Когда ангелы плакали

      Оторопев от столь неожиданного и трагичного известия, Митя молча опустился на плетёный стул. Апраксин, дочитав новостную полосу, положил газету на консольный столик, вышел на приступки веранды и, прислонившись спиной к дверному косяку, спокойно закурил:       – Возможно, будет, а, возможно, нет, что скорее всего, – спокойно сказал он и посмотрел на Софью Романовну. – Вы, тётушка, как обычно всё слишком близко к сердцу принимаете, и имеете сейчас довольно траурный вид, а это напрасно.       – Да как же, голубчик, это же так страшно... – задыхаясь, проговорила она и, более не сдерживая слез, расплакалась.       – Отставить сырость! – строго, по-военному прикрикнул Георгий и, выбросив недокуренную сигарету, направился к рыдающей женщине.       – Всё уладится, непременно уладится, – принялся утешать её офицер.       Катя тоже всхлипнула, и её тут же кинулся успокаивать Всеволод.       – Послушайте, дорогие мои! Войны наверняка удастся избежать, у России на это есть все шансы. И вообще, про войну Сева ляпнул, совершенно не подумав над реальным положением вещей, – убедительно высказался Апраксин, укоризненно поглядев на друга, за опрометчивое упоминание слова «война» при дамах.       За обедом женщины больше молчали, чем говорили, хотя уже заметно меньше нервничали. Видимо, слова Георгия всё же слегка успокоили их, вселяя определённую надежду.       Закончив починку крыши, рабочие уехали, и перед ужином тётушка попросила племянника занести на чердак старые вещи, которые были предусмотрительно вынесены на время кровельных работ. Митя, всюду следовавший за офицером, вызвался ему помочь.       В коридоре второго этажа, рядом с лестницей, ведущей на чердак, возвышалась целая груда довольно старинных вещей и предметов мебели. Чего здесь только не было: голландские стулья времен петровского барокко, коромандельская ширма, видавший виды столик-бобик, даже детская колыбелька прошлого века. Юноша улыбнулся, взглянув на Апраксина и представив его ребёнком.       Не теряя времени, офицер шустро взобрался на лестницу, готовый принимать подаваемые снизу вещи.       – Это, видимо, когда-то Вам принадлежало? – протягивая ему детский ночной горшок, рассмеялся Дмитрий.       – О да, Вы определённо угадали, Ваше сиятельство! Помнится, сиживал я на данном троне тихими одинокими вечерами, удручённый излишним вниманием няньки и кормилицы, – театрально изрёк Апраксин и тоже рассмеялся.       Митя старался казаться беззаботным и весёлым, впрочем слова брата о войне весьма и весьма тревожили. Он прекрасно понимал, что всё, сказанное Георгием после, было лишь для утешения тётушки и Кати. Но уже очевидно, что беда была неминуема и он сердцем чувствовал это, однако боялся говорить об этом открыто, опасаясь тем самым испортить настроение Георгию, да и нарушать идиллию, что сейчас была между ними, совсем не хотелось. Поэтому он решил отложить разговор о войне до времени.       Увидев настольный кабинетик с множеством маленьких выдвижных ящичков, Наврусов принялся проверять их содержимое, но все они оказались пусты. Потом он помог Георгию затащить на чердак старое бюро. Тяжёлым оказался и сундук-скрыня, в котором они обнаружили серебряный подсвечник из Амстердама, с гравировкой 1652 и надписью «BRUGMAN – Willem Claesz». Среди всего этого антиквариата Дмитрий обнаружил костяные цилиндрические бокалы и пару кубков-наутилусов.       Исследуя старинные предметы интерьера, они настолько увлеклись, что совершенно позабыли о времени. В резном ларце офицер нашел наградные грамоты времён Александра Павловича и письма с выцветшими от времени чернилами на пожелтевших конвертах.       А когда дело дошло до старинных фламандских пустых рам, стоящих вдоль стены, и прятавшейся за ними картины в тёмной дубовой раме, юный гость вдруг в задумчивости затих. Смахнув с холста пыль, Митя увидел восхитительные глаза ребенка.       – Это Амур, – смешливо бросил Апраксин, выглядывая с чердака, – если не ошибаюсь, копия картины художника Карла ван Лоо.       Наврусов достал из кармана белый носовой платок и полностью стёр пыльный налёт с застывшей масляной поверхности полотна. Перед ним действительно предстал миловидный кудрявый Амурчик. Притаившись среди розовых кустов, крылатый баловник хитро улыбался, держа в пухленьких ручках натянутый лук и стрелу.       – Будь осторожен, этот шалун никогда не промахивается и попадает своей острой стрелой точно в сердце, – иронично бросил Георгий, спускаясь по чердачной лестнице. – Приглядись к нему, – отряхиваясь от пыли, кивнул офицер в сторону картины, – кажется, что он целится в тебя, где бы ты ни стоял. Его глаза не направлены на проходящего, он смотрит в пространство между стрелой и человеком, который глядит в эту самую минуту на него, – придав тембру своего голоса таинственность, тихо продолжал Апраксин. – Как известно, Амуры существа коварные и непостоянные. Они могут пускать не только стрелы любви, но и стрелы ненависти.       – И вовсе нестрашно, – в шутку толкнув офицера, улыбнулся юноша. – Однако странно, почему же такая красота на чердаке пылится?       – Тётушке взгляд Купидона не в угоду пришёлся, говорит, уж больно лукав. Оттого и велела снять со стены, да на чердак отнести.       Склонив голову и скрестив на груди руки, Митя молча любовался картиной, пытаясь уловить взгляд этого милого и коварного творения художника. Апраксин встал рядом и, положив свою руку на его плечо, вдруг стал с выражением читать стихи:       «Ночною темнотою       Покрылись небеса,       Все люди для покою       Сомкнули уж глаза.       Внезапно постучался       У двери Купидон,       Приятный перервался       В начале самом сон.       «Кто там стучится смело?» –       Со гневом я вскричал;       «Согрей, обмёрзло тело, –       Сквозь дверь он отвечал. –       Чего ты устрашился?       Я – мальчик, чуть дышу,       Я ночью заблудился,       Обмок и весь дрожу».       Тогда мне жалко стало,       Я свечку засветил,       Не медливши нимало,       К себе его пустил.       Увидел, что крылами       Он машет за спиной,       Колчан набит стрелами,       Лук стянут тетивой.       Жалея о несчастье,       Огонь я разложил,       И при таком ненастье       К камину посадил.       Я теплыми руками       Холодны руки мял,       Я крылья и с кудрями       Досуха выжимал.       Он чуть лишь ободрился,       «Каков-то, – молвил, – лук?       В дожде, чать, повредился».       И с словом стрелил вдруг.       Тут грудь мою пронзила       Преострая стрела.       И сильно уязвила,       Как злобная пчела.       Он громко засмеялся,       И тотчас заплясал:       «Чего ты испугался? –       С насмешкою сказал, –       Мой лук еще годится:       И цел и с тетивой;       Ты будешь век крушиться       Отнынь, хозяин мой».       – Чьи это стихи?       – Ну что же ты, друг мой, пасторальной поэзии Михаила Васильевича Ломоносова не знаешь? – наиграно возмутился офицер, улыбаясь одними глазами.       – Так точно, Ваше благородие, не имею чести знать, – беспечно смеясь, отрапортовал Наврусов.       После того, как все вещи были подняты на чердак, Дмитрий ещё какое-то время обследовал это пристанище старины. Георгий распахнул люкарну, пустив в затхлое помещение свежего воздуха и солнечного света. Однако, несмотря на это, дачная мансарда оставалась мрачной и таинственной. Внимание юноши привлекли торчащие между стеной и старым клавесином витые эфесы паппенхаймер. Поймав его взгляд, Апраксин усмехнулся и, лихо выхватив рапиру из убежища, мощным движением рассек воздух характерным свистящим звуком.       – Это же настоящие рапиры семнадцатого века, – с изумлением разглядывая клинок в руке офицера, с интересом протянул Митя.       – Так и есть, – кивнул Георгий, – или, как говорят испанцы, espada ropera, что переводится как меч для ношения с одеждой. К слову, данный клинок изготовлен в 1618 году, в Испании, – указал он на круглое клеймо. – Насколько мне известно, его долы и рёбра, сходящиеся в остриё, напоминают французские кирасирские палаши времён Наполеона.       Офицер ещё раз поднял и резко опустил оружие, демонстративно вонзив наконечник в чердачный пол:       – Известно ли тебе, что клинкам такой великолепной жёсткости ударов не полагалось? Только точный укол и мгновенное поражение врага.       – Позволь и мне? – с нескрываемым любопытством и восторгом юноша коснулся старинной испанской стали.       Крепко взявшись за холодный эфес, он попытался выдернуть вонзённое в деревянный пол оружие. Однако клинок оказался настолько тяжёлым, что справиться с ним было вовсе непросто. Лишь с третьей попытки Наврусову удалось вырвать его двумя руками, приложив немало усилий.       – Я никогда не думал, что настоящая рапира настолько тяжелая, – удивился он, пытаясь удержать оружие одной рукой, при этом изображая прием фехтования. Однако движения его оказались настолько нелепы и неуклюжи, что Георгий вновь рассмеялся.       – Это только в романах Дюма шпаги мушкетёров элегантны и легки как пёрышки, – забирая клинок из рук юноши, парировал офицер. – В действительности настоящая рапира не только имеет приличную длину, но и вес. Даже несмотря на то, что центр тяжести находится практически в рукояти, тем не менее, управлять ею может только тренированная и физически развитая рука.       Сделав мастерский выпад вперёд и следом ещё несколько точных движений, он лихо рассек пространство чердака острым клинком. Митя глядел на Апраксина с нескрываемым обожанием... «Было что-то в этом мире, чего бы не знал или не умел этот человек?» – задавался он вопросом, наблюдая, с каким умением тот владеет тяжёлым оружием. С благоговением ловя каждый его жест, взгляд, слово, Дмитрий желал только одного – чтобы это мгновение не заканчивалось, чтобы случилось сейчас чудо и они вдвоем навсегда остались на этом чердаке и более никогда не слышали этого страшного слова – война!       Ближе к вечеру в яркой синеве неба показались белые облака, издали едва доносились редкие и приглушённые перекаты грома. Вскоре сквозь солнце пошёл лёгкий блестящий дождь, который после дневного зноя быстро превращался в душистый сосновый пар. Впрочем, дождь быстро закончился, и после ужина Митя с Апраксиным, расположившись под сводами старой ротонды, решили скоротать время за игрой в шахматы. Позже к ним присоединился гуляющий в одиночестве в глубине сада Всеволод. Он молча присел на лавочку рядом с младшим братом и закурил.       Дмитрий заметил, что с его появлением, вся напускная безмятежность слетела с лица Георгия, словно маска. Сделав бесцельный ход пешкой, он поглядел на друга.       – Если мы позволим уничтожить Сербию, Австро-Венгрия получит прекрасную возможность перебросить свою армию к границам России. Надеюсь, ты понимаешь – война неизбежна!       Сева молча кивнул, поднялся и, нервно смяв недокуренную папиросу, бросил в траву:       – Всего год, как Россия начала военную программу по усилению армии! – почти срываясь на крик, выпалил он, от безысходности сжимая кулаки, но тотчас осёкся, поглядев в сторону веранды, где Катерина и тётушка тихо о чем-то беседовали. – Наша страна к семнадцатому году могла бы вывести вооружённые силы на совершенно новый уровень. Всего каких-то три года мирного развития, и германцы побоялись бы даже помыслить о войне с нами! – с гневом и досадой продолжал Наврусов-старший.       – Всеволод, дружище, – обреченно перебил его Апраксин, – в Берлине это прекрасно понимают! Именно поэтому и именно сейчас, покуда Россия недостаточна крепка, германцам нужен повод для развязки войны. Теперь такой повод у них имеется и кайзер его не упустит, это очевидно, – сделав жест, он одним резким движением смахнул с шахматной доски фигуры, застыв взглядом на пустых чёрно-белых квадратах.       Не нужно было особо разбираться в политике, чтобы понять, о чём говорили молодые офицеры. Дмитрий смотрел на разбросанные по столу и полу ротонды шахматные фигуры и сердце сжималось от одной мысли, что может произойти на этой войне.       – Ты совершенно прав, – с горечью отозвался Всеволод. – Однако этот конфликт выгоден не только Германии, но и Британии. Берлин давно стремится перекроить мировое устройство, а британцы, в свою очередь, жаждут устранить их, как своего основного конкурента.       Георгий взял со стола свой серебряный портсигар и, открыв его, тотчас с силой захлопнул:       – Друг мой, эта война в какой-то степени и Франции на руку, те давно мечтают о реванше за поражение 1871 года. Только нашей стране она не нужна, – тяжело вздохнув, он снова щёлкнул портсигаром, на этот раз вынув папиросу.       Повисла долгая и гнетущая пауза. Каждый тревожился в своих мыслях об одной, теперь общей для всей России, беде. Покуда это тягостное молчание не нарушила Катя, позвав Всеволода из окна веранды.       – Давайте условимся, господа, – прошептал Георгий, – при дамах – ни слова о войне, до времени им лучше будет не знать о настоящем положении дел.       Сева, молча кивнув, тотчас поспешил к невесте. Апраксин, поглядев на растерянного юношу, выдохнув папиросный дым, грустно улыбнулся.       – Не унывайте, Дмитрий Сергеевич, выстоим! Кстати, пожалуй, самое время выполнить прежде данное Вам обещание, – подмигнул он.       – Обещание? – понуро повторил Митя, не спеша собирая со стола разбросанные офицером шахматы.       – Так точно! Вы же прежде требовали исполнить для Вас романс, – довольно бодро ответил Георг и принялся помогать ему, собирая упавшие на пол шахматные фигуры.       Погода портилась, мглистое небо всё больше затягивалось дымчатыми облаками, словно вторя общему настроению. Несмотря на приближающийся дождь, Всеволод с Катериной после ужина пошли в сад качаться на качелях. На веранде со стола ещё не был убран самовар, тут же Пелагея с Софьей Романовной чистили ягоды на варенье. Апраксин по-хозяйски расположился с гитарой в плетёном кресле, а Митя, придвинув ближе стул, сел напротив.       – Имеются ли пожелания? – поинтересовался офицер, взглянув на своего главного слушателя.       – Всё, что твоей душе угодно, – улыбнулся Наврусов.       – Георгий, голубчик, – вмешалась в разговор тётушка, – если не затруднит, исполни мой любимый романс.       – С превеликим удовольствием, – улыбнулся Апраксин, настраивая лады, и вскоре пространство веранды наполнили мелодичные гитарные переборы:       – Вам не понять моей печали,       Когда, растерзаны тоской,       Надолго вдаль не провожали       Того, кто властвует душой!       Того, кто властвует душой! – прекрасно поставленным голосом запел офицер, умело подбирая аккорды:       – Вам не понять моей печали,       Когда вы ревности вулкан       В своей груди не ощущали       И не тревожил вас обман.       Вам не понять моей печали!       Отбросив всякую предосторожность, Митя тонул в этой музыкально-романтичной атмосфере. Не отрывая заворожённого взгляда от губ Георгия, он наслаждался каждой пропетой им нотой, определённо понимая для себя, что прекраснее исполнения прежде ему слышать точно не доводилось.       Ночью Дмитрию снова не спалось, ворочаясь в своей постели, он прислушивался, как монотонно бьёт по крыше дождь, и словно корабельные снасти, гудят под влажным ветром старые деревья. Не раз поднимаясь с кровати, он подходил с зажженной свечой к окну, разглядывая на стекле капли, которые искрились от падающего с улицы металлического света одинокого газового фонаря, что возвышался над воротами подъездной аллеи. В душе Мити царила страшная безысходность, и понимание того, что как прежде – уже не будет!       «А если Георг погибнет на этой войне? – провожая глазами стекающие вниз серебристые капли, вдруг подумал он, прислонившись лбом к холодному стеклу. – А если брат? А что, если они оба не вернутся?»...       С того дня, казалось, жизнь на даче Апраксиных протекала внешне обыденно, но в глубине души никто из обитателей дома уже не знал покоя. То, что тайно волновало каждого, о том намеренно молчали... В остальном всё шло обычным летним порядком.       Матушка братьев Наврусовых, Анастасия Афанасьевна, в связи со сложившейся в мире ситуацией, прервав лечение, вернулась с термальных вод на месяц раньше. К счастью, ей удалось отбыть из Парижа последним экспрессом, что следовал в Россию через Германию.       Теперь после обеда и полуденного отдыха матушка вместе с Катей и Софьей Романовной, на тенистой поляне, в саду под вишнями, варили варенье или вышивали, сидя на открытой террасе, заставляя Всеволода читать им вслух Гончарова.       Георгий старался как можно больше времени проводить со своим юным гостем. По утрам в хорошую погоду они по-прежнему ходили купаться на реку или рыбачили на Круглом озере.       А после обследовали все имеющиеся в Павловском парке гроты и павильоны, представляющие собой древнеримскую эдикулу. Часто блуждали под арочными проёмами колоннады ионического ордера. Беседуя на разные философские темы, прогуливались по дороге под Липками до Манежа Образцового кавалерийского полка. Вечерами играли в крокет в саду, а иногда после ужина, привычным уже маршрутом, совершали прогулку до городской Павловской электростанции, или шли любоваться закатом с холмов Швейцарских горок. Возвращались на дачу, как правило, затемно и до поздней ночи засиживались на веранде с гитарой или за игрой в шахматы.       Пару вечеров молодые люди провели вместе с родными на музыкальном вокзале, посетив необычные концерты. На которых неизменный восторг у Кати вызывали клоуны, акробаты и юмористические рассказчики. Георгия с Севой забавляла певица-куплетистка, госпожа Назарова. Как говорил Апраксин: «Хоть она и пела отчасти порнографически, но весьма комично».       В свою очередь Дмитрию подобного рода развлечения были неинтересны и довольно скучны. Его больше привлекало катание на роликовых коньках в сооружённом на вокзале скейтинг-ринге и сеты на площадке лаун-тенниса. К слову, Апраксин отчасти разделял его интересы.       Митя ценил каждую минуту, проведённую наедине с Георгом. Его радовала добрая разговорчивость офицера и невидимый прежде тихий свет в его глазах. В такие моменты невыносимо хотелось признаться в своих чувствах, но он не решался, каждый раз откладывая откровение на завтра... Однако всё больше в этой мысли утверждался, понимая, что никогда не осмелился бы пойти на такой шаг, если б не война. Но теперь сделать это ему виделось в каком-то смысле даже обязательным.       Вскоре из газет узнали, что после того, как австро-венгерские дипломаты доставили в Белград ультиматум, в Сербии была объявлена мобилизация.       С того времени Апраксин всё чаще стал отлучаться в полк. И в один из дней внезапно сообщил, что отпуск его преждевременно заканчивается. Однако и тогда Митя отчего-то продолжал откладывать разговор с Георгием, не сумев совладать со своей робостью. А уже на следующий день из отпуска отозвали и Всеволода.       Несмотря на ясные солнечные дни, в доме поселилась бесконечная тоска, женщины всё чаще плакали и вели безрадостные беседы о скорой войне.       Для Мити наступила пора, полная грусти и уныния. Стараясь меньше времени проводить в доме, он уходил в сад и, устраиваясь на качелях, дочитывал роман, или же бесцельно слонялся по парку. Часто, пребывая в гнетущей тоске, запирался на ключ в своей комнате и часами сидел у открытого окна, глядя на подъездную аллею...       15 июля Австро-Венгрия объявила войну Сербии, и уже через два дня в России была объявлена всеобщая мобилизация. С того дня ни Апраксин, ни Наврусов-старший на дачу более не приезжали, их отозвали в столицу. И уже 19 июля Германия объявила войну России.       Церемонию венчания Катерины и Всеволода, назначенную на 17 августа, в связи со страшными событиями перенесли. 25 июля в храме Успения Пресвятой Богородицы на Сенной влюблённые обвенчались.       Наврусову-младшему впервые предстояло присутствовать на венчании, что было весьма волнительно. Шутка ли, провожать старшего брата под венец?!       Утром, собираясь на свадебную церемонию, красуясь перед зеркалом в новом французском фраке, привезённым матушкой из Парижа, Дмитрий пристально рассматривая своё отражение, вдруг припомнил слова Федора Михайловича Достоевского: «Главное, самому себе не лгите».       «Свадьба тут, конечно же, ни при чём», – подумал юноша, глядя на свои дрожащие от волнения руки. Он уже много дней не видел Апраксина и, что уж лукавить, сейчас готовился в большей степени к встрече с ним, чем к самой свадьбе...       Безусловно, он был восхищен невестой брата в подвенечном платье, прикрытой пышной воздушной вуалью, с маленьким букетом померанцевых цветов и мирты в руках. Без сомнений, Катя была неотразима. Как и свадебный экипаж с белой двойкой орловских рысаков и даже маленький мальчик лет пяти, что чинно вышагивая, нёс перед молодыми образ Спасителя. Всё было Дмитрию необычно и ново. Однако самым главным великолепием на этом торжестве всё же оставался для него Апраксин. Невозможно элегантный, в чёрном фраке, кипенно-белой рубашке, в модном шёлковом галстуке-бабочке и зачёсанными назад, ровно уложенными волосами, он являлся на этой свадьбе не только братом невесты и шафером жениха, но, и как виделось Мите, затмевал своим великолепием всех присутствующих на этом торжестве...       Пока проходило таинство венчания, юноша старался не выпускать офицера из поля своего зрения. Но как только начался молебен, он вдруг погрузился в размышления о вечном, сокрушаясь о греховных помыслах в святой церкви. В какой-то момент его до мурашек пронзил громкий голос дьякона:       – Защити, спаси, помилуй и сохрани нас, Боже, Твоею благодатью.       С клироса раздалось звонкое и протяжное:       – Господи, помилуй.       – Дня сего совершенного, святого, мирного и безгрешного у Господа просим, – снова монотонно вещал с солеи дьякон.       – Ангела мира, верного наставника, хранителя душ и тел наших у Господа просим, – осеняя себя крестом, повторял за ним шёпотом Митя. – Прощения и оставления грехов и согрешений наших. Доброго и полезного душам нашим и мира миру у Господа просим, – закрыв глаза, отчаянно взмолился он.       Обед в честь венчания состоялся в тихом семейном кругу, в доме жениха, на Английской набережной, где собрались только самые близкие. Всеволод посчитал, что не время для пышных торжеств, впрочем, все были с ним согласны.       Сидя за праздничным столом, Митя пребывал в полном смятении от непостоянства собственных мыслей. Аппетита не было, поэтому, отказавшись от предложенных фаршированных перепелов и любимых им жареных рябчиков под вишнёвым соусом, ожидая десерт, он слушал беспрестанные, совсем непраздничные для такого дня разговоры о войне. Краем глаза наблюдая, как Апраксин не спеша потягивает из хрустального бокала белый «Шенен Блан Кото дю Лайон», он думал о том, что признание его, возможно, положило бы конец их дружбе. «Наверняка Георгий станет презирать меня за столь ужасный порок и будет прав, ибо грех должно презирать». На этот раз, приняв для себя твёрдое решение, что не станет говорить офицеру о своих чувствах, юноша испытал даже некое облегчение и спокойно принялся уплетать поданное горничной ягодное суфле и большой кусок праздничного торта.

***

      Наступил август. Он принёс с собой лёгкое дыхание скорой осени и бесконечную общую тревогу. Куда ни пойди, даже в аптеках и булошных, всюду, только и говорили, что о войне. Казалось, этот месяц дарил жителям Петербурга своё прощальное тепло с поволокой легкой грусти, словно пророчил прощание не только с летом, но и с привычной мирной жизнью.       Северный ветер гнал по небу кучевые облака, снова обещая дождь. Наврусов-младший вышел из аптеки господина Флеминга, где получил приготовленную для матушки гомеопатическую настойку и, прищурив один глаз, поглядел на хмурое небо. Несмотря на субботний день и ранний час, на улицах города было довольно многолюдно. По Невскому сновали экипажи, между которыми юрко бегали мальчишки-газетчики, наперебой, во всё горло вопящие главную новость дня о переименовании столицы из Санкт-Петербурга в Петроград.       Пройдя несколько шагов, Митя остановился у рекламной тумбы. Большая, с человеческий рост, афиша гласила о премьере нового английского кинофильма «Застигнутый дождём», в котором Чарли Чаплин, как сообщалось, исполнял не только главную роль, но и дебютировал в качестве режиссёра. Заглянув в кассу кинотеатра «Маджестик», юноша приобрёл два билета на вечерний сеанс и побежал по проспекту, в направлении Полицейского моста.       Сразу после венчания, Катерина, как и полагается переехала в дом супруга, оттого и Софья Романовна в особняке Наврусовых теперь стала являться частой гостьей. Сам Всеволод на следующий день после свадьбы уехал в Красное село, где вверенный ему эскадрон проходил учения. Апраксин же, в свою очередь, подчиняясь приказу, отбыл на время в Петергоф.       Митя не видел его долгих десять дней, со дня венчания брата. Даже несмотря на то, что невыносимо скучал по Георгу, он всё же не жалел о принятом прежде решении сохранить свои чувства в тайне, потому как опасался презрения со стороны офицера как самого страшного наказания. Однако теперь страшился и предстоящей встречи с ним, поскольку понимал, что встреча на этот раз обернётся тяжёлым прощанием перед долгой разлукой... И был счастлив только тем, что любимый человек где-то неподалёку, в безопасности, живой и невредимый.       Повернув с проспекта на набережную Мойки, направляясь к Синему мосту, Наврусов услышал в далике рёв галдящей толпы. Ускорив шаг, он вскоре вышел на Исаакиевскую площадь. У серого здания посольства Германии действительно толпился народ. Окна нижних этажей были выбиты, а на крыше, рядом с медными, атлетически сложёнными древнегреческими Диоскурами, держащими под уздцы не менее мускулистых коней, маячили тёмные людские силуэты.       «Видимо, войну с германцами в Петрограде патриотически настроенные горожане решили начать с разгрома вражеского посольства», – подумал Митя, обходя стороной погромщиков.       В какой-то момент толпа расступилась, отстранившись от фасада здания, и с крыши на проспект были сброшены массивные скульптуры коней. Сборище зевак и ротозеев ликовало. Вскоре из окон посольства стали вылетать предметы мебели и картины. Народ безжалостно чинил расправу над имуществом, недавно принадлежавшим врагу... Не задерживаясь, Дмитрий поспешил в сторону своего дома.       Чего он не мог понять, так это ненависти к предметам искусства. «Отчего возникает в людях желание уничтожать прекрасное, созданное художниками и скульпторами? Ведь весьма очевидно, что искусство к войне не имеет совершенно никакого отношения», – размышлял он, проходя по Сенатской площади мимо бронзового постамента Великого Петра.       Свернув на набережную, Наврусов издали приметил стоявший у дома экипаж, отчего сердце, пропустив волнительный удар, забилось сильнее...       В дверях его встретил понурый лакей, а из гостиной доносилось безутешное женское рыдание. Всех своих домашних он застал в гостиной. Посреди комнаты утопал в объятиях сестры и тётушки Апраксин, повиснув на его плечах женщины горько и безутешно рыдали. На диване сидела заплаканная матушка, всхлипывая и утирая платочком катившиеся по щекам слёзы.       Увидев Митю, Георгий грустно улыбнулся:       – Ей Богу, они меня сейчас утопят в своих слезах, – иронизировал он в своей привычной манере.       Пытаясь восстановить сбившееся от бега дыхание, Дмитрий чувствовал, как трясутся руки, а сердце грохочет так неистово, что не даёт возможности сделать свободный вздох.       – Ты что же, уезжаешь? – запинаясь, спросил он, встав у кресла и с силой сжав непослушной рукой край мягкой обивки.       – Сегодня вечером отбываю на фронт, – обнимая Катю и Софью Романовну, спокойно отозвался офицер, после чего женские рыдания только усилились.       – Почему так скоро? – первое, что пришло в голову, ляпнул Митя, покосившись на безутешную матушку. Но тут же осёкся, понимая, что вопрос совершенно глупый. – А впрочем, так должно было быть, – отстранённо прошептал он, потер пальцами виски и медленно опустился в кресло, уставившись стеклянным взглядом в пол.       Ему тоже хотелось плакать. А ещё хотелось кинуться к Апраксину, крепко обнять и никуда не отпускать. Не в силах более сдерживать слёз и в тоже время стесняясь их, Наврусов вскочил, выбежал из гостиной и бросился сломя голову к лестнице, ведущей на второй этаж. Влетев в рыцарский кабинет, излюбленное место покойного отца, он затворил за собой дверь и упал на чёрный кожаный диван. Слёзы душили. Прикрыв рот ладонью, юноша едва сдерживал рвущиеся из груди рыдания. Сколько бы он ни готовил себя к этому дню, однако оказался слаб и совершенно беспомощен в своих эмоциях и чувствах...       Через какое-то время в кабинет постучали. Вскочив с дивана, прежде чем открыть дверь, Митя, пытаясь скрыть следы своей слабости, наскоро вытер рукавом слёзы. На пороге показался серьёзный и невозмутимый Апраксин. Казалось, теперь военная форма придавала ему какую-то особую строгость. В новом офицерском мундире, с наплечными кожаными ремнями, кобурой и шашкой на ременной портупее он выглядел ещё более сильным и мужественным. Решительно перешагнув порог кабинета, он прикрыл за собой дверь.       – Ты что же это, глядя на женщин, тоже решил сырость развести? – улыбнулся офицер, глядя в заплаканные глаза юноши.       – Просто я не думал, что это произойдёт так скоро, – всхлипнув, пытался оправдаться Дмитрий.       – Послушай, – нахмурился Апраксин, – ты теперь станешь единственной поддержкой для наших дам. Не сегодня-завтра Всеволод тоже уйдёт на фронт и на тебя, как на единственного в доме мужчину, ляжет вся ответственность. Поэтому никаких больше слёз, ты меня понял? – довольно твёрдо, с металлической ноткой в голосе, требовательно сказал Георгий, меряя шагами кабинет.       Митя молча кивнул, из последних сил сдерживая душащие его слёзы.       – Ну всё, довольно сырость разводить, – на этот раз уже более снисходительно протянул Апраксин и, коснувшись его щеки, вытер большим пальцем едва заметную слезинку.       – Я не буду плакать, обещаю, – задыхаясь, прошептал Митя и уже в следующее мгновение, поддавшись эмоциям, не отдавая отчета своим действиям, кинулся к офицеру крепко обхватив его шею руками.       Георгий в ответ стиснул юношу в своих объятиях и, склонив голову, поцеловал светлую макушку.       – Я очень люблю тебя, Георг, если бы ты только знал, как я люблю тебя, – уже не сдерживая слёз, уткнувшись в офицерское плечо, шептал Наврусов. – Ты только, пожалуйста, возвращайся. Я буду молиться о тебе.       – Мне пора, – дрожащим голосом прошептал Апраксин и, отстранившись, сделал шаг назад.       Шмыгая носом и не смея поднять глаз, Дмитрий таращился на ровные голенища высоких, начищенных, хромовых офицерских сапог.       – Быть может, ты не расслышал? – утирая рукавом слёзы, с надрывом проговорил Наврусов, на этот раз поглядев офицеру в глаза. Апраксин смотрел спокойно и холодно.       – Я тоже тебя люблю, Дмитрий.       – Но я люблю не как брата или друга...       – Довольно слов, – строго оборвал его Георгий, – время не терпит, право, я уже опаздываю.       Напоследок, слегка приобняв остолбеневшего и растерянного подростка, офицер поправил свою портупею и, бросив сухое: «Прощай», торопливо покинул кабинет.       Проводив его пустым взглядом, Дмитрий медленно опустился на диван. Уставившись в пустоту дверного проема, он слушал отзвук удаляющиеся по коридору шагов... Ещё до конца не осознав произошедшее, он не понимал, чем ошеломлён больше, собственным признанием или же холодным безразличием Георгия... Ощущая сжирающую изнутри безысходность, он взъерошил с досады волосы на голове и, словно в лихорадке вскочив с дивана, тотчас кинулся к окну, с силой отдёрнув тяжёлую штору.       Ожидающий экипаж по-прежнему стоял у парадной. «Если Георг обернётся, значит, есть надежда, что не станет в будущем презирать меня, – загадал он. Прислонившись разгорячённым лбом к холодному стеклу, Митя не отрывал взгляда от стоявшей под окном пролётки. – Если же нет, значит уже возненавидел...», – продолжал строить предположения юноша, нервно вытирая ладонью запотевшее от дыхания стекло. Словно мимолётный взгляд офицера и вправду мог решить его дальнейшую судьбу...       Казалось, минуты тянулись бесконечно. Прислушиваясь к доносившимся с первого этажа всхлипам и возгласам, Дмитрий был настолько сломлен произошедшим и напряжён от ожидания, что его бил озноб.       Вскоре из парадной вышел Апраксин, на ходу пригладив и без того безупречно уложенные волосы, офицер надел на голову фуражку и быстрым уверенным шагом направился к экипажу. Перед тем, как подняться в пролётку, он остановился, не спеша натянул на левую руку перчатку и обернулся, устремив взгляд на окно рыцарского кабинета...       Затаив дыхание, Митя не сводил с него затуманенных слезами глаз. Неожиданно и резко приложив правую руку к козырьку, офицер отдал ему честь и уже в следующее мгновение, сев в экипаж, приказал трогать, слегка стукнув извозчика по плечу зажатой в кулаке перчаткой.       Дмитрию казалось, что в кабинете стало невыносимо душно, он нервно дёрнул металлическую ручку на раме в желании распахнуть окно. Но оно не поддавалось и покуда он пытался справиться со тугой щеколдой, пролётка всё дальше уносилась по набережной. Провожая его взглядом, юноша с силой дёргал злополучный засов, пытаясь открыть злополучную раму, будто это могло что-то изменить. Когда ему всё же удалось распахнуть окно, он увидел лишь как увозивший любимого человека экипаж скрылся за поворотом Сенатской.       Обессилено опустившись на пол, он ударил по паркету кулаком, уже сожалея о сказанном...       «Апраксин обернулся и даже отдал на прощание честь. Однако, значит ли это, что он, как прежде, станет уважать меня? Скорее, сделал он это лишь по благородству души своей, но мнение на мой счет теперь уж точно имеет иное», – размышлял Митя, бесцельно глазея на паркетный рисунок.       За обедом, следуя наставлениям Апраксина, Наврусов старался быть сдержанным, как подобает настоящему мужчине, успокаивал и поддерживал безутешных женщин, хотя на самом деле в душе царили тоска и отчаяние. Впрочем, раз дал обещание, надо его держать. Поэтому юноша, пытаясь поднять дамам настроение, делился с ними своими мыслями, оптимистичными предположениями и выводами относительно скорого окончания войны. Он даже вспомнил про купленные им утром в кассе «Маджестика» билеты на вечерний сеанс и любезно пригласил на премьеру Катю, стараясь отвлечь её от безрадостных мыслей об ушедшем нынче на войну брате.       Через несколько дней из Красного села вернулся Всеволод, однако тревоги в доме Наврусовых не стало меньше. Анастасия Афанасьевна, удручённая обстоятельствами скорой отправки старшего сына на фронт, снова захворала и слегла.       В середине августа начались занятия в гимназии и теперь Дмитрий по утрам отлучался на учёбу.       В Петрограде на каждом углу судачили, пересказывая друг другу слухи с фронта. Не были исключением и мальчишки-гимназисты, особенно старшеклассники, которые во время перемен, собираясь небольшими группами, вели беседы о единственно важном на сей день... Кто-то утверждал, что на фронт можно пойти добровольцем сразу по окончании гимназии. Другие рассказывали о нововведениях в военных училищах, где за четыре месяца, в связи с военным положением, есть возможность получить звание прапорщика. Самые смелые убеждали, что сейчас вообще не время отсиживаться в гимназиях, а пора идти воевать, и если понадобится, даже сбежать на фронт, чтобы в первых рядах защищать царя и Отечество! И каждый из мальчишек был уверен, что именно его, как боевой единицы, весьма недостаёт на линии фронта.       Каждый вечер, перед тем как лечь спать, Митя молился, отчаянно и долго, чтобы Господь сохранил Георгия на полях сражения, уберёг от всякого зла и вражьей пули. А засыпая, представлял, как встанет плечом к плечу с Апраксиным и они вместе будут защищать Россию. Он даже определил для себя сроки – как только придёт первое письмо от Георга, тогда он непременно оповестит матушку о своём твёрдом и непоколебимом решении отправиться на фронт.       Ровно через два месяца после своего венчания Всеволод тоже отбыл на войну. Митя успел поделиться с братом своими планами защищать страну в рядах царской армии. На что Сева отреагировал крайне отрицательно, даже поругал его и пристыдил за легкомыслие и безответственность перед болеющей матушкой. После чего Наврусов-старший взял с младшего брата слово, что тот не оставит родительницу и до своего совершеннолетия о фронте помышлять не станет. Как бы Мите ни хотелось, но пришлось такое обещание брату дать.

***

      В начале октября, в субботний день за обедом Катерина ошеломила всех, поделившись прекрасной новостью о своей беременности. А на следующий день, по возвращении из храма, Наврусовы получили первое письмо от Георгия, в котором он сообщал, что воюет на вражеской территории, на востоке Пруссии. И при первом же столкновении с противником у города Сталлупепена, они одержали сокрушительную победу, в следствии чего, остатки корпуса генерала Германа фон Франсуа вынуждены были отступить. Далее офицер оповещал родных о своём крепком здоровье, хорошем настроении, боевом духе и уверял, что война не продлится долго. В конце своего послания он передал большой фронтовой привет Мите.       На обратной стороне послания, размашистым и торопливым почерком было приписано: «Расставание, несомненно, грустно, но надежда на встречу согревает душу, тронутую печалью прощания...»       Отчего-то именно эти слова согрели юноше сердце, суля надежду на будущее...