Поющий Койот. Перекрёсток Времён

      — Тебя потеряли. — С усмешкой заявил Константин, залезая ко мне в комнату через открытое окно. — Кабинет и комната заперты на ключ снаружи, а я подумал, что так проще скрыться и…              — Не хочу видеть их. — Хмыкнул я, не поднимая головы с подушек. Всего несколько дней прошло с тех пор, как мы вернулись из Бразилии, а мне уже вновь надоело в особняке Вонголы всё и все. Вот я и скрылся, туманом заперев кабинет снаружи, выскользнув через окно и, так же через окно, попав в запертую на ключ комнату. А потом распластался на кровати мордой к потолку, да так и лежал.              — Пап, тебе что, снова плохо? — Наивно спросил сын, устраиваясь рядом. Я расхохотался:              — Как будто мне когда-то было хорошо. — Резко прервав смех, я достаточно серьёзно заметил: — Впрочем, я надеюсь, что ты явился меня всё-таки добить.              — Не дождёшься. — Фыркнул Костик, мельком улыбнувшись.              Да, мы снова покинули дом, и от этого было как-то… не по себе. Дома было плохо. Но на Сицилии было не лучше. У меня руки тряслись от безделья. Хотелось уйти в долгосрочный запой, отстранившись от всего. Нет, я, конечно, был занят, но Вонголу на себя после возвращения я брать не стал. Занзас и слова по этому поводу не сказал, так что я спокойно занимался детьми и обучением всех заинтересованных, чтоб совсем не скопытиться от скуки. И всё-таки учить — это было не моё. И как бы тело не пыталось напомнить, что годы уже не те… В смысле, что травмы больше не позволят, как в былые время… А я всё-таки предпочёл бы воевать где-нибудь в горячей точке, чтоб грохот орудий, свист пуль, пыль, осколки, крики и стоны. Как бы я ненавидел эту сторону жизни, и как бы сильно не презирал себя за пролитую кровь, в которой давно утонул, а всё равно приходилось признавать: к войне я привык, для войны был рождён и только ею и жил. Моё дохлое тело остро ощущало себя живым только в моменты, когда пуля свистит у виска или, попадая в тело, лишь чудом не задевает чего-то жизненно важного. Только оказавшись на самом краю, на самой Грани Смерти, я чувствовал себя живым, понимая, что разница всё-таки есть и немалая.              Конечно, подковёрная жизнь Босса, главы или короля — это тоже своеобразная война. Война интеллектов. Но, зная, какими болтливыми порой бывают мертвецы, какие интриги могут крутить, я живым от этого себя никогда не чувствовал. Мне, чтобы жить и чувствовать себя живым нужно было движение, адреналин, опасность, угроза жизни.              Но я обещал Занзасу, что подготовлю его. Да и Костика действительно пора было натаскивать серьёзно. И Оливера. И крестников, тем более раз они решили выбрать беспокойную жизнь со мной.              Но все эти люди, Хранители, они… Я ощущал их такими чужими, что из дома хотелось немедленно убраться. А ведь они общались со мной так, будто всю жизнь меня знали. Считали своим, мечтали привязать к себе, думали, что хоть что-то для меня значат. Было ли это так? Я не понимал. Чувства, которые я испытывал к ним, не помня себя — они утонули в ворохе воспоминаний, в ощущении пустоты и абсолютного одиночества, которые поселились во мне дома.              Я лежал на кровати, рядом был сын, где-то поблизости бегал брат и племянник, но у меня было стойкое ощущение, что передо мной вселенная, а я в ней один. Я кричу, прошу отозваться хоть кого-нибудь, хоть что-нибудь, хоть бы живое существо или растение, или камень, или просто энергия. Но отзывается мне лишь пустота. Будто эта бесконечная вселенная, раскинувшаяся передо мной, была абсолютно мертва, а я был единственным выжившим до конца материи обречённым на одиночество, не способный раствориться в поглотившей меня пустоте. Страшное ощущение. Очень страшное. Настолько страшное, что хотелось волком выть.              Всего лишь ощущение, чувство, выдуманное защитным механизмом разума, сломленного страшной потерей, что я понимал тем же самым больным и измученным, воспалённым разумом, неспособным излечить себя. Да, всего лишь чувство, от которого не удавалось избавиться, которое не получалось загнать в такие глубины меня самого, где я почти не ощущал бы его. По идее, если бы я смог изменить отношение к проблеме, смог бы принять предательство и потерю, и смирился бы с пустотой — ощущение исчезло бы. По идее. Но я не мог. Не мог простить ИХ. И тем более не мог простить себя, за то что не уберёг, за то что не понял, не предупредил, за то, что погубил, погубил сам, собственными руками уничтожив то единственное… Но, главное, за то, что не нашёл способа уйти вслед за ними.              А может, просто не хватило мужества?              Ха, без воспоминаний я считал, что спас себя от желания свести счёты с жизнью, а потому мне попадались суицидники, чтобы я их тоже спасал. Но это было глупостью неимоверной. Всё только начиналось.              Только начиналось.              Пустота. В ней хотелось раствориться. И тут какие-то голоса говорят, что я что-то должен делать, что я ещё живой. Они что-то просят или спрашивают, что-то говорят. Настойчиво. Это раздражало, вызывало досаду, словно знак запрета проезда на хорошо знакомой дороге, которую нет причин закрывать.              Я вздохнул: реальность требовала возвращения к земной прижизненной суете:              — Зачем они меня ищут, я знаю. А тебе я зачем? — Спросил я у сына. Он был одним из считанных по пальцам людей, ради которых я всё ещё ценил свою жизнь или пытался это делать.              — Долго ты собрался тут лежать? — Наигранно шутливо ответил он вопросом на вопрос, толкая меня в плечо, словно пытаясь сдвинуть с кровати. А когда я не отреагировал, он резко посерьёзнел, и голос его звучал уже строго, хоть и не без нотки горечи: — Соберись, отец. Я не хочу, чтобы Вонгола видела тебя таким. Думаю, ты тоже этого не хочешь. — Я хмыкнул согласно: не хотел, но… — Лучше сделай так, чтобы они сами тебя избегали, вместо того, чтобы прятаться самому.              — Боюсь, чтобы меня стали избегать эти люди, мне придётся их убить. — Снова вздохнул я, протянув ладонь к щеке Константина, но видел в нём не его, а Александра. Я уже боялся, что однажды перестану отличать тени Алекса и Терри от Костика и Оливера. Они ведь были так похожи… — И не то, чтобы это было сложно, просто тогда я впустую потратил кучу времени, пытаясь слепить из них что-то стоящее. — Убить их и правда хотелось, чтобы не раздражали, чтобы не лезли в мою жизнь, точнее в её остаток, не пытались учить меня, не зная о жизни ничего, и ещё много чего. Но времени, потраченного на них, мне действительно было жаль. Жаль, если оно окажется потраченным в пустую. В смысле, ещё более в пустую, чем оно потрачено сейчас. — Впрочем, ты прав, что-то я размяк. Почти семь лет расслаблялся. Хватит. Но это легко сказать. Знал бы ты, как меня это всё достало. Вечная пограничность, судья, равновесие. Не живой и не мёртвый, не тёмный и не светлый, не человек и не бог. Убийца и спаситель, надежда и источник отчаяния, месть и прощение, хаос и порядок, огонь и тьма. Где-то отнимать, чтобы где-то прибавить. Мне осточертело равновесие. — Я вздохнул. — Конечно, так я имею больше возможностей с разных сторон, но… После возвращения из Бразилии я как никогда остро ощущаю, что я один в целой вселенной застрял там, где больше никого не осталось. И принимать чью-то сторону я не имею права, даже если эта сторона моей семьи или моих детей. — Костик молчал, грустными глазами глядя на меня. Он понимал, что хоть наши дети и были последователями и хранителями наших воль, но не были нами. Они тоже болтались где-то там, где равновесие, и всё же они не были судьями.              Сын вздохнул не по-детски тяжело и произнёс с горькой насмешкой, будто бы и соглашаясь и не соглашаясь с моим суждением:              — Мудрец — всегда глупец, а глупец — всегда мудрец, это две стороны одной сущности, как ты раньше говорил, да? — Я весело усмехнулся, припомнив, что действительно когда-то говорил так.              — У реки времён есть две стороны, и всё в ней зависит от того, на какую-то сторону ты выплыл. — Кивнул я. — Нам не повезло сын. Нам не выплыть ни на один из берегов. Однажды мы захлебнёмся течением времени. Хотя бы потому, что мы его живое воплощение.              — Это горько звучит. — Заметил Константин. Я сел, лукаво сверкнув взглядом:              — Это и есть горько, но это тоже лишь одна сторона. Сладость этого тоже словами не описать.              — Сказал Мудрец, потерявший надежду. — Рассмеялся Костик, обнимая меня.              — Скорее уж Глупец, тогда. — Поправил я его, растрепав ему волосы. Он забавно попытался вывернуться из-под моей руки, недовольно нахохлившись. Я рассмеялся. И тут же загрустил: как же он вырос! И вроде бы столь юн ещё, но и взрослее многих взрослых. В отличие от меня в его возрасте, он умел оставаться ребёнком, сколько бы тяжёлых, непростых знаний и пониманий на него не свалилось. Алекс сыном бы гордился. Они все гордились бы им не меньше меня. Восемь лет, а уже профессионально играл на биржах, знал, где и как быстро заработать деньги, не выходя из дома, и при этом не навлечь на себя неприятностей. И уже сделал себе первое имя. Без всякой помощи с моей стороны, хоть и не без моей поддержки. Да, он не был пока лучшим хакером, но был достаточно известен. Лорд Путей. Звучало красиво, но главное, очень подходило его способностям.              Вот только… как бы так рассказать об этом Раде, чтобы она не пыталась после этого меня убить, а сыночку надрать уши?!              Мы с Костей вылезли через окно из моей спальни на крышу, а оттуда тихонечко пробрались к моему кабинету, куда и залезли, тоже через окно. Обнаружили нас только через полчаса, когда я, припоминая науку Лукаса, объяснял сыну тонкости взлома хорошо защищённых военных серверов, многие из которых были защищены программами или вирусами, взламывающими взломщиков. Сам я хоть и знал, как это делается, но, пожалуй, просто не умел столь быстро стучать по клавишам клавиатуры, чтобы опережать противников. Это дело, в общем-то, наживное, но… мне просто было незачем. У меня были персональные гениальные взломщики. А вот Косте могло пригодиться.              Ха! Они меня искали! Мафиози, обладатели пламени, лучшие из лучших… Позор, да и только! Даже просканировать здание пламенем не способны были. По крайней мере, не догадались. Даже Вайпер, Фран и Алехандро! Я решил, что значит, не так уж шибко был им нужен, и искали они меня для порядка. Чтобы знать, где я.              Меня даже отчитать за исчезновение без предупреждения попытались. Вот только я терпеть не мог, когда меня пытались отчитывать мои же подчинённые, коими они ещё были. Я просто смёл с помощью магии из кабинета всех лишних и, прежде чем магией же захлопнуть дверь, напомнил, что даже если я кому-то служу, я никогда не подчиняюсь, и единственный, кто имеет право указывать мне, что делать — это небо. И не Занзас, а то небо, которое вселенная. Конечно, это было не совсем так, но среди людей тех, кому я бы подчинился, точно не было.              День прошёл обыденно в последние недели. Я возился с детьми, учил их чему-то. Возился с семьёй племянника, и с ним самим, тоже пытаясь чему-то научить этих упрямых твердолобых дегенератов. Не думал, что успешно. А ещё проводил время с братом и Максом. У нас появилась привычка в последнее время сидеть вместе и разделять тишину на троих. Было сокрыто в этой тишине много чувств разных. И сочувствие, и понимание, и поддержка, и горечь, и боль, и ожидание чего-то неизбежного.              Дома, кстати, я отказался признавать Костика и Оливера своими детьми из страха, что из-за этого их жизни оборвутся раньше моей. Зато я признал Максима братом, а потом с моей подачи, это умудрился сделать и Рикардо. Каким образом — я гадал до сих пор. Конечно, в нас текла кровь одного предка, но я, хоть и знал, что это возможно не только для Детей Звёзд, всё же не встречал за свою длинную жизнь Неба, способного выбирать родню. Не считая Ричи, разумеется. Так что Рикардо был силён зверски, и сам не осознавал пределы своих возможностей, в отличие от собственного сына, который уже кое-что начал понимать. А Максим, таким образом, связал свою жизнь с нами, став нам младшим братишкой в какой-то мере.              Я, кстати, подозревал, что в нём вполне ещё могли проснуться пламя и интуиция Авайе-Рей после этого.              И всё бы хорошо, если бы я почти физически не ощущал, как уходят мгновения моей жизни, растворяясь в пустоте. Всё бы хорошо, если бы не ИХ тени, после посещения дома ставшие почти материальными. Я ловил себя на том, что хочу что-то спросить у кого-нибудь из них по старым привычкам, и понимал, что теряю связь с реальностью. Что именно реальность скоро станет для меня тенью. Пока я был ещё в сознании, пока ещё был способен мыслить трезво, я судорожно пытался вспомнить или найти что-то, что позволило бы мне оставаться более-менее адекватным до конца, но пока ничего подобного придумать не мог. А методами крайними пользоваться не хотелось.              Об этом я и размышлял поздно вечером, сидя в кресле у себя в комнате. Этой ночью мы никуда с Риком не собирались, так что… я был волен в выборе досуга. Вот я и смаковал одно из самых дорогих вин моей коллекции алкогольных напитков, которая отнюдь не ограничивалась земными образцами. Если бы мир узнал о том, из чего был сделан бокал в моей руке — кто-то не побоялся бы продать целую страну, чтобы купить у меня его. Ещё бы! Хрусталь или стекло не сверкают так, как сверкает настоящий алмаз, из которого дворфы когда-то и выточили мне тончайший практически кубок. Он был прекрасным музыкальным инструментом, гораздо лучше поющих бокалов лучшего производства земли. Но главное его свойство было в том, что его невозможно было разбить. А то посудой швыряться в чувствах любил отнюдь не только мой племянник…              И вот сидел я, как один из богатейших людей мира, наслаждался тишиной и размышлял о вечных своих заморочках, когда мне внезапно на ум всплыло одно старое воспоминание, когда я однажды сидел вот так же. Я тогда был глуп, юн, эмоционален, полон если не надежд, то каких-то целей, которых планировал достичь, и пил неимоверную кислятину, купленную за копейки в ближайшем ларьке. И пил я её из последнего неразбитого, но с небольшим сколом края, бокала сервиза на двадцать четыре персоны. А напротив меня на давно развалившемся от старости, более-менее чистом, но клопастом диване, сидел мужчина с волнистыми волосами до плеч. Он пожирал меня взглядом, словно стараясь запомнить. Зачем я приходил к нему? Почему цедил кислое вино так, будто оно было великолепно? Почему не морщился брезгливо от обстановки старой и затхлой квартиры с давно отклеившимися обоями, которые никто уже не собирался подклеивать, с затянутыми целлофаном вместо стекла окнами?              Хм, а ведь этот эпизод своей жизни я почти забыл…              Однако стоило только припомнить, как вот он. Тень того мужчины, бледная, с печальным взглядом и пробитым насквозь сердцем, забрезжила пока лишь перед внутренним взором.              Очередная ошибка. Очередной грех. Очередная страсть. Очередная смерть.              Марс! Как же давно это было!              И прочие мои думы тут же забылись. От них даже не отвлёк тихий скрип двери, шаги и звук упавшего на кровать тела. Занзас пришёл. Зачем, почему? Я не знал. На меня он не смотрел, вместо этого глядя в потолок. И молчал, то ли не желая отвлекать меня от мыслей, то ли не зная о чём говорить.              Я тоже молчал, маясь от воспоминаний. Всё, всё было перед глазами. Чётко. В таких подробностях, словно было вчера. Воспоминание достойное шекспировских пьес… Точнее, учитывая нравы его современников и современников моих, скорее достойное его театра «Глобус», его современного театра.              Я усмехнулся, думая об этом и залпом допивая остаток вина, чтобы налить себе ещё. Мысль о Шекспире принесла за собой иную тревожную мысль.              Вот сдохну я, и никто не вспомнит о гениальном, но совершенно безвестном художнике, который сыграл столь короткую, но яркую и значительную роль в моей жизни, перенаправив её.              Да, эта мысль печалила. И историей захотелось с кем-то поделиться, а тут и слушатель имелся, так страстно желавший знать обо мне всё. Рассказывать о прошлом я не любил, просто терпеть не мог, но… в редкие минуты особого состояния меланхолии или по причинам, которые находил существенными, я рассказывал.              — Знаешь, Занзас, когда жизнь позади, хочется оглянуться назад, вспомнить, найти что-то ценное в ней для истории мира, для окружающих и близких, но главное для себя. — Заговорил я. В тишине, к которой за последние часы привык, собственный голос показался чужим. Он же заставил вздрогнуть племянника.              — К чему ты это, Лео? — Спросил он, повернувшись набок, ко мне лицом, на котором читалась усталость от прожитого дня, от свалившихся на голову трудностей и проблем. Но и на котором так живо читался интерес.              — Как думаешь, почему я стал… таким? — В последний раз обдумывая, стоит ли делиться, я начал издалека. — Мальчишка, которого закидывали камнями, но который понимал в жизни больше чем миллионы, если не миллиарды людей. Мужчина, который видит разум, сердца и души людей насквозь, читая их, как раскрытые книги на родном языке. Мудрец, ведающий, для чего была создана жизнь, в чём её смысл. Пастух, умеющий подтолкнуть человека к праведному пути или же сбросить в пропасть. Убийца, который наслаждается каждой каплей пролитой крови. Правитель, держащий в рабстве сотни тысяч душ как минимум. Лжец, предатель, искуситель, лицемер, ростовщик, кобель и шлюха. Король, воин, мыслитель, философ, интриган, аристократ. Тысячи лиц и масок. Все хотят знать, как мне удаётся совмещать несовместимое, быть разносторонним.              Ты никогда не задумывался о том, как при моих высоких моралях, при моих жёстких убеждениях, я всё же позволил себе пуститься во все тяжкие? — Спросил я, но ответа не ждал. Это был риторический вопрос. Занзас и молчал, не представляя даже близко, что я хотел рассказать ему. — Взять хотя бы однополые отношения. Искренне презирая подобное, я лицемерно сам не прочь поразвлечься с мужчинами. — Я, снова усмехнувшись, любуясь игрой рубинового света в алмазном бокале с вином, мельком поверх кубка глянул на племянника. Он слушал внимательно, вскинув брови в немом удивлении. Да, не ожидал, что я подниму именно эту тему. — Думаешь, всё дело в тяжёлом детстве? В изнасилованиях, травме психики? — Снова спросил я, не ожидая ответа. — Или во вседозволенности, которая развращает тех, у кого с рождения возможностей для жизненных выборов больше, неважно почему, из-за денег, рода или личной силы? Или, быть может, из-за окружения? Или из-за тесных связей с подпольем? — Я улыбнулся. Больше не интересуясь реакцией Занзаса. Мне было всё равно, что он подумает или скажет. Это было неважно. Это моё прошлое. То, что сделало меня мною. Нечто личное. Нечто, что осталось в прошлом, и что не изменить. Нечто. О чём я не жалел и никогда не пожалею. — Нет, дело было в одном человеке…              Я солгал тебе, Занзас, что неспособен любить. — Признался я бокалу с вином, тут же рассмеявшись: — Ха, любовь… Смешное дело. Я не любил своих жён ни минуты, хоть и ценил их безмерно. Женщину я любил всю жизнь только одну…              — Смерть, да? — Внезапно раздался голос Занзаса, вырывая меня из мыслей. Он уточнял и всё же заставил посмотреть на себя, себе в глаза. Смерть? Безумие любить её, но… — Я понял это. Да и… кого ещё мог полюбить такой, как ты? — Усмехнулся он, фыркая. — Разве что Удачу или Судьбу.              — Да, Смерть. — Согласился я. Не было смысла отпираться или спорить. Я был уже слишком давно не подросток для этого. — С первого взгляда и до скончания времён. Но речь не о ней. — Занзас прищурился и показал взглядом, что слушает, когда устроился удобнее в моей кровати. Я и начал рассказывать, как и полагается, с самого начала: — Однажды, когда я ещё только-только начинал карьеру, отец нашёл мне сложное задание. Нужно было убить хорошо охраняемого человека, одного, не тронув ни охрану, ни прислугу, ни семью, чтоб ни синяка не было. Я взялся, не задумываясь, но в поисках выхода на человека завяз. Тот не покидал своего укреплённого поместья с бункером. Он никогда не гулял даже в своём прекрасном саду. И никого не пропускал не то, что в поместье, но и на территорию. Пуленепробиваемые стёкла, в вентиляции крыса с трудом пролезет, усыпляющий газ не подходил, как и иллюзии, и… Короче, много причин было для того, чтобы самому проникнуть внутрь.              За задание я взялся, и репутация моя была на кону. Больно уж многое в моей карьере могло зависеть от него. Я долго искал способ, как проникнуть в поместье, не попавшись никому на глаза, чтобы не возникло необходимости ударить или убить. Цель знал, что на него объявлена охота, а потому у охраны был единственный приказ: стрелять на поражение. У моей цели было продумано всё до мельчайших деталей. Ни вентиляция, ни кусты в саду, ни тоннели не помогли бы проникнуть — всё охранялось, и мне не хватало опыта, чтобы найти путь. — Я пригубил вина, чтобы продолжить: — И тогда я случайно узнал, что в поместье моей цели живёт его школьный друг, к которому два раза в неделю приводили молодых симпатичных парней, тщательно проверяемых, но…              Я решился, не раздумывая. Это был уже третий раз, когда я ради задания шёл на подобное. Что мне тело, всего лишь плоть? Парней приводили каждый раз разных, и мне ничего не стоило заменить очередного. — Воспоминания захватывали. Слова, больше похожие на исповедь, сами лились из глотки. — Не вынося прикосновений, не получая удовольствия, я всё-таки был поражён: Оказывается, секс может быть и без боли, и без насилия, и тело может реагировать на него как на нечто приятное. — Я хмыкнул, иронично. — В том человеке не было ничего особенного. Хорош собой, но не красавчик, хорошо сложен, но не идеально, следил за своим телом, но не так, чтобы очень, как и большинство любвеобильных мужчин, и всё же… Он был опытен в плотских утехах даже слишком. Но в тот день, мне запомнились только его глаза: они были мертвы, почти как мои.              Он был мил со мной, необычайно осторожен, почти нежен, но не так, как был бы нежен с трепетной девицей, скорее просто он был нежен как никто ранее для меня, и невероятно страстен. Я был как бревно, мог, разве что бёдрами подмахивать да удовольствие изображать. Но он видел, что я лгу, видел, и, кажется, его задевало, что он не способен раскрепостить меня, доставить удовольствие мне. Он трахал меня много часов, гораздо дольше, чем остальных любовников, и упросил охрану, позволить оставить меня на ночь. У меня не было возможности ни прекратить всё это, ни уйти, ни приступить к заданию. Когда он, наконец, утомился, когда эта пытка кончилась, я уже не помнил, зачем вообще пришёл. Если бы моя цель сам не решил проведать друга в его комнате…. — Да, я бы тогда и не вспомнил, что вообще-то на задании. — Я убил цель, на глазах у того человека, но так как по заданию, я не должен был больше никого убивать, я только пообещал своему любовнику, что скоро приду и за ним. Он спокойно улыбнулся, и сказал, что понял это в тот самый миг, когда меня ему привели, потому что я отличался от привычных к сексу подстилок, взглядом, и сказал, что будет ждать. В том миг в его мёртвых глазах я видел жизнь. — И я до сих пор помнил тот огонь. Огонь желания жить. — Я отыскал его в каком-то клоповнике. После смерти друга он оказался на улице. Я навёл на него дуло пистолета, а он, усмехнувшись, попросил последнее желание. Желанием была ночь со мной. — Я вздохнул, расслабляясь в кресле и глядя в темноту за распахнутым окном, пытаясь объяснить, прежде всего, себе, почему не отказал. — Было много причин для отказа, начиная от возможной попытки мести и собственной уязвимости в постели. Но я согласился, потому что мне снова хотелось видеть блеск жизни в его мёртвых глазах. А проснувшись поутру и глядя на умиротворение на его лице, я… не смог его убить.              Я приходил много раз после этого, и всё повторялось. В конце концов, я стал приходить в ту комнату в каком-то бараке после каждого задания. Я был молод, точнее даже юн. Кровь бурлила в жилах от открывшихся возможностей, адреналин, запах смерти и ощущение власти над жизнями пьянили. Я терялся во всём этом, ведь отец никогда не спрашивал, что у меня на душе. А она гнила заживо, презирая себя за то, что пошёл кровавым путём. Мне казалось, Волк и помыслить не мог о том, что я могу испытывать эйфорию от убийств. Я тоже не мог такого себе представить, когда летел в Италию учиться, но я её испытывал, эйфорию. Что бы я не пережил, сколько бы книжек по психологии и философии не прочитал, сколько бы вечностей не пробыл бы в аду, в жизни человеческой, земной, мне было только восемь, Занзас. — Грустно улыбнулся я. — Меня болтало по жизни от вседозволенности так, как в шторм на море не болтает, как яйцо не болтает миксером. И я был близок к тому, чтобы стать кровавым безумцем, который живёт лишь убийствами. У меня ведь были поводы ненавидеть мир и людей в нём. — От Занзаса раздался смешок. Он знал это и хорошо понимал, испытав на себе. — И ничто от этого не спасало. Но он спасал. Секс с ним напоминал мне о том, как я выжил, зачем я выжил и что пережил. Его прикосновения и ласки, которые он мне дарил, напоминали мне о тех ублюдках, что насиловали нас с Наной, и в тоже время…              Он любил меня, Занзас. Не желал, не трахал, а именно любил. Мог часами просто изучать моё тело руками, а мог просто обнимать. И я позволял ему делать всё, что ему хотелось со мной делать. Даже позволял учить отдаваться. Я кончал под ним, не от удовольствия, а от того блеска жизни в его глазах, который разгорался только когда я был рядом, когда я был его. — Племянник с досадой закрыл глаза. Ему было неприятно знать такие подробности, и всё же он жаждал услышать продолжение. — Не отец, а он объяснял мне, зачем нужны все эти телячьи нежности в отношениях. Он тоже сравнивал меня с Небом, как ты, но не потому, что холодный и безучастный, а потому что многомерный, бесконечный. Да. Он любил меня. А я… — мы с Занзасом синхронно судорожно вздохнули, хоть и по разным причинам, — любил его.              Не знаю почему. — Фыркнул я с досадой. — Может, просто принял близко к сердцу первого человека, который не причинял мне боли в постели. Может, это было чем-то вроде порождения стокгольмского синдрома. Я не знаю. У него было чуткое восприятие мира, нежная, но не ранимая душа, и совершенно неожиданные взгляды на мир. Возможно, я его за это и любил. Однажды он сказал, что вся боль, все испытания и горести, все несчастья, которые мы испытываем, нужны не кому-нибудь, а только нам самим. И я верил ему, и верю до сих пор. — Снова признался я, шёпотом. — Занзас, из-за тех его слов я и терпел всё то, что сваливалось на меня за жизнь. Не стойкость мне помогала, и не терпение, а те его слова. До сих пор думаю, что все ненастья в моей жизни были, чтобы я чему-то научился и чтобы не ощущал так сильно груз ответственности за свои грехи. Ведь думая, что они — расплата, мне становилось легче на душе в какой-то степени. Чувство вины так не душило. — Горечь, подступавшая к горлу, заставила голос сесть. Я закрыл глаза, потому что его глаза из угла смотрели прямо в лохмотья моей когда-то почти целой души, тогда, когда я знал его. — Он жил бедно, едва сводя концы с концами, но, кажется, радовался и тому, что имел. Помощи я никогда не предлагал. Только притаскивал деликатесы из разных стран мира, зная, что снова не смогу убить. Мы почти не разговаривали, ведь молчать в компании друг друга было гораздо приятнее. Но мне всё равно казалось, что он видел мою душу так же чётко, как я видел душу его. — И тогда и сейчас. Ничего не изменилось. Почти. Я был жив, а он… — Кроме меня его никто не навещал, и я точно знал, что близких у него не было совсем. Был только я, но…              Эта связь была не просто порочна, она была греховна. Я чувствовал это каждой клеткой тела, каждым энергетическим каналом духа. После секса с ним магия меня не слушалась, словно восставая против хозяина. Все сверхспособности затуманивались, сбоили. Меня выворачивало наизнанку. У меня скакали температура и давление. Я едва дышал бывало. Будто сама вселенная говорила мне о табу на такие отношения, тем более Небу, тем более Хранителю Воли и Равновесия, о чём я тогда ещё не знал. Но я всё равно продолжал приходить к нему. — Не зря говорят, что у каждого своя зависимость, свой наркотик. — И всё равно, следуя своему принципу, я намеревался его убить каждый раз. После каждого секса. Таков уж я был: покусился на моё тело — плати дань, ценою в жизнь. Но убить я его так и не смог. Он сам себя убил. — И снова кривая улыбка, одними уголками губ, горькая, но от того не менее искренняя, растянулась на моём лице. — Однажды, когда я в очередной раз приставил кинжал к его сердцу, оказалось, что он не спал. Он сам нанизал себя на мой клинок. — Я рассмеялся, глядя ему в глаза, и продолжая улыбаться, только теперь печально: — Глупец. Я убил бы быстро и безболезненно, а он… минут пять истекал кровью у меня на руках, прощаясь. Когда я спросил почему, он ответил: «чтобы освободить тебя». Он тогда, перед самой смертью сказал мне ещё одну вещь. Дословно я не запомнил, — почесал затылок я, — но… он просил меня не жалеть о свершённых поступках и не бояться погрязнуть в худших человеческих грехах и пороках. Потому что они — тоже часть жизни, пусть и тёмная её часть. Зато без неё жизнь будет неполной, не равновесной, не гармоничной. А ещё он сказал, что у каждого свой путь к просветлению, к самосовершенствованию, к богу, и чей-то путь вполне может лежать через дерьмо и кровь. «Не стыдись такого пути, любовь моя», — сказал он. И я снова поверил, Занзас! — Воскликнул я, искренне, от души. И тихо продолжил: — Он, действительно, освободил меня. И я больше не сдерживал свою тьму, пустился во все тяжкие, позволяя ей питаться (досыта, но не чересчур) моими грехами и низостями, и она больше не пыталась меня поглотить, мирно соседствуя с моим светом. Вот в чем ответ, который мучает многих. Всего-то.              А тот, кого я любил… Я даже имени его не знал, как и он не знал моего. — Вздохнул я, немного сожалея об этом, о том, что в памяти только образ. — Нам это не нужно было. Мы знали друг друга без условностей, коими являются и имена, и всё прочее, наносное, земное. Неделю спустя после его кончины, фактически самоубийства, я был в том городе, и меня по фотографии нашёл его знакомый, точнее ученик. Он и привёл меня в его мастерскую. Оказалось, что он был фотографом, художником, скульптором и вся его мастерская была заставлена и заклеена моими портретами, фотографиями, слепками. — Перед внутренним взором всплыла картина, большая метра два на два. Там был изображён я, сидящий на резном каменном троне с хрустальным бокалом с вином в руке и ногой на ноге, в простой неблестящей короне, похожей на ту, которую много лет спустя мне подарили ОНИ. И изображён я был настолько точно, настолько достоверно, что казался живым. Он действительно пожирал меня взглядом, запоминая каждую деталь моего тела, моего разума, характера и моей души. — Он запечатлял и других любовников, но повстречав меня — все работы уничтожил. Я почти четыре месяца был его музой. И он, как и все прочие, не побоялся умереть для меня. Но он и один из единиц, которые смогли меня отпустить…              Ах, да, а ещё, на следующий после его смерти день я повстречал Салаха. — Припомнил я, что именно его гибель бросила меня в самое пекло. — Мастерскую и её содержимое я полностью выкупил, но потом… забыл о нём на сотни лет. Он вспомнился мне только сейчас. — Занзас молчал почти пять минут, прежде чем рискнул прокомментировать с тяжёлым вдохом:              — Не зря Мишель говорила, что ты верен лишь мёртвым.              — Умная девушка. — Улыбнулся я, допивая очередной бокал вина в ожидании вопросов, без которых просто не мог обойтись племянник. Тем более что я не выказывал неудовольствия от его присутствия и не просил, чтобы не задавал вопросов. Однако прошло много времени, прежде чем он сформулировал первый, странный:              — Что ты чувствовал, потеряв его? — Я удивился вопросу, потому что не ожидал такого. Думал, он спросит что-то про любовь. Например, почему за четыре месяца отношений с художником, я умудрился влюбиться, а за годы отношений с ним я избежал даже крепкой привязанности. Но то ли Занзас взрослел, то ли ему надоело добиваться ответных чувств, то ли он просто не рискнул портить мне настрой и упускать тем самым шанс разведать моё прошлое, ещё неизвестное ему, раз ограничился лишь моими чувствами от потери. Чтож, скрывать тут мне было нечего:              — Я его не терял. Он не был моим, как и я не был его.              — Нельзя потерять то, что тебе не принадлежало. — Племянник демонстративно закатил глаза. — Я помню. Но я спрашивал не об этом….              — Что я чувствовал, когда он умер? — Уточнил я. Он кивнул. Я пожал плечами: — Ничего. Чувства к нему умерли вместе с ним, и он стал для меня просто незнакомцем, до которого мне не было дела. — С уст сорвался вздох. — Быть может, он просто забрал с собой всё то, что мы разделяли на двоих, а может, просто такие чувства не могут быть настоящими, и я их себе просто выдумал, когда они были мне нужны.              Нас, Занзас, ставят, формируют сотни и тысячи людей, которых мы встречаем на жизненном пути. Даже мимолётные встречи и знакомства как-то незримо влияют на нас. И не важно, приятные это были знакомства или неприятные. — Я усмехнулся, немного горько, немного весело, делая большой глоток вина. Ирония была в том, что меня сделали мои неприятели, толкая меня к развитию, а приятели — скорее мешали, тормозили. Мне казалось, что должно было быть наоборот, но…              — Я знаю. — Хмыкнул Занзас согласно. — А ещё знаю, что некоторые из этих людей оставляют за собой неизгладимое впечатление. — Я тоже хмыкнул, прекрасно понимая, что он имел в виду меня. Он вздохнул, несколько минут что-то обдумывая молча, прежде чем заметить: — И дед, и отец, и ты, вы все всю жизнь любили только первую любовь. Думаешь, я смогу избежать этой участи, если ты просто?.. — А вот и вопросы о любви. Всё-таки ему не надоело изводить себя.              — Старики любят строить себе иллюзии. Я понимаю, что поздно что-то делать. Но это не значит, что готов оставить попытки. — Я вздохнул, прищурившись: — Если бы речь шла не о тебе, не о нас — ты был бы со мною согласен. Ты и так согласен, но не признаёшься в этом даже себе.              — Возможно. — Словно нехотя, буркнул Занзас, поворачиваясь на спину, закрывая себе глаза запястьем и тыльной стороной руки. — Просто… мне будет обидно, если чувства к тебе остынут. Они делают мою жизнь эмоциональной, яркой. Что будет, если они поблекнут? Я буду как ты, часами пялиться в окна или в точки на стенах, или в небо, вспоминая, как хорошо было раньше, и жалея об упущенных возможностях или мгновениях. Не хочу этого. — Признался он, слегка охрипло.              — Если ты не задавишь свою влюблённость, ты всё равно будешь пялиться в окна пустым равнодушным взглядом, вспоминая обо мне в любую свободную секундочку. — Ехидно заметил я.              — Чтож, а раз всё равно моя жизнь катится к такому финалу нашей истории, то я предпочту чувства сохранить. — Задумчиво заметил он и тут же раздражённо взбрыкнулся в моей кровати: — Тьфу! Любовь, чувства… как девка стал! Но, чёрт их дери, прятать подальше от тебя в себе эту муть я не хочу. — Он обернулся и посмотрел мне в глаза: — И раз уж это ты виноват, что смутил мне разум, мучайся, выслушивая моё нытьё. — Я расхохотался в голос: это был мой неподражаемый Пусечка! Ему ещё бы щёчки обиженно надуть, и… я бы не сдержался. Пошёл бы его тискать и щекотать. Потому что когда взрослый мужик, убийца, говорит такое — это умиляет. При всём при этом он ещё и умудрялся быть абсолютно серьёзным и обижался, когда я в такие моменты начинал хихикать. Вот как сейчас: под мой хохот он прищурился и волком предупреждающе глянул на меня исподлобья недовольно и даже злобно: — И приставания мои тоже терпи. Потому что с кем ещё, кроме тебя, я когда-либо смогу быть таким, наплевав на людские условности и предрассудки? С тобой я могу позволить себе всё то, что не смогу позволить ни с кем другим, никогда, и даже оставаясь наедине с самим собой. Это — хороший аргумент. Уж ты-то его понимаешь… — Я вздохнул, зарываясь пальцами себе в волосы и мельком улыбнувшись уголками губ: да, понимал. Но я знал так же, что за возможность позволять себе многое в присутствии кого-то, кто вот-вот уйдёт за Грань, приходится дорого платить потом. Племянник пока не понимал, и я лишь надеялся, что поймёт он не слишком поздно. А пока он решил сменить тему:              — Знаешь, раз уж ты сам заговорил о самоубийствах рода, подобных тому, которое совершил твой художник, я хочу, чтобы ты кое-что уяснил и на мой счёт. Если ты однажды всерьёз направишь на меня меч, нож, пистолет или любое иное оружие, с целью моего убийства — я не стану мешать, пытаться отговорить, как-то остановить тебя, не стану защищаться или уклоняться. Я умру от твоих рук, потому что не смогу поднять руки на тебя. — Я свистяще выдохнул от досады: вот же упрямый болван!              — А знаешь почему, Занзас? — Эмоционально и быстро от раздражения спросил я риторически, тут же отвечая: — Потому что умереть гораздо легче, чем жить дальше, пытаясь примериться с потерей, предательством того, кто дорог, и с самим собой. Да, это требует своеобразного мужества, но всё же это трусость. — Хлёстко заметил я. — Потому что гораздо больше мужества требуется, чтобы пережить всё это. Вместо того чтобы шагнуть в будущее, подавив страх, легче поддаться ему, позволить завладеть собой.              — Тогда ты — трус, Лео. — Усмехнулся племянник весело. — Ты не можешь шагнуть в будущее, не потому что тебя не отпускает прошлое или ты сам не хочешь его отпускать, а потому что боишься.              — Да. Верно. Ты прав. Я — трус. Я признаю это легко. — Занзас, кажется, этого не ожидал, планируя задеть меня своим обвинением. Но… я знал свои недостатки и признавал их. Возможно не все, но… старался хоть в чём-то не лгать себе.              — Да уж, многогранность твоей натуры поражает всякое воображение. — Вздохнул он, удивлённо.              — И знаешь, что удивительно? Даже начиная понимать, ты всё равно восхищаешься. — Я склонил голову к плечу с интересом. Кажется, это спровоцировало на эмоциональную тираду уже моего протеже:              — Ты этого не понимаешь? — Я кивнул, хоть мой ответ и не требовался: — Я не могу объяснить, но ты однажды сам поймёшь. А пока, хочешь, я раскрою тебе глаза на ещё одну истину твоей жизни? — Я поставил бокал на тумбочку и с любопытством посмотрел на племянника, приготовившись слушать очередной бред очередного человека, которому на секунду показалось, что он раскусил меня. Я почти не ошибся: — Ты не неспособен любить. Напротив, ты не способен ненавидеть. Ты любишь всю эту грёбанную вселенную и всё дерьмо в ней. Ты любишь боль, как любишь наслаждение. Ты любишь слёзы так же, как и смех. Ты любишь тьму и свет ты любишь. Ты любишь семью, любишь друзей и врагов любишь, и неприятелей не меньше. Ты любил и всех своих жён, и любовниц, и любовников, даже тех, с кем переспал не по собственной воле, а по принуждению, даже случайных. И ты любишь меня. — Он произнёс это с такой уверенностью, что я обалдело посмотрел на него: что он себе навыдумывал?! — Не так, как ты любил того типа, о котором рассказал. Но двух разных людей — следуя твоей философии — нельзя любить одинаково, а ты — сравниваешь, хоть и знаешь, что нельзя. Ты не любишь только самого себя. — Горько фыркнул он. — И знаешь, я думаю, что именно поэтому ты Хранитель Воли и Равновесия Неба. Именно поэтому ты что-то вроде судьи. Пристрастного судьи. Но именно такой судья больше всего подходит Создателю. Знаешь, почему я так думаю? — И снова ответа он не ждал: — Потому что такой судья способен прощать кого угодно так же, как ОН. Вам стоит только захотеть понять и простить. Когда ты это поймёшь — ты обретёшь себя и сможешь ответить на вопрос «кем ты рождён» без страха.              — Твой папаша с тобой согласится. — Медленно произнёс я, прикидывая, как бы осторожно и незаметно проверить психическое состояние племянника. — Он тоже втирал мне в мозги что-то подобное пару недель назад. Хм, пытался втереть. Но мы упрямы в своих убеждениях. И я услышал тебя. Однако пока что думаю, что ты слишком плохо знаешь меня, чтобы такое говорить.              — Я знал, что ты скажешь нечто подобное. — Снова фыркнул Занзас на этот раз пренебрежительно. Выглядел он так, словно пытался что-то доказать человеку, которому что-то доказывать бесполезно, но уже просто накипело для того, чтобы молчать.              — Я допускаю немалую вероятность того, что могу ошибаться на счёт многих вещей. — Фыркнул я, немного весело. — В конце концов, старикам свойственно ошибаться не меньше, чем молодёжи. Правда молодёжи свойственны ошибки в силу горячности, неопытности или максимализма, если короче, то в силу молодости. А старикам — в силу закостенелости взглядов на жизнь, неспособности подстраиваться под стремительно меняющийся мир или в неумении признавать правоту более молодых людей, будучи убеждёнными в их неопытности. — При последних моих словах племянник фыркнул, прищуриваясь. Я продолжал: — Но вот незадача: я, конечно, старик, но и ты, Занзас, пока входишь в число молодёжи. Ошибки свойственны нам обоим. Рассудить нас может только жизнь.              — Если успеет до того, как ты решишь коньки отбросить. — Мрачно себе под нос буркнул он. Я улыбнулся шире. Некоторое время над нами висела тишина, но совсем недолго. Занзас не любил молчать, когда в его сознании роились вопросы. Особенно когда вопросы были идиотские: — Я не пойму почему должен маяться и лишать себя… шанса на банальное счастье из-за тараканов в голове старого извращенца, который хочет меня, хочет быть со мной не меньше, чем я хочу быть с ним? — Мучил он меня ими, что ли?              Но я рассмеялся от того, как вопрос был поставлен:              — Счастье? СЧАСТЬЕ? Бандит заговорил о счастье! Смешно. — Я попытался сдержать смех, закрыв рот, но он всё равно смешками вырывался на волю. Нет, ну надо же! Мафиози, убийца, будущий Босс захотел счастья. — Где ты начитался таких сказок? Занзас, милый ребёнок, уж ты-то должен понимать, что наша сказка страшная, и хороший конец в ней настолько маловероятен, что больше похож на миф. Я бы очень хотел, чтобы ты был счастлив. Очень хотел бы. Но вряд ли старый извращенец — как ты верно заметил — сделает тебя счастливым. — Я снова хихикнул, больно уж занятно звучало моё новое прозвище, как нельзя больше мне подходящее. — Разве что только освободив так же, как это когда-то сделал со мной мой любовник. — Племянник настороженно глянул на меня. Я мысленно прикинул, смог бы я повторить подвиг моего художника для Занзаса. Выходило, что нет. Но с другой стороны, именно это я и пытался сделать, только другим способом. Я тоже собирался самоустраниться из его жизни. Это заставило меня посерьёзнеть и вздохнуть: — Хватит мусолить розовые сопли, племянник, которые так любят разводить девочки в переходном возрасте. Хватит. Они тебе не к лицу. Я знаю, у тебя непростой период жизни, тебе сложно смириться с реальностью, с моим выбором. Гордость не позволяет, характер не позволяет. Они призывают тебе к борьбе за желаемое, как к рёву призывает детей желание получить новую игрушку. Но ты должен смириться ради своего будущего, ради будущего своих людей. Иначе ты станешь рохлей и слизняком.              Давай договоримся, что сегодня был последний раз, когда ты поднял эту тему, и больше ты никогда её поднимать не будешь. Никогда. — Попросил я жёстко, зорко следя за эмоциями на хорошо знакомом лице. — Взамен я тебя утешу. Договорились? — Занзас долго смотрел на меня, с каким-то чужеродным для него сожалением, смотрел, будто бы пытаясь запомнить меня таким, каким видел в тот миг, сохранить мой образ в памяти. Я знал, что он решался.              Минут десять прошло для меня в напряжённом ожидании, прежде чем он выдохнул:              — Договорились. Я больше не подниму тему. — Пообещал он тихо, досадно и обречённо. А после, словно пытаясь себя отвлечь от мрачных мыслей, приказал: — А теперь утешай меня! — Я усмехнулся, поворачиваясь к нему спиной, и быстро собирая волосы в пучок, чтобы не закрывали шею. Сделав это, я провёл пальцами по самой последней моей татуировке, привлекая к ней внимание, и спросил:              — Занзас, знаешь, что для меня означает эта татуировка? Почему я согласился на неё? — Занзас молчал. Я передёрнул плечами и вернулся в исходное положение, чтобы ответить на риторический вопрос: — Татуировки — это словно знаки моей жизни, путеводитель по моей истории. — И я действительно так думал, потому и ценил их. — Одни из этих знаков означают события, другие означают людей, с которыми я общался и которые оставили после себя неизгладимый след в моей памяти и жизни. То, что я согласился на татуировку, означает, что ты — не мимолётная часть моей жизни, а весьма значимая, означает, что ты человек, о котором я не хочу забывать. Даже если я потеряю память, я буду знать, что где-то есть человек, разделивший со мною мир, человек, который хранит вторую его половину. — Вкрадчиво повторил я мысль иными словами и переспросил: — Понимаешь? — Занзас задумчиво пожевал губы и неожиданно слабо ухмыльнулся:              — Значит, ты не пытаешься просто избавиться от меня?              — Не пытаюсь. — Кивнул я.              — Чтож, это действительно утешает. То, что ты всё-таки не прочь разделить со мной мир.              — Мы уже сделали это. — Напомнил я. Он благодарно кивнул.              В комнате воцарилась тишина. Ну почти. Занзас отчасти довольно сопел. Я выстукивал короткими ногтями ритм какой-то мелодии на подлокотнике кресла. Но мы оба молчали. Я размышлял о том, как иронична жизнь. Занзас мыслил о чём-то своём.              Тишина длилась так долго, что я уж было подумал, что племянник ко мне спать пришёл, чем благополучно и занимался уже несколько часов, столько, сколько длилось молчание. Подумывал свалить спать к брату или к сыну, или в башню, раз уж моя постелька занята. Но нет, Занзас не спал, о чём мне тихо шептала интуиция. Он то ли увлёкся мыслительным процессом, то ли чего-то от меня ждал, когда выгоню, например, то ли просто делал вид, что спит. И всё же тишину он нарушил первым…