Театр гоблина

Я не грубый, упрямый зодчий,

Видишь Ты? Я чертовски устал.

Не испытывай меня больше —

У блаженных свой идеал.

Не заставь, не толкни в объятья —

В них тепла на ломанный грош.

Если кинет в меня проклятья,

Даст по сердцу — тоже не трожь.

Дай мне силы остаться честным:

Пред собою, Тобой и ним.

Чтоб на зло всем пропащим безднам

Я продолжил быть вами любим.

После вылившегося на голову, что примечательно и иронично — именно в ду́ше, очередного доказательства своей неординарной (читай: нетрадиционной) личности, всё как будто бы даже выравнивается. Вроде бы есть весомый повод отвести себя в больничку или проведать знакомого надёжного врача по душевным недугам, хотя бы в профилактических целях, но Андрей не видит в этом острой необходимости. Он сам всё знает, диагноз ясен: хронический Миха головного мозга, распространившийся и поразивший сердечно-сосудистую и половую системы, с осложнениями в виде противоречивой заботы и стремлению к разврату. Безнадёжный случай, не имеющий лечения, возможен только паллиатив. Принять ситуацию, которая обрела хоть какое-то подобие определённости, пусть и только со своей колокольни, проще, чем кажется. Становится понятно, что делать или, как в случае Андрея, — не делать ничего. Оно уже есть, можно хоть землю начать жрать горстями, свечки в церквях ставить, уйти в тоскливый запой оплакивать проёбанные гетеросексуальность и непорочную дружбу — целый вагон вариантов, кто во что горазд и каким богам молится, что называется — всё уже произошло. Некоторые хвори просто случаются, и их не отменить, особенно, если они формировались годами, поражая организм клеткой за клеткой. Ничего же, по сути, не изменилось. Ну, кроме того, что, если загнать их в определённые обстоятельства, где между ними останется минимум расстояния и примерно столько же одежды, они всенепременно поебутся. Просто надо не давать. Шанса обстоятельствам, в смысле. Тем более, шальной, надрывный тур окончен, можно спокойно закрыть дверь перед носом обязательств, спрятать в шкаф образ балагура-творца и переварить плохо заваренную, но через силу выхлебанную, кашу. Вдохнуть, выдохнуть, свалиться кулём на родной диван и пролежать несколько часов бессмысленно втыкая в сплетение психоделических узоров на настенном ковре. Охуенная медитация — круче только трещинки от облупившейся краски на косяке, но для этого надо повернуть голову. А ковёр — вещь, с детства выручает. Вереницу тягостных, сумасводящих, местами сладостно-злых, единожды остро-трепетных эпизодов лучше оставить там, где они зародились. В проклятом театре, демоническом закулисье, в завершённых гастролях. Миху в очередной раз переклинило, на Андрея просто снизошло — квиты. Разбираться с чужой головой, когда все силы ушли на свою, и дотошно просматривать в замедленной съёмке каждый блядский кадр, то и дело нажимая «стоп», чтобы вникнуть в микромимику и едва уловимый жест — ресурса нет. Кончился, мать вашу, приходите завтра. А лучше — не приходите. Андрея выстегнул, вывернул и выпил до суха последний марш-бросок по ухабинам и рытвинам маршрута их отношений. Теперь даже неясно каких именно: тех, что зародились в наивном отрочестве и искренне звались дружбой, или же, в которые они мутировали в циничном, взрослом сейчас. Кто знал, что Миха их на скоростную трассу выведет — слишком оживлённую и скользкую, чтоб гонять без подушки безопасности по всем делениям эмоциональной шкалы. Не по возрасту уже в стритрейсеры записываться, где каждый новый крутой поворот может стать последним для устоявшейся психики. Зачистить горящие яростной страстью воспоминания, замылить тянущее забредшей нежностью видение — самому надо было разложиться на молекулы в клубах пара и стечь в сливной сток. Миха залез ему в душу, а он к нему в душ — лихо ответил, а может сам для себя замутил изящный подъёб — Андрей не в курсе. Он уже не то что не пытается, а натурально ссыт давать характеристики и определения происходящему в клоаке их уз. Ну его нахрен, каждый раз промахивается, думая, что кубик Рубика собрал, а на деле оказывается в выемку треугольника им радостно тычет, слюну от восторга пуская. С собой договориться можно, если принять правильную аскезу — на Миху. Спасение обещает самолично окрещённая святая троица: дистанция, бесстрастность, онанизм. Три заповеди во имя сохранения остатков разума, удержания душевного равновесия и возвращения однополярной ориентации, блядь. То есть, аминь. Отступи назад, дабы ничто не мешало взору углядеть грядущее впереди. Особенно следует держать Миху на расстоянии вытянутых обоих рук и ног, так, чтоб даже рикошетом в случае чего не задело, но сам он оставался в поле зрения. Не приближаться, хоть с шестом ходить, чтобы на пушечный выстрел не подойти. И помнить: жернова мясорубки переламывают не по завершению последнего шага, а как только рождается мысль о первом. Будь смиреннее, обуздай вой голодных страстей спокойствием. Не откликаться Михе — ни в единодушии, когда «да, Мих, понимаю», ни в словесном рубилове до хрипоты за правду, ни в драйвовом восторге и ностальгическом веселье, и уж тем более в слепошарой ярости. Как удержать тверёзый нейтралитет, не пускаясь в полнейший игнор — Андрей в душе не ебёт, если он уже собаку Павлова давно перелаял по рефлексам, выдавая реакцию на каждый вдох сраного раздражителя. Все рецепторы и нейроны —и те на него настроены, вплоть до считывания ауры, блядь. Не впади в искушение искать утешения в других: коль не срамного соития одного лишь желается — не лукавь, не введи в соблазн невиновных.Теперь Андрей понимает, насколько было бы проще, если бы всё ограничилось банальной похотью. Ну сбрендил слегка — с Михой совокупляться потянуло, но оно ж лечится старым-добрым траходромом до изнеможения и разжижения мозгов с раскрепощённой нимфой, а то и двумя. Но организованные им же самим водные процедуры смыли налипшую двадцатилетнюю шелуху оговорок, больно ослепив истиной. Будь проблема действительно только в половых соитиях (да разве ж это проблема? Задачка про пару палок), то сгенерировать решение можно было в нескольких вариациях. Но, как Андрей уже уверовал, всё гораздо запущенней, а потому забить пустоту другим человеком можно, а вот заменить одного другим — путь заведомо тупиковый. И пока новое озарение херачит на полную, бежать за подменкой тупо — пробовал по юности, вышло только наломать дров: воспользовался чувствами другого человека и всё равно вернулся на те же рельсы. Чем сильнее от чего-то бежишь, тем быстрее оно притянет обратно. Сейчас этого вот вообще нельзя допускать, потому что сегодняшние шпалы ещё и под напряжением в сто сорок вольт: попробуешь съехать и разъебёшься тут же. Запаска все про другое, про недостаточное: не перекроет и не заменит. Но сколько не настраивайся, не готовься, а на приёме у проктолога раком всё равно поставят. Миха, конечно, слава всем святым, не проктолог, но во внутренностях шерудит не менее профессионально. Все заповеди, все благочестивые намерения, постояв и понаблюдав за происходящим в сторонке, чинно кивают и не менее чинно сваливают: «Без нас обойдёшься». Ну, кроме онанизма — тот свой в доску и в беде не бросит. Расстояние нет смысла просчитывать и удерживать, потому что всё пространство — не только между ними, а в принципе вообще всё — заполнила ОНА. Новая влюблённость. Идея. Наконец-таки, творческая, а не взыгравшая острой фазой хроническая ебанца. Да уж дистанцию и бесстрастность можно вычеркнуть и просто начать дрочить прям при Михе. Да чё при Михе — прям при всех. Потому что более по ебанутому несогласным с собой же, Андрей себя ещё никогда не ощущал. Сперва, как это с ним в последнее время и случается, ничего пиздецового в глаза не бросается, есть не просит и вообще не отсвечивает. Ну да, Миха на эмоциональном подъеме, загорелся — это ж наоборот хорошо, меньше будет тратить себя на стремление к саморазрушению, в созидательное русло, наконец-то, занырнёт. Сама идея о постановке кажется действительно интересной и воодушевляющей — это правда другой уровень и в их случае покорение очередной вершины. Могло бы быть, если бы не основа конструкции. Андрей не имеет ничего против истории об этом Тодде, фильм он посмотрел без особого восторга, в отличии от Михи, и понять почему тот в него с таким упорством вцепился не смог. Что он в нем увидел, что рассмотрел в этом демоне и соотнёс с собой? Сначала главной точкой преткновения с самим собой, и, конечно же, с Михой становится материал. Андрей честно пробует покрутить его и так, и эдак, посмотреть с разных сторон, прощупать и приручить. Но протез никогда не будет ощущаться как своя родная конечность. Тодд интересен и, возможно, многообещающ, но в нем нет главного — своего. Чтобы он заиграл по-новому с их мотивом, именно с их нарративами, надо зацепиться, ухватиться и направить контекст в нужную колею. Но все предложения выпиздывают в противоположную сторону, стоит только с ними приблизиться. Андрей всю жизнь делал своё — вкладывая душу, прислушиваясь и выуживая жемчужины образов из себя и окружающего мира, трепетно собирая их в цельное и особенное. Конечно, он вдохновлялся существующими творческими идеями, другими концепциями, умело вплетая их в свои. Но с Тоддом не выходит даже этого. И что самое обесточивающее — не выходит в него вдохнуть своё. Потому что Миха не позволяет, впервые, наверно, напялив на себя плащ консерватора, он отбрыкивается от любого нюанса, заставляя гнедой кобылой в шорах строго следовать холодной и не поддающейся чужеродной идее. Воистину, некогда собачья Михина преданность опрокидывает Андрея на лопатки злой иронией: тот загорелся Тоддом с тем же надрывом и восторгом, как когда-то загорелся самим Андреем. Себе врать нет смысла, не мальчик уже — конечно, не только в стихах и рисунках было дело. Миха абсолютно по-мальчишески влюбился в человека, который готов был показать ему свой сказочный мир и не потешаться над его собственным. Никакой романтики, просто детская влюбленность, когда захлебываешься эмоциями рядом с другом, ощущая себя понятым и принятым, что для него в силу семейных распрей было особенно ценным. Все как у взрослых, просто из-за возраста, больше возможности найти максимальное количество точек соприкосновения. У них с Михой нашлись почти все. А тут Миха словно бы отвергает то, что так любил, где жил столько лет, чем дышал. Мало того, что за последние дцать лет споры по поводу материала Андрея были не на жизнь, а на пошел ты нахуй, так теперь даже этого нет, потому что все разговоры, абсолютно всё внимание Михи сосредоточено на постановке. У Андрея нет творческого кризиса, он полон идей и энергии, если дали бы больше полета мысли в Тодде — влил бы всё, что есть, если бы Михина твердая рука ревностно не перекрывала кровоток. Ему самому напяленная корона гениального творца здравомыслие пережала, хотя не то, чтоб оно у него прям было. Вся эта игра в охуительного режиссера-постановщика-композитора-сценариста-солиста-я-главный-вас-в-рот-всех-ебал грозят отбросить обратно, туда, где мозги плавятся как от электрошоковой, туда, где самое жаркое пекло вызывает неистовый озноб, туда, куда Андрей запретил себе возвращаться. Ему нахрен не сдалось снова повестись на Михины припиздоны и провоцировать собственную шизу. Ничем хорошим такое не заканчивается. Тодд, который из-за отторжения своей инородностью и невозможности сплестись с их природой и смыслами, перестаёт увлекать, и Андрей сосредотачивается на текстах для шутов. Но они отходят на второй план в новой Михиной реальности, тот практически не вчитывается, требуя переделать, даже не поясняя что. На разумное замечание, что Андрей пока сольником займется, раз ему места здесь не находится, отмахивается как от полудурошной назойливой мухи: «Хуйни не неси, ща все разбредемся кто куда и че это? Просто, Андрюх, другое ща пока делаем, не до этого сейчас, понимаешь, да? Ты подрихтуй пока там, а потом посмотрим уже, да?». Что посмотрим, когда посмотрим — чтоб Андрей в прямом смысле уже нахуй пошел со своей писаниной? Сказал бы уже просто, что он ему нахрен не сдался со своими текстами и миром, чего лямку тянуть. Даже самая не ржавеющая однажды рассыпается прахом, а тут больше двадцати лет наручниками сцеплены, и хоть ключ давно утерян, механизм замка мог просто износится со временем. Миха и дышать не даёт, и отпустить отказывается. Оба тянут балласт, который сами из друг друга сделали: один уйти не может, второй не знает зачем держит. Нет, Андрей рад, правда рад за Миху — его самозабвенное воодушевление, граничащее с одержимостью, резонирует и искрит во все стороны, поджигая остальных. Все, кто находятся рядом это чувствуют и загораются. Андрей вот тоже загорелся, только его в одиночестве полыхать заставили, видимо в качестве эксперимента, чтоб, посмотреть, что останется от него после. Маниакальная Михина радость, его горящие глаза и режим электровеника вызывают натужную кривую улыбку и выжигают проплешину в их чудесном лесе, развертывают пустошь в груди, чтоб ей самой пусто было. В другой ситуации и при участии иных лиц в сложившихся обстоятельствах, Андрей бы вспомнил, что захирение — следствие, а не причина, и не может случиться от стихийного, но самого простого душевного подъёма. Только если этот подъём затмил прежде значимый и единственный мир. Против логики и собственной воли есть ощущение, что Андрея вместе с их сказкой предали. Даже в мыслях стремно об этом думать — взрослый дядька, а всё как детсадовец: Мишка в его игру перестал хотеть играть. Но открытая, раскуроченная рана, в которую словно бы щелочью плеснули, пенится и шипит — больше двадцати лет не кубики с места на место перекладывали. Может, если бы Миха перед тем, как отвернуться от него, не злословил бы и не парафинил бы их сказку, тогда и его отступничество не показалось бы таким беспощадным предательством. И как бы Андрей не зарекался, как бы не уверял себя, что оставить позади тур — самое верное решение, и воспоминания о нём не имеют не имеют ни значения, ни влияния — сам он себе готов выдать охапку задорных лещей за пиздёж. Потому что если остальные чувства могут быть до конца непонятыми, невнятными, стыдными, то досада на Михину забывчивость, его хладнокровие цветёт, и, сука, пахнет. Пахнет, как уже водится, пиздецом. Самый главный внутренний конфликт, самый противоречивый биполярный митинг вызывает жажда Михиной реакции. Хоть какого-нибудь намёка, что всё это реально с ними было — нахуя не ясно, но требует до сдавленной глотки. Одна его часть сильно хочет продолжить претворятся склеротиком дальше — тур как тур, ничё такого, Миху только перед самым отъездом опять потеряли, но быстро нашли. Другая же, сидя запертой в карцере, перебирает и обвинительно тычет в надзорное окошко самые занимательные фотокарточки воспоминаний на фоне главной во всю стену — Михиной бледной жопы. Но наиболее коварным и беспринципным оказывается собственное подсознание, куда Андрей, как в выгребную яму, закинул непостижимый и патогенный эпизод с душем. Нормально существовать было просто невозможно — мысли притягивались и крутились вокруг него голодными падальщиками, то и дело отрывая куски и подбрасывая на поверхность: а вспомни-ка, как по голой широкой спине стекали ручьи воды, а погляди, как Миха дернулся, когда мочалка была у него между бёдер, а чем он в конце занялся ещё раз посмотрим? И Андрей стоически запретил себе вспоминать и думать. Пока выгребная яма не плюнула в него этим душевым коллапсом обратно в лицо ёбанными снами. Жаркие и мокрые, невыносимые картинки продолжения, которого не случилось в действительности, но нарисовалось распоясавшимся подсознанием, сводят на нет все усилия по вымыванию из головы нездоровых мыслей. Уже не просто беспутных и похабных, а тянущих слишком глубоким, нутряным — тех, от которых в здравом уме и зрелом возрасте нужно бежать без оглядки. Запертый во дворце Снежной Королевы Кай складывал из льдинок «вечность», а выдворенный из Михиной орбиты Андрей Князев выхаркивает из себя по буквам «не нужен», которое как факт существование отказывается признавать, но изничтожить или пересобрать не может, потому что содержание окончательного вердикта тождественно по всем пунктам. Чужой материал, который важнее и значительнее того, что он делает. Не нужен. Отвержение их сути, исключительного созвучия мыслей и единодушного творчества. Не нужен. Эйфория, которая вызвана не им, не его смыслами и шутливым колдовством, а абсолютно чужеродной, угнетающей магией. Не нужен. И наконец, полное безразличие к тому, к чему Андрей бы и сам предпочел бы суметь взрастить равнодушие. Не нужен. Его почти срывает. Да он сам себе памятник готов оплатить за это «почти». Андрей высказывает Михе всё, что передумал и переел за этот короткий промежуток времени обсуждения проекта. Говорит ровно, выстраивая приемлемые по содержанию предложения, но невольно окрашивая каждое слово тоном, который с потрохами выдаёт переживание. На правах второго лидера предлагает ещё подумать, присмотреться, подождать — вариантов масса, дай мне, Мих, тоже дышать. Пустить в Тодда не просит — это уже совсем край для достоинства опускаться до милостыни быть на равных. Монолог не прерывается и в нём ни разу не слышится, даже в длинной паузе, тема тура. Это то «почти», которое не должно всплыть и показаться на глаза Михе. Ни в коем случае, ни в каком виде или из миров. Похоронено, зарыто, не существует. Михино молчание на его тираду разъедает остатки надежды, что всё ещё можно как-то собрать, починить, наладить. Он же всегда спорил, доказывал, лез драться — отвечал, всегда отвечал, потому что ему не было похуй. А тут будто бы мотив безразличия перерастает в лейтмотив, простираясь на всю их мелодию. И лучше бы так оно и было, потому что как бы не жгло его безразличие, но неожиданный удар под дых едва ли не сбивает с ног, но полностью срывает и так текущую крышу. Что самое удивительное и удручающие — метафорический удар, теперь вместо нормальной драки, расставляющей все по своим местам, они пиздятся ментально — новый, сука, уровень. После всех вылившихся опасений, переживаний и предложений, Миха спокойно и уверенно на вопрос о дальнейших планах заявляет в эфире, прям при Андрее, выбивая воздух из лёгких, что «Король и Шут» идёт в Тодд. Нате, Андрей Сергеевич, вам ответ на все ваши чаяния, теперь изъёбывайтесь перед журналистами, как хотите, никуда вы не денетесь с этого корабля. На закономерный вопрос «это чё, бля, вообще было?», нервно раскуривая то и дело потухающую сигарету, Андрей получает удивленный взгляд и дым в лицо. Доёбываться с разговором на промозглом ветру на парковке не лучший вариант, но и терпения никакого не осталось — на другое растратилось. Пусть сейчас поясняет, решала, блядь, ржевского разлива. Только Дон Пиздулетте чё то слова все свои растерял, видимо, в студии оставил. Икает какой-то хернёй: «расти», «двигаться», «ну ты понял, да?». Да нихуя Андрей не понял, особенно то, почему расти и двигаться в Михином понимании означает повернуться жопой ко всему прежнему. — Что ж ты, фраер, сдал назад, не по масти я тебе? — болезненно хмыкает Андрей, имея в виду, разваливающийся на глазах, их творческий союз, конечно. Миха морщится на блатняковый кривенький пируэт и расшевеливает свой прикорнувший дефективный речевой аппарат. Андрей слушает, не вслушиваясь, в абсолютно чужую риторику, размышляя, кто в его кассетник эту блядскую пленку всунул. Уж больно высокопарно и нетипично голосит. Батя его что ли, наконец, сообразил, как магнитную ленту бобинника на кассету перезаписать. Собственная плёнка заедается, сминается и рвётся на проигранное вскользь без особых пауз и интонаций «детские стишки». Андрей даже не сразу улавливает смысл, потому что поверить не способен, что Миха именно это сказал. Мыслей больше нет, кроме как, зациклившийся невозможной, немыслимой хуеты, которую тот додумался спиздануть. Под дых зарядил, теперь фаерболы мечет, сука. На затылок словно свинцовое питерское небо свалилось — не размозжило, но вот-вот переломит шею. Головы вообще не поднять, вперился взглядом в мокрый асфальт, обводя взглядом полустёртые линии разметки — знак какой словно ищет. Да и нахуй надо, смотреть на Миху он больше не может. Зовёт ли тот его, окликает ли — Андрей не слышит, на автомате поднимая ноги и наступая аккурат на белые полоски. По шее и затылку холодно до мурашек тычутся иголки — дождь закапал. Промочит до нитки, а лесной пожар хуй потушит — не достанет, не доберётся. Ебать, драматичный момент, сюда бы ещё музыкальную заставочку под стать и готовый клип для какого-нибудь вшивенького Билана. Андрей бесцельно тащится по узким улицам и проспектам, наплевав на светофоры и пешеходники, врезаясь в каждого, кто мешает следующему шагу. Не стыдно и не совестно — он истлевающий, пыльный мешок: по нему въебали, он чихнул облаком пепла и снова сбился. Внутри некогда чудесный лес выгорел до золы. Вот вам немножко волшебной пыльцы, праха чудесного леса. Накидываться в первом подвернувшемся баре — избитая, пошлая и опасная идея. Благо завалящая тошниловка пустынна, можно заныкаться в самый дальний угол с бутылкой и обмыть, наконец-таки, Михину откровенность. Его же излюбленным коньяком, сука. Который нихера не берёт даже на голодный желудок или Андрею кажется, что не берёт, потому что мерзостная, уличая мерзлота всё ещё вынуждает подрагивать, как после припадка. Сознание то и дело проваливается в холодную пустотность, в «ничто» — без признаков жизни, эмоций и просвета. Из-за своего контуженного, застывшего состояния Андрей даже забывает обновлять и опрокидывать в себя стопку, сидит над ней дебилом, выжженную землю самосозерцает. Упавшее на голову свинцовое небо просочилось в неё, заложив собой все пространство черепной коробки, сделав неподъёмной и дисфункциональной. Сколько проходит времени Андрей не знает, когда отмороженную тишь разбивает знакомым, набившим оскомину «ё-мое». Чужой голос, совершенно не похожая интонация, излишне растянутая гласные, а не характерно скомканные — но паразит вклинивается в ледяной купол, отчего тот идёт трещинами и опадает. На Андрея накидывается мир звуками голосов и телека, звоном тары, запахами солода и гренок с чесноком, ощущениями нагревшегося в ладони стекла, жаром на щеках — тело, оказывается, успело согреться. Уставшие больные глаза впиваются в парня, который освободил его из заточения — молодой, на Миху вообще не похож, ну может со спины, и когда тот ещё совсем сопляком был — худосочным, угольчатым и несуразным. Кто пиздюка в рыгаловку пустил? Бросив взгляд на бутылку — и половины не выпил, Андрей опрокидывает стопку, и сразу вторую — вот, теперь чувствуется, лавой по пищеводу потекло. Или это не коньяк, потому что его внезапно всего передёргивает, а воспламенённое нутро и не думает остывать. Как будто спаливший их лес огонь снова проснулся и принялся за него, но не чтобы уничтожить, а разбудить и воззвать. Смотри, Андрей, это не я сделал, не я сжёг всё дотла, у меня нет своей воли — я поддался чужой. Всё бессилие последних недель, все чувства непригодности, ненадобности, холодности в свою сторону, обиды и предательства, разом воспели ектению справедливости. Он, блядь, себя за горло взял, скрутил как мог, чтобы никак и ни за что, ещё и все плевки смиренно стирал, чуть ли хлебало не подставляя для следующих. Не то чтоб благодарности какой ждал, но и не настолько нахального пренебрежения и затаптывания ногами. Хотя о чём это он — Миха весь проклятый тур этим занимался, схуяли Андрей решил, что тот тоже эту херню там оставит? Тому в кайф просто его с говном смешивать, уже не ради какой-то там провокации, а просто день зря пройдет, если он по нему катком не проедется. Раньше свою хуйню порционно выдавал — на конкретный момент, на сюжет или персонажей — а теперь расчехлился, наконец, выдал базу — хуйню Андрюшенька делает для деточек. Когда-то в драку лез за него, за их мир, за одно только «сказочники», честь, блядь, отстаивал, а вот как повернулось — боролся со злом, а в итоге примкнул к нему. Внутри продолжает всё гореть и подогревать долго сдерживаемую, отчаянную ярость. Она прокручивает киноленту из последних событий, оправдывая своё законное место на этом празднике в честь амнистированных чувств. Андрей не знает, что сделает с Михой, пока голосует, зажмуриваясь от света дальних фар, когда едет на знакомый адрес под «а не спеши ты нам в спину стрелять, а это никогда не поздно успеть», пока тяжело шагает по ступенькам до двери в квартиру — тоже не знает. Возможно, он его придушит, Иуду. Открывает Ольга, которая пропускает внутрь, а сама обувается, бормоча приветствие. Будь Андрей в более трезвом уме, он бы заметил и большую сумку в прихожей, и опущенные вниз заплаканные глаза, и тихий подавленный голос. Но ему не до сантиментов и выяснения кому там Миха ещё успел поднасрать, за себя бы спросить для начала, и вообще где этот мудень схоронился? — Только не подеритесь, — шмыгает Оля напоследок привычное напутствие. — Я закрою. Бутылка водки ещё не вскрыта, но уже украшает собой кухонный стол, заявляя каким сегодня будет Михин вечер и ночь. Сам он курит в окно, поставив ногу на подоконник и уложив локоть на колено. Ну просто непонятый лирический герой из песни, нахуевертивший от души и теперь страдающий всеми возможными способами. Андрей не обозначает своего присутствия, жжёт глазами спину и ждёт, когда тот сам увидит его. Миха докуривает, поворачивается к столу, но взгляд его прилеплен уже к бутылке, поэтому замечает нарушителя своего уединения не сразу: смешно подпрыгивает, издаёт какой-то непонятный звук с последующим «ёб твою мать, блядь» и даже хватается за грудь. — Ты откуда взялся-то, блядь? — приглаживает волосы Миха, оборачиваясь к кухонному шкафу. — Подкрался ещё, чуть дураком из-за тебя не стал, ё-моё. На столе появляются две стопки, но Андрей даже не смотрит на них, продолжая сверлить его глазами. От одного его вида — спокойного, домашнего, вполне довольного жизнью, хочется схватить бутылку и садануть ему по башке. — Ну чё встал-то, ё-моё? Падай, — гостеприимничает Миха. В жопу себе пусть своё радушие засунет. — Да я с тобой теперь срать на один гектар рядом не сяду, ни то, что за один стол сесть, — выплёвывает Андрей подходя вплотную. — Чё несёшь, ёпт? — успевает проговорить Миха, прежде чем жесткая рука хватает за волосы на затылке, вынуждая согнуться и стукнуться лбом о чужой. Вторая конечность вцепляется в ворот домашней футболки до треска ткани, больно щипнув кожу. Миха сам на автомате хватается за андреевские плечи, царапая короткими ногтями кожанку, но не отталкивает от себя — смотрит исподлобья с выжидательной внимательностью. И молчит, сука. Не зря молчит, значит, знает, падла, что натворил хуеты, иначе бы уже взметнулся в жопу ужаленной псиной. — Какой же ты ублюдок, — сквозь зубы шипит Андрей, напирая, пока тот жопой в подоконник не упирается. — Всё мне нахуй вывернул, раздербанил и растоптал. Мир наш сжечь не погнушался, блядь. Хули ты теперь язык в жопу засунул? Давай, повтори что спизданул, чтоб я тебя прибил нахуй, — зверея с каждым шагом ещё сильнее от Михиной реакции — нулевого сопротивления, сильно дёргает его волосы, запутавшиеся в пальцах. Миха молчит, только морщится, темнеет глазами и дышать начинает глубже и со свистом — тоже закипает похоже. Хорошо, это хорошо, у Андрея всё тело уже полыхает и вибрирует от накала и ярости, как Миха ещё не испепелился прижатый к нему вплотную — непонятно. Пиздится будут, если не до последнего вздоха — хер знает, сможет ли Андрей остановиться, то до крови точно — очень надо увидеть ненавистное ебало разбитым, прям жизненно необходимо. — Повтори что сказал, — ещё раз приказывает Андрей, снова дёргая волосы. Но Михины челюсти сцеплены крепко — даже тут этот мудак артачиться, точно зная, что бездействием до белого каления доведёт быстрее. — Я сказал: повтори, — сквозь зубы рычит Андрей, отпуская ворот и прихватывая горло, посильнее надавливая большим пальцем под кадыком. Из Михи вырывается громкий выдох, и сквозь пелену ярости, наконец, прорывается осознание. Доходит. Андрей смотрит на красное лицо, на приоткрытые сухие губы от частого дыхания, и проверяет свою догадку, чуть сместив бедро вправо. Да он тащится! Больной ублюдок просто балдеет от того, что с ним делают. Почему Андрея удивляет до оцепенения это именно сейчас, учитывая, что постановка уже нихуя не премьера, осмыслить в моменте невозможно. Может из-за того, что Миха таки перешёл границу — не плюнул в чашу терпения последнюю каплю, а разбил её нахуй, не удержав в неуклюжих руках. Знакомое предвкушение, смешанное с заурчавшей яростью, обволакивает тело, прокатываясь по нему странным удовольствием, и обольщает те остатки разума, которые отвечают за речь. — На колени, — хрипит рот Андрея. Как-то слишком легко и ловко Миха выворачивается из его рук, отпихнув от себя. Смотрит также исподлобья, тяжело дыша и замерев. На маленькой кухне, на расстоянии полушага, в жёлтом свете лампы накаливания, сверлят друг друга глазами. Словно бы если отпустят чужой взгляд — случится большой взрыв. Андрей не знает названия происходящему, не знает, откуда в нём это, но чувствует всеми фибрами, что нужно делать. В нём достаточно ярости, а главное воли не дать себе шанса на снисхождение, а Михе на непокорность. Как зверьё переломить, подчинить, заставить прочувствовать, кто тут сильный. Повторять не требуется, Миха принимает и признаёт его волю, гнёт сильнее шею, не отрывая взгляда, и медленно опускается на колени — сначала на одно, потом на второе. Андрей тут же снова хватает его за волосы, притягивая вплотную к паху, чтобы даже сквозь джинсы ощутить горячее дыхание. Никакого отпора — Миха носом утыкается в ткань и дышит ртом, нутром понимая, что от него хотят. Ширинку Андрей расстёгивает сам, гладит себя — крепко стоит, и шлёпает по подставленной щеке несколько раз, намекая. С заминкой, проехавшись по всей длине губами, Миха неловко берёт в рот. Зрелище настолько нереальное и забористое, что даже на мгновение забывается, насколько он у него погано-пиздливый. Андрей за волосы контролирует насаживающуюся на себя голову — заставляет поднять взгляд. Ему кажется, что твёрже уже невозможно просто стать: огромные, полные завороженного исступления глаза и скользящие вперед-назад плотно сжатые губы — экстаз, даже если вовсе убрать ощущения — хуже не станет. Покачиваясь навстречу горячему рту, Андрей прогоняет в башке по кругу одну и ту же фразу в ритм: «не-ну-жен». «Не» — толчок вперед., «ну» — обратно. «жен» — снова вперед. Не-ну-жен. Не нужен. Ненужен. Сам не замечает, как убыстряется, как размашисто заходит всё глубже, как у Михи текут слюни по подбородку, а в уголках глаз скапливаются слёзы, пока он не давится, и его не приходится отпустить прокашляться. Блядь, какого хуя они творят? Какого хуя он творит? Озаряет Андрея дохающий едва ли не до блевачки согнутый Миха, с красной шеей и вздувшимися венами на ней. Что за пиздец, что, блядь, с ними стало? Пришёл пиздеться, а в итоге накинул на клык. Только той самой, выбравшейся из карцера, своей частью, он знает, что, прикрываясь желанием крови, в нём сидела жажда, потребность именно в таком развитии событий. Это, блядь, невозможно просто. Продышавшийся Миха в чужую волну самобичевания не заныривает — поднимает алое лицо и тянется с явным намерением продолжить. Ему плевать на угрызения и самоедство, как и ни капли не опавшему члену — один Андрей исполняет, делая шаг назад и с трудом заправляясь. Миха меняется в лице, но его эмоции сложно понять, пока он сипло не кидает, глядя в глаза: —Чё, пожалел меня типа? Нехуй меня жалеть, понял, да? Я заслужил. Вот, что за эмоция у Михи. Слишком знакомая и близкая — ярость. А за ней такой разлом, такая бездна, что стылые мурашки по спине прокатываются. Это просто лютейший пиздец — наконец, постигает истину Андрей. Они оба больные ублюдки. Смотрит на Миху, который всё еще красный, взмыленный, и, сука, на коленях. И сваливает.