюдно. Это был довольно просторный зал, который своими сводчатыми потолками, удобной мягкой мебелью и свисающими над столами абажурами, обтянутыми лиловой шёлковой тканью, больше напоминал уютную гостиную, где пахло сладкой ванилью и шоколадом.       Друзья заняли свободный столик у окна с видом на Гостиный двор. Вскоре рядом с ними возник, словно из-под земли, шустрый вышколенный половой с белоснежным, перекинутым через руку полотенцем, и учтиво предложил молодым людям меню с перечнем разнообразных десертов и напитков.       – Мороженое с флёр-дора-нже-еем? – изучая меню, вслух по слогам протянул Юрка и с недоумением поглядел на своего товарища.       – Померанцевые, цветы цитрусового дерева, – пояснил Митя, иронично подняв бровь. – Поверь, это вкусно, но его больше барышни предпочитают, – улыбнувшись добавил он. – Позволь порекомендовать тебе крем-рояль с земляникой, хотя знаешь, здесь всё невероятно вкусно.       Вместо положенного в это время обеда юноши заказали себе по две порции мороженого, которое им тут же подали в прелестных серебряных чашечках.       Наслаждаясь вкусом мороженого тутти-фрутти, которого юнкер Рощин прежде никогда не пробовал, он демонстративно смаковал десерт, громко причмокивая языком.       – В жизни вкуснее мороженого не ел, – резюмировал он, тщательно облизывая маленькую ложечку.       – Не могу не согласиться, – кивнул Митя, с аппетитом уплетая холодный десерт с мараскином, обильно политый ликёром. – Мороженое здесь и вправду отменное. Ни в Париже, на Монтеррей в «Pâtisserie Stohrer», ни в кафе «Европа» в Неаполе не делают мороженого, подобного здешнему, это точно.       – Я в Европах покуда не бывал. Но ездил как-то раз до войны с отцом в Москву. Так вот, посетили мы там ресторацию местного крестьянина Степана Крынкина, что на конечной остановке парового трамвая у Царского павильона на Воробьёвых горах. Однако, скажу я тебе, братец, там блюда! – многозначительно покачал головой Рощин. – И мороженое подают всё сплошь со свежими ягодами. Не такое, конечно, изысканное, как тут, в столице, но тоже за уши не оттащишь, – расплылся в улыбке он, приступая ко второй порции, слегка уже подтаявшего десерта, посыпанного цедрой лайма и политого сверху ароматным ромом «Clement».       – Ой, чуть не запамятовал, – встрепенулся Юра, – а какими в том ресторане «кормят» видами, – загадочно улыбнувшись, закатил он мечтательно глаза.       – Кормят видами? – недоумённо переспросил Наврусов, доедая сладкое лакомство.       – Ресторан этот, – таинственно и в тоже время излишне эмоционально шептал Рощин, – стоит над пугающей кручей, на высоченном обрыве, и с террасы там такие виды открываются, что аж дух захватывает!       – Погоди, братец, вот закончится война, слово тебе даю, мы с тобой и в Риме, и в Лондоне побываем, все мировые столицы объедем, всё мороженое, что есть на свете, попробуем, и столько захватывающего и прекрасного ещё увидим! – пообещал другу Наврусов.       Покидая кондитерскую, друзья купили в довесок целый кулёк фирменных фруктов в сахаре, и решили ещё немного прогуляться.       В такую превосходную для Петрограда погоду, когда лето ещё не уступило своих прав осени, но ее холодное дыхание уже прорисовывалось в подёрнутой желтизной листве, горожане спешили поймать уходящее тепло в парках, садах и столичных аллеях.       Друзья прошли до Александрийской площади и расположились на одной из скамеек напротив памятника Екатерине Великой, вокруг которого неспешно прогуливались гувернёры, няньки со своими воспитанниками и детскими колясками. Мимо торопливо проходили конторщики, чиновники и служащие театра. Наслаждаясь последними августовскими лучами, парковые скамейки занимали и читающие студенты. Неподалеку от входа с гордой осанкой восседала пожилая дама, лениво поглаживающая своего бело-рыжего кавалер-кинг-чарльз-спаниеля, а на соседней скамье о чём-то шептались и хихикали юные гимназистки. К слову, Юрка их приметил издалека, как только вошел на площадь.       Присев на скамью напротив, он то и дело с гордостью поглядывал свой парадный мундир, оценивая, достаточно ли ярко блестят золотом на солнце галуны его погон, и широко улыбался, бросая многозначительные взгляды в сторону барышень.       Гимназистки, прикрывая рот ладошкой, продолжали весело переговариваться между собой, изредка с интересом поглядывая на юнкеров.       Усмехнувшись, Митя вынул из кулька маленькую засахаренную дольку манго и положил её себе в рот.       – Ну, что ты лыбишься, как лободырый, пойди, представься барышням, если желаешь, а то и правда, когда в следующий раз случай представится? – толкнул он Юрку в бок локтем.       – Один я не смею, пойдём вместе, – не поворачивая головы, процедил сквозь зубы Рощин, продолжая всё так же глупо улыбаться.       – Прости, дружище, в этом деле я тебе не союзник, – с равнодушием бросил Дмитрий, щурясь от ярких солнечных лучей и с любопытством разглядывая бронзовое изваяние гордо восседавшего у ног императрицы Екатерины генерал-фельдмаршала Потёмкина.       Поглядев исподлобья, Юрка криво усмехнулся.       – Вот я давеча и спрашивал тебя, отчего ты так сторонишься дамского полу? А может, ты их попросту боишься? – хохотнул он, толкнув Дмитрия локтем.       – Да с чего бы? – возмутился юнкер, скрестив на груди руки. – Я, чтоб ты знал, время своё на барышень попусту тратить не желаю. Потому как намерен жизнь свою основательно военному делу посвятить, да и вообще не до этого сейчас.       – А вот это ты напрасно, сейчас-то оно как раз самое время и есть, – озорно подмигнул ему Рощин. – Пойдём, представимся барышням, побеседуем, а потом посвящай жизнь своему военному делу сколько твоей душе угодно.       – Прости, братец, но ступай один, вот можешь даже угостить их засахаренными фруктами, – вручая другу кулёк со сладостями, предложил Митя.       Пока друзья спорили, к девушкам подошел невысокий стройный молодой человек, весь лощёный, с ровным пробором набриллиантиненных волос, в клетчатом костюме с цветком белой гвоздики в петлице пиджака.       Учтиво склонив голову, он завёл с барышнями непринуждённую беседу, при этом одной рукой то и дело приглаживал свои модные тоненькие усики, а в другой демонстративно крутил букетик анютиных глазок.       – Кажется, тебя опередили, – улыбнулся Наврусов, показывая взглядом на незнакомца.       Тот, в свою очередь, не теряя времени, разделил букет на три части, вручив каждой из гимназисток по цветку, он грациозно присел на самый край скамьи, не переставая о чём-то без умолку говорить...       – Ну, это мы ещё поглядим, – выпрямив спину, с вызовом отозвался Юрка. – Ты однако не забывай, мы всё же юнкера, а дамы всегда предпочтут офицера гражданскому франту.       – Увы, друг мой, но видимо, не в этот раз, – не скрывая иронии, произнес Дмитрий, наблюдая за нагловатым волокитой. – Сразу видно, фланер-хлыщ, а такие изощрённо подбираются к дамским сердцам. Видишь белую гвоздику в лацкане его пиджака? Она означает: «Ах, бедное моё сердце» или что-то в этом духе. А анютины глазки на языке цветов гласят: «Все мои помыслы - о Вас». Выбор бутоньерки для денди также важен, как выбор пары ботинок. Так что, братец, хлыщ этот не иначе как профессионал в ухаживаниях, не то что ты со своими засахаренными фруктами, – усмехнулся Наврусов.       – Что же это за язык цветов такой и почём ты знаешь, коль за барышнями вовсе не ухаживаешь?       – Видишь ли, – поправил фуражку Наврусов, – есть у меня друг, большой любитель красных роз. Пару лет назад он рассказывал мне красивую легенду о розе и её значении. Мне захотелось узнать больше и я прочёл книгу, которая так и называется – «Язык цветов». Ну, а то, что господин этот – фланер-хлыщ, по его манерам с первого взгляда видно.       – Вот же лябзя, – сердито пробурчал Рощин, бросая грозные взгляды на незнакомца. – И ведь поди не совестно этакому мордофиле в тылу отсиживаться, покуда другие на войне кровь проливаешь.       – Подлецов в любые времена хватает, – вздохнул Дмитрий.       Однако, пока Юрка медлил, собираясь духом для знакомства с гимназистками, те не спеша поднялись, поправили свои белые фартучки и, поспешая в сторону Александринского театра, напоследок одарили юнкеров кокетливыми взглядами, и к радости Рощина, оставляя волокиту хлыща с носом.       Время терпело, до конца увольнительной оставалось ещё целых полтора часа, потому, проводив девушек взглядом, друзья решили прогуляться до стрелки Васильевского острова пешком. По дороге Юрка изъявил желание заглянуть в Пассаж, однако, когда через время они вышли из здания, погода заметно испортилась, подул порывистый ветер, и солнце вновь заслонили грузные серые облака. Все же юнкера решили не менять своих намерений относительно пешей прогулки.       За неспешными разговорами они дошли до Биржевого моста, где их настиг дождь, оттого решено было взять экипаж. Впрочем, среди проезжающих мимо фаэтонов и пролеток свободных, как назло, не попадалось. Лишь перебравшись на другой берег Невы, на Александровском проспекте, когда молодые люди вымокли до нитки, им посчастливилось нанять экипаж.       Когда пролетка остановилась напротив закрытых ворот училища, стрелки Митиных карманных часов показывали шесть минут восьмого.       Часовой на посту оповестил опоздавших, что по приказу адъютанта всем нарушившим дисциплинарный устав надобно без замедлений явиться в кабинет господина полковника с объяснениями.       – Эх, мать честная, всыпят тепереча нам по первое число, – скривился Юра, переступив порог парадной офицерского корпуса.       – Что ж, придется стоять ночь в карауле вне очереди или полы драить. Однако ж, не нагайкой сотник хлестать станет, и то ладно, – шутил Митя, следуя за другом.       Остановившись у двери кабинета Его высокоблагородия, Рощин оглядел свой праздничный насквозь промокший мундир и, поправив ворот, вопросительно посмотрел на приятеля.       – Ну, что замер? Проси дозволения войти! – ободряюще подмигнув, предложил ему Митя.       Юрка нахмурился, не разделяя столь весёлого настроя друга, и робко постучал. Из-за дверей тотчас раздалось громкое:       – Войдите!       У приоткрытого окна, за которым уже вовсю рубил настоящий ливень, заполняя кабинет глухим шумом и свежей влагой, стоял господин полковник.       Статен, подтянут, в новой, с иголочки, форме с золотыми погонами, он был неотразим. Стоило Наврусову увидеть его, как все сомнения, что терзали ещё нынче утром, в мгновение рассеялись. Митя смотрел в самые прекрасные на свете глаза и вновь находил смысл своей любви к этому человеку, понимая, как сильно он скучал эти два долгих бесконечных года и весь сегодняшний день...       – Ну-с, господа, извольте объяснить причину вашего опоздания! – со всей строгостью задал вопрос Апраксин и, едва прихрамывая, проследовал к столу, покрытому тёмным сукном, на котором лежала стопка бумаг, форменная офицерская фуражка и перчатки из тонкой кожи. Присев на стул, он дёрнул шнурок электрической лампы с маленьким абажуром, что располагалась на самом краю стола. Кабинет тотчас наполнился мягким неярким светом, а офицер, откинувшись на спинку стула, строго поглядел на опоздавших в ожидании ответа.       – Разрешите, Ваше высокоблагородие? – сделал шаг вперёд Дмитрий.       – Извольте, рядовой! – всё тем же суровым тоном ответил полковник.       – Опоздали мы по моей вине. Виноват, не рассчитал время! Готов понести наказание! – вытянувшись по стойке смирно, отчеканил юнкер.       – Похвально, что Вы друга прикрываете. Однако, я полагаю, рядовой Рощин ответ за себя держать и сам в состоянии.       – Так точно, Ваше высокоблагородие! Виноват! – громко отозвался Юрка, вытянувшись по струнке рядом с другом.       – Ну, что мне с вами делать? – вздохнул Апраксин. – В первую же увольнительную и так оплошали. Два наряда вне очереди, на двоих. А теперь вольно и ступайте мундиры смените, а то, не дай Бог, заболеете.       – Есть сменить мундиры! – не в силах сдержать улыбки, прокричал Митя, и только сейчас заметил на настольной лампе маленького ангелочка на серебряной верёвочке, того самого, что он сделал еще ребёнком, из обычной деревяшки и подарил его девять лет тому назад в качестве Рождественского подарка юнкеру Николаевской академии Апраксину...       В открытые настежь окна офицерского корпуса врывались лёгкие порывы ветра, пропитанного влажной свежестью прошедшего ночью ливня. Однако это не спасало... Запах мастики был настолько въедлив, что слезились глаза.       – До чего же смердючая, – морщился Митя, с усердием специальной щёткой канифоля паркетный пол. – От такой вонючки, пожалуй, и не отмоешься, – утирая со лба рукавом форменной гимнастёрки капли трудового пота, продолжал приговаривать он.       На другом конце длинного коридора, Юрка, нацепив щётку на ногу и напевая незатейливый мотивчик, пытался изобразить скольжение по льду на коньках. Впрочем, попытки были провальными, потому как, он то и дело спотыкался, валился на пол и, прикрывая рот рукой, прыскал со смеху, озорно поглядывая на друга. Однако Рощин не забывал с опаской озираться на запертые двери генеральского кабинета. Сидя на корточках, Наврусов наблюдал за ним, забавляясь безобидными шалостями друга, и снова принимался за дело в желании скорее покончить со своим первым в жизни внеочередным нарядом, чтобы прежде, чем заступить на пост до полуночи у центральных ворот, непременно успеть свидеться с Георгием.       Он не видел своего полковника с прошлого вечера. И сейчас, находясь в трёх шагах от его кабинета, время от времени прислушивался, рассчитывая на случайное свидание...       Друзьям оставалось натереть чуть меньше сажени паркета, когда на этаже неожиданно появился дежурный по корпусу.       Прежде, стараясь оставаться незамеченным, он, какое-то время притаившись на лестничном пролёте, с ехидной ухмылкой наблюдал за проштрафившимися в дверной проём.       И в тот момент, когда ничего не подозревающий Рощин, забавно перебирая ногами, потешно пританцовывал, а Дмитрий от души смеялся над его неуклюжими пируэтами, дверь с лестницы с шумом распахнулась, прервав безобидное юнкерское веселье...       Весьма упитанный прапорщик с выпученными, как у окуня, глазами на неприятном одутловатом лице, на котором местами виднелись мелкие следы былой оспы, по-хозяйски прошёлся по натертому до блеска паркету и, начальственно встав посреди коридора, недовольно хмыкнул, с презрением уставившись на Наврусова.       – Смирно! – крикнул он картавым, будто лающим голосом.       Дмитрий молча поднялся, без заискиваний глядя в глаза фривольному дежурному.       – Ишь, устроили тут, понимаешь, – продолжал возмущаться прапорщик, оценивающе глядя на штрафников.       – Да что ты взъелся, Степан, – вдруг по-свойски обратился к нему Юрка. – Подумаешь, посмеялись маленько, авось никому ж не помешали.       – С-смирно! – скривившись, снова рявкнул прапорщик, отчего его изрытое оспой лицо стало ещё противней. – Поговори мне ещё! Какой я тебе Степан? Глаза разуй, белебеня, ты к старшему по званию обращаешься! – с нескрываемой агрессией навис он над Юркой.       Положив щётку на подоконник, Дмитрий поправил ворот своей гимнастёрки и с невозмутимым спокойствием произнес: – Извольте извиниться!       – Что ты лопочешь, дурья башка? – краснея от злости, прошипел дежурный.       – Вы позволили себе оскорбительно выразиться в отношении моего друга, – Митя покосился на обескураженного приятеля и снова с вызовом посмотрел на хама. – Теперь извольте немедленно принести свои извинения, – всё с тем же благородством, но более твёрдо и требовательно повторил он.       – Да ну его, – дёрнул за рукав Митю Рощин, – не связывайся ты с ним.       – Я настаиваю! – повысив тон, потребовал Наврусов и, подойдя вплотную, пристально поглядел прапорщику в глаза.       – Ты что это себе позволяешь, выпорок? – багровея, взвизгнул, брызгая слюной, тот. – Будешь настаивать подле мамкиной юбки, а здеся щеть в зубы и пшёл пол драить! Ишь, привыкли, сучье племя, на нашем горбу выезжать, – скандировал он свой демонический лай в юнкеру лицо. – Я тебе покажу извинения, да я тебя, буржуй...       – Отставить! – внезапно, откуда-то со стороны прокатилось зычным эхом по этажу, да так громогласно, что юнкера, да и сам хам дежурный от неожиданности вздрогнули и, по команде, обернулись в сторону, откуда раздавался грозный окрик.       От парадной лестницы по коридору, слегка прихрамывая, шествовал Апраксин в сопровождении ротного сотника.       – Извольте объясниться, господа, – резко бросил полковник, окидывая присутствующих суровым взглядом. – Что здесь, собственно, происходит? – не спеша стянув с рук тонкие кожаные перчатки, требовательно спросил он, исподволь покосившись на проштрафившихся.       – Так ведь нарушают, Вашвысокоблагородь! Шуметь изволили-с, пляску устроили подле Вашего кабинета, – вытянувшись по стойке смирно, убедительно и излишне услужливо вещал, бледнея, прапорщик. – Опять же на замечания старших по званию плюют-с, так сказать. Пререкались и обращались не по уставу, – заискивающе, с притворным смирением продолжал он доклад, вращая своими рыбьими глазами.       Слушая дежурного, Апраксин с вниманием оглядел начищенный паркет. После, посмотрев на него в упор, холодно спросил:       – Как Ваша фамилия?       – Удин! Вашвысокблагородь! Степан я... – запинаясь, картаво выпалил тот, взирая с подобострастием на полковника.       – Вы, прапорщик, насколько мне довелось услышать, угрожали юнкеру Наврусову, не так ли?       – Я? Нет, – замотал головой Удин, – Вам послышалось. Я лишь для порядку, а он сам начал, он первый, чесслово... – часто моргая, сбивчиво затараторил дежурный, пытаясь себя оправдать.       Наблюдая за полковником, Митя понимал, что чрезмерно суровое выражение его лица и играющие на скулах желваки не сулят ничего хорошего, а говорят лишь о крайней степени негодования. Хотя, надо было отдать должное, со стороны Георг выглядел этакой скалой и даже говорил крайне спокойно.       – Хотелось бы теперь Вас послушать, – взыскательно произнёс Апраксин, строго поглядев на Наврусова.       – Виноват, Ваше Высокоблагородие! – задрав подбородок, отчеканил Дмитрий.       – Как это понимать? Вы готовы подтвердить слова прапорщика? – требовательно переспросил он, тараня юнкера взглядом.       Дмитрий смотрел в его бездонные, синие, как небо, глаза, и чувствовал, как без остатка начинает в них тонуть... Он мотнул головой, словно пытаясь стряхнуть незримо окутавшее его очарование, хаотично размышляя над заданным полковником вопросом.       «Ответить утвердительно – означает, солгать, а сказать правду – значит, стать стукачом и ябедой...», – Дмитрий покосился на испуганного Удина и принял для себя единственное правильное решение:       – Если позволите, я не стану отвечать на этот вопрос, господин полковник.       – Так-с, – протянул с раздражением Апраксин и обернулся к стоявшему позади казаку. – Офицер, возьмите с прапорщика письменное пояснение касаемо данного инцидента.       – Есть! – тут же пробасил сотник, и его лицо, не выражавшее до этого никаких эмоций, заметно оживилось. Из-под сдвинутой на глаза овчинной папахи он смерил юнкеров и дежурного по корпусу колким взглядом, по привычке демонстративно поправляя свои рыжие усы.       Более не проронив ни слова, полковник направился в свой кабинет, однако, сделав пару шагов, остановился.       – Вас, юнкер, – обернувшись, сказал он, с укоризной поглядев на Митю, – прошу следовать за мной.       Посмотрев на друга, Дмитрий пожал плечами и молча поплелся следом за полковником.       В небольшом помещении кабинета было немного душно, однако приятно пахло знакомым английским одеколоном вперемешку с табачным дымом. Заперев дверь на ключ, Георгий молча прошёл к столу, аккуратно положил рядом со стопкой гербовых бумаг свою фуражку и перчатки.       – Открой окно, – не оборачиваясь, устало обронил он.       Юнкер, не мешкая, распахнул невысокие створки. Порывы холодного ветра по-прежнему гоняли над городом линючие тучи, снова занимался дождь. Мостовая Большой Гребецкой улицы чёрно блестела раскрытыми зонтами прохожих и поднятыми, дрожащими на бегу, верхами извозчичьих пролёток.       Присев на край стола и скрестив руки на груди, с виду Апраксин был уже не так сердит, как прежде при разговоре с задирой-прапорщиком, скорее теперь в его глазах читалась тревога.       – А теперь, будь добр, скажи мне, что произошло? – настоятельно спросил он.       – Повздорили и только, – виновато вздохнул Митя.       Явно недовольный таким ответом полковник подрагивающими пальцами вынул из портсигара папиросу и, прикурив, глубоко затянулся.       – Не лги мне, говори как есть! – выдохнул он и потёр рукой заслезившиеся от едкого дыма глаза.       – Ты же сам знаешь, стукачество – последнее дело, – опустив голову, пробубнил юнкер. – А что конфуз вышел, так пустое это, не стоит и вспоминать.       – Позволь, да как же не стоит? – нервно туша в пепельнице только что прикуренную папиросу, возмутился Георгий, не тая своего беспокойства. Засунув руки в карманы галифе, слегка прихрамывая, он принялся нервно мерить шагами кабинет. – Ты видел этого здоровяка, он же в два раза больше тебя!? Ведь не появись я вовремя, он бы, как есть, расправился с тобой! – теперь уже с какой-то безысходностью и отчаянием говорил полковник.       Никогда прежде Митя не видел его таким суровым и потерянным одновременно.       – Я – будущий офицер, и сумею постоять за себя, – пытаясь унять излишнее беспокойство любимого человека, понуро произнёс юнкер.       Апраксин остановился напротив и, сделав стремительный шаг навстречу, вдруг стиснул юношу в своих объятиях, прижимаясь губами к светлой стриженой макушке.       – Господи, что ты говоришь, да разве совладал бы ты с этаким бугаём? – отчаянно шептал он, ещё крепче прижимая Дмитрия к себе, словно пытаясь укрыть его от всего плохого, что было в этом мире...       Совершенно ошеломлённый происходящим юнкер с глупой улыбкой уткнулся полковнику в грудь. Он закрыл глаза и, вдыхая любимый аромат, наслаждался секундами столь долгожданных и, как ему сейчас казалось, фантастических объятий. Юное сердце готово было выпрыгнуть из груди от плескавшегося через край счастья. Время словно остановилось, замерев в этих мгновениях, что несомненно останутся в душе и памяти навечно...       Пригладив рукой непослушный ёжик светлых волос на голове юнкера, Георг поглядел на его сияющее лицо.       – Чему ты улыбаешься? – возмутился он, встряхнув Митю за плечи. – Я говорю с тобой о серьёзных вещах... Понимаешь ли ты, что на войне под пулями не было мне так страшно, как нынче я испугался за тебя! Ты понимаешь, что я обеспокоен? Тут уж, братец, ничего смешного я не нахожу! – с укором говорил полковник, по-прежнему сжимая руками угловатые мальчишеские плечи.       – Прошу тебя, не стоит беспокоиться. Все переживания твои как есть напрасны! Я больше чем уверен, что и потасовки не случилось бы. Ты же сам видел, Удин – жалкий трус, такие первыми никогда не бьют, если только исподтишка, – с обожанием глядя Георгию в глаза, пытался успокоить его юнкер.       – Не-ет, – замотал головой Апраксин и, опустив с досадой руки, вновь вынул из кармана свой серебряный портсигар. – С твоим юношеским максимализмом и подобной легкомысленностью разве можно на фронт? Да и какой, скажи на милость, может быть фронт, когда тебе и восемнадцати нет? Нет и ещё раз нет! – обрывисто бросал он слова, прикуривая очередную папиросу и снова нервно меряя шагами периметр своего небольшого кабинета.       – Господин полковник, ну, какие глупости Вы говорите, – наблюдая за ним, смешливо отозвался Митя. – Что же, прикажете мне теперь под присмотром тётушки да Кати быть, обложиться кружевными думками и вовсе из дома не выходить? – рассмеялся он, присаживаясь на один из стульев, стоявших возле стены напротив офицерского стола.       – Конечно нет, – обречённо вздохнув, грустно улыбнулся Георгий и, вновь торопливо затушив в пепельнице остаток папиросы, присел рядом. – Мне хочется уберечь тебя от бед и людской злобы. Ты вступаешь во взрослую жизнь, да к тому же жизнь военную, а учитывая то, что сейчас происходит внутри армии, нас всех ожидают непростые времена.       Он взял руку Дмитрия в свою, трепетно сжимая холодную ладонь и вкрадчиво продолжил:       – Таких, как Удин, нынче много, и нет в них ничего святого. Ради собственной выгоды он никого не пощадит, поэтому обещай сторониться и не лезть на рожон.       – Я постараюсь, – ответил юнкер сиплым от волнения голосом.       Ему казалось, что сейчас он испытывает тот самый классический трепет, о котором прежде читал в книжках про любовь.       «Действительно, много ли нужно влюбленному человеку? – думал он, слушая наставления полковника. – Знать и чувствовать, что любимый небезразличен, пожалуй, это уже и есть огромное счастье!»       Мир юноши сжался до пределов двух горячих ладоней, в которых сейчас покоилась его рука. От сильного волнения кончики его пальцев заметно подрагивали, словно кто-то изнутри дёргал за сухожилия. Ему вдруг показалось, что это есть начало чего-то нового и настоящего между ними, а душевность и искренность эмоций Апраксина только утверждали его надежды. Впрочем, в подсознании здравый смысл твердил обратное, что через какую-нибудь секунду всё непременно закончится и, быть может, никогда не повторится вновь.       – Да слушаешь ли ты меня, Дмитрий? – обеспокоенный рассеянным видом юнкера требовательно спросил полковник и, отпустив его руку, поднялся со стула.       – Слушаю с большим вниманием, Ваше Высокоблагородие, – растерянно, кивнул Наврусов и тотчас расплылся в улыбке, – я непременно последую Вашим советам, вот Вам крест, – для пущей убедительности перекрестился он на образ в серебряном окладе, что возвышался на полке в левом углу офицерского кабинета.       – Ну, гляди мне, – с грустной улыбкой, шутя, погрозил пальцем полковник, присаживаясь за стол. – А теперь шагом марш в столовую, время обедать, – приказал он, щёлкнув серебряной крышечкой карманных часов.       Направляясь в трапезную, не обращая внимания на дождливую морось, Митя светился от чрезвычайного счастья, каким может быть счастлив человек в расцветную пору своего столь прекрасного возраста.       Стремительно перешагивая лужицы и анализируя произошедшее, он был почти убежден, что определенно видел в глазах Апраксина не просто дружескую заботу и братское переживание, а нечто большее и что-то очень настоящее. Даже на невежду Удина он уже не держал зла, потому как теперь был по-настоящему счастливым человеком!       От того, переступив порог столовой, он не заметил среди юнкеров и офицеров младшего командного состава недоброго взгляда прапорщика Удина, затаившего злобу.       Забрав на раздаче обеденную порцию, Дмитрий скоро отыскал среди воспитанников своего друга. С отрешённым видом Рощин сидел на своём излюбленном месте у окна и, подперев рукой подбородок, нехотя помешивал ложкой рассольник, явно не имея аппетита и с безразличием взирая куда-то в пустоту.       – Отчего же, позвольте узнать, Вы имеете столь опечаленный вид, Юрий Макарович? – в шутливой манере поинтересовался Наврусов, размещая на столе поднос с горячими блюдами.       – Так ведь небось ещё пару нарядов присобачили? – взволнованно отозвался Юрка, поглядев с тревогой на друга. – Да и ругали поди?       – Вовсе нет, – улыбнулся Дмитрий. – Господин полковник весьма понимающий человек, оттого и был справедлив, – пробуя наваристый суп, не без гордости доложил он.       – Слава тебе, Господи! – с облегчением выдохнул Юрка, перекрестившись. – Вот ведь угораздило нас попасть в наряд аккурат в дежурство этого злыдня Стёпки, уж не свезло, так не свезло, – подытожил он, радуясь хорошей новости и приступая к почти уже остывшему обеду.       – А ты что же, знаком с прапорщиком? – без особого на то интереса спросил Наврусов.       – А то как же, он ведь наш, псковской, земляки мы с ним. Токма я в Подлесье живу, а он в Зашмарье, что в четырёх верстах. Знатный, скажу я тебе, он лоботряс, – бойко орудуя ложкой, вещал юнкер. – Отец его большое хозяйство содержит. В семье у них пять девок да четыре парня. Старший-то брат ничего, человек хороший, нынче на фронте. А двое других, ох и ироды, – осуждающе покачал он головой. – Что и говорить, отца оставили, в город подались за лёгкой жизнью. Говорят, будто они с прокламациями революционными носятся да в местных трактирах водку хлещут. Одним словом – коммунисты они и есть, черти поганые, – вздохнул он. – А Стёпка, – кивнул Юрка куда-то в сторону, – самый младший. Тоже было в социалисты метил, народ в деревне баламутил по бесовскому научению, – вновь набожно перекрестился Рощин, – да только батька его высек как след, да вот сюда, в Петроград, увёз. Уж полгода, как Степан в училище-то, ошивается.       – Почему же его по сей день на фронт не отправили? – с недоумением спросил Митя.       – Так ведь хитрит, шельма, немощным, знать, прикидывается, то понос, то золотуха у него. Получается, вроде как по здоровью не положено, вот и приживается в столице. А что же? Ему тут сладко, жалованье платят исправно, опять же кормят задарма, да и крыша над головой имеется. Дома-то отец, поди, заставит работать, а стервец этот, понимаешь, работать не любит, а любит дармовщинку, поэтому и присосался здесь, клещ окаянный, – вздохнул досадливо Юрка, допивая клюквенный морс.       После ужина, заступив на пост у центральных ворот, слушая увлекательную историю друга о его поездке с отцом в Тверь, Дмитрий ёжился от промозглого ветра, то и дело косясь в сторону офицерского корпуса в надежде увидеть выходящего из парадной Апраксина.       И хотя дождь к вечеру перестал, небо по-прежнему оставалось заполонено клубящимися тучами, оттого и смеркалось раньше, чем обычно по этой поре. На улице становилось холодно, сумрачно и сыро. В восьмом часу на плацу появился инспектор училища, полковник Неслуховский, в сопровождении вахмистра. По их приказу Наврусов и Рощин распахнули тяжёлые ворота, и вскоре с улицы во двор, громыхая въехали четыре огромных армейских грузовика.       Затем со стороны кадетских корпусов послышался громкий топот десятков солдатских сапог. Не ведая, что происходит, друзья переглянулись и, вытянув шеи, молча стали наблюдать, как в отблесках тусклых фонарей меж казарменным зданием и прибывшими грузовиками замелькали тёмные фигуры бывших юнкеров, а ныне младших офицеров. Новоиспечённые прапорщики под зычные команды ротных один за другим забирались в пустые кузова «Русско-Балтийских Т40-65».       – Вот и закончилась их учёба, теперь на фронт, – прошептал Митя, поправляя съезжающий на глаза картуз.       – Что тут, той учёбы всего-то четыре месяца, – тяжело вздохнул Юрка. – Не успеем оглянуться, вскорости и мы за ними следом отправимся.       Когда громоздкие автомобили с новобранцами выехали со двора и свернули в темноту Малой Гребецкой улицы, юнкера, заперев ворота, ещё какое-то время молча прислушивались к удаляющемуся тарахтению моторов армейских грузовиков, что в этот поздний час раскатистым эхом разносилось по всему околотку.       Без четверти девять мимо поста важно проследовал генерал Вишняков, отдав постовым честь, он молча вышел за ворота к ожидающему его фаэтону. Немногочисленные старшие офицеры вскоре также один за другим покидали расположение училища, спеша на ночлег по своим домам.       Спрятавшись вместе с другом от начинающегося дождя под деревянным навесом, Митя продолжал делать вид, что с должным вниманием слушает бесконечные воспоминания приятеля о прелестях сельской жизни. Время от времени поглядывая на циферблат карманных часов, Митя беспокойно размышляя о том, куда же мог запропаститься Георгий? Он ждал и до сладкого содрогания надеялся, что снова увидит в глазах полковника то, что случилось видеть нынче днём, чтобы удостовериться, что это не пустые фантазии...       Вскоре дежурный по столовой принёс положенный часовым ароматный чай с маленькими пышными булочками. Грея продрогшие руки о стакан с горячим напитком, Дмитрий решил, что полковник, должно быть, уехал прежде, чем ему пришло время заступить на пост, или же покинул расположение училища через центральную парадную, что выходила прямиком из офицерского корпуса на Большую Гребецкую улицу.       Поэтому, уже не надеясь на встречу, прикрыв глаза, под монотонный Юркин бубнёж, он с упоением вспоминал, как крепко и даже отчасти страстно прижимал его к себе Апраксин, до будоражащих плоть мурашек, и как приятно обжигало макушку жаркое дыхание офицера...       Вернул Наврусова в реальность резкий и весьма ощутимый толчок в бок, да такой сильный, что расплескавшийся чай слегка обжёг замёрзшие руки. Он хотел было уже возмутиться неуклюжести друга, однако увидел Юрку неподвижно вытянувшимся по струнке...       Со стороны офицерского корпуса, опираясь одной рукой на трость, а другой держа на головой раскрытый чёрный зонт, шел не спеша его драгоценный Апраксин. Наскоро отставив стакан с остатками чая на узкую скамью, юнкер, как и положено, встал по стойке смирно приветствуя старшего по званию.       – И как же проходит первое внеочередное дежурство на вверенной территории? – проходя мимо, не без иронии поинтересовался полковник.       – Без происшествий, Ваше Высокоблагородь! – находчиво отрапортовал Юрка.       – Ну что ж, отличной службы вам, юнкера! – отдал им честь господин полковник и шагнул в узкую в воротах калитку.       – Рады стараться, Ваше высокоблагородие! – синхронно отозвались ему вслед часовые.       Стоило Георгию скрыться в тёмном проулке, как Дмитрий вдруг засуетился:       – Вот я лапоть, я же забыл поблагодарить Их высокоблагородие за то, что отнёсся к нам с пониманием в случае с Удиным... – следом торопясь к калитке, пояснил Митя другу, пытаясь тем самым оправдать свои весьма странные действия. Ничего не понимающий Рощин лишь недоумённо хмурился, провожая глазами убегающего за полковником приятеля.       Выскочив за ворота, юнкер увидел сквозь вечерний сумрак и пелену дождя удаляющийся по улице мужской силуэт под куполом раскрытого зонта. Он опрометью кинулся за ним, жмурясь от косых колких капель, что остро били в лицо, стекая вниз по щекам и шее. Услышав за спиной его торопливые шаги, Апраксин остановился.       – Ты на каком основании покинул пост? – сквозь шум ливня донёсся до Дмитрия резкий и полный укора вопрос.       Замерев на месте, не замечая, как стекающие за шиворот шинели капли неприятно холодят, вызывая неуёмную дрожь, юнкер растерянно глядел в сумрак, в желании увидеть под тенью зонта выражение любимого лица.       – Я хотел... – начал было он, однако осекся, пытаясь вытереть сырую шею продрогшей ладонью.       – Что ты хотел? – громко переспросил Георг, игнорируя шум грохочущих потоков воды из водосточных труб окрестных домов и, сделав несколько шагов поспешил укрыть юнкера от проливного дождя под своим зонтом. – Так что ты хотел? – спокойно повторил он свой вопрос, подойдя ближе.       – Я хотел сказать, что не переставал любить тебя, – неожиданно для самого себя выпалил юноша.       Его вдруг заколотило от холода, неловкости и страха вновь остаться неуслышанным...       Георгий молча стянул со своей руки перчатку и как-то по-отчески обнял его, касаясь пальцами влажной холодной щеки.       – Ты весь вымок, не дай Бог, простудишься, а утром на манёвры ехать. Ты ступай... – всё с той же ничего не выражающей интонацией проговорил полковник, заботливо поправив воротник на юнкерской шинели.       Митя отступил и, сжав с досады кулаки, молча побрёл обратно к воротам училища...