Театр гоблина

А я у вас — его предтеча;

я — где боль, везде;

на каждой капле слёзовой течи

ра́спял себя на кресте.

Уже ничего простить нельзя.

Я выжег души, где нежность растили.

Это труднее, чем взять

тысячу тысяч Бастилии!

И когда,

приход его

мятежом оглашая,

выйдете к спасителю —

вам я

душу вытащу,

растопчу,

чтоб большая! —

и окровавленную дам, как знамя.

В.Маяковский

      Едковатый, волнующий запах жжёт не только слизистую, но и часть мозга, отвечающую за удовольствие, даже в горле свербеть начинает. Хотя вид перед глазами сильно далёк от приятного — смотреть на себя, полусидящего у ржавой батареи, полуголого, всего какого измызганного — до блевотни отвратно. Но в трясущихся пальцах зажато орудие для обретения сладостного покоя, а между по кукольному неестественно, раскинутых длинных ног, тот самый миг — просто добавь воды. И нагрей.   Миха с жадным интересом следит за знакомыми, давно не совершаемыми, но до автомата отработанными, действиями своего убогого двойника или кто это вообще есть. Ассоциировать его с собой противно, даже несмотря на вытворяемое им волшебство, пусть будет кем-то отдельным, не своим. Гоблин.   Бросив в пузырящуюся жижу — перегрел, дебил — сероватый кусок ватки, втягивает чудесный элексир тонким металлическим жалом в голодное чрево цилиндра. Дохуя вышло — можно отлететь, так и не закончив давить на поршень.   Неловкие, заторможенные руки затягивают ремень повыше локтя — нет, ну точно дебил. Там вены закончились ещё на первой системе, глаза обдолбанные свои протри: у тебя тут уже не задувы, а полноценные язвы. Миху бесит до трясучки этот затупок, но подойти и сделать самому как надо он не может, приклеен словно, даже руки не протянуть, только и остаётся, что смотреть на эти пиздастрадания и пустые попытки в наркоманию.   Гоблин долго прицеливается, втыкается, и Миха с досадой хлопает по собственному бедру ладонью, глянув на контроль — алая. Ну, конечно, проебал, потому что там искать нечего, на ноги посмотри утырок, или хотя б между костяшек. Да хоть пах открой — тебе уже точно можно.   Узнаваемое ослиное упрямство, заставляет прикусывать большой палец и осуждающе мотать башкой, бормоча: «Да нету, нету, там. Возьми ниже, блядь, уже, чё ж ты такой, а…». Всегда в такие моменты переживательно за товарища, болеешь каждой жилой, как идейный фанат за сборную. Так можно часами казниться, тот ещё охуительный сеанс самокопания.   От безрезультатного иглоукалывания уже затупившимся кончиком, все руки (долбоёб ещё и левой в правую надеялся попасть), грудь и живот залиты ярко красными дорожками, смазывающихся в жутковатые пятна, словно тело одна сплошная рана. Милостивее его убить, чем ждать, когда он, наконец-то, вмажется, ну в самом деле.   — Помоги, — хрипит Гоблин, в измождении откинувшись на батарею.   Страхолюдина он, конечно: глаза чёрные, без фокуса, невидящие как будто; облепленное засаленными прядями лицо — бледное и заострённое, на котором и так немаленький нос торчит флюгером. Таким красавчиком Миха себя не помнит, как-то оно не рассматривалось особо в том состоянии, и к лучшему, видимо.   Миха оказывается возле него, забирает баян из ослабевших пальцев и хмуро осматривает истерзанное тело, прикидывая карту ещё живых вен. Лезть в штаны, пусть и к до мельчайших подробностей изученному телу брезгливо, да и в целом стрёмно. Искать метро в подмышках тоже не вариант — кусок идиота всего себя кровью уделал. Миха поворачивает слабовольную, держащуюся, видимо, на соплях, голову набок, и примеряется к шее. Вена находится — крохотная, но существующая. На себе не пробовал, но знал, что можно и так.   Берёт контроль — с первого раза как надо, опыт, однако, не пропьёшь. И не забудешь в завязке. Вдавливает поршень до конца. Столько истязался, придурок, чтоб получить — держи всё. Это не желание помочь или облегчить — это брезгливая жалость: да сдохни ты уже наконец.     Окровавленная грудная клетка высоко вздымается в глубоком вдохе и опадает, как будто застывает. Полетели.   Миха поворачивает голову обратно — и даже не может заорать от ужаса, который прошиб, кажется, каждую клетку.   На него смотрит белое, как самый чистый, профильтрованный порошок, лицо Андрея с синющными потрескавшимися губами и остекленевшим взглядом. Миха теснее жмётся ладонью к ледяной щеке, словно хочет сгладить морок и вернуть на место себя.     Андрей шепчет, почти не размыкая губ: — Ты же хотел, чтобы больно?   Миха вздохнуть не может, не то чтобы ответить, в башке пульсирует: «Так чтобы мне, мне, а не тебе!», но Андрей его всё равно слышит.   — А есть разница?   От сильного вздрагивания, глаза открываются, но дышать всё ещё тяжело. Пальцы на правой руке сводит судорогой, Миха пытается их разжать левой, поворачивается набок и чувствует, как колит сердце. Мокрый, дрожащий, считает собственные выдохи, ожидая конечный, потому что за каждым новым вздохом кажется, что следующего не будет. Нет ни единого сомнения, что он умрёт, как и уверенности, что он этого хочет сейчас и вот так: изломанный в диком страхе, без вожделенных кайфа и феерии, как всегда хотел. А страшно пиздец — не за себя, а за то, что не успеет добежать, убедиться или спасти.   Судорога проходит, дыхание выравнивается и вроде не собирается останавливаться. Отпускает и трясучка. Подняться на ватные ноги и, натыкаясь на всё подряд, врезаться в дверь. Постоять, подождать, пока голова перестанет кружиться, нащупать ручку и вывалиться в коридор. Где дверь, где, нужная блядская дверь, если они все одинаковые?   Чудом оказавшись у нужной и единственной открывшейся на его шараханья (Андрюха его тоже сердцем чует, по ходу), Миха не вглядываясь, только слегка выхватит из темноты знакомый силуэт, падает в зев номера.   Навалиться, заграбастать, увериться — тёплый. Только без света — всё ещё до колик страшно снова увидеть неживую маску, отпечаток вместо лица. Неосмысленные, глухие звуки выпрыгивают изо рта, пока тело согревается об чужое, успокаивает больной ум и саднящее сердце.   Только на третьем круге повторной чехарды слов, доходит, что происходит. Тело сопротивляется, пригревшись, но разум вопит валить подальше и приходится найти компромисс: прижаться совсем безбожно близко на пару мгновений и дать себе вольную — клюнуть Андрюху куда придётся. И сразу бежать без оглядки.   Ноги несут сами и выносят на улицу почему-то не через главный вход на улицу, а через какие-то кладовые с коробками в  хрен вообще знает куда. Но это похер, главное выбраться из колодца, и найти ближайший магазин, потому что в одной рубашке становится зябко, да и взбодриться бы надо.   В пизду всю эту новомодную фарму́. Старые добрые барбитураты бы такой хуйни не выкинули. Когда алкашка бессильна от бессонницы, тряски и других весёлых подарочков, оставленной опиатной системой, те всегда приходят на помощь. Говорят, на них и слезать проще, чем на сухую переламываться. Пиздюки-то, наверно, и не в курсе, как оно, когда привязанный воешь от боли, а тебе ещё и в еблет за это насовывают. На барбики, конечно, тоже можно подсесть, но это ж не опиаты — почти законно. И надо было фельдмаршалу старой гвардии опиушных войск купиться на балабольство мефедронового салажонка. Такие в приходе и в жопу друг с другом ебутся, а потом орут, что не пидоры ни разу — не зря про них говорят всякое.   Само названия должно было насторожить — «Лирика». Лирика, бля! Всегда знал, что однажды она его прикончит. Чуть не подох, блин. Такой бэдтрип он последний раз на хмуром ловил, да и то давно, потом понял, что свою дозировку тоже надо по схеме херачить. Необходимо срочно поправиться, устроить себе заместительный трип, раз заместительной терапии нема.   Хорошо, что озаботился, предусмотрительно подумал о будущем — взял у пиздюка ещё и марку. Чуйка, видимо, как знал, что хуйнёт эта «Лирика», пойдёт вообще не так как надо.   Налички в пару соток хватает на чекушку водки — в сочетании с ЛСД мозгоуничтожительно, но сильнее, чем уже, его точно не переебёт. Наверно. Хмурая кассирша с вытатуированными чёрными бровями-домиками и начёсом «прощай молодость», снизошла будто бы прямиком из девяностых, кольнув ностальгией потрёпанный миокард. Эх, было же время, скажи, Любк? Или Людк? По любому как-то так зовут потрёпанную годами тётку. Миха бы её и позвал разделить грусть по молодости в другое время — сам-то тоже тот ещё кусок, видавший виды. Да больно взгляд у Любки-Людки недовольный, собьёт ещё настрой: он тут, вообще-то, на радуге кататься собрался, а не слёзы от воспоминаний по хлебалу размазывать.   На тёмной, тихой улице, прямо у кругляка, закидывается заначкой и делает несколько глотков из чекушки с верой, сука, в лучшее.   Спирт сильно ускоряет начало действие кислоты — знать надо не только чем сниматься и догоняться, но и с чем смешивать. Затылок несильно, но ощутимо сдавливает, по телу идёт тепло, и тяжёлые ощущения, от пережитой в последние часы херни, притупляются. Мир словно вспыхивает, хотя света больше не становится.   Встряхнувшись приблудным псом, Миха оглядывается и цепляется взглядом за ворота в волшебный лес. Ему приветливо машут ветками причудливые деревья и зазывают длинноволосые прелестницы в одеянии из листвы — дриады что ли? Блин, может там и драконы есть?   Миха припускается со всех ног к воротам, не обращая внимание на истеричный вскрик какого-то животного, что пронеслось мимо, обдав потоком холодного воздухом. Но нет сил даже головы повернуть — глаза прилеплены к волшебному лесу, хотя и интересно было бы посмотреть на громадину, что едва не снесла.   С разбега влетает в ворота, не чувствуя боли, когда метал врезается в тело и громыхает, не поддаваясь. Заперто. Дриады призывают активнее, а деревья, извиваясь стволом, танцуют. Его ждут, блин, а он войти не может, как так?   Идея просочиться сквозь узкие прорехи кажется жизнеспособной, если не гениальной — он всегда наёбывает систему, потому что заповедь «фак зе систем» — как тавро на подкорке. Надо только выдохнуть и сжаться максимально: человек же почти жидкость, значит, должно получится. В ушах громыхают батины команды: «Смирно! Налево! Руки по швам!». Бочком и скукожившись, под аккомпанемент солдафонской муштры, оказаться в окружении дриад не выходит. Потому что даже башка не пролезала между решётками, как ни втискивайся.     Горестно вздохнув, Миха находит сигареты и замечает, что рядом трётся какой-то поберушка — весь в рванье и чумазый. Тоже, наверно, за ворота попасть хочет. В принципе, не жалко: лес большой, драконов на всех хватит, да и дриад тоже, хотя драконы всё же предпочтительнее. Но растрёпанная борода и такие же длинные волосы почему-то наводят на мысли о великомученике Иисусе, и Миха, облокачиваясь на чугунные рамки спиной и прикуривая, вяло отмахивается от него:   — Уйди. Я в тебя не верю.   И Мессия действительно пропадает. Лучше об этом никому не говорить, а то вдруг это действительно сын Божий был, а Миха второму пришествию не дал случиться. Его ж порвут на клочки, и отнюдь не от фанатского восторга. Ну, а вдруг тот явился к нему, чтобы кайфы ломать, проведи читая? Вряд ли через Миху что-то важное собирался людям сообщить. Из него пророк никакой — или забудет, или напутает, тот ещё испорченный телефон выйдет. Пусть понадёжнее кого-то найдёт.     Докурив, Миха снова поворачивается к воротам и решительно смотрит на самый верх: вариантов нет — надо лезть. Забираться по перекладинам неудобно и растяжки такой нет, но он оказывается почти у цели — перекинь ногу, дальше само пойдёт — но зачем-то смотрит вниз. Земля настолько далеко, что он словно из космоса на неё смотрит, различая через атмосферную оболочку лишь голубые воды океанов.   Пиздец. Миха бы так и застрял на самой верхушке, вцепившись в перекладину, пока бы его не нашли и не сняли сердобольные прохожие, если бы не громко каркнувшая ворона. Та самая из мультика, вылепленная из пластилина, напугала до усрачки, что он чуть руки не разжал.   — Дура, бля! — шипит Миха.   Зато отвлёкся, пересравшись ещё больше, чем от высоты, и всё-таки начал перелезать на другую сторону. Когда спрыгивает, неудачно зацепляется ногой за перекладину, и мешком валится на землю. Вроде телу не больно, хотя мозг уверяет, что должно, но Миха его затыкает — он в лесу, похер на всё, главное, чтоб ползти смог, если идти не получится.   Дриады, сучки, больше не мельтешат и не манят, потому что превратились в невзрачные сраные кусты. Ворона, может, их спугнул или сам Миха своим прыжком тигра с грацией картофана. Все бабы любят поиграть в динамо, чё от хвойной нечисти другого ждать. А вот деревья — кореша — продолжают свои танцы, тоже, наверно, закинулись чем-то, тянут лапы-ветки, и Миха отбивает по ним пятюню.   По земле волочится тощая змея, длиннющая, извивается полукольцами. На Миху не обращает никакого внимания, но он на всякий случай сворачивает в другую сторону, через газон. Пусть ползёт себе.   Останавливается у какого-то памятника. Слышится поскрипывание — чугунная мусорка болтается на ржавых петлях под собственным весом.  Поднимает взгляд — голова. В сумерках невозможно разобрать чья, но Миха вдумчиво пытается разобрать прыгающие буквы на табличке: вроде первая «М» на конце «Й». Ну, ясно кто.   — О, бля! И ты тут!   Привалившись плечом к граниту, Миха похлопывает по нему ладонью. А потом хмурится, и уже не так радостно выдаёт:   — Ты ж панком, ё-моё, был. Писал, конечно, заковыристо, но посыл у тебя правильный был!  И чё? Из-за бабы такую хуйню исполнил. Каблуком стал. Да даже ещё хуже, ё-моё.   От разочарования и обиды за чужую судьбу, замахивается, чтобы ударить кулаком по камню, но рука соскальзывает и проезжается от запястья до середины лучевой по острому углу. Вот блин, до крови стесал. Рука пульсирует и наливается теплом.   Махнув пострадавшей конечностью на неё же, Миха падает на скамейку неподалёку, немного подумав, хлопает по ней рядом с собой:   — Ну иди сюда, голова! Разговаривать будем.   Вместо головы садится высокий статный мужик в длинном пальто, и поворачивает угрюмое лицо с грубоватыми чертами к Михе.   —  А ты чё целиковый? Я ж только голову звал.   — Чтобы ты клешни свои не распускал, зачем культями махать полез, дурище? — басит Маяковский.   — Сам ты… Я ж объяснил за что! Из-за этой твоей… — Миха неопределённо машет рукой.   — Любви?   — Хуельви. Какая это любовь, а? Она с другим мужиком, а ты под дверью псиной воешь. Радовался, небось, если впускали, только чё ж хорошего-то? С мужиком ещё…   — Может мне нравилось?   Такого варианта не предусматривалось, даже несмотря на… Да ни на что несмотря, туда вообще никому глядеть не надо.   Встрепенувшись, Миха вкрадчиво интересуется, подозрительно косясь на собеседника:   — А тебе нравилось?   Не смутившись, громадина пожимает плечами и, не отводя взгляд, спокойно отвечает:   — Нет. Но есть же те, кому нравится.   — Ты меня не сбивай. Все вы поэты грёбанные о любви пиздеть горазды, только нихуя вы о ней не знаете.  Для баб о бабах пишите, чё, не так?   — Можем пройтись дальше — вломишь Есенину, — машет рукой куда-то в сторону Маяковский и начинает рыться в карманах.   Хлопает по пальто, долго что-то усердно ищет, пока Миха не догадывается протянуть ему сигарету с зажигалкой.   — Не, Есенин — это к брату, я этой лирики-хулирики от Андрюхи нажрался, скоро из ушей полезет.   Под скрип металла молчат несколько затяжек подряд, с наслаждением выдыхая дым. Маяковский смотрит на свой памятник о чём-то размышляя, а Миха на него. Чё вот он? Нормальный же мужик, ровный. Может и не красавец, да бабам не особо это и нужно. Чего он так в юбку вцепился, что даже другого мужика был готов терпеть? Гордость где?   — Мир опять цветами оброс, у мира весенний вид. И вновь встаёт не решённый вопрос — о женщинах и о любви. — прерывает наблюдение за собой Маяковский размеренным, грудным голосом. —  У тебя, видимо, второй вопрос остриём разит сильнее первого?   — Ты на что это намекаешь, ё-моё?   — А что первым в голову пришло?   — Что тебе ещё раз вдарить неплохо бы, а то говоришь больно борзо.   Разит остриём у него, видите ли. Твоё остриё, вон, вообще затупилось об занятую бабу.   — Отчего же не вдарить — вдарь, коль хочется, — снова невозмутимо отвечает, пожимая плечами, Маяковский. —  Я говорю только о том, что есть у тебя на уме. Ты же бежишь от того, к чему стремишься.   — Да не стремлюсь я к этому…  ё-моё. Просто оно само так… Легче так, понимаешь, да?   Не знает он. И не поймёт. Вообще никто не поймёт, на самом деле. Оно другое, вообще ничего общего с… Ну с тем. Душу он так обезболивает, ёпт, чё сразу это самое-то. Андрей всегда собой мог до его нутра дотянутся. В самое ядро попасть. Только ни он, ни сам Миха понятия не имели, что с этим делать дальше. И вот ответ, вроде как, нашёлся. Помогает же — метод, значит, рабочий. А искать причины и выдумывать оправдания Миха давно разучился, если честно. Это в свои же потёмки надо лезть и разгребать, а туда табличку можно вешать «Не влезай — переебёт». Лучше тогда уж другими вещами переёбываться, от которых как раз не больно.   — Конечно, понимаю. Я же в твоей голове.   Неправда. В его голове только Андрюха бывать мог, пусть не пиздит — нет там других мужиков.   — Мих, во имя красной армии и расцвета революции, угомони эту блядь!! Сил нет никаких проклятущий стон ушами поедать, — внезапно взрывается Маяковский, хватаясь за голову.   Миха аж подскакивает от его вскрика, его самого кряхтение металла не особо сильно напрягало. Какой нервный, однако — тонко чувствующий поэт, блин, с нежными ушами. А по виду и не скажешь.   Посмеиваясь, встаёт и идёт разбираться со стонущей блядью, как изволил художественно выразиться классик. Вежливо же попросил, да и как тут откажешь уважаемому человеку. Пусть и каблуку.   Чугунное ведро безобидно покачивается, напевая свой мотив, что даже становится жаль его трогать. Но выбор между ним и дёрганным поэтом очевиден. Миха бьёт по помойке ногой: раз, другой, та продолжает вопить и даже успевает давать сдачи, врезаясь в голень. Наконец, когда ведро замирает в полу солнышке и из него вываливается содержимое, как из вспоротого брюха, разливается тишина. Вот ведь очередная история, о которой никому не расскажешь: пиздился с мусоркой за Маяковского.   Нога гудит и побаливает, когда Миха, прихрамывая, возвращается на скамейку. Согнуть её не получается, поэтому он теснит соседа к краю и ложится, вытянувшись во всю свою немаленькую длину. Он ранен в неравном бою, ему причитается.   — Ногу под ампутацию, — скучающе замечает Маяковский.   — Сплюнь, блин. Нет, чтобы спасибо сказать, ё-моё.   — Спасибо.   Миха закидывает руки под голову и вперяется взглядом в тёмное покрывало, которым укрыто небо.   Под громогласный голос, Миха мысленно рисует карту собственных созвездий.  

Пустите!

 

Меня не остановите.

Вру я,

в праве ли,

но я не могу быть спокойней.

Смотрите -

звезды опять обезглавили

и небо окровавили бойней!

Эй, вы!

Небо!

Снимите шляпу!

Я иду!

 

Глухо.

 

Вселенная спит,

положив на лапу

с клещами звезд огромное ухо.