Когда ангелы плакали

Тихо Ангелы плачут по сломанным судьбам героев.  По разбитым сердцам и проли́той крови́ на германских фронтах. По Царю и великой Российской державе, которых уж более нету. И по попранной вере Господней и безмолвным колоколам. По разрушенным храмам и жизням любивших друг друга, И по снятым погонам, но чести мундиров, сумевших сдержать удар, По традициям русским, безвозвратно канувшим в Лету, Да по искренним чувствам людей, для которых любовь - это дар (c).

      Скудные блики света от качающегося уличного фонаря едва просачивались в высокие казарменные окна, кривляясь мрачными тенями на выбеленном потолке дортуара... Ночную тишину то и дело нарушали порывы бьющего в дребезжащие стёкла ветра, а перестук тяжёлых дождевых капель по карнизу, напрочь заглушал мирное сопение забывшихся безмятежным сном новобранцев военного Владимирского училища.       Который час кряду разглядывая замысловатые светотени на потолке, Митя тщетно пытался забыться сном. Казалось, темные силуэты то устрашающе надвигались, заполняя собой всё пространство юнкерской спальни, то, спустя мгновение, стремительно рассеивались, хоронясь на время в темных углах…       Юноша потёр руками утомлённые бессонницей глаза и, окинув рассеянным взглядом сонное царство, потянулся к лежащим на тумбочке часам. Силясь разглядеть впотьмах циферблат, он нехотя поднялся с кровати, склонясь к едва освещенному окну. Стрелки его часов показывали без четверти два пополуночи.       С уличной стороны по оконному стеклу бежали безконечные дождевые струйки, стекая стремительными ручейками вниз, а в темном небе шквальные порывы ветра нещадно терзали громадные бурые тучи. Мите вдруг подумалось, как удивительно, в эту картину непогоды, сейчас вписывался доходный дом Малкова, что располагался аккурат напротив кадетского корпуса, на Большой Спасской улице. Сейчас он отчего-то казался юноше огромным великаном из скандинавских сказок, который трагично рыдал потоками дождевой воды из водосточных труб, глазея во мрак зияющими глазницами черных неосвещенных окон.       Юнкер вновь поглядел на стрелки своих часов. Время бежало, неумолимо приближая долгожданный день в его жизни. Ведь именно сегодня, после литургии, он, Дмитрий Сергеевич Наврусов, с честью принесёт настоящую военную присягу на веру Царю и Отечеству…       Шли уже шестые сутки, как он был зачислен в Петроградское Владимирское военное училище, чем был неимоверно горд. За столь короткое время он ещё не успел основательно привыкнуть к местному распорядку, однако с особой гордостью носил юнкерскую форму и с достоинством выносил безконечную строевую муштру, в перерывах прилежно заучивая военный устав. В силу своего добродушного и весьма покладистого характера, Митя довольно быстро расположил к себе здешнее окружение и даже обзавелся близким другом - коим стал сын сельского лавочника из Псковской губернии, который, к слову, тоже рвался защищать Россию от враждебных германцев, не щадя живота своего, а теперь тихо посапывал на соседней койке.       Следует заметить, Дмитрий с малых лет мечтал о блистательной карьере офицера и всегда брал пример со своего старшего брата Всеволода или Севы, как, любя, он называл его. Когда Митя перевелся из четвертого класса гимназии в пятый, старший брат уже с отличием окончил Николаевскую военную академию и вышел из учебного эскадрона в чине гвардейца подпоручика регулярной кавалерии. После чего был откомандирован в лейб-гвардию собственного Его Императорского Величества сводного кавалерийского полка, где и нёс службу до той поры, покуда не грянула Вторая Отечественная война и пришло время защищать Отчизну на полях сражений.       Так уж повелось в роду Наврусовых – из поколения в поколение верой и правдой служить Российской Империи. Род их, также стоит заметить, происходил от древней благородной шведской фамилии, а прадеда по отцовской линии, в свое время, крестил сам Пётр Великий.       В далеком 1623 году, при царствовании Михаила Фёдоровича, предки Дмитрия приехали в эту, хранимую Богом страну, и, приняв подданство, поселились здесь на веки вечные. Фамилия Navrusson со временем обрусела, облёкшись в знатный дворянский род Наврусовых.       Митя всегда гордился и своим прадедом, который героически сражался с французами в первую Отечественную войну 1812 года в ранге ротмистра Уланского полка второго кавалерийского корпуса и со всеми почестями торжественно праздновал победу в Париже под знамёнами Его Императорского Величества Александра Павловича. А не менее героический дед, во времена Крымской войны, самоотверженно защищал Севастополь. К слову, и отец Дмитрия, Сергей Фёдорович Наврусов, генерал-майор царской армии, в русско-японскую, был тяжело ранен в период осады Порт-Артура. После чего, уже в мирное время, до конца своих дней, продолжал нести службу в военном суде чести Петербурга в чине главного военного прокурора, покуда не почил в бозе зимой 1912 года от почечной болезни.       Вернувшись в койку, Митя поежился, натянул одеяло до самого подбородка и блаженно прикрыл глаза, вновь пытаясь заснуть.       — Не спится, Ваше сиятельство? Гляжу, маетесь, — услышал он шёпот своего нового друга.       — Прости, дружище. Разбудил я тебя. Мне и впрямь не спится. Волнительно весьма, шутка ли, присягать самому Императору!       — Ваша правда, Дмитрий Сергеевич. Вот и мне боязно, — зевая, протянул Юрка.       — А что это ты, братец, опять ко мне на «Вы» да по отчеству? Договорились же прежде оставить всяческий официоз и общаться по-простому, как добрые друзья, — наигранно возмутился Дмитрий.       — Как скажете, Ваше благородие, — опять зевая, довольно отозвался Юрка. — Ты теперь спи, дружище, а я, пожалуй, пойду в клозет, уж дюже папироску скурить велика охота.       С этими словами Юра поднялся и, вынув впотьмах из-под матраца припрятанную пачку папирос, на цыпочках направился к выходу.       Проводив его взглядом, Наврусов закинул руки за голову и закрыл глаза. Однако мысли, кружившиеся вереницей вокруг предстоящего дня, волновали и будоражили. Полежав ещё немного, он все же отбросил одеяло, отыскал под кроватью тапочки и, наскоро надев их на босые ноги, направился следом за своим приятелем.       Щурясь от яркого света настенных ламп, что освещали длинный коридор второго этажа, неслышно ступая по тёмно-зелёной ковровой дорожке, юнкер проследовал в сторону уборной. Где теперь развалившись на широком подоконнике умывальной комнаты, болтая одной ногой, Юрка с серьёзным видом пускал колечки сизого дыма в приоткрытое окно. Ливень не унимался, его хлесткие косые капли, проникая в проём между раскрытых рам, оставляли мокрые следы на белоснежном юнкерском исподнем. Заметив друга, Юрка удивленно хмыкнул и, глубоко затянувшись папиросой, расплылся в приветливой улыбке.       — Вот как застанет тебя за столь неблагородным делом поручик Астахов или, не приведи Господь, сам господин подполковник, будет тогда тебе на орехи, да и мне заодно, — прикрывая за собой дверь, тихо пожурил приятеля Наврусов.       — Да ну-у-у, пустое, — равнодушно протянул, отмахиваясь, Юрка. — Они, поди, уж десятый сон видят. Что уж говорить, если и младшие офицеры спят ничком без задних ног, — сделав затяжку, он хитро прищурил один глаз, выпустив в окно очередной клуб дыма. — Ты вот, Дмитрий, давеча рассказывал про своих героических предков, да про брата и батюшку своего, без времени ушедшего. А что же нынче, кто из родственников твоих прибудет ли на присягу?       Не отводя взгляда от плотной стены дождя в проёме окна, Митя зябко поёжился.       — К сожалению, этот торжественный день разделить мне не с кем. Брат мой старший, как ты знаешь, на фронте. Матушка, к слову, последние годы много страдала чахоткой, лечение впрок не шло. А уж как Сева на фронт ушёл, так и вовсе слегла, и в декабре прошлого года, не оправившись от болезни, померла, — делился он своей скорбью. — Теперь, кроме дядьки, брата покойного отца моего, у нас с братом, право, никого и не осталось. Да и тот во Пскове. Надо добавить, что он иеромонах, — вздохнув, грустно улыбнулся юноша. — В постриге теперь Отец Нафанаил, вот уже более трех десятков, служит в Псково-Печерской обители, а четыре года назад стал наместником. Вот такие, братец, дела. Так что, кроме тебя, право слово, и порадоваться нынче за меня будет некому.       — Да неужто сам отец Нафанаил? — удивлённо выпучил глаза Юрка и, сплюнув в приоткрытое окно, туда же отправил остаток папиросы. — Вот те раз! А ведь мы с батькой моим и сестрами до войны-то каждую Пасху, почитай, в монастырь-то ездили и у отца Нафанаила причащались, — с неуёмной радостью почти закричал Юра, спрыгивая с подоконника.       — Да тише ты, — смешливо отозвался Дмитрий, слегка хлопнув друга по плечу, — побудишь всех. Ты мне лучше скажи, Юрий Макарович, твои-то родные приедут?       — Как же, сёстры старшие обещались, — зевнул Юрка. — Ну, а теперь, пожалуй, почивать пойдёмте, Ваше благородие, а то утром на причастии будем, ей-Богу, как две сонные мухи, — засмеялся он, подталкивая Митю к двери.       После, когда Юрий Рощин, укрывшись с головой одеялом, мирно засопел на соседней койке, Дмитрий ещё долго ворочался, таращась красными от бессонницы глазами в казарменный потолок. Волнение и трепет перед важным днём вдруг сменились ярким воспоминанием из далёкого и, как теперь казалось, такого короткого детства… ***       Это был один из пригожих дней первых чисел октября 1907 года, когда Наврусовы всем семейством прибыли на плац Николаевской академии, дабы лицезреть, как их первенец, старший сын Всеволод, торжественно принесёт присягу на верность Царю и Отечеству. Митя отчётливо помнил то ощущение безконечной радости в безмятежном мирном времени, когда не было войны и все близкие были живы... Воспоминания вдруг как кадры кинохроники, всплывая в памяти, накладывались друг на друга… В сердце и памяти было живо то неуемное чувство восторга и любопытства, с которым он, будучи ребенком, разглядывал ровный строй вытянувшихся по стойке смирно юнкеров, и в какой-то момент вдруг впервые увидел его…       Юноша, что так неожиданно привлёк внимание маленького Мити, был невероятно красив, весьма строен, высок и определённо выделялся на фоне остальных учеников. Казалось, его благородного, словно из камня высеченного лица, коснулась рука талантливого скульптора, чтобы навечно запечатлеть в каррарском мраморе красоту линий и выразительность глаз, синева которых была ярче осеннего неба. А маленькая родинка над верхней губой справа отчего-то невероятно манила и притягивала взгляд…       В ту пору Дмитрий и представить не мог, что эта встреча навсегда перевернёт его мир и жизнь... Не отрывая глаз, он как завороженный любовался каждым движением прекрасного незнакомца, когда тот, присягнув на верность Императору, припав на одно колено, коснулся губами края штандарта. В какой-то момент Мите показалось, что вселенная сжалась до размеров этого прекрасного и во всех смыслах особенного юноши.       Даже после того, как юнкерам была дана команда «вольно», и родные, спеша разделить радость со своими отпрысками, кинулись поздравлять их со знаменательным событием, Дмитрий лихорадочно искал глазами в толпе красивого молодого человека, совершенно позабыв о любимом брате, отчего потом ему было несомненно совестно.       Однако как же велико было его удивление, когда через некоторое время этот невероятный красавец появился в их доме, был представлен ему лично и со временем стал преданным и верным другом старшего брата Всеволода.       И с каждым прожитым годом, с того, теперь уж далёкого, но столь памятного дня, Митя не переставал интересоваться этим человеком, его восхищение им росло, преображаясь в новое, неведомое прежде чувство…       В период юности детская восторженность и восхищение переросли в нечто глубокое, чего он никак не мог постичь – любовь ли это или что иное. К слову, порой он запрещал себе размышлять на этот счёт, потому как отчасти было неловко и стыдно… Но в томящем душу ожидании продолжал жить от встречи к встрече с предметом своего обожания, старательно пряча истинные чувства не только от окружающих, но и от самого себя… Однако каждый день продолжая молиться о том, кто так прочно обосновался в его юном сердце. Прося Господа лишь об одном – сохранить жизнь дорогому человеку на этой страшной и беспощадной войне. ***       Петроградское утреннее небо, блёклое и неприветливое, сутулилось огромными тучами. Разгулявшаяся ночью непогода к рассвету обессилела и стихла, расплескав остатки дождя чистыми лужицами по мостовой. Трёхэтажные корпуса военного училища, напитав себя влагой, стояли теперь серые и понурые, словно своими крышами силясь подпереть махину низкого небосвода. Потёки дождя под карнизами окон, что выходили во внутренний двор, оставляли на светлой штукатурке тёмные разводы, которые придавали стенам заунывный вид.       Из дверей кадетского корпуса, проникнувшись торжественностью наступившего дня, один за другим выходили подтянутые, но всё ещё сонные юнкера и, оправляя на себе праздничную парадную форму из тёмного сукна, выстраивались на плацу в две ровные шеренги.       Поправив фуражку, Дмитрий встал в строй и, широко зевнув, потёр слезившиеся от недосыпа глаза. Мучительно-бессонная ночь, полная раздумий и воспоминаний, сказывалась весьма разбитым состоянием. Сомкнув глаза лишь на рассвете, он тотчас услышал зычный окрик вахмистра, возвещавший побудку.       Юрка в сравнении с ним выглядел довольно бодро и даже пытался шутить по поводу непонятно откуда взявшегося перед юнкерским строем казачьего сотника с рыжими усами и огненным густым чубом, торчащим из-под овечьей папахи. Видимо, после ранения, левая рука казака, согнутая в локте, была подхвачена куском чёрной материи у груди, а правая мирно покоилась на эфесе шашки, ножны которой при каждом движении сотника то и дело бились о голенище его начищенного хромового сапога.       Следом у парадной учебного корпуса появился ротмистр – помощник инспектора классов. Окинув строй хмурым взглядом, он быстрым шагом направился к бравому казаку. Тот, почтенно отдав честь, развернулся к колонне юнкеров и, не мешкая, зычно и громогласно отдал команду.       — Равняйсь! Смирно!       Затаив дыхание от раскатившегося по плацу окрика, призывники вмиг вытянулись по струнке.       — Здравствуйте, юнкера!       — Здравия желаем, Ваше благородие! — грянули они хором, приветствуя ротмистра.       — Слушай мою команду! Нале-е-во! В направлении центральных ворот, шагом марш!       Строй во главе с вахмистром и в сопровождении рыжего сотника дружным чеканным шагом направился в распахнутые настежь ворота, что вели со двора училища на Малую Гребецкую улицу.       — Это что ещё за явление? — давясь от смеха, пробурчал Юрка. — Неужто на замену нашему ротному, поручику Астахову, прислали этакого рыжего таракана?       — Так и есть, на смену его благородию поручику, — прошептал шагающий позади, худой и длинный как жердь, юнкер Александр Штельмахер.       — А куда ж господин Астахов подевался? — озираясь, поинтересовался Юрка.       — Эка вы, господа, точно дети малые! — усмехнулся Штельмахер. — Известно, куда – обратно на фронт отправился. Неужто не знаете? Весь офицерский состав в училище временный, их направляют сюда после лечения в госпиталях от полученных в боях ранений, так сказать, для реабилитации. А уж как восстанавливаются господа офицеры, тут же обратно на фронт отбывают. Вот и нынче ночью часть офицерского состава на войну отправились, а из царскосельского госпиталя им на смену новых командиров прислали. И, насколько я наслышан, — со знанием дела продолжал вещать Александр, — не только из казачьих и пехотных войск, но даже из гвардейской кавалерии и императорской военной авиации.       — Вот те на, заковырка экая, — хохотнул Юрка. — И чему же нас в пехотном училище станут обучать авиаторы да казаки? Аэростатоносцем управлять иль нагайкой орудовать?       — Напрасно Вы так, Юрий Макарович! — перебив его, по-доброму возмутился Митя. — Офицеры кровь свою проливали на полях сражений. И кто, как не они, могут научить нас защищать нашу Империю? Да разве имеет значение, к какому роду войск принадлежат фронтовики? Главное, они дело воинское знают, и уверяю Вас, сумеют передать нам свой бесценный опыт. Да и совестно рассуждать подобным образом, когда война идёт. Тут уж, братец, выбирать наставников не приходится.       — А ну-ка, разговорчики в строю! — грозно крикнул казак, когда, миновав ворота, юнкерская колонна направилась в сторону проспекта.       — Ты, Дмитрий Сергеевич, не серчай на меня. Я это невсерьёз, шутки ради и только, — оправдываясь, прошептал Юра.       — Да будет тебе. Я вовсе не сержусь, — улыбнулся Митя. — Тут, братец, до войны-то все иначе было. Прежде, чем поступить в училище, непременно нужно было держать экзамен по Божьему слову, русскому языку и арифметике. А помимо воинских уставов, полевой фортификации и военного дела обучали славянскому еще и немецкому, а также ораторству, логике на основе римских, греческих и европейских писателей. Помимо того изучали точные и изящные науки, философию, политическую экономику, давали уроки фехтования, одним словом — еnsemble complet, — вздохнул с сожалением по утраченному времени Дмитрий.       — Совершенно так, — снова послышался негромкий голос за их спинами.       Митя оглянулся – на это раз разговор решил поддержать шагающий рядом со Штельмахером юнкер.       — Право слово, и учились в мирное время, как полагается, три года кряду, — добавил он. — А никак нынче курсом в четыре месяца, после чего тотчас пожалуйте на фронт. Теперь уж всё иначе, с одной стороны – германцы, с другой – социалисты проклятущие. Никакого спасу от них нет… — обречённо закончил юноша свой монолог, поправив съехавшую к переносице фуражку.       Не доходя до полицейской управы, расположенной на Съезжинском дворе, строй миновал недавно построенный один из доходных домов братьев Колобовых, что привлекал внимание своей чистотой, блеском стёкол в новых белоснежных рамах и свежей штукатуркой на стенах. Юрка невольно обернулся, разглядывая необычную архитектуру фасада, и чуть не упал, спотыкнувшись, когда колонна по команде свернула с Большой Спасской на Большой проспект.       В столь ранний час петроградские улицы были отчасти пусты: изредка был слышен цокот лошадиных копыт, и в такт им громыхавшие колёса экипажей по мостовым, да звуки автомобильных клаксонов. Встречались торопливые прохожие, спешащие на литургию, да юркие крикливые мальчишки, торгующие утренними газетами. Казалось, сонные городские проспекты после ненастной ночи только начинают пробуждаться под слаженный топот юнкерских сапог.       Наблюдая, с каким неподдельным интересом Юра глазеет по сторонам, Митя широко улыбнулся, игриво толкнув его в бок.       — Неужто, Юрий Макарович, ты прежде никогда не был в Петербурге?       — Да где уж там... Во Пскове и в Москве только и бывал, а вот в столице не доводилось.       Задрав голову, сельский житель Юрка Рощин с искренним любопытством и удивлением разглядывал дома-великаны, с разноцветными рекламными вывесками на брандмауэрах, над магазинами и торговыми лавками.       — Видишь, по левой стороне светлый дом с пилястрами и вывеской «Кинематографъ Забава»? — кивнул Наврусов, указывая в сторону четырёхэтажного здания. — Здесь крутят настоящее кино, а кадры – как ожившие фотографии. Скажу тебе, весьма занимательное зрелище! А перед началом сеанса в фойе играет итальянский струнный оркестр под управлением Капеллани.       Юрке ни о чём не говорила эта фамилия, оттого и значения сказанному он не придал. Не отводя взгляда от яркой завлекающей вывески, он покачал головой.       — Я про такое прежде в журнале «Нива» читал, а вот вживую поглядеть не случалось. А там что же? — выставил он палец в сторону верхних этажей.       Заприметив столь выраженный интерес однокашника, Штельмахер, как коренной петербуржец, не мог остаться в стороне и лишить приезжего провинциала своего личного участия в ознакомлении с местными достопримечательностями.       — Второй этаж занимает книжный магазин, слева под окном видите вывеску? — склонившись к гостю столицы, прошептал Александр. — А на верхних этажах расположены музыкальные и рисовальные классы, а ещё курсы рукоделия дамской профессиональной школы. А что касательно кинематографа, вам, Юрий, непременно нужно посетить сеанс, — резюмировал он, дружески хлопнув однокашника по плечу.       — Полностью согласен, — одобрительно кивнул Наврусов. — Потому, в первое наше увольнение, и отправимся на сеанс.       Рощин, открыв рот и продолжая глазеть по сторонам, лишь довольно хмыкнул.       Не доходя до Александро-Невской часовни, у доходного дома Тележкина, юнкерский строй свернул на Церковную улицу. И тотчас с колокольни собора равноапостольного князя Владимира послышался утренний перезвон, возвещавший о скором начале Божественной литургии. Юнкера дружно перекрестились и ускорили шаг.       Во Владимирском саду, что располагался аккурат перед собором по правую сторону от Церковной улицы, средь разнообразия садовых деревьев, кустарников и переплетающихся пешеходных дорожек, пестрели многочисленные фигурные клумбы с невероятным обилием цветов. Горели тут августовским цветом георгины и астры, и прекрасные гайлардии, напоминавшие своими бутонами пушистые шарики. А алые монарды походили на капельки крови, в окружении своих «сестриц» лиловых и пурпурных оттенков. Всё это великолепие в середине сада венчал большой фонтан и маленькая деревянная беседка, притаившаяся между пышных вишнёвых крон.       Молча лицезрея боголепное многоцветье, молодые люди отчётливо понимали, насколько вся эта красота не вяжется с тем, что теперь происходит в мире. Не хотелось верить, что где-то за пределами Российских границ идёт страшная кровопролитная война.       — Эх, сейчас бы нарвать охапку цветов, — глазея на цветущие вдалеке сада флоксы, выпалил шагающий впереди юнкер, — да на променад с барышней. Не правда ли, господа?       От столь заманчивого предложения колонна тотчас оживилась, соглашаясь, и не напрасно... Не сговариваясь, юнкера повернули головы в сторону здания, расположенного по левой стороне улицы, где находился Институт благородных девиц, носивший имя Святой Елены. И только Митя оставался равнодушным к ликованию подобного рода, он отстраненно глядел в сад, не реагируя на бурную реакцию однокашников относительно мелькавших в окнах барышень.       — Отставить разговоры! — одернул своих подопечных, грозно крикнув, сотник, со всей строгостью требуя соблюдать дисциплину во вверенной ему роте.       По окончании литургии, причастия и короткой проповеди отца Агапия, юнкера перед выходом из храма, оборачивались в сторону алтаря, осеняли себя крестным знамением, и с поклоном один за другим спешно покидали Князь-Владимирский собор.        В притворе, перед красными вратами, пропуская однокашников к выходу, Митя задержался у иконы Георгия-Победоносца и, перекрестившись, еле слышно прошептал:       — Я́ко пле́нных свободи́тель и ни́щих защи́титель, немощству́ющих врач, правосла́вных побо́рниче, победоно́сче великому́чениче Гео́ргие, моли́ Христа́ Бо́га спасти́ся душа́м на́шим и убереги его от вражьей пули и всякого зла.       Переминавшийся с ноги на ногу за его спиной Юрка тоже лениво перекрестился.       — Гляжу, почитаешь ты святого Георгия, — кивнул он в сторону святого образа. — Давеча и образок его видел у тебя на шее.       Дмитрий обернулся, с грустью поглядел на друга, печально улыбнулся и, не проронив ни слова, молча направился к выходу…       Да! Он особо почитал этого святого и молился, прося лишь об одном: чтобы Святой Георгий-Победоносец, уберёг его дорого Георгия на этой беспощадной войне.       Двор военного училища озаряли редкие лучи солнца, что настойчиво пробивались сквозь пузатые серо-белые облака. Казалось, даже погода смилостивилась и решила порадовать юнкеров в столь значимый для них день.       На строевом плацу вдоль офицерского корпуса было сооружено деревянное возвышение в виде трибуны. Не секрет, что принятие присяги во все времена на Руси было событием чрезвычайно торжественным. Как принято, по левому флангу выстроились новобранцы, по правому – бывшие юнкера, произведенные после окончания курса и манёвров в Красном селе в прапорщики, и теперь ожидающие скорого отправления на фронт. Рядом с парадной кадетского корпуса расположился собственный оркестр, а у ворот толпились, глазея в качестве зрителей, многочисленные родственники молодых новобранцев.       Адъютант вместе с вахмистром зорко следили за подготовкой, неторопливо прохаживаясь возле трибуны.       Сотник, в свою очередь, ни на минуту не оставлял подопечных. Отдав приказ выстроиться по росту, с пристрастием проверил безупречность внешнего вида. Перед строем поставили аналой, на котором как полагается лежало святое Евангелие и деревянное распятие.       По причине своего невысокого роста Митя стоял почти в самом конце шеренги. К слову, и по годам он был гораздо младше своих однокашников – через пару месяцев ему исполнится только семнадцать, тогда как присутствующие юнкера имели возраст совершеннолетний восемнадцати лет, а то и всех двадцати трех годов от роду, оттого о летах своих Наврусов предпочитал помалкивать.       Вскоре из парадных дверей штаба показался священник, а за ним следом и весь командный состав во главе с действующим начальником училища, генерал-лейтенантом Вишняковым. Сотник, завидев старшие чины, без промедления отдал команду: «Равняйсь! Смирно!», в мгновение ока вытянувшись по стойке.       Генерал и весь старший офицерский состав заняли место на трибуне, тогда как младшие офицеры выстроились подле деревянного строения.       — Здравствуйте, юнкера! — прокатился по плацу выработанный командный голос генерал-лейтенанта Вишнякова.       — Здравия желаем, Ваше Превосходительство! — дружно отчеканили по слогам новобранцы.       — Равнение на знамя! — прозвучала следом команда от стоящего рядом с генералом адъютанта.        Грянули звуки восхищающего душу марша «Под двуглавым орлом» и на плац со всей торжественностью вынесли знамя. Золотой орел на вершине древка точно плыл над штыками, на фоне хмурого и серого неба. Знаменщик остановился у аналоя, и тут же пронеслась команда: «На молитву! Шапки долой!»        Священник, смиренно перекрестился и мягким негромким голосом произнес:       — Сложите два перста, подымите их вверх и повторяйте за мной.   Благоволя служителю церкви, юнкера, держа в левой руке снятые с головы картузы, приготовились к долгожданной минуте. Батюшка снова осенил себя крестным знамением:       — Обязуюсь и клянусь пред Всемогущим Богом перед Святым Его Евангелием защищать Веру, Царя и Отечество до последней капли крови…       С большим вниманием новобранцы хором произносили священные и столь значимые слова.        Дмитрий пристально глядел на священнослужителя, повторяя за ним слово в слово:       — …Наследнику верно и нелицемерно служить, не щадя живота своего, до последней капли крови и всё к Высокому Его Императорского Величества Самодержавству силе и власти принадлежащие…       Покосившись в сторону трибуны, где замер каменным изваянием весь командный состав, Митя с интересом глядел на награды и форменные знаки отличия новоприбывших офицеров, стоявших рядом с генералом, который сегодня казался особенно горделивым и строгим. Юнкер по-прежнему вторил тексту присяги, когда, поглядев на погоны полковника, невольно поднял глаза на его лицо…       Толком ещё не осознав всей действительности увиденного, сердце оборвалось и заполошно пустилось вскачь. Оттого хотелось прижать к груди руку, чтобы хоть отчасти унять этот бешеный стук. Он до боли сжал кулаки, страшась, что явь может оказаться лишь видением. Дмитрием овладело чрезвычайное волнение, тело предательски ослабло и дышать стало вовсе невозможно. Он словно прирос взглядом к стоявшему на трибуне полковнику... Без сомнений, среди старшего офицерского состава, в новом мундире с погонами полковника, георгиевскими крестами и медалью «За храбрость», стоял он – бесконечно дорогой и любимый Георгий! Ещё более мужественный, величественный и прекрасный, а самое главное – живой!       Митя чувствовал, как отяжелели, словно свинцом налившиеся ноги, в горле пересохло, а слова батюшки теперь доносились будто сквозь набитую в уши вату:       – …пока жив, следовать буду и во всём так себя вести и поступать, как честному, верному, послушному, храброму и расторопному солдату надлежит. В чём да поможет мне Господь Бог. Аминь, — пролепетал сухими губами Дмитрий заключительные слова присяги, теперь совершенно не вникая в их смысл.       Ровным строевым шагом один за другим юнкера подходили к аналою, целуя поочерёдно крест, Евангелие и штандарт, и тотчас возвращаясь на свои места. Когда пришёл черёд Наврусова закрепить свою клятву, собрав всю свою волю, он вышел из строя и, с высоко поднятой головой глядя строго перед собой, чётким, уверенным шагом направился к аналою, перекрестился, поцеловал крест и, преклонив колено перед штандартом, коснулся губами края белого полотна. Стараясь держаться ровно, унимая внутреннее волнение и трепет, он думал лишь об одном: «Георг здесь, всего в нескольких шагах, живой...»       Возвращаясь в строй, он едва сдерживался, чтобы не повернуть голову в сторону трибуны, где стоял тот, за кого он так отчаянно молился эти два долгих года... Однако нестерпимое желание боролось с непреодолимым страхом… Помнит ли ещё о нём Георг? И захочет ли говорить с ним, после их злосчастного прощания?