Когда ангелы плакали

      Вскоре экипаж выехал на небольшую поляну, где в окружении рослых лип и вековых дубов притаилась бревенчатая изба с росшими вдоль завалинки кустами шиповника и акации. Кучер по-хозяйски понукнул двойку, останавливаясь аккурат напротив покосившегося крыльца с отворёнными в сени дверьми. Спавший подле приступок старый пёс, зевнув, нехотя поднялся, радушно виляя своим облезлым хвостом.       – Ну, вот мы и на месте, – удовлетворительно бросил офицер, словно минутой ранее и не дремал. – Наполеон, дружище! – позвал он пса и, спрыгнув с подножки коляски, тотчас принялся наглаживать его, на что тот, не скрывая своей собачей радости, ластился у ног.       – Ну, и где же твой хозяин, наглая ты морда? – искательно оглядывался по сторонам Апраксин, продолжая трепать пса за холку.       Митя сошел с пролётки, прихватив с сиденья тяжёлую корзину со снедью, и осмотрелся. Заимка тянулась до самого леса, чуть поодаль виднелся овин и старая рига с распахнутыми настежь воротами, от которых уходила широкая тропа в самую чащу леса.       – Пахомыч! – неожиданно громко прокричал Апраксин.       – Должно быть, как водится, с пчёлами своими нянчится, – ощерился кучер, разворачивая экипаж в обратный путь.       Георгий, обернувшись, нехотя махнул ему на прощанье и поглядел на Дмитрия:       – Не робей, проходи в дом, – подмигнул он, подталкивая юношу к крыльцу.       Внутри изба была такой же старой, как и снаружи. Вдоль окон тянулись длинные гладкие лавки, а между ними – стоял массивный, потемневший от времени деревянный стол. В дальнем углу из-за выбеленной печи выглядывала кровать, прикрытая ситцевым пологом. В доме стойко пахло махорой, сушёным липовым цветом вперемешку с ладаном. Наврусов, озираясь по сторонам, поставил корзину на широкий стол и с осторожностью присел на край скрипучей лавки.       – Я, так полагаю, мы в гости приехали? – ещё до конца не понимая, куда они на самом деле прибыли, озадачено спросил он.       – Можно сказать и так, – загадочно улыбнулся Апраксин.       Бросив на лавку свой пиджак, он своевольно распахнул одну за другой створки окон и принялся выкладывать на старый стол привезённые с собой продукты. Митя, пытаясь представить себе хозяина дома, с любопытством покосился на большой закопчённый самовар, от которого веяло жаром, и стоявший рядом сальный огарок свечи на чёрном жестяном подсвечнике....       – Скоро ли мы на стрельбы оправимся? – поинтересовался он, поглядев на освещённые тусклым светом лампады старинные образа: Владимирской Божьей матери, лик Николая Угодника и небольшую потемневшую от времени икону Георгия Победоносца.       – Вот сейчас Пахомыч с пасеки вернётся, позавтракаем, тогда можно и пострелять, – ответил офицер, по-хозяйски выставляя с деревянной полки старую, но чистую посуду.       Митя обречённо вздохнул.       «Вот те раз, теперь вот ещё какой-то таинственный Пахомыч невесть откуда на его голову свалился», – негодовал в сердцах он, понимая, что план побыть с Апраксиным наедине снова рушился...       Вскоре с улицы послышался радостный лай Наполеона, а чуть погодя из сеней стали раздаваться странные постукивающие звуки, словно кто-то настойчиво бил колотушкой по деревянному полу. А через мгновение в низком дверном проёме показался седой, как лунь, старик, в белой косоворотке и поношенном пиджаке. Росту он был невысокого, телом чрезмерно худ и неказист.       Его левая нога до самого бедра полностью отсутствовала, а к культе с подвернутой штаниной был пристёгнут тяжёлый деревянный протез с металлическими насечками, напоминавший по форме рюмку.       – Вот и слава Богу, приехали! – радушно ощерился он беззубым ртом и бойко зашагал к столу, громыхая своей страшной деревянной ногой и прижимая к себе морщинистыми костлявыми руками небольшой деревянный бочонок. – А я уж с вечера приметил, непогода к рассвету скончается. Ну, думаю, знать Георгий Данилович поутру и пожалуют, – шепеляво затараторил дед.       Он с грохотом поставил бочонок на край стола и, пробубнив что-то себе под нос, старательно перекрестился в сторону образов.       – Ну здравствуй, Пахомыч, – обрадовался Апраксин, обняв старика. – А я, как видишь, нынче не один. Позволь тебе представить: Дмитрий Сергеевич, сын генерал Наврусова и, как ты понимаешь, младший брат Всеволода.       Пахомыч, пригладив убелённую сединами бороду, достал из внутреннего кармана пиджака старые очки с одной отломанной дужкой и толстыми круглыми линзами. Нацепив их на нос, он приветливо улыбнулся, отчего лучеобразные морщины вокруг добрых, почти бездонных глаз стали ещё более глубокими.       – Весьма рад, Дмитрий Сергеевич, весьма рад, – часто закивал он, пожимая юноше руку. – Уж ты, сынок, со мной по-простому, на года-то мои не гляди, зови Пахомычем.       Он на мгновение замолчал, с задумчивой внимательностью разглядывая Митино лицо, но тотчас поправив съезжающие с переносицы очки, вновь оживлённо закряхтел:       – Угощайтесь, соколики, вот и медок первого сбора, – сгорбившись, подвинул на середину стола липовый бочонок. – И уж пожалуйте, отпробуйте моей вараховицы, чуть свет нынче наварил, поди, не остыла ещё, – с этими словами дед быстро засеменил в сторону печки и, лихо откинув заслонку, длинным ухватом вынул чугунок, расположив его на середине стола.       – А мы тебе табаку привезли, крепкого, турецкого, – вынул из корзины мешочек с душистыми листьями и толстую стопку газет офицер.       – Благодарствую, Георгий Данилович. Дай Бог Вам здоровьичка, уважили, как есть уважили, – запричитал Пахомыч, откладывая гостиниц на низкий подоконник подле лавки.       Стало очевидно, что Апраксин бывал в этом доме частым гостем. По-свойски наполнив тарелки кашей, он нарезал каравай, перекрестился и, пожелав всем приятного аппетита, принялся с удовольствием пробовать хозяйское угощение. Дед тоже, трижды осенив себя крестом, взялся молча уплетать ещё не успевшую остыть вараховицу.       Дмитрий не любил кашу из зелёной ржи, поэтому нехотя ковырял ложкой в тарелке, поглядывая то на Георгия, то на хозяина дома.       – Ты, милок, не стесняйся, кушай. А коль каши не желаешь, откушай медка с хлебушком да чайком, – со старческой неспешностью пережёвывая свой завтрак, обеспокоился о госте Семён Пахомыч.       – Благодарю, чаю, я пожалуй, выпью. А Вы, должно быть, были знакомы с моим отцом? – вспомнив, как был представлен старику Апраксиным, с интересом спросил Митя, добавляя в чашку кипяток из самовара.       – Бывал, – кивнул Пахомыч, облизывая деревянную ложку. – Имел честь быть представленным батюшке Вашему, только давно это было, в ту пору он ещё отроком был, вот аккурат как Вы теперь. А прежде и деда Вашего героического знал, царствие ему небесное, – сокрушенно вздохнул старик, перекрестился и, вынув из кармана своих выцветших шаровар носовой платок, утёр выступившие вдруг на глаза слёзы.       – Мы с дедом Вашим ещё при императоре Николае Павловиче в крымскую стояли на Корниловском бастионе, обороняя Севастополь, – высморкался он в мятый платок, после поправив седые, пожелтевшие от махорки усы.       – Вы, должно быть, на войне ногу потеряли? - с состраданием в голосе спросил Дмитрий, с интересом наблюдая за стариком.       – На ней, проклятой, – горько кивнул Пахомыч. – Только не в крымскую, а уж после, при Александре Николаевиче, в русско-турецкую. Я тогда в составе Волховского егерского полка служил, весной семьдесят восьмого, при взятии Баязета, мне её и оторвало, родимую.       Он тяжело вздохнул и снова достал свой видавший виды носовой платок.       – Служба моя, милок, на том и скончалась, пусть и значился я капралом, да только уж отставным. Право слово, грех жаловаться, опосля по выслуге лет, с почётом и уважением определили мне приличное жалованье унтер-офицера, даже, было дело, вручили офицерский темляк на саблю и чин поручика ветерана пожаловали. Но на кой он мне, коль от армии отстранили? Отказался я тогда от офицерского мундира и регалий, – старик раздосадовано отмахнулся и вновь утёр скупую мужскую слезу. – Ведь не ради ж наград и чинов я воевал, а Отечества ради!       Взяв дрожащей рукой с подоконника газету, он с какой-то особой аккуратностью оторвал уголок, умело скрутил «козью ножку», наполнив её табаком и, громко причмокивая губами, прикурил.       – Я ведь, Ваше благородие, было дело, подавал докладную записку императору, просил высочайшего соизволения принять на дальнейшую службу. Так ведь как есть, отказали.       Он жадно курил свою вертушку и сокрушенно качал головой, больше не утирая катившихся по носу капель.       – Ну опять ты, Семён Пахомыч, за старое, – по-доброму укорил его Апраксин. – Сколько прежде разговоров было, да и стоило ли теперь снова об этом вспоминать? Ну, какая тебе армия, сам посуди? – он слегка потрепал старика по плечу. – Ну будет, будет огорчаться-то, и сырость разводить. Мы, пожалуй, с Дмитрием отправимся в рощу, пострелять! И покорнейше благодарим тебя за угощение.       Георгий поднялся из-за стола, засунул за пояс брюк свой револьвер и, кивнув Мите, указал глазами на дверь.       – И то верно, – вздохнул дед. – Чего вам тут со стариком-то... Ступайте с Богом, а вернетесь к вечеру, баньку затопим, – снова сморкаясь в свой ужасный платок, пробормотал он.       Выйдя из дома, молодые люди направились по тропке вдоль старого овина, в сторону леса. По ясному небу лениво двигались редкие продолговатые облака, напоминавшие опустившиеся паруса. Их невесомые края медленно, незримо изменялись, и с каждым мгновением будто таяли, исчезая в синеве. День обещал быть погожим. Митя, быстро шагая рядом с Георгом, уже предвкушал холодную сталь револьвера в своей руке и раскаты собственных выстрелов...       После прошедшего ночью дождя в тени величавых лип пахло свежестью. Вдоль широкой тропинки пестрели яркой желтизной чашечки куриной слепоты, наполовину лиловые цветы иван-да-марьи, а на самой тропе чётко проглядывали следы конских копыт.       – Скажи, а сколько Пахомычу лет, и что же, он совсем один тут, на заимке? – поинтересовался юноша, стараясь идти в ногу с офицером.       – На пчельнике он только летом живёт, а на зиму обычно в село уезжает. У него в Фёдоровском хозяйство большое: дом, конюшня, овчарня, своя колёсная мастерская. Да и семья у него немалая – дети, внуки, да правнуков куча. Ему ведь на Успенье 93 года исполнится.       Наврусов с удивлением присвистнул:       – Это же получается, он вековой дед?!       – Так и есть, – усмехнулся Апраксин. – У Пахомыча за спиной три войны... Начинал он ещё в кавказскую, там и первый свой крест Святого Георгия четвёртой степени получил. На рукаве его мундира, чтоб ты знал, два ряда золотых и серебряных нашивок, за выслугу и отличия. Георгиевский кавалер, полная грудь крестов, – не без гордости добавил он.       Дмитрий думал о том, что ему остаётся только мечтать о такой судьбе, как у этого героического старика, когда сквозь поросль орешника впереди показался залитый солнцем луг. А ветер уже доносил едва уловимый сладковатый медовый аромат и гул пчёл. За подсолнухами виднелись ровные ряды ульев, а у самой кромки леса, одиноко щипала траву белая лошадь.       – Там дальше, за пчельником, и есть наши самодельные мишени, – показал Георгий в сторону дальней рощи.       Обогнув пасеку, чтобы не раздражать пчёл, как пояснил Апраксин, они прошли ещё с полверсты по липняку и вышли на небольшую делянку. Среди торчащих пней Митя приметил деревянные козлы, наподобие тех, на которых пилят дрова. К ним были гвоздями прибиты высокие, сколоченные между собой доски, в нескольких местах уже пробитые пулевыми отверстиями.       – И взаправду стрельбище, – радостно протянул юноша, рассматривая издалека нарисованную охрой мишень.       Вынув из кармана патроны, Георгий не спеша расставил их на неровной поверхности пня и достал из-за пояса оружие.       – Эх, давненько я здесь не был, – криво усмехнулся он, залихватски крутанул барабан револьвера и взвёл курок.       Вытянув руку, офицер сосредоточился, прицелился, и уже в следующее мгновение прогремел выстрел, а следом ещё и ещё... С непривычки Наврусов вздрогнул, однако с нескрываемым обожанием продолжал глядеть на Апраксина. Пули одна за другой прошивали доски, аккурат по центру импровизированной мишени.       – Ты непревзойденно меток! – с восхищением произнес Митя, в который раз останавливая взгляд на притягательной родинке над его губой.       – Поверь, когда ты закончишь академию, уверяю, будешь стрелять не хуже, а то и лучше, – подмигнул ему Георгий. – Изволь, теперь твоя очередь, – он снова взвёл курок и протянул оружие юноше.       Тот, решительно взяв револьвер, тотчас почувствовал тяжесть металла в своей ладони. Офицер встал позади, настолько близко, что Митя слышал, как он дышит.       – Развернись вполоборота, – губами почти касаясь мочки его уха, тихо сказал Георгий. – И расслабься.       По телу Дмитрия вновь побежали полчища мурашек, спиной он ощущал могучий офицерский торс и бедра, что тесно касались его спины и ягодиц. С осторожностью положив руку ему на плечо, Апраксин прижался своей нагретой солнцем щекой к его пульсирующему виску. Отчего тот, пытаясь сдержать рваное дыхание, еще сильнее сжал рукоятку револьвера.       – Спокойно, не волнуйся, – прошептал офицер. – Дыши ровно, представь, что оружие – это продолжение твоей руки. Теперь прикрой один глаз, а другим наведи прицел на миллиметр ниже «десятки» и только тогда уверенно жми на курок...       Чувствуя, как от столь внезапной близости ноги готовы предательски подкоситься, Митя зажмурился и сделал свой первый выстрел... Отдача была столь сильна, что плечо резко дёрнулось, и до запястья руку пронзила острая боль. Он болезненно поморщился, обернувшись на улыбающегося офицера.       – Молоко, Ваше сиятельство, как есть молоко! Помилуй, ну кто же стреляет с закрытыми глазами? – не сдерживая смеха, проговорил Апраксин.       Глядя на него, Дмитрий и сам рассмеялся, тотчас позабыв о всякой боли. После Георгий долго и не без охоты учил его приёмам стрельбы при вытянутой руке, объясняя, как это повышает скорость наводки оружия в цель, и насколько является важным в бою.       Наврусов, в свою очередь, внемля своему наставнику, с блуждающей на лице улыбкой, никак не мог насытиться его присутствием рядом, оттого и сердце неугомонно и бешено колотилось. Дмитрий слушал более с трепетом и восхищением, чем с должным вниманием, любуясь дорогими чертами и наслаждаясь хрипловатым тембром невероятно притягательного голоса. После, уверяя офицера, что ему решительно всё понятно, однако в очередной раз взяв оружие в руки, снова и снова мазал мимо цели...       На что Апраксин, удручённо вздыхая, качал головой, упрекал своего ученика в невнимательности и снова принимался терпеливо объяснять азы правил стрельбы. Когда осталось всего два патрона, дабы вовсе не огорчить любимого наставника, Дмитрий всё же собрался духом, сосредоточился, насколько мог, и произвёл два выстрела... В десятку, увы, он не попал, но к цели определённо приблизился. Казалось, Георгий был этому рад даже больше, чем сам новоиспечённый стрелок.       – В этом деле главное – практика и навык, - продолжал наставительно офицер, когда, возвращаясь на заимку, они неторопливо шли по тропинке мимо больших деревьев, у стволов которых лежали аккуратно сложенные саженями потемневшие от ветра и дождя кучки дров.       – Если с усердием практиковать в течение года, к следующему лету, непременно среди юнкеров академии будешь отмечен, как самый лучший стрелок, – с веселым уверением давал свои наставления Апраксин.       – С твоей помощью непременно, уж тебе-то меткости не занимать, – расплылся в улыбке Митя.       – Эх, братец, я ведь тоже некогда и с десяти шагов в бутылку из-под шампанского не мог попасть. Всё приходит с опытом. К слову, возможно ты слышал, теперь многие увлекаются спортивной стрельбой. Так сказать, веяния Олимпиады, что прошла в позапрошлом году в Стокгольме, к слову, наши спортсмены заняли там второе призовое место. Оттого и пошли увлечения этим видом значительно, даже барышни, представь себе, стреляют.       Юноша с сугубым внимание слушал офицера, попутно размышляя о том, насколько с ним интересно... Георгий так много знал и умел, определенно он был умнее всех, и без всяких сомнений, смелее всех. От этих мыслей в юной душе росло небывалое чувство какого-то нового, неведомого прежде восторга, восхищения и любви, да такой огромной, что казалось, можно в миг задохнуться от переизбытка полноты чувств и объять при этом весь необъятный мир.       Возвращаясь на заимку, молодые люди миновали тенистую рощу и вышли на залитую солнцем пасеку. Белая лошадь по-прежнему щипала сочную траву на краю луга, только теперь с ней рядом, словно боевой страж, гордо восседал Наполеон.       – Надобно Агнессу к дому сопроводить, – обыденно бросил Апраксин и, торопливо обогнув пчельник, направился в сторону мирно пасущейся кобылы.       – Её имя Агнесса? – с любопытством спросил Митя, едва поспевая следом.       – Лет двадцать назад Агнесса была превосходна... Чистокровная арабская, быстрая и резвая... Увы, время не щадит никого. Однако даже старая и слепая, она как и прежде дорога Пахомычу, оттого он и нянчится с ней, словно с дитём малым.       Заметив их, Наполеон с лаем кинулся навстречу, а лошадь, услышав приближающиеся шаги, подняла свою лобастую голову и слегка повела ушами. Только подойдя ближе, Дмитрий увидел под длинными пушистыми ресницами мутную пелену глаз, что сделала Агнессу совершенно незрячей.       Георгий протянул руку к её морде и она, ткнувшись в ладонь своим большим влажным носом, мотнула лобастой головой.       – Агнесса, – прошептал Митя, погладив ее ребристый бок, отчего по телу кобылы пробежала крупная дрожь, и она довольно фыркнула.       Георг отвязал от соснового ствола длинные поводья, потянул на себя, и лошадь с послушной повинностью неторопливо пошла за ним, все так же фыркая и тряся редкой гривой. Гордо хромая следом, пёс то и дело озирался на пчельник, зорко оберегая владения своего хозяина.       Замыкая эту странную процессию, Митя думал: «Насколько милосерден и добр Георг к старикам и животным. Ну, разве можно его было не полюбить? И греха в том определённо никакого нет и быть не может!»       Весь оставшийся день прибывшие на заимку гости помогали Пахомычу по хозяйству. И всё это время Мите не давала покоя фраза про баню, оброненная стариком нынче утром...       В пятом часу вечера приехал кучер, чтобы отвезти их обратно в Павловск, однако Георгий, решив, что эту ночь они переночуют на заимке, отправил его обратно, приказав вернуться за ними рано утром, что несказанно обрадовало Митю. Теперь он был убежден, каждый час, даже минута, проведённая наедине с офицером, все больше сближали их. Тем паче здесь, в лесу, никто не мог помешать этому уединённому общению, в том числе и старик, который был постоянно чем-то занят.       Ближе к вечеру они отправились на берег Ижоры, где на пригорке стояла старая баня. Молодые люди довольно быстро натаскали с реки ведрами воды, заполнив доверху две большие кадушки и чёрный печной котёл. И покуда Апраксин разжигал дубовыми щепками закопчённую сажей каменную печь, Митя, расположившись в предбаннике на лавке, с интересом наблюдал за ним. Вдыхая банный дух и глазея на многочисленные пучки каких-то трав и сухих веников, развешанных на решетнике под крышей, он вдруг подумал: «Лишь бы не опростоволоситься и в этот раз, как это случилось прежде на реке... И что станется, если вновь не будет сил совладать с плотским желанием и Апраксин заметит это? А может и вовсе не стоит им париться вместе?»       – Ну что, друг мой ситный, гляжу, ты вовсе обессилел, баня-то это, конечно, не ванна. Тут, чтобы помыться, прежде потрудиться надо, – смешливо бросил Георгий, внаклонку выходя через низкий дверной проём парной.       – Я вовсе не устал, – шустро подскочив с лавки, возмутился юноша, открыто глазея на обнажённый торс офицера.       – Ну, тогда бери лестницу и полезай за вениками, – усмехнулся Апраксин, указав взглядом на ряды березовых и дубовых подвязок висевших под самым потолком, и вышел из предбанника на воздух.       Солнце клонилось к горизонту, но лес ещё не стихал, где-то журчали горлинки, а на противоположном берегу в отдалении куковала кукушка. Вековые дубы казались еще выше и стройнее, чем утром. Лес, темнея у берега, убегал в стеклянно-зелёную даль полей, где громко и отчётливо начинали бить перепела.       Быстро сорвав с решётки пару веников, Митя устремился следом за Апраксиным и застал его развалившимся на лавочке подле бани. Покуривая папиросу, он с умиротворением глядел на убегающую вдаль ленту реки.       – Я рад, что мы остались, – присаживаясь рядом, словно невзначай обронил Дмитрий, расслаблено откинувшись на тёмные бревна сруба. – К слову, мне должно признаться тебе, – тяжело выдохнул он. – Минувшим вечером я был весьма огорчен и даже отчасти обижен на тебя...       Офицер в гордом молчании иронично приподнял бровь и вопросительно посмотрел на своего юного друга.       – Днём, покуда тебя не было, выбирая книгу, я случайно обнаружил в диванной комнате гитару... Ждал твоего возвращения, в надежде услышать, как ты играешь, ведь прежде мне не приходилось...       – Отчего же промолчал? – насмешливо спросил Георгий, затушив окурок о подошву своего ботинка.       – Было неловко, – без лукавства пожал плечами Наврусов, на этот раз посмотрев Георгу в глаза. – Когда я вернулся с прогулки, вы с Севой уже начали партию в карты, было неучтиво с моей стороны нарушить ее.       – Вот ещё, что за вздор? – хмыкнул Апраксин. – Впредь, друг мой, давай условимся – все пожелания и просьбы свои ты станешь говорить открыто. К слову, когда вернёмся в Павловск, мне не составит никакого труда исполнить романс, коль это так тебе важно...       Расплываясь в счастливой улыбке, Митя согласно кивнул. Теперь он был убежден: проведённое наедине время не проходит даром и определённо сближает их.       Покуда топилась баня, Георгий без прикрас рассказывал о своей службе в Павловске, временами отлучаясь, чтобы в очередной раз подбросить в печь свежих дров.       Когда баня была натоплена и пришло время отправиться в парную, Митю вновь сковала робость. После того, как Апраксин, скинув без стеснения исподнее, отправился в парную, юноша ещё какое-то время топтался в предбаннике, молясь, дабы не поддаться искушению...       Однако стоило переступить порог, как тело обдало таким жгучим паром, а воздух был настолько горяч и ожигал горло, что не было возможности свободно вздохнуть. Внутри царил полумрак, Митя потёр заслезившиеся глаза, чувствуя, как в одно мгновение его кожа стала влажной и липкой.       – Не боись! Это первый раз печёт, а после вполне привычно, – послышался насмешливый голос Георгия, и уже в следующее мгновение юноша ощутил жалящий удар веника на своих ягодицах. Вскоре глаза действительно начали привыкать к полумраку, и теперь в тусклом свете, что проникал через единственное крохотное оконце, он чётко мог разглядеть обнажённый силуэт офицера, который, будто не замечая невыносимого жара парной, в совершенном спокойствием и в то же время с каким-то странным азартом запаривал в шайках березовые веники.       – Ложитесь, Ваше сиятельство, – весело скомандовал он, указывая на полок.       Наврусов сконфузился, но приказу противиться не стал, лёг, тотчас ощутив всем телом и плотью пекло деревянной полки.       Голова кружилась, пот заливал глаза, нестерпимо мучила жажда, хотелось вырваться и, сломя голову, бежать наружу из этого адского пекла. Ягодицы и спина пылали от жалящих ударов берёзовых веток, а Апраксин как ни в чем не бывало продолжал хлестать его тело, ни на секунду не прекращая свою страшную экзекуцию. Нахлёстывая юношу одновременно двумя вениками, мужчина с упоительным весельем приговаривал: «Эх, хорошо!», будто и вправду этакой пыткой мог доставить удовольствие.        Погеройствовав ещё пару минут, Наврусов не выдержал... Со словами: «Увольте, сударь!» – он в изнеможенном бессилии сполз с полока и, обняв двумя руками кадушку с холодной водой, окунул в неё разгорячённую парным жаром голову.       И лишь почувствовав малое облегчение, опрометью выскочил в предбанник, услышав за спиной заливистый смех офицера.       В полном изнеможении Митя упал на широкую прохладную лавку предбанника. Едва зачерпнув из ушата ковш ледяной воды и утолив жажду, он обессилено откинулся на бревенчатую стену, прикрыл глаза и усмехнулся, вспомнив, как прежде опасался плотского возбуждения, страшась переступить порог парной. «Пожалуй, в таком адском пекле и желание никогда не проснётся», – размышлял он, когда дверь «душегубки» вновь отворилась и в низком проёме появилась голова, как рак, красного Апраксина.       – Никак угорели, Ваше сиятельство? – язвительно усмехнулся он.       Наврусов, скорчив забавную гримасу, выплеснул на него остатки студеной воды из ковша:       – Увольте, Ваше благородие, эдакий ад не по мне, сами в такой погибели жарьтесь. А я уж тут обожду, – он снова набрал из ушата воды и полил на свою разгорячённую голову.       – Ну, как говорится, была бы честь предложена, – хохотнул офицер и снова скрылся за тяжелой дубовой дверью «душегубки».       Только сейчас, оглядев свое нагое, раскрасневшееся от пара тело, Дмитрий осознал, что впервые представ перед офицером в чём мать родила, он не испытал стыда... Посчитав это маленькой победой над своей скованностью и вечным смущением перед Георгом.       К своему удивлению, в углу предбанника Митя обнаружил несколько кусков кокосового и земляничного мыла фирмы «Брокар». «Надо же, – подумал он, – откуда в такой-то глухомани у старика душистое фирменное мыло? В этой чернушке, пожалуй, пристало только угольным и мыться».       Наспех обмотавшись по бедрам полотенцем, он взял один из ароматных кусков, липовые мочала и, схватив с лавки свою одежду, устремился по протоптанной тропинке к реке.       Казалось, к этому часу зыбкий солнечный свет уже полностью рассеялся, а в приближающихся серых сумерках белой ночи над рекой поднимался туман. У берега было настолько мелко, что можно разглядеть песчаное дно. Зайдя в воду по пояс, Митя намылил мочало, хорошенько натёрся, а после окунулся в тёмную глубину, где тонуло отражённое с облаками небо. Наслаждаясь тёплой, как парное молоко, водой, он не переставал размышлять о том, насколько все вокруг становится прекрасным, когда Апраксин рядом...       Выйдя на берег, Митя почувствовал, как от лёгкого дуновения ветра стало стыло и зябко, кожа в миг сделалась гусиной. Схватив полотенце, он принялся наспех обтираться, и только теперь заметил чуть выше по реке деревянный мосток, неподалеку горящий на берегу костер, у которого, сгорбившись, сидел Пахомыч.       От разведенного костра тянуло душистым дымом вишнёвых сучьев. Глубоко вдохнув приятный аромат, юноша натянул на влажное тело штаны и обернулся на отворенные двери предбанника...       «Сколько можно сидеть в этом душегубке? И далась ему эта баня... Всё же ванна куда лучше, да пожалуй, и безопаснее», – рассуждал он, направляясь к костру. Однако в глубине души не переставал восхищаться силой духа, волей и стойкостью любимого человека.       Сторонясь гонимого ветром дыма, Дмитрий поднялся на пригорок, тотчас почуяв ароматный дух ухи.       Пахомыч, сидя у костра, с торчащими по обе стороны рогатинами, что держали, подвешенный на палке медный котелок с закипающей ухой, не спеша подкидывал в горящий огонь сухие прутья и что-то тихо приговаривал...       Рядом восседал его верный Наполеон, пёс то и дело облизывался, следя глазами за каждым движением своего хозяина.       – Ох, Дмитрий Сергеевич, милости прошу, с лёгким паром Вас! – запричитал дед, заметив юношу.       Старик вдруг проворно поднялся и вытянулся той особой выправкой, что когда-то была присуща только военным, служившим ещё при Николае l.       – Благодарю, Семён Пахомыч, славная у Вас банька. Только такие процедуры, пожалуй, не по мне, чрезмерно жарко, – добродушно улыбнулся Митя, присаживаясь рядом на траву.       – Ну что ж, и то правда, – тяжело вздохнул старый солдат, присаживаясь обратно на деревянный чурбак. – Я, признаться, и сам по первому жару теперича не парюсь, здоровье уж не то...       Вдруг спохватившись, он протянул юному гостю глиняную крынку:       – Вот, испейте, батюшка, кваску... Свежий, аккурат к Вашему приезду заделал.       Помимо кваса, на расстеленной на траве скромной рогожке лежал завёрнутый в белый рушник хлеб, да горстка крупной соли на обрывке старой газеты.       – Вы, что же, на рыбалку нынче ходили? – с любопытством спросил Митя, пробуя ледяной напиток, попутно наблюдая, как морщинистые старческие руки умело ворошат щепкой горячую золу, шустро переворачивая запекавшуюся в ней картошку.       – Ходил, – задумчиво кивнул дед.       – Помилуйте, да когда же Вы успели? – удивился юноша.       – Почитай, с час как возвернулся, – ощерился он своим беззубым ртом, устремив взгляд на пламя костра.       – И много наловили?       – Да где уж ... – отмахнулся Пахомыч. – Два хариуса, да вот одну щучку. Тут у нас и форель водится, – указал он чёрной от золы щепкой в сторону реки. – Если по первой-то зорьке пойти, то и полну кадку наловить случается. Матушка-земля-то, она ведь кормит, родимая, только с молитвой трудись усердно, Господь и даст всё, что человеку надобно.       Он снова замолчал и, перекрестившись, достал из-за пазухи уже готовую забитую табаком скрутку. Прикурив от тлеющей головешки, старик стал сосредоточено раскуривать свою самодельную папироску, звучно чмокая губами.       Вглядываясь в движения его морщинистых щёк и в бездонные живые глаза, Митя пытался понять тайну его печальной молчаливости. Пахомыч кротко и как-то беспомощно поглядел в ответ и, выдохнув дымное облако, прокашлявшись, тихо произнес:       – Ничего, батюшка, ничего, Бог милостив. Оно ведь как должно, так и будет, – и с печальной улыбкой, по-отчески потрепал Дмитрия по плечу.       Наврусов с недоумением покосился на него, не понимая, о чём тот говорит. Но уже в следующее мгновение отвлекся, услышав певучий скрип дверных петель со стороны бани. Обернувшись, он увидел абсолютно нагого Апраксина. Устремившись к берегу реки, офицер с громким криком сиганул в воду. Такое озорство Митю весьма позабавило, тотчас позабыв про старика, он, не отрывая глаз, с пристальным вниманием следил за каждым движением резвящегося в реке мужчины...       За лесом тонко алел закат, озаряя офицера таинственным светом. Казалось, от его движений вода зеркально поблёскивала, точно в ней была бездна в другое, подземное, неведомое небо, а в смеркающейся высоте медленно парили парами вальдшнепы... В этой красоте Апраксин, без сомнений, сейчас был неотъемлемой и самой дорогой частью великолепного творения природы...       У костра Георгий появился как раз к тому времени, когда уха была готова. Свежий и бодрый, с влажными, зачёсанными назад волосами, в светлых, песочного цвета брюках, в белой нараспашку льняной рубашке, которая обнажала мускулистую грудь и упругие кубики мышц живота... он вновь напомнил Дмитрию мифического Персея.       Увидев офицера, старик засуетился, сняв с огня чугунок, вынул из холщового мешка пару деревянных плашек и, поочерёдно наполнив их горячей ароматной ухой, с молчаливым почтением подал гостям. С особой аккуратностью разломав ржаной каравай, он перекрестился, взял ломоть и, посыпав обильно солью, умело выудил щепкой из костра черную запечённую картошину.       – Благодарствую, Семен Пахомович. Право слово, нет ничего вкуснее ухи с дымком, – благодаря старика, подмигнул Дмитрию Апраксин, с аппетитом откусывая хлеб и зачерпывая деревянной ложкой часть разварной щуки.       Следуя примеру, юноша осенил себя крестом и приступил к трапезе. Тем временем Пахомыч, очистив черную картофельную кожуру, поделился рассыпчатой мякотью с Наполеоном, а уж потом стал есть сам, не обращая внимания на перепачканные золой усы и бороду.       – А Вы, что же, не едите уху, Семён Пахомыч? – озабоченно спросил Митя, с удовольствием уплетая душистую похлебку.       – Так ведь пост нынче, батюшка. Это вы молоды, свои грехи ещё отмолите. А мне, старому, уж не след посты-то нарушать, – он сложил запачканные золой персты и снова перекрестился.       Поглядев на старика, Митя лишь равнодушно пожал плечами:       – А отец Нафанаил говорил, что мирским разрешено в пост по субботам рыбу. Мы же чай не монахи, – одаривая Георгия белоснежной улыбкой, уточнил он.       – Ну что ж, – смиренно согласился Пахомыч, – Ваша правда, батюшка, так и есть.       Тяжело вздохнув, он дожевал свой хлеб, кряхтя поднялся и, более не проронив ни слова, напару с верным Наполеоном молча похромал в сторону бани.       – Странный он, – тихо сказал Митя, поглядев вслед удаляющемуся в наступившие сумерки старику. – Отчего-то вдруг стал батюшкой меня называть и говорит невпопад, как есть странный.       – Он не странный, он мудрый, – задумчиво изрёк Апраксин, не спеша доедая свой сытный ужин.       После ужина молодые люди долго бродили по берегу реки. В сереющей синеве наступающей белой ночи, под усыпляющее пение ночных сверчков, они говорили о прошлом и будущем... В этой безмятежности надвигающейся ночи Митя ощущал особый покой этих мест оттого, что Апраксин просто был рядом. В иные моменты юноше даже стало казаться, что он видит в глазах офицера затаённый блеск, неуловимой ласковости, словно между ними уже есть какая-нибудь, только им двоим ведомая тайна. Однако спустя мгновение, снова понимал, что все его предположения – полный вздор и ничего больше...       Ночевали они вместе, под старым пологом. Тесно устроившись в сенцах, на соломенном тюфяке, покрытом попоной. Усталый и умиротворённый Дмитрий упал рядом с Георгием, положив под голову пропахшую табаком подушку, ощущая тепло любимого человека, он был бесконечно счастлив делить с ним одно на двоих старое лоскутное одеяло.       – Мне бы хотелось, чтобы мы чаще встречались, – прошептал он. – Быть может, я смогу навещать тебя по воскресным дням в Павловске, если это, конечно, станет удобным?       – Угу, непременно, – сонно проговорил Апраксин. – Только теперь давай спать, – зевнул он и безразлично отвернулся, тем самым давая понять, что разговор окончен.       Прикрыв глаза, Митя слушал его ровное дыхание, мечтая о своих будущих визитах в Павловский полк. Пытаясь вообразить комнату офицерского корпуса, где квартировался Апраксин и то, как они станут там проводить вместе время. Чем дальше его уносили мечты, тем откровеннее и греховнее вставали перед глазами воображаемые картины...       Ощутив приливающую к плоти кровь, ему стало невыносимо жарко. Откинув край одеяла, и чтобы не распалять себя с новой силой, он решил, что станет думать о чём-нибудь другом... Однако о чём бы Дмитрий сейчас ни думал, мысли одно сводились к лежащему рядом офицеру... Сон не шёл, торчащая из тюфяка солома колола бока и ноги, было тесно, жарко и в то же время сладко...       Едва справляясь со своим постыдным возбуждением, стараясь отвлечься, Митя прислушивался к отголоскам соловьиной трели, доносившимся из глубины леса. Совсем близко над ухом тонко пищал комар, а в избе кряхтел и кашлял Пахомыч.       – Ах, Господи-батюшка! – то ли молился, то ли просто причитал, вздыхая дед.       Вскоре, под монотонное и убаюкивающее бормотание старика, Дмитрию все же удалось уснуть, переборов соблазн...       Казалось, сон был тягучим и поверхностным, как глубокая дрёма. Его разбудил громкий крик петуха в сенцах, который, звучно захлопав крыльями, заорал хриплым басом аккурат подле полога. В открытую в сенях дверь веяло влажным от утренней прохлады воздухом. Юноша сонно и мучительно застонал, вновь чувствуя уже привычное по утрам плотское возбуждение. Потянувшись, он откинул край одеяла и, приподняв полог, скатился с постели.       Важно выхаживающий в сенцах петух, завидев его, с испугу заметался и выскочил на улицу. Зевая, Дмитрий не спеша вышел следом за утренним крикуном.       К своему удивлению, на приступках крыльца он увидел Пахомыча, в чистой крестьянской рубахе, портках и ладно подвязанной ануче на здоровой ноге. Опустив голову, старик тщательно растирал на ладони листовой табак, привычно что-то бормоча себе под нос.       – Доброе утро, Семён Пахомыч, – ёжась от утренней прохлады, поздоровался Митя.       – Спаси Господи, батюшка, спаси Господи, – не поднимая головы, затряс седой бородой дед.       – А Вы, что же, и спите мало? – поинтересовался гость, спускаясь по деревянным ступеням.       – В июньские ночи сон слаб и недолог, до рассвета брезжит, заря зарю встречает... – вздохнул Пахомыч, набивая скрутку табаком. Юноша озадаченно поглядел на старика, однако ничего не ответил, потому как ничего не понял из сказанного.       Под утро трава поседела от крупной росы, лес стоял похолодевший и свежий, словно сам только начал просыпаться после серой ночи под радостное пение голосящих щеглов. Между деревьев расстилалась длинной полосой белая дымка, а у огромного дуба стояла белая слепая лошадь. Ее длинные ноги покрывал туман, казалось, она парит, слегка покачиваясь на низком облаке, глядя своими незрячими глазами точно в душу... Заворожённо любуясь этим белым чудом, Митя остановился, чтобы неосторожно не нарушить невесомую красоту.       Внезапно, со стороны подъездной дороги, послышался грохот колёс дребезжащей пролётки. На звук, нарушающий покой тихого уголка, окутанная туманной поволокой Агнесса вытянула шею, повела ушами и, тряхнув своей редкой седой гривой, грациозно поплыла в сторону старой риги.       Дмитрий поёжился от утренней прохлады, проводил её задумчивым взглядом и продолжил свой путь к рукомойнику, что был приколочен у старого ясеня.       Вернувшись, на углу дома, возле кадки, он застал умывающегося дождевой водой Апраксина и суетящегося у прибывшего на заимку экипажа Пахомыча с неизменным бочонком меда в руках.       – Доброе утро, Ваше сиятельство! – приветствовал его Георгий, утираясь полотенцем. – Вы всю ночь ворочались, я, признаться, думал, что утром из пушки Вас не разбудишь.       – Доброе, – радостно отозвался Дмитрий. – Признаться, на соломе спать колко, непривычно, оттого и ворочался.       – Привыкай, братец, – усмехнулся офицер. – Военное дело такое, случается и на скирде под открытым небом ночевать.       Собравшись в дорогу, они простились с Пахомычем, и уже забрались в пролетку, когда старик, пристально посмотрев на Митю своим цепким пронзительным взглядом, вдруг тихо сказал:       – Вы уж, батюшка, помолитесь за меня, грешнаго, как в святцах-то своих поминать станете...       Пролётка тронулась, Митя, глядя на деда с недоумением, на всякий случай все же согласно кивнул. Экипаж уносил молодых людей в сторону Павловска, а старый солдат, так и стоял на дороге, осеняя их на последок крёстным знамением и беспрестанно кланяясь вслед.       – Что это с ним? – обернувшись, спросил Наврусов.       – А Бог его знает, – пожал плечами Апраксин. – Пожалуй, молится опять.       – Давно ли ты знаешь Пахомыча? – усаживаясь поудобнее, поинтересовался Митя.       – Да сколько себя помню, – зевнул офицер. – У него в Фёдоровском мастерская, так вот, почитай, всю жизнь в мирное время трудился он колёсником. Еще прадеду и деду моему колёса для карет да экипажей делал. Было время, из самого Петербурга к нему вельможи с поклоном приезжали. У царицы Марии Фёдоровны он и доныне в большом почёте.       – И часто бываешь ты на заимке?       – Покуда учился в академии, бывало, по лету с братом твоим и Михаилом наведывались, порыбачить да пострелять. А теперь времени нет, служба, – вздохнул Апраксин, ёжась от сырой прохлады.       Глядя на едва касающийся земли туман и проносившийся мимо окутанный словно огромной паутиной лес, где сосны стояли будто хоругви, замерев под утренним небом, Митя подумал о том, что в будущем они непременно станут приезжать на заимку вместе.       Пограничная Фёдоровская дорога за сутки просохла и запряженная пегой двойкой пролётка довольно быстро домчала до Павловска. Однако, когда экипаж остановился у Никольского храма, колокола, возвещавшие о начале воскресной литургии, уже давно смолкли. На паперти было пусто. Отворив церковную дверь, молодые люди тотчас услышали произносимую дьяконом сугубую ектению.       – Опоздали! – прошептал Георгий. – Теперь останемся без причастия, да и тётушка гневаться станет, – вздохнул с сожалением он и перекрестился.       Храм был настолько переполнен, что даже в притворе негде было яблоку упасть. Потому они так и простояли до конца службы у входа, рядом со свечным ящиком, и каждый молча молился о чём-то своём...       Туман по окончании литургии рассеялся, и тёплое июньское солнце вновь встретило ласковыми лучами. Выйдя из храма самыми первыми, они направились к ожидающему за церковной оградой экипажу.       – И что же, мы не станем дожидаться Всеволода, Катю и тётушку? – удивился Митя, забираясь в коляску и выглядывая брата, среди хлынувшего из храма людского потока.       – Отчего же? Непременно, подождём, – взглянув на циферблат карманных часов, нехотя бросил офицер.       Колокола звонко и мелодично возвещали об окончании обедни, и вскоре средь толпы, выходившей из храмовых ворот, Апраксин узрел свою сестрицу, шедшую под руку с Всеволодом, и не отстающую от них тётушку.       Всю дорогу до дома Софья Романовна отчитывала племянника, словно дитя малое, за опоздание и беспечность. На что Георгий лишь улыбался и повинно кивал, соглашаясь со всеми её нареканиями.       Вернувшись в имение офицер тотчас отправился к себе. А Наврусова-младшего любезно известили о том, что за время его отсутствия, крышу в доме частично починили и принадлежавшие ему вещи прошлым вечером по распоряжению Софьи Романовны перенесли в комнату для гостей.       Юноша, конечно, предполагал, что может случиться именно так, и теперь был весьма огорчен. Новая комната, несомненно, была намного просторнее прежней, с большой кроватью, креслом и диваном чёрного лакированного дерева, обтянутым голубым полосатым штофом в тон тёмно-голубым в золотистую крапинку обоям.       Присев на край дивана, Митя саркастически усмехнулся, взглянув на небольшой чайный столик с мраморной столешницей, на котором стоял сервиз «эгоист» на одну персону.       – И для чего это здесь? Можно подумать, я стану пить чай в одиночестве, – серчая, пробурчал он, недовольно скрестив на груди руки.       Он вовсе не стремился к удобству и комфорту, его цель иная – быть ближе к Апраксину. И если нельзя ночевать в спальне офицера, тогда он предпочтет этим апартаментам, ту маленькую убогую комнатушку, куда его определили по приезде в Павловск. Поразмыслив, юноша решил, что, не откладывая, поговорит о переезде с Георгием. Он уверенно поднялся с дивана и уже было направился к двери, когда со стороны подъездной аллеи услышал звук клаксона и шум автомобильного двигателя. В проеме распахнутого окна, Митя увидел подъезжающий со стороны аллеи «Руссо-Балт», от черного глянца капота которого солнечные блики слепили глаза.       Торжественно объехав раскинутую перед домом клумбу с розами, транспорт притормозил напротив парадного входа. Дверь автомобиля открылась, и из кабины показался молодой поручик.       Военная форма, зачёсанные назад тёмные волосы, аккуратные усы, которые на щеках сходились с щетинистыми баками, придавали ему строгий и суровый вид.       – Мишель, дорогой, ну, наконец-то! – послышался со стороны парадной голос Апраксина. Юноша высунулся в окно и тотчас увидел его - с распростёртыми объятиями торопливо сбегая по ступеням, Георгий спешил навстречу прибывшему гостю, а с веранды приветствовать прибывшего офицера торопился радостный Сева.       Без всяких сомнений, это был Михаил! Хотя в этом статном офицере сложно было узнать юнкера-подростка, каким запомнился он Мите. Наблюдая из окна за радушной встречей старых друзей, Наврусов-младший удручённо вздохнул, осознавая, что теперь Апраксину вновь будет не до него... Поэтому, прикрыв окно, Дмитрий направился в спальню Георгия, чтобы забрать книгу и продолжить чтение романа, потому как планы его на этот день, да, пожалуй, и вечер, были теперь окончательно разрушены, прибывшим на дачу визитёром.       Однако, пробегая глазами по книжным строкам, он совершенно не улавливал глубины и смысла прочитанного. Постоянно прислушиваясь к доносившимся с первого этажа и улицы голосам, он пытался распознать единственный, самый дорогой для него голос...       Через какое-то время в комнату постучали и Дмитрий, затаив дыхание, преисполнился надежд, что Георгий наконец вспомнил о нём. Впрочем, когда дверь отворилась, его вновь постигла горечь разочарования – это была всего лишь горничная, которая пришла звать его на обед.       В столовой Наврусов-младший появился, когда все уже сидели за накрытым столом и о чём-то, весело беседуя, смеялись. Ему подумалось, что никто наверняка даже не заметил бы его появления, если бы не гость...       – А это, как я понимаю, Дмитрий Сергеевич собственной персоной? – улыбаясь, отложив приборы, устремил на него испытывающий взгляд Михаил, когда юноша войдя в столовую, тихо со всеми поздоровался.       – Ты совершенно прав, друг мой, он самый! - с гордостью отозвался Всеволод, разливая по бокалам лафит. - Мой младший брат! Вырос, не правда ли?       – Помнится, последний раз я видел его вот таким, – Михаил показал рукой на уровне высоты стола.       Не спеша разрезая на своей тарелке антръ-ме из цветной капусты, Георгий усмехнулся:       – Мишель, ты помнишь, как он, нас обескуражил, при первом визите в дом генерала? Огорошил нас всех, сравнив меня с Персеем.       – Ну как же, drôle d'histoire, разве такое забудешь? – широко улыбнулся Югович-Ярский.       Все дружно рассмеялись, одарив присевшего за стол Митю снисходительными взглядами. Михаил, в свою очередь, поддерживая общее веселье, поднял бокал и громко произнёс:       – Ваше здоровье, Дмитрий Сергеевич! Ваше здоровье, дамы и господа! – он пригубил вина и, промокнув рот белоснежной салфеткой, аккуратно поправил свои тонкие гвардейские усики.       Дмитрий, впрочем не разделяя общего веселья, поглядел на присутствующих с натянутой улыбкой, чувствуя себя при этом весьма неловко. Мало того, что Апраксин снова напрочь забыл о его существовании, теперь он ещё над ним прилюдно посмеивался.       Отказавшись от грибной кальи и постного борща, юноша через силу давился рисово-грибной котлетой. Он был бы рад совсем отказаться от обеда, аппетита всё равно не было, но тогда его одолели бы ненужными расспросами и долгими тётушкиными причитаниями, поэтому приходилось делать вид.       Когда подали десерт, Югович-Ярский стал рассказывать о нововведениях Суворовского военного городка в Петергофе, где он имел честь служить. После офицеры принялись спорить на политические темы. Дмитрий же со скучающим видом ковырял ложкой рябиновую пастилу, глазел на свой остывающий чай, время от времени косясь на Георгия. Однако все было напрасно, так и не дождавшись пусть и мимолётного взгляда в ответ, не прощаясь, угнетенный обидой, он удалился к себе, размышляя над тем, как теперь ему поступить с Апраксиным, когда гость наконец покинет имение...       Вернувшись в комнату, какое-то время он ходил из угла в угол, рассматривая висящие на стенах картины, потом вновь порывался читать роман, но пару минут спустя откладывал книгу и снова маялся, не находя себе места. Он вдруг понял, что его терзает ревность!       «А что, если Апраксин испытывает чувства к Михаилу?» – внезапно поразила его мысль. Он подошёл к окну и, распахнув створки, сел на подоконник.       Со стороны вишнёвого сада доносился весёлый смех. Высунувшись из окна, Митя пытался рассмотреть место в торце дома, откуда раздавались голоса, но пышные кроны деревьев, заслонив собой поляну, мешали обзору. Зачем-то схватив с дивана книгу, ведомый лишь одной идеей, он всё же решился отправиться в сад.       Миновав веранду и выбрав место у старой ротонды, он расположился на лавочке так, чтобы было видно играющих на поляне в крокет офицеров. Апраксин с Юговичем-Ярским играли против Всеволода и Кати. Делая вид, что читает, Митя пристально следил за Георгием и Михаилом, пытаясь найти подтверждение своих абсурдных домыслов. Но к своей радости, он все же не увидел в их взглядах и поведении ничего, что могло бы насторожить. Смирясь, он со спокойной грустью продолжил читать, однако при этом не забывая приглядывать за Апраксиным.       К ужину Наврусов-младший снова явился последним. Все собрались за столом, на этот раз на веранде. Друзья всё так же балагурили и шутили, затеяв меж собой спор о винах.       – И всё же я считаю, господа, что к блинам с икрой и сёмужкой лучше всего подходит домашний травничек, – высказался Михаил, накалывая на вилку кусочек красной рыбы.       – А по мне, так испанский шéрри на редкость хорош к этой рыбе, – с искренней улыбкой, выразил своё мнение Всеволод.       – Довольно спорить, господа! – весело отозвался Георгий, вынимая из серебряного ведёрка со льдом бутылку «Абрау-Дюрсо Классическое» с золотым двуглавым орлом на бежевой этикетке.       – Ах, какая прелесть! – восхищённо всплеснула руками Софья Романовна. – Георг, голубчик, неужели это то самое юбилейной шампанское, выпущенное специально для царского стола, в честь трёхсотлетия дома Романовых? – с торжественным удивлением воскликнула она.       – Так точно, тётушка, – отрапортовал офицер и громко хлопнул пробкой, дамы весело вскрикнули, и он разлил вино по бокалам.       Дмитрий с удивлением для себя отметил, что Апраксин на этот раз не обделил вниманием, наполнив игристым напитком и его фужер.       – Первый тост – за присутствующих здесь дам, – торжественно произнёс Георгий, поднимая свой бокал и одаривая тётушку с сестрицей любящим взглядом.       Друзья его бурно поддержали и веранду тотчас заполнил хрустальный звон. Митя тоже чокнулся со всеми своим бокалом и, пригубив стреляющее пузырьками, слегка сладковатое вино, поморщился. Прежде он никогда не пробовал шампанского. Потому, закусив клубникой, он молча допил вкусный напиток до дна, слушая хвалебные оды Михаила французскому шампанскому «Moët & Chandon». На что Апраксин стал возражать другу, ставя в противовес доводы в защиту российских виноделен, оттого вскоре разговор снова перерос в дружеский спор.       После ужина и долгих бесед все дружно вышли на улицу провожать Михаила.       Простившись с гостем одним из первых, Митя поднялся на крыльцо дома и, присев на самую верхнюю ступеньку под куполом трехколонного портика, облокотился спиной об одну из дорических колонн, чувствуя, как внутри разливается расслабляющее тепло и слегка кружится голова от выпитого игристого. Сейчас он ощущал странное спокойствие, равнодушно взирая на суетящихся у чёрного автомобиля брата, Екатерину и Георгия.       Даже после того, как с прощанием было покончено, и «Руссо-Балт» тронулся в направлении ворот подъездной аллеи, а провожающие ушли в дом, юноша так и остался сидеть на крыльце в гордом одиночестве, слушая, как старательно и звонко выводят свои трели соловьи, и наблюдая за горничной, которая, с усердием кружась с лейкой вокруг центральной клумбы, тщательно поливает хозяйские розы, что в серых сумерках отчего-то казались не ярко-алыми, а скорее тёмно-бордовыми.       Митя, размышляя о том, с какой силой новизны открыл он сегодня для себя доселе неведомое чувство – ревность. Жгучее, обидное и отчасти беспомощное, потому как подавить его вовсе непросто, пожалуй, даже невозможно, потому как сидит оно где-то глубоко и невыносимо точит.       Услышав за спиной тихие шаги, он почувствовал Апраксина сердцем, но не обернулся... Офицер подошёл и молча присел рядом. Чиркнув спичкой, прикурил, глубоко затянувшись папиросой.       – Однако как заливаются, – выдохнув дым, прислушиваясь к соловьиной трели, сказал он.       Митя и бровью не повёл. Сидел, как каменное изваяние, тщательно пряча свой внутренний трепет.       – Что же ты тут один сидишь? Сева с Катей книгу вслух читают в гостиной, шёл бы к ним.       В гордом молчании Наврусов поднялся и уже хотел было направиться в дом, но Георгий его остановил, схватив за запястье.       – Погоди! Ты будто обижен чем?       – Вы, Ваше благородие!... – неожиданно дерзко, склонившись над офицером, выпалил юноша, но, посмотрев по сторонам, сбавил тон и добавил: – Коль слово даёте, так держите его ...       – Помилуй, да какое же из своих слов я нарушил? – не выпуская его руки, с ироничной улыбкой и неким сарказмом отозвался офицер.       – Ты обещание дал, – уже более снисходительно ответил Митя. – Говорил, вернёмся, романс исполнишь. А сам забыл обо мне, словно меня и нет вовсе.       Апраксин с силой дёрнул его за руку, и юноша, повинуясь, присел на ступеньку.       – Послушайте, Ваше сиятельство, у нас с Вами впереди почти полтора месяца лета, – ухмыльнулся офицер. – А Мишель прибыл всего на несколько часов, к тому же мы с ним довольно долго не виделись. И потом, насколько я успел заметить, Вы были заняты чтением, – Георгий слегка толкнул его плечом и протянул руку: – Ну что, мир?       – Мир, – в обезоруживающей в улыбке расплылся Митя, пожимая крепкую мужскую ладонь.       Затушив о гранитную лестницу окурок, Апраксин поднялся, стремительно сбежал вниз по ступеням и, направившись к клумбе, сорвал розу. Он вернулся без замедлений, протянув бутон юноше:       – Чтобы впредь между нами не возникало недопониманий и обид.       В изумлении Наврусов-младший на мгновение опешил, но розу принял, не заметив как от волнения слегка уколол о шип палец.       – Право слово, разве мужчинам дарят цветы? – удивился он.       Георгий по-доброму усмехнулся:       – Такие дарят, роза - благородный цветок!       Заметив на кончике пальца юноши едва выступившую кровь, мужчина вынул из кармана и подал ему свой платок. Поблагодарив, Наврусов аккуратно промокнул белоснежной тканью крохотную алую капельку.       – Знаешь легенду о шипах? – вглядываясь в окутанные сумраком приближающейся ночи цветы, таинственно спросил офицер.       Юноша молча мотнул головой, предвкушая интересную историю. Апраксин, чиркнув спичкой, прикурил очередную папиросу и начал свой рассказ...       – Когда-то, давным-давно, ещё до того, как стать одним из самых прекрасных цветов на земле, роза росла в раю. В то время у неё не было шипов, – выдохнув дым, загадочно и тихо говорил офицер. – Только после грехопадения человека роза облачилась в шипы, дабы напоминать нам о грехе и об изгнании из рая, – он замолчал, глядя на огонёк тлеющей папиросы. – Однако и по сей день аромат и красота розы продолжают напоминать нам о райском блаженстве. Вот так, – пожав плечами, закончил он и взъерошил рукой на голове юноши его светлые волосы: – А теперь пойдёмте спать, Дмитрий Сергеевич.       – И что же, это весь рассказ? – скорчив недовольную гримасу, разочарованно протянул Наврусов.       – А ты хочешь поговорить о грехах? – рассмеялся Апраксин, поднимаясь со ступени.       – О грехах не хочу, – смутившись, снова мотнул головой Дмитрий.       – Тогда пойдем спать, – насмешливо бросил офицер и, не обернувшись, скрылся в темном проёме парадных дверей.       В эту ночь Митя долго не мог уснуть, вдыхая ночную свежесть политых на клумбе цветов, что проникала в открытые окна. Наслаждаясь приятной прохладой голландского постельного белья, он смотрел на тёмный силуэт одинокой розы в вазе, стоявшей на чайном столике, размышляя над легендой, рассказанной Апраксиным, и над своей глупой, совершенно неуместной ревностью.       16 июня       На следующее утро снова приехали кровельщики чинить оставшуюся часть худой крыши. Стук их молотков раздавался по всему дому, поэтому после завтрака все домашние отбыли по своим делам. Всеволод с Катей уехали до обеда в Царское село, а тётушка отправились на рынок, на Песчаную улицу, оставив работников под присмотром Пелагеи.       – Думаю, мы с тобой этот грохот тоже слушать не станем, – самодовольно сообщил Дмитрию Георгий, когда к крыльцу подъехала пролётка, запряжённая дёрганой клячей, с сидящим на высоких козлах красноносым извозчиком.       Приказав гнать в «Старую Сильвию», Апраксин склонился к расположившемуся рядом юноше и заговорщически прошептал:       – Пожалуй, сегодня стоит приобщиться к греческой культуре.       Заинтригованный таинственным предложением и раздираемый любопытством, Митя не стал приставать с вопросами. «Да и не всё ли равно, куда ехать, главное – с ним!» – думал он, когда извозчик, хлестнув пару раз нервную кобылу длинным бичом, свернул с кленовой аллеи, ведущей от дачи Апраксиных, на Солдатскую улицу. Экипаж промчался до Садовой и, не доезжая Театральных ворот, свернул на Философскую аллею.       Павловский парк предстал перед ними во всей своей девственной красоте. Митя с любопытством смотрел по сторонам на величавые деревья, пышные кустарники и пестревшую вдоль дороги веронику, которые, словно краски в палитре живописца, смешиваясь, создавали полную гармонию.       – Парк императора Павла считается одним из самых красивейших мест не только в Российской империи, но и в мире, – пояснил Апраксин, вальяжно откинувшись на спинку сиденья. – Право, чтобы лицезреть всю прелесть местных пейзажей: скульптуры, павильоны, многочисленные мосты, живописные пруды и купальни, понадобится не один день.       – У нас в запасе целых сорок дней, успеется! – с радостной надеждой отозвался Дмитрий.       Тем временем они въехали на круглую парковую площадку, окружённую статуями, где экипаж и остановился прямо по центру, рядом с бронзовым изваянием обнажённого Аполлона Бельведерского, с драпировкой прикрывающей только его плечи. Это была точная копия мраморной работы известного скульптора Леохара, что Дмитрию довелось видеть прошлым летом в Музее Ватикана Пио-Клементино, когда они с матушкой путешествовали по Европе.       Апраксин не спеша сошёл с подножки ландо, окинув внимательным взглядом нагого древнегреческого бога.       – Это место настраивает на философско-романтический лад, не находишь? Навевает, так сказать, размышления о бренности бытия и вечности, – стукнув ладонью по гладкому бронзовому колену Аполлона, с ухмылкой подмигнул он сошедшему с подножки экипажа юноше. – А впрочем, это же твоя стихия, – улыбнулся Апраксин и снова покосился на обнажённую фигуру греческого героя.       – На что ты намекаешь? Я не понимаю, – запинаясь, отозвался взволновано Дмитрий, чувствуя, как краска заливает лицо.       – Помилуй, да какие намеки тут могут быть? – иронизируя, пожал плечами офицер. – Ты же у нас знаток и любитель этого всего, – он сделал жест, описав рукой мужественную фигуру Аполлона. – Мифология, древнегреческая литература и иже с ними. Собственно, поэтому мы и здесь. Я что-то, братец, не пойму, ты не рад?       С облегчением выдохнув, Митя расплылся в улыбке:       – Ну что ты, напротив, я очень рад, ты даже не представляешь, насколько рад и бесконечно тебе признателен!       – Позволь, тогда о каких же намёках ты говоришь? – в недоумении переспросил Апраксин.       – Да пустое ... – махнул рукой Наврусов. – Не стоит и говорить.       Как ни в чем не бывало он принялся разглядывать окружающие статуи, от которых лучами в разные стороны парка уходили дорожки. Молча бродил от скульптуры к скульптуре и на чём свет стоит клял себя за глупейший конфуз... «Господи, и как только в голову мою могло такое прийти, что Георг намекает на обнажённое мужское тело? Да если бы он догадался о моих помыслах, наверняка открыто сказал бы об этом! Да, пожалуй, и осудил бы, узнав, насколько они греховны».       Митя задумчиво глядел на музу трагедии Мельпомену, когда голос Апраксина вырвал его размышлений...       – Обрати внимание, – смешливо заметил офицер, переводя взгляд с музы любовной поэзии Эрато на скульптуру стройного обнажённого юноши в шлеме с крылышками: – Все музы, даже богиня красоты Венера, одеты, а Аполлон и Меркурий абсолютно нагие.       Дмитрий остановился у статуи богини Флоры и, щурясь от ослепительных солнца, улыбнулся:       – Наверное, оттого, что в древней Греции почитали культ тела. Ведь если на государство нападали враги, то спасти его могли только здоровые крепкие мужчины.       Он посмотрел на Георгия, разглядывающего бронзовое изваяние юного Меркурия, и отчего-то вспомнил Троянскую войну и героев Гомера, Патрокла и Ахилла. Как Патрокл повел мирмидонян на оборону лагеря, ослушавшись человека, которого любил, чтобы доказать, что достоин его. И как после Ахиллес сходил с ума от горя, когда Патрокл погиб...       – О чём задумались, Ваше сиятельство? – вновь нарушил его книжные воспоминания офицер.       – О Троянской войне, – вздохнув, грустно улыбнулся одними уголками губ юноша.       – Это всё мифы, – усмехнулся Апраксин. – Пойдём, хочу тебе показать ещё одно произведение искусства, – кивнул он в сторону одной из парковых дорожек.       Они не спеша шли по аллее в тени лёгкого холодка вековых платиновых кленов. Приятно пахло лесом и утренней свежестью, всего было вдоволь, что радовало взгляд – зелени, цветов, летающих соек, прыгающих по веткам елей белок, даже юрких и осторожных белых ласок, мелькавших в зарослях папоротника. А над головой сияло синее, огромное и удивительно нежное небо.       Вскоре в конце тропы, на фоне берега реки, показалась ажурная металлическая беседка, а под её сводами, на большом гранитном валуне, Дмитрий увидел, коленопреклонённую мраморную фигуру скорбящего ангела с большими белыми крыльями за спиной. Молодые люди подошли ближе... Митя был поражён столь прекрасным и печальным образом, он молча, с большим интересом разглядывал белое изваяние. Правой рукой ангел склонился к задрапированной траурной урне, украшенной гирляндой цветов. Другой рукой, опираясь на сломанный якорь, он держал закреплённый на медальоне круглый портрет юного отрока. У ног скульптуры, на металлической табличке, было начертано: «Великому Князю Вячеславу Константиновичу, 1862-1879».*       – Это памятник самому младшему сыну Великого князя Константина Николаевича, – пояснил Георгий, стоя немного поодаль. – Он скончался от чахотки в возрасте семнадцати лет. Те, кто его знал, говорят, что молодой князь был очень милым и приятным в общении человеком, помимо прочего, имел уникальные музыкальные дарования.       – Думаю, памятник с точностью олицетворяет утраченные надежды, – печально заметил Митя и, погладив рукой холодный гранит, вдруг процитировал Плавта на латинском: – Quem di diligunt, adolescens moritur.**       – Плавт Христа не знал, оттого и мысли у него такие кривые были, – засмеялся Апраксин. – Ты у нас тоже любимец Бога, однако проживёшь до глубокой старости, точно тебе говорю, – он, шутя, толкнул юношу плечом, и потянул его в сторону Старосильвийского пруда, дабы отвлечь от грустных мыслей и полюбоваться Руинным каскадом, который в летнее время, как водится, пересыхал, но, благодаря прошедшим за последние дни дождям, наверняка ожил.       На дачу они вернулись к обеду, застав всех своих домашних на веранде. Нельзя было не заметить весьма подавленного общего настроения.       Тётушка с неприсущей ей рассеянностью молчала, помогала Пелагее накрывать на стол. Катя вышивала, понуро сидя у окна, а Всеволод в молчаливой задумчивости курил, нервно барабаня пальцами по лежащей на подоконнике газете.       – Что за печаль постигла сие пристанище? – переступая порог, в своей задорной манере, не скрывая своего хорошего настроения, поинтересовался Георгий.       – Вчера в Сараево был убит австрийский кронпринц Фердинанд, – выдыхая сигаретный дым, сдавлено произнёс Сева, протягивая Апраксину утренний номер «С.-Петербургскія Вѣдомости».       И, нервно затушив в пепельнице окурок, добавил:       – Думаю, война неизбежна!