Театр гоблина

…я большой измученный кит-касатка,

лбом упавший ему в плечо.

Я большой и жадный осиный улей,

и наверно, дни мои сочтены,

так как в мире нет ничего сутулей

и прекрасней его спины.

В. Полозкова

    В ушах на репит выкручен собственный голос с интонациями, которых он, блядь, сам от себя не ожидал, а перед глазами бледная спина, заляпанная перламутровыми подтёками, и голая Михина задница. Застывшая порнографическая картинка со звуковым эффектом возвращает в реальность сродни удару лбом об пол с высоты своего же роста. На бесконечную секунду нападает паралитический синдром школяра: когда заевшая пленка той-самой видеокассеты на самом интересном, мать его месте, в самый ответственный момент сопровождается щелчком замка входной двери.     Только сейчас щелчок ментальный, который оглушив, тут же отвешивает звонкую оплеуху и побуждает к действиям: Андрея сдувает с Михи в считанные мгновения, и голова, к сожалению, проветривается следом. Всё, что несколько минут назад казалось неотвратимым и приемлемым делает кульбит и меняет полярность на противоположную. Не выходит смонтировать блядский кадр в хоть сколько-нибудь приличную киноленту — всё какой-то ебаненький арт-хаус с элементами трэш-порно. Нихуя не складывается и не лепится, как будто в нормальном пацанском металлическом конструкторе половину деталек на лего заменили, и всю эту херабору надо в едино собрать — сиди теперь, вкручивай невкручиваемое, впихивай невпихуемое.   Застывший, тихий Миха со спущенными штанами определённости ситуации не добавляет, даже наоборот скорее. Вот что за человек: бесогонией своей всю душу вынимает, а как угомонится — так башку наизнанку выворачивает. Ни в одном из его агрегатных состояний от него спасу нет.   Измочаленная рубашка из смирительной стала похожа на раздербаненный, перетертый канат — благо короткий, хер на таком повесишься, даже при желании. Но желание пока что менее членовредительское — заправиться и съебать, сверкая пятками, без невербальных жестов и словесных комментариев — хотя хуёвое с любой точки зрения, как не посмотри. Но блюсти послетрахательный этикет, а уж тем более оказывать дружеское участие, когда сам же этого друга разложил, при том, что тот был совсем не против быть разложенным — сюр, бред, ретроградную амнезию этому столику.   Лицезреть голую Михину жопу нет никаких душевных сил, одно её наличие — уже как укор, на ней будто приговор с диагнозом невидимыми чернилами расписаны, но Андрея точно схватит сердечный приступ, если ещё и лицо его сейчас увидит. Почему-то в груди жжёт от обнажённой уязвимости, хотя только что та его полностью устраивала, и он с огромным наслаждением выворачивал суставы, вбивал послушное тело в матрас, придушивая до кучи.   Оставляя за глухо щелкнувшей замком дверью голожопового Миху, смирительный канат и часть рассудка, отвечающего за рационализм, Андрей философски размышляет о метафорических рудиментах и их значимости в повседневной жизни. В мире животных, очевидно, вошло в их жизнь в самом нелепом виде: один — под хвост получил, другой — хвост поджимает, сбегая. Дрессировщиком Андрей себя возомнил, ага. Хлыст только кольцом в косматой шее запутался, и чудище их обоих вниз тащит — в собственную бездну.   Прийти в себя не получается — получается только телепортироваться (четыре с половиной шага влево от Михиного, но кто б ещё бы помнил о них) в свой номер, преклонить колено перед святая-святых — мини-баром — и трясущимися руками вскрыть шкалик неопознанного, но точно спиртосодержащего. Бутылёк опустошается в рекордное количество глотков, а парочку его звенящих, этаноловых товарищей ожидает та же учесть в следующие несколько минут.    Когда сознание парадоксально проясняется, затуманиваясь алкоголем, дышать и жить, в целом, становится не так тяжко, хотя и всё ещё мучительно. С какой стороны разматывать образовавшийся клуб(ок) из профессионального наркомана и начинающего бдсмщика, кукухи которых спелись и вместе отправились искать лучшей жизни нежели, чем с двумя придурками — идей ноль. Андрей чувствует себя Тесеем, которого наебала Ариадна и вместо ниток подсунула рулон прозрачного скотча — поебись ещё с тем, где у него начало.   Обернуть ситуёвину в мало-мальски приличную вуаль обоснованности, как в прошлый раз, отчего-то не выходит. Пока что выходит только какая-то хуйня и вынужденное беспросветное пьянство в одно рыло, вместо задорной, лихой попойки в компании. Но показываться на глаза кому-либо в таком раздрае точно не стоит. И видеть тоже никого не можется. Тем более Миху — как в глаза ему теперь посмотреть вообще, когда на собственной сетчатке словно на веки веяные отпечатался его бледный зад?   Как там Андрей думал – осечка? Нихуя это не осечка была, а затяжной выстрел: вместо того, чтобы выждать, они как два детсадовца-дебила дуло себе в лица направили — ну, где пулька-то? —  вот им бошки и распидарасило к чертям. Андрей больший удар на себя принял, Миха и так безмозглый по жизни.   Поэтому и винить его, в общем-то, не в чем. Ни за слова его паскудные, ни за провокацию очевидную — не за что. Андрей спрашивает только с себя родимого, с Михой давно понятно, что всё плохо. А сам-то он куда? В расцвете сил куда его не понесло? Открывать голубую вселенную и бороздить черные дыры?   Андрей фыркает и громко хохочет, усевшись прямо на пол между мини-холодильником и столом. То, что он скрытый извращенец — это ещё ладно, невидно же, тем более, если глубоко не копать, то как бы оно и не мешает. Спасибо тебе, Господи, что хоть на людях способен себя в узде держать, чего других зря смущать.   А вот то, что в бешенстве, у его ориентации расширяется диапазон целевой аудитории — это блядь. Вот прямо и просто — блядь. Хоть бы расширение касалось только конкретной ебучей мужской единицы, проверять на остальных нет никаких моральных возможностей. Эту потаённую сторону себя же он точно постигать не собирается. Некоторые живут со спидом, не подозревая. Правда, до первой серьёзной болячки, но это похуй. А Андрей, как всегда, отличился: Миху подхватил и двадцать лет с ним жил, а вирус педерастии только сейчас вскрылся. Латентное течение.   В ясном уме желания этой конкретной единицы не было. Ну не вставал у него на Миху, Андрей может и придурь временами, в своём мире увязнувший, но такой подъебон собственного хозяйства вряд ли бы пропустил. Сколько вместе вповалку спали, трогались там по-разному без всяких задних и тем более передних мыслей, а уж голыми друг друга в каких только позах не видели — женатикам не снилось — и ни разу ничего, никак, ни у одного.   Никогда за собой чего-то неправильного или двусмысленного не замечал, не ловил на непотребных думах, даже скачущей полмыслишки не было типа «а вдруг…». Да, дружились близко, для кого-то может и излишне, но у них самих же ничего такого в головах не сквозило. Или только у него?   Игриво подмигивая этикетке на бутыльке, Андрей подхихикивает сам с собой: отрефлексировал всё, умничка какая, по полочкам разложил — и этого-то у него нет, а тут вот просто так звезды сошлись, а потом небо упало, потому что у Атланта чирей на жопе выскочил, вот всё по пизде и пошло — так и было, они вообще не при чём. Всё, блядь, продумал. Одного только не учёл: отрицание реальности не освобождает от последствий происходящего в ней. Су-ка.   Борьба, бля, противостояние — держи карман шире, Андрюш. Такого самонаёба он не помнит с того времени, когда от глупой влюблённости возомнил себя дохера ответственным взрослым, готовым возложить на алтарь семьи даже собственные потребности в свободе и творчестве. Непрошибаемая уверенность прямо пропорциональна феноменальной тупости — вот какие законы надо в школе учить, а не эту вашу Ньютоновскую абракадабру всякую, которая всё равно в жизни никак не пригодится.   Здравые рассуждения откладываются на лучшие времена, потому что, когда кругом одна жопа, — не какая-нибудь абстрактная, а очень даже настоящая, Андрей её существование даже шлепком проверил — то ожидать от воспалённого ума здравости не приходится.   Один полупидорский раз вполне способен быть случайностью, второй — стечением обстоятельств, а вот третий — бесспорная закономерность. И первый нихера не ужаснул и не навёл на нужные мысли, потому что мозг ушёл в тотальное отрицалово и сам подогнал нужные объяснение под обстоятельства. А второй пролил свет, расшифровал, блядь, случившееся для особо одарённых, что переёбывает напрочь перед перспективой третьего. Андрей же, пока в своём ебучем измерении телепался, его сам запланировал — гарантировал, давая Михе подсказку, чтоб наверняка. И хер знает как тот ею воспользуется.   Может, его тоже прозрением ебанёт и он к Андрею за пидорасню предъявлять ворвётся. Во скандалище-то будет, Миха же не умеет по-тихому — ни радоваться, ни злиться, ни охуевать. Втихомолку эта падла бессовестная только ширяться умеет. А для оглашения их эксцесса ему и рупор не понадобится: вся галактика в курсе будет чё там ему и куда Андрей сделал и наобещал сделать.   Хотя менее всего сейчас волнует, как там Миха отреагирует и что сделает. Тут бы самого себя хоть в какой-то адекват привести. Есть огромное, яростное желание нажраться вдрызг и на утро проснуться ничего не помня. А ещё лучше, если произошедшее окажется порождением больного подсознания, всего лишь диковинным сном — такое он себе на раз два простил бы. Но алкашки слишком мало, чтобы всерьёз на это надеется, будет уже неплохо, если образ седалища Горшка, застывший перед глазами, хоть немного померкнет.   Ночь не длится долго, вопреки опасениям, довольно скоро начинает клонить в сон, а мозговая деятельность больше походит на разгадывание кроссворда в деменции — слова всплывают, а вот значения их уже не осознаются. Завалившись плашмя на кровать, Андрей мутным взглядом наблюдает как по стенам блуждают тени от окна, и даже улыбается, когда различает среди них очертания сказочных зверей.      

***

    Ощущение, что Андрей таки выцыганил у жестоких богов потерю памяти, только, увы, не для себя. Миха абсолютно, совершенно, бескомпромиссно был самим собой — ну, тем собой, который последней версии: со сбоями в прошивке и легким флёром кончености.   Чистосердечное признание себе, что ссышь, нелогично и загадочно опровергает звание «ссыкло» в собственных глазах и стимулирует дерзать, а иногда и дерзить. Андрею давно не было так стрёмно выходить в большой мир из своего номера, зная, что за его пределами есть Миха. Поэтому он в лучших традициях террористов-смертников находит его сам: подходит к курящему на террасе со спины (собственные глаза на мгновение совершают подлейшую диверсию, скосившись ниже на причину тревоги и самобичевания) и заводит утренний непринужденный разговор. Спал, срал, жрал — околозаботливые бытовые темы, дающие чувство безопасности и понимание настроя собеседника.     Андрей едва из образа «нитакая, жду трамвая» не выпадает, когда Миха ни полвзглядом не выдаёт смятения, которое у самого Андрея за ночь выросло в самостоятельный внутренний орган. С языка не срывается вопрос о том, как прошёл вечер только потому, что впечатление от актерской игры настолько сильное, что открой он рот, собственная маска обыденности грохнется слишком громко.   Как, блядь, как, он выдерживает этот баланс ебанины? Что это за невъебенный талант — или правда потеря памяти? Ну невозможно же настолько владеть собой после такого-то, тем более, когда владение собой и Миха — оксюморон.   Андрей ни в жизнь не поверит, что для того всё уложилось в приемлемую картину мира. Горшок, конечно, тот ещё художник-постмодернист, налепивший на свой холст реальности ассамбляж со шприцами и пивными крышками, но елдаки туда цеплять? Бредятина полнейшая, Миха не раз свою позицию относительно членов (и их отверстий) однополых еблей высказывал, и положительного там было целое нихуя.   Само собой Андрей начинает к Михе более пристально присматриваться и наблюдать: то ли на несоответствии поймать хочет и за руку схватить — только, что он тогда делать-то с этим будет? — то ли безотчётно себя проверяет, в Михе ответ ищет, почему на нём клинит, когда у самого сдвиг по фазе приключается.   Учитывая, что склонность к доминированию воспринимается безболезненно (ну а хули тут переживать — командовать он любит, неудивительно, что в генитальных сношениях тоже шарахнуло, запоздало правда, что странно), понять от чего тряхоёбит нужно срочно: от того, что в бешенстве ему как нехуй на другого мужика вскочить или от того, что в роли другого мужика в этой мутной схеме видится только Миха.   Первое ещё можно как-то контролировать, а вот со вторым вообще хер что сделаешь: осознать — трудно, предотвратить — нереально. По какой-то причине Миха стал спусковым крючком, катализатором, ёбанной спичкой, поджигающей фитиль полового спокойствия Андрея. Не человек, а пистолет-зажигалка: воспламеняет, обезвреживая головной штаб и поднимая по тревоге отряд спецназначения нижнего фронта. Один щелчок — и стоячок, блин.   Вооружившись воображаемой папочкой с грифом «секретно» и накинув на плечи не менее воображаемый синий китель с погонами, самонаречённый следователь Андрей Князев приступает к расследованию запутанного дела об исчезнувшей гетеросексуальности. Бравому сыскарю предстоит разобраться не связано ли оно с участниками другого дела — о двух умственно отсталых маньяках, которые одержимы исключительно друг другом.     Приложив неимоверные, титанические усилия, Андрей силится посмотреть на Миху другими глазами, отстраниться от его множества ликов и сущ(ч)ностей, позабыть первоначального нескладного пацанёнка и его последующее развитие во внешне половозрелую, но всё такую же малолетку. Ну, вдруг в этом дело, кризис какой среднего возраста, вот и потянуло на экзотику, в разнос пошёл: возжелал возлечь не с юными девами, чем обычно грешат, а грешить сразу по-крупному — содомистски.   Нулевой пациент Миха без хвоста в виде своих более ранних личностей не берёт. В смысле да, возмужал, вырос в красивого, статного коня, ещё и харизма эта его особая — и зубастая, и беззубая, и глаза огроменные — хорош, Буцефал, что говорить. Но с точки зрения ценителя прекрасного, Андрей в нём всегда это самое прекрасное находил, и в мировоззренческой системе координат, оно на векторе педерастии не отражалось. Такого вектора вообще в этой системе не предполагалось вообще-то. Вроде бы. А если уж мы предполагаем, а кто-то более умный и могущественный располагает, вот пусть эту портянку из извращений и эмоций сам и разматывает, а не геенну огненную сулит.   Ничего нового негласное расследование не даёт: Миха и Миха, какой-то особой реакции на него Андрей за своим предательским сознанием и не менее предательским организмом в целом не замечает. Несмотря на то, что образ его седалища, так и не смог выветрится из чертогов разума, ничего противозаконного нет: просто на эмоциональном подъёме в память врезалась картинка, а Андрей всегда был очень впечатлительным.   Может, конечно, нужен следственный эксперимент — чтоб Миха опять херню выкинул и там уже на пике эмоций анализировать, но проблема в том, что в том состоянии Андрей соображать не способен, поэтому и эксперимент заранее обречён на провал. Постичь не выходит ни причину собственной одержимости Михой в моменты душевного раздрая, ни уж тем более самого Миху — этот нестабильный элемент непостижимый в принципе, но априори виноватый, всё всегда из-за него.   Тур подходит к концу, результатов нет, а идея об эмпирическом методе познания загибается на корню. Ну не дрочить же на него же в самом деле, это уже как-то совсем похоже на психоз в острой фазе. Как будто раскладывать друга в этом самом психозе — всего лишь лёгкое утреннее недомогание.   В последнюю ночь перед отъездом домой не спится. Впервые, наверно, Андрей не может определиться с чувством к этому туру. Он вообще, как будто, прошёл мимо, фоново — все мысли занимала смутная, накалённая обстановка, которую так старательно вскипятил Миха-виртуоз. Она дёргала в груди тревожным ожиданием, подгоняла задуматься о будущем и набросать пути отступления, вселяла тяжёлые мысли, не позволяя расслабиться. Излучение ядерного пиздеца подкралось совсем близко, хотя самого взрыва ещё не произошло.   От беспокойно ворочающихся мыслей, тело не менее беспокойно ворочается в вязкой бессоннице: раздражается от запаха химозного порошка, застиранной царапающей ткани и слишком громкого кряхтения кровати в полной тишине при малейшем движении.   Развинченного и дерганного, готового полыхнуть точно оголённый провод, Андрея подбрасывает неожиданный посторонний шорох. Уже стоящего на своих двоих и высматривающего, чего бы схватить потяжелее, его настигает понимание, что кто-то просто скребётся в дверь. И вряд ли этот кто-то стал бы подавать сигнал, чтобы предупредить о намерении ограбить или убить. Нервная система раскачалась до масштаба паранойи.   А вот случится что-то вполне могло, безотчетная секундная паника делает два широких шага и проворачивает ключ в замке.   Тусклый коридорный свет позволяет идентифицировать в ночном госте Миху, но разобрать, что там у него за эмоции на лице Андрей не успевает, потому что тот тут тоже протискивается в номер, закрывая за собой дверь.   Тяжелые руки обхватывают плечи, большие ладони ложатся на лопатки, а носом больно утыкают в ключицу до рези в глазах, когда притискивают вплотную. Неожиданные медвежьи объятья выбивают из колеи, в то же время странно успокаивая, заклиная извивающуюся змеей тревогу. Может память тела, может отголоски новой формации сознание мутят, или это уже мольба самого естества о передышке в этом ебучем замкнутом круге недосказанности, но сопротивляться Михе нет ни сил, ни желания.   Андрей лишь тянется к выключателю, но его останавливают, крепче сжимая в кольце рук и тычась носом в волосы над ухом.   — Не включай свет.   Миха шепчет, продолжая сжимать в тисках.   — Иначе не смогу.   Издёрганный Андрей оглушён шёпотом, ещё и переносицу продолжает противно щипать от удара, поэтому он бессознательно размазывается по груди Михи, не пытаясь больше ничего предпринять. Только слушать. Посопев, тот действительно продолжает, проглатывая слова и окончания, собирая их в хаотичные, рваные предложения, нивелируя скрытые смыслы:   — Я не могу, я не знаю, что… Я не так, ты не думай, ладно? Я не знаю почему так…   Горячечно-искренний, но пустой по содержанию монолог петляет речью, обезглавливая объяснения тонкой удавкой общих фраз. И только лёгкие касания губ в волосы и край ушной раковины, очень похожие на поцелуи, перемежающиеся бесполезными словами, придают этой недоисповеди хоть какую-то значимость.   Сколько они так стоят в темноте под аккомпанемент словесной лихорадки от лингвистической чумы, Андрей не знает. Ноги успевают затечь, пока он вбирает в себя вибрации Михиного баритона и готовится принять новые прикосновения губ, хоть и отрицает, что ждёт их.   Сваливает Миха также внезапно, как и ворвался: скатившись в конце в совсем уж сумбурную тарабарщину, глохнет, несколько раз жмётся губами к виску и уху, стиснув до хруста напоследок, и выпускает из захвата. Когда Андрей приходит в себя, промаргивая цветные круги перед глазами, того уже и след простыл.   Что это было и зачем — вопросы фундаментально важные, а потому несрочные, никуда не исчезнут и сами не разрешатся. А вот утихомирившаяся нервная система может заискрить по новой, поэтому строить гипотезы и разбирать на атомы Михино пришествие, лучше начинать на свежую голову и поспавшим.    

***

    Утро вечера не мудренее. Ёбанное утро переплюнет и переедет всё и всех, если вечер оказался томительным и остался неразрешённым. Даже самая свежая, умственно полноценная голова не способна найти выход из лабиринта, если другая — ебанутая до крайности — постоянно теряет верёвку, путает право с лево, и затаптывает любые следы.   Миха пропал. Вот так вот, не выдержал, бедолага, стыда за попытку в искренность, пожалел о душевном порыве открыться, перессал и съебался. Нихуя при этом так и не объяснив. Артист с большой буквы и просто красавчик, хули. На поклон только, падла, не остался — не по регламенту, так-то.   Пропажу обнаружили, когда настало время собираться. По началу не обратили внимания, что того ни на завтраке, ни на перекурах — вообще со вчерашнего вечера никто не видел. Думали в номере задрых-затих с кем-нибудь, но, когда никто не отозвался пересрали уже все, в том числе и управляющий, который без стенаний выдал запасные ключи. Но номер на предмет живого и не очень тела оказался пуст, вещи и документы не тронуты, а персонал не в курсе каким, блядь, образом почти двухметровый мужик смог мышью проскочить мимо ресепшн и охраны.   Как всегда непредвиденно, стартует увлекательнейшая, азартная и местами спортивная игра для большой компании друзей, где главный приз — Миха Шрёдингера. Запускается произвольно, без согласия участников и без шанса отказаться, за каждого нового приведённого друга бонус — сокращение времени поиска. Живой-неживой, здоровый-поломанный, обдолбанный-пьяный — отыщи своего Горшка.   Телефон у Михи, конечно же, выключен, все кто можно подняты на уши, благодаря чему получилось пробить инфу через ментов о задержанных и убиенных с ночи, не обращаясь напрямую с заявлением в мусарню. Пока решили своими силами искать иголку — местных барыг тоже, кстати, прошерстили, оправдав теорию шести рукопожатий и наличие разномастных связей в действии.   Яшу отправили на вокзал — Миха мог подвалить сразу туда, если загулялся и помнил про поезд — такое уже бывало. Реник с Пашей доёбывались до персонала отеля, ресторана, других гостей и проверяли близлежащие бары и пивные. Даже до того сраного клуба доехали, в который Миха так хотел попасть. Пор и Каспер остались караулить пропажу в его же номере.   Андрей висел на телефоне, вздрагивая от каждого нового звонка, и никак не мог определиться какой сценарий развития событий его пугает больше: Миху пришили, Миха кого-то пришил или в игру снова вошёл героин. Он уже терялся, исчезая в каменных джунглях незнакомых улиц, и ничем хорошим это, как правило, не заканчивалось. Положение, собственно, не ново, но от этого не менее тревожно.   Игру в «найди Миху» в этот раз выигрывают Паша с Ренегатом, когда встречают потеряшку у парка недалеко от отеля. Там никто не додумался поискать, хотя, очевидно же, что тонко чувствующих натур переживать тяготы бытия и всю боль сей мира по синей лавочке тянет на природе средь кустов и деревьев.   Грязный, хромающий Миха с помятой рожей, подранными штанами и окровавленным рукавом, бурчал, что неудачно упал и заснул на скамейке, и нечего вообще вокруг него пляски устраивать. Но плачевное состояние не позволило романтичному натуралисту рьяно сопротивляться, и под бурчание уже фельдшера скорой, порез на правой руке был обработан и перебинтован, даже зашивать не пришлось.   О подробностях своих злоключений Миха стоически отмалчивается, он свою версию озвучил — подите прочь, любознательные людишки. Но основная жизнеутверждающая информация, что, хоть и с подбитым крылом, но орёл пойман и скоро транспортируется в гнездо, позволяет Андрею выдохнуть и переключиться на насущные дела. Поезд они в любом случае проебали, надо решать вопрос с продлением номеров и билетами.   Миха жив. Практически здоров. И даже вроде как не сорвался. Три составляющие, если не счастья, то чего-то к нему близкого. Даже происходящая между ними хуета блекнет на время, потому что приоритеты Андрея расставлены ещё в далёком девяносто лохматом.   Вопроса идти или не идти даже не стоит. Перебрав в голове, кажется, сотни вариантов развития диалога, в том числе те, где его просто не случается, потому что Миха загасился, Андрей обнаруживает себя у двери вслушивающимся в медленные тяжелые шаги. Проверять, как раньше, заперто ли, кажется неуместным, словно он лишился этого права — в любое время быть желанным гостем. Потерял на злободневных выбоинах убеждённость, что его всегда ждут.   Забавное дело: вчера Миха к нему скребся, сегодня Андрей, вот, скромненько у его номера топчется. Может тоже потеряться завтра? Как дурачкам, в гости друг дружке заглядывать, а потом полгорода по тревоге поднимать.   Дверь против обыкновения не распахивается, лишь чуть приоткрывается, что Андрей всё-таки принимает за неохотное, но приглашение. От сгорбленной спины Михи в изгвазданной землёй рубашке, кто-то жмёт сердце ледяной рукой, или эта его ковыляющая походка тоже свою лепту вносит — так и просит ринуться и поднырнуть под руку. Но Андрея сдерживает невидимый, но осязаемый, наэлектризованный барьер, который угрожающе вибрирует и неизбежно отбросит назад из-за крохотного неосторожного шага.   Миха останавливается у двери в душевую, приваливается к ней плечом, глаза опускает в пол. Враждебности от него не чувствуется, как и желания разговаривать. Что ж, Андрей прекрасно его понимает. Уйти не решается, но и изобрести причину остаться тоже не может. Взгляд цепляется за перебинтованную руку, и Андрей всецело полагается на интуицию, только подсознательно догадываясь, что именно сам же предлагает:   — Помочь?   Дёрнув головой от звука его голоса, Миха стоит некоторое время всё также не поднимая взгляд. Андрей уже думает, что он не ответит, не зная, чего в нём больше: разочарования или облегчения.   — Да.   Совсем тихий голос обрывает все органы нахрен, поэтому минуту приходится простоять истуканом-дебилом, чтобы всё успело вернуться на свои места в том же порядке.   Миха, наконец, шевелится, заходит в душевую и, судя по звукам, начинает раздеваться.   — Ща я, найду что-нибудь…. Чтоб замотать, — стараясь звучать естественно, предупреждает Андрей. Злится на себя за то, что сам предложил, а теперь будто предлог притормозить ищет.   Откопав в Михином бедламе какой-то пакет, решительно заходит, почти влетает в душевую, и тихонько выдыхает — тот успел снять лишь рубашку. Казнь отсрочивается ещё на пару вещей. Сам Миха никакого стеснения или напряжения будто бы и не чувствует — видимо, настолько херовастенько — лицо, вон, какое серое.     Как только последняя деталь покидает бренное тело, Андрей тут же принимается за калеченную руку: деловито засовывает её в пакет, мудрит с узлом на ручках, следя, чтоб несильно перетянуло, но и вода не просочилась. Бегло осматривает костяшки — не сбиты, реально что ли упал?   Закончив упаковку руки, взгляд держит строго на уровне груди и ни сантиметром ниже, пока в глаза не бросается Михино колено, когда тот неуклюже переваливается, чтобы уменьшить на него нагрузку. Андрей помогает переступить совсем низкий бортик душа, потому что тёмно-фиолетовое гематома во всю голень скорее ближе к отсутствию ноги, чем к её наличию.   Раздевается сам не мешкая, оставляя боксёры, в качестве последнего оплота адекватности происходящего, видимо. Залезает в душевое пространство — едва ли не вплотную прижимаясь к Михе, потому что места тут на двух рослых мужиков проектировщиками явно не предусматривалось.   Повернув Миху боком, тянется к крану за ним — знает он эти подъебоны с холодным водопадом, незачем лишний раз и так, пострадавшему организму, стресс устраивать. Настраивает температуру, регулирует напор и угол, и берётся за шампунь.   Пока вспенивает Михину голову, тот стоит, послушно наклонившись, с закрытыми глазами. Андрей рассматривает такое знакомое, уставшее лицо, бездумно наблюдая как в густых бровях застревают капли, как скатывают ручейки с ресниц на щетинистые щёки, попадая на губы и срываясь с подбородка. Ладони машинально массируют кожу головы, замедляясь.   Миха внезапно опускает голову, утыкается лбом в плечо, шелестит пакетом, обняв обеими руками. Андрей ещё какое-то время шебуршится в его волосах, уже больше запутывая, чем намывая, но всё никак не найдёт в себе сил прекратить.   Душевую заволокло густым паром, и голову, судя по всему, тоже. Андрей не слышит собственные мысли за шумом воды, он даже не уверен, что они вообще у него сейчас есть. Что точно присутствуют, так это ощущения: Михины руки на лопатках, его дыхание в ключицу, и, возможно, шершавые мазки губ, но не ясно умышлены ли они.   Ещё один излом реальности, ещё одно измерение, которое соткалось не из резонанса яростных и провокационных частот, а чего-то другого, знакомого и неизвестного одновременно.     Миха сам отрывает голову от плеча — затекла шея, похоже, да и опорная нога скорее всего подустала. Выпрямляется и пытается смыть пену с волос рукой этой пакетной, что до нелепого трогательно, но безрезультатно, поэтому Андрей перехватывает обе конечности и продолжает сам.   Простые, монотонные действия слегка оживляют размеренную среду. Местный кондиционер для волос идёт вход — во-первых, что называется, уплочено, а во-вторых, он Михе такой колтун свалял своим мытьём, что они его всей группой не вычешут потом.   Увлекшийся, им же запущенным, процессом, Андрей берётся за мягкую (боже, Миха — принцесса ни дать, ни взять) мочалку, щедро поливает гелем и энергично растирает плечи, торс, руки, поочерёдно поднимая, чтобы пройтись по подмышкам и рёбрам, живот вплоть до самого паха и бёдер. При этом умудряется ни разу не напороться на этот пах взглядом, но натыкается на охуевшие глаза едва ли на выкате.   — Обопрись, — бодро командует Андрей, а сам присаживается на корточки, не давая ни себе, ни Михе шанса на неловкость. Почти на коленях перед ним — ну да, ни разу не неловко.   От невосполнимой потери в виде отлетевшей крышечки лучшего друга, Миха пошевелится боится, но неуклюже падает здоровый рукой на стену, когда синюшную ногу аккуратно, но настойчиво заставляют приподнять.   Сев, всё-таки, жопой на ноги, Андрей ставит, пугливо поджавшуюся ступню, на собственное колено, начиная сверху-вниз. Миха дёргается, но не сбегает, когда мочалка, натирая бёдра, невзначай проезжается между, — а всё, уже произошло, та уже легонько порхает над изувеченной голенью.   Спустившись до щиколотки — кажущейся какой-то слишком тонкой и уязвимой для мужской немаленькой ноги — Андрей ослабляет хват, потому что сам не заметил, с какой силой вцепился в голеностоп. Неспеша водит мочалкой по тыльной стороне, повторяя узор вен и то и дело проступающих сухожилий, мягко проходится по подошве, с нажимом по пятке и совсем легко по своду, чтобы Миха вздрогнул от щекотки.     От трения верхней части ступни под подушечками, пальцы напрягаются, растопыриваются, и Андрей тщательно одаривает внимание каждый, не забывая про чувствительные местечки между ними. Потом и вовсе откладывает мочалку и несильно проминает стопу, растирая ладонями. Пальцы рук сами проскальзывают между пальцев ног, втсавляясь, как в пазы — ничего отталкивающего или противоестественного: просто Андрей, просто на коленях, просто держит и гладит ногу друга, твою мать.   На второй ступне процесс таки приобретает толику священнодействия хотя бы потому, что здоровая нога не требует столько трепетной осторожности и основательного внимания. Что за едва ли не библейское омовение Андрей им устроил, он не сможет объяснить даже под пытками, но какого-то чёрта имеет непрошенную уверенность, что будь у него волосы, он бы ими воспользовался, как Магдалина.   За растянувшиеся в часы минуты, он ни разу не посмотрел на Миху, словно в транс впал у его ног. И когда, наконец, выпускает из рук вторую заглаженную ступню, головы не поднимает, только закрывает глаза и хрипло просит:   — Повернись.   По правде, он не надеется, что Миха послушается, просто знает, потому что ещё не осознаёт, но уже испытывает иррациональное чувство предрешёности происходящего. И оно лишь усиливается, когда, открыв глаза, на него смотрят розовые, распаренные Михины пятки.   Андрей ведёт взглядом выше: по ярко выраженным икрам, плотным бёдрам, измочалившим душу ягодицам и огромной ссутуленной спине. Своевольные ладони беспрерывно повторяют весь путь, заставляя подняться с затёкших колен. Скользят по спине, рисуя полукруги. Андрей даже не помнит о существовании мыла, чтобы творящееся безумие продолжало походить на помывку.   Левая, здоровая Михина рука приходит в движение — поступательное, систематическое движение. Постеснялся шуршать пакетом — он же правша — но не постеснялся заняться собой при Андрее. Или просто не выдержал?   Горячий дождь льётся с неба, Миха дрочит себе левой, пока Андрей, уткнувшись лбом ему между лопаток, пытается привести дыхание в порядок. Привести в порядок сознание он уже и не мечтает, особенно когда накрывает его предплечье собственной рукой. Не для того, чтобы остановить или помочь, а в каком-то несуразном желании единения, порыва разделить этот момент с ним.   Содрогнувшись, Миха несколько раз шумно выдыхает, и затихает, не пытаясь сбросить чужую руку. Дав им ещё пару минут постоять под укрывающей от мира водой, Андрей выводит их на сушу. Обсушивает Миху, почему-то сохраняя тот же заботливый трепет, как и при мытье. Получается не очень и наспех — хочется уже дать ему нормально лечь. Проходится полотенцем по волосам, за которыми Миха явно прячется, но всё также позволяет себя обслуживать. Отводит в комнату, смотрит, как тот осторожно укладывается, сгибая колени и не сдержав шипения, и укрывает одеялом — надо именно самому, без обоснования и рассуждений.   Вернувшись в ванную, Андрей натягивает штаны на мокрые трусы, с трудом упаковывая бунтующую плоть. Всё-таки дело в Михе. Убедился, Фома неверующий? Дальше-то, что с этим делать будешь?   Перед тем как уйти проверяет Миху ещё раз. Миха спит. Он забыл с него снять блядский пакет.