Поющий Койот. Перекрёсток Времён

      — А всё-таки кровь, текущая в жилах, значит многое… — Выдохнул Занзас, словно в своём мыслительном процессе в чём-то утвердился.              — О чём ты? — Полюбопытствовал я. Племянник снова повернулся ко мне лицом, сверкая отсветами в алых глазах из полутьмы. Свет-то мы отключили и молчали при слабом сиянии настольной лампы.              — Да я вот после тайной лаборатории твоего старика всё думал, какой же волей нужно обладать, чтобы запросто убить человека, которого уважал, почитал, которому был обязан всем. Неважно, сколько ошибок сделал этот человек. — Я удивлённо вскинул брови: чего это он об этом задумался?! — Или какую волю нужно иметь, чтобы убить любимого сына, наследника, в которого верил до конца и сотни лет после. — Я не сразу понял, о ком это он. Но всё-таки дошло: Занзас говорил о Феодоре, убившем Тристана, о наших предках. — Какие же должны быть причины, чтобы решиться на подобное?              Ты вот мне историю рассказал о том, как один из твоих любовников самоубился, чтобы… освободить тебя. — Замявшись, закончил он моими словами. — И, кажется, я понял, как ты убивал близких или тех, на кого сложно поднять руку, например, невинных детей. Понял, почему Феодор убил своего сына, Тристана. Или почему Ривас Антонин Чавес, твой дед, совершил самоубийство, утащив за собой на тот свет жену и дочь. — Я вскинул брови в удивлении: надо же, какие он помнил подробности. Он усмехнулся, несколько сварливо ответив на удивление: — Да, я помню даже такие детали из твоей истории, пусть даже участия ты в ней не принимал. — Тут он замолчал, вздохнул и продолжил, словно вспомнив что-то и вернувшись к предыстории, так и не поясняя сути: — На самом деле, я мог понять это и раньше, потому что и сам совершал нечто подобное. Не слишком понимая, для чего и почему, но совершал. Наверное, это и правда, в крови. — Он замолчал. Я обдумывал его слова.              Совершал подобное? Когда? Вряд ли покушение на приёмного отца можно было назвать подобным. А значит, зная его историю, я предположил, что он говорил о…              — Ты говоришь о том, как убил Энрико и Массимо, сыновей Девятого? — Уточнил я. Помнил ведь, как племянник мне уже рассказывал об этом. Точнее упоминал мельком. Он всегда старался показать своё пренебрежение к ним, к тем убийствам. Но судя по тому, как редко и неохотно он их вспоминал, мне было ясно, что это был непростой момент жизни Занзаса. Я никогда не спрашивал, а он никогда не заговаривал об этом так. Значит…              — Не совсем. Я говорю о них, да, — подтвердил догадку племянник, — но я говорю о том, как убил своих братьев. — Я услышал тяжёлый, судорожный, правдивый вздох. Не думал, что он решится мне рассказать эту часть жизни, но… — Старик Тимотео-то никогда не относился ко мне, как к родному, хоть и принял как сына, усыновив. Мои дела его не заботили, как и моё воспитание. — Заговорил Занзас о том, как началась его история в семье. — А вот его дети приняли меня как родного сразу. Фредерико-то считался болезненным, из-за чего его держали фактически взаперти, и я его почти никогда не видел, кроме запланированных семейных обедов и редких встреч в коридорах этого дома. Хотя он мне по возрасту был ближе всех, и могли бы поладить, но…. — И снова вздох, разбавленный раздражением и досадой, сожалением об упущенном: — Нет, на самом деле, это Девятый держал своего любимого сына подальше от уличного шпаны, каким я был тогда. Зато за старших детей он не решал, и они-то меня и приняли в семью с распростёртыми объятиями.              Тогда я не доверял им. — Признался Занзас. — Не понимал, как можно вот так вот просто взять и принять братом мальчишку, сына шлюхи, выросшего на улицах. А сейчас я понимаю, что они просто своей интуицией чувствовали, что я, может, и не брат, но Вонгола. Или они просто чувствовали, что я сыграю роль в истории семьи. — Думалось мне, что виноваты были обе причины. — Именно они и учили меня всему. Учили стрелять, драться, управлять пламенем, учили тактике, стратегии, экономике и… всему, что могло мне пригодиться, если стану Боссом или Правой Рукой Босса, или просто кем-то вроде Внешнего Советника. Энрико и Массимо возились со мной, кажется, с удовольствием, отучая от воровских привычек, приучая следить за собой и одеваться, как полагается сыну Босса мафии и их брату. — В голосе я слышал улыбку, хотя в полутьме лишь с трудом мог разглядеть её. — Они же учили меня договариваться с людьми, мыслить масштабно, желать недостижимого. Они же и подбили отца на то, чтобы он подарил мне Варию. Старик, правда, сопротивлялся, не веря, что у меня хватит сил подчинить себе своевольный отряд, а Массимо и Энрико верили. И я это сделал. — Прозвучало так, будто именно вера братьев и только она дала Занзасу сил сделать это, подчинить Варию. И, похоже, именно так оно и было: — Они быстро стали мне настоящими старшими братьями.              Именно они мне и объяснили, чем плоха политика старика. Я знал, что они искренни со мной. Знал, что у них были обиды на Тимотео, которые могли вынудить их относиться к его решениям предвзято и настроить меня соответствующе. И всё же они всегда помогая семье молча, из тени, не смея бросать вызов Девятому, хотя и многие члены семьи их об этом почти прямым текстом просили. Я не знаю, почему они терпели его. — Потому что отец, потому что пытались достучаться до него, игнорируя стариковское упрямство. Это было мне… так знакомо. — Наверное, любили, несмотря ни на что, по-своему. — Вот, и я о том! — И всё же был человек, которого они любили больше меня, старика и Вонголу. И именно когда он пропал, они, словно взбесились, сорвались с цепи.              — Когда Тимотео отравил Фредерико? — Понял я мгновенно.              — Да. — Хмыкнул Занзас. — Но я этого тогда не знал. А братья, видимо, знали и желали отомстить любой ценой. — Тут я услышал горький мрачный смешок. — Моя разведка, да и я сам наблюдали за ними и их людьми. — И снова племянник вздохнул. Я чувствовал его мрачное веселье. Кажется, он веселился из-за иронии судьбы. Но воспоминания… они были для него болезненными. Наверное, потому он почти прошептал на выдохе, сокрушённо: — И я совершенно не мог понять, как и почему можно было так измениться до не узнаваемости. Казалось, они оба свихнулись, потому что один из них хотел продать Вонголу, уничтожив Девятого, а второй, убив отца и став Боссом, планировал подчинить себе Италию целиком, утопив её в крови, если будет сопротивляться. И это люди, некогда искренне преданные идеям семьи, которые завещал потомкам сам Джотто! — Воскликнул племянник эмоционально. И снова приглушил голос: — Я не мог поверить тому, что слышал и видел. Не понимал, как такие перемены возможны…              Я пытался говорить с ними. Спрашивал, что изменилось, ведь именно они воспитали меня на верность семье и делу. Они не слушали, отмахивались или предлагали присоединиться к заговору. — И снова досадный вздох. — Однажды, после очередного такого разговора, а потом после доклада разведки я внезапно осознал, что если не вмешаюсь — потеряю и братьев, и Вонголу, но у меня была возможность спасти только что-то одно. — Занзас устало потёр глаза и ловко налету поймал, не расплескав, бокал с вином, который кинул ему я, чтобы промочил горло. — Выбор был сложен. Очень сложен. Ты ведь понимаешь? — Это был риторический вопрос. Но я всё равно ответил:              — Понимаю. — И действительно понимал.              Помнил, как-то выбирал, между миром целостного государства и жизнью сына. Тогда я был королём и пытался примириться с троллями, единственным народом, который не желал вливаться в единое мировое государство, потому что любил питаться человечиной и эльфятиной, а те были против становиться обедом и требовали от меня уничтожения расы или их полного подчинения. Тролли-то каким-то чудом и умудрились похитить Риччи и требовали моего отречения от трона в обмен на его жизнь. Тогда была такая ситуация, что покинь я трон, и государство развалилось бы, и все наши усилия в течение доброй сотни с лишним земных лет, пошли бы прахом. Но главное, моё отречение грозило новой кровавой войной со многими тысячами жертв. Выбор был спасти сына, к которому не удавалось подобраться хитростью или ловкостью, или защитить тысячи подданных и мир. Невыносимо сложный выбор для отца. Но ужасно лёгкий для короля. Я выбрал тогда подданных, как бы душа не рвалась к моему испуганному ребёнку, а потому до сих пор поминал храбрецов из моей личной охраны, которые услышав о моём решении, не согласились с ним и ценой своих жизней Ричарда спасли. А ведь у них самих были дети…              Так что такой выбор я мог понять: несколько близких или сотни, а то и тысячи подчинённых. Выбор правителей, которые становясь у власти, практически отрекались от семьи, посвящая себя подданным, которые и становились частью огромной семьи.              И я знал, что Занзас прирождённый правитель. Был им задолго до знакомства со мной. Рассказ его… просто это в очередной раз подтверждал.              — Но знаешь, дался мне этот выбор легко. — Продолжил рассказ он с горечью и неким презрением то ли к себе, то ли к братьям: — Конечно, братья мне были дороже Вонголы, но они изменились, они снова и снова предавали самих себя, попрекая всё то, чему научили меня. Мне было бы плевать, если бы они грохнули старика. Но семью они любили, были преданы ей, и всё же желали разрушить. И я выбрал преступную организацию с кровавой историей в четыре сотни лет. Выбрал то, что было дорого им когда-то. Потому что убить братьев было меньшим злом, чем погубить тысячи жизней. — Я усмехнулся подтверждению моих выводов. — Потому что я не хотел видеть, как они убивают своего отца.              Они недооценили меня или не ожидали, что я повернусь против них. А может, и ждали этого. У меня была сила, чтобы одолеть их, но, конечно, мне не хватало опыта. — Тут усмехнулся уже сам Занзас, неискренне. — Поэтому одного из братьев я одолел хитростью, а второго эффектом неожиданности. Битвы не были долгими, красочными или эпичными. Я использовал всё, чему научили они. А они… как будто бы и сопротивлялись только для вида.              Знаешь, а они ведь у меня на руках скончались… от ран, нанесённых мною. Массимо захлёбывался кровью и всё же перед самой смертью за что-то благодарил. Энрико улыбался, говорил, что не ошибся во мне, и просил, чтобы я спас Вонголу, раз уж я выбрал её. — И он ещё, пережив такое, удивлялся, почему я считал его равным. Просто он или мог, или знал, и мог понять. — Не жалел о свершённом ни разу, зная, что поступил так, как надо. — Твёрдо, действительно уверенно, заявил племянник. — Я нечасто вспоминал об этом, ты знаешь. И всё же, когда вспоминал, я ни как не мог понять, почему мы прощались… так. Я ведь предал их доверие, фактически нанёс удар в спину, я убил их, — и снова он судорожно выдохнул, — а они благодарили, говорили, что не зря доверяли, что не ошиблись во мне, просили защитить что-то дорогое им… Как? Почему? Честно говоря, меня это даже мучает. Словно глист сомнений грызёт изнутри. — Я хихикнул на такое, в общем-то, правдоподобное сравнение. — И, кажется, я понимаю, почему ты бесишься, когда тебе слепо верят. — Ты мы усмехнулись вместе.              — Да, однажды кого-то практически предавая, начинаешь понимать, что тебе ничего не стоит предать снова, и ты перестаёшь доверять самому себе, и удивляешься и бесишься, когда тебе доверяют другие. Особенно, если это небезразличные люди. Ты начинаешь бояться, что предашь и их.              — Точно, Лео. Так и есть. — Вздохнув, согласился Занзас. Но допив по-кощунски залпом дорогущее вино. Рассказ продолжил: — Однако, кажется, теперь я понял, почему они меня благодарили. Я убил их — да. Но так они остались самими собой, не запятнанными поступками, о которых жалели бы всю жизнь, и которые сломали бы их, изменили бы безвозвратно. Они любили Фредерико, и, зная, что это Тимотео его отравил, просто не могли не отомстить. Таков был их личный кодекс. — Таков был кодекс мафии, и наш в том числе. И много же горя он принёс, этот кодекс. — Они не смогли бы простить любимого отца, не смогли бы терпеть его, как я. — Мы снова усмехнулись, ведь утверждение, что Занзас терпел Тимотео, тоже было весьма сомнительным. — У них не было выбора, потому что вариант покинуть Вонголу был равноценен варианту простить старика, а они просто даже служить ему больше не могли, после убийства брата-то.              Так что изменились они из мести, а единственным их спасением была их же смерть. Только гордость не позволила бы им погибнуть от рук отца или врагов. А вот от руки второго младшего брата, которого они учили сами, который перенял у них любовь к Вонголе и недоверие к папаше, и который был в силах спасти то, что им дорого — легко. — О да, это действительно гены, кровь королей. — Они дали мне их убить, зная или надеясь, что это произойдёт. Правда, они знали, что Девятый, не зная об их планах, мне не спустит их убийство, убийство наследников, с рук, и мне придётся идти войной на старика. Но всё равно, они знали, что я не позволю им опуститься до мести и остановлю их.              Точно так же, как Волк знал, что ты заберёшь его жизнь, и был совсем не против этого, потому что смерть от руки сына и ученика — лучше, чем смерть от руки подлого врага или жизнь после предательства собственного Неба или самого себя. — Я налил вина и себе и выпил его так же, как Занзас до этого — залпом. Потому что понимал о чём говорил племянник слишком хорошо. — Мне кажется, что Тристану стало легче, когда его убил Феодор, потому что эта смерть искупала его предательство отца. Феодор освободил этим убийством сразу двоих: сына и внука. Твой дед, Чавес, самоубийством и убийством жены и дочки освободил своих сыновей, наследников, даровав им жизнь и наследие рода, которое не удалось бы сохранить, останься его жена и дочь живы. Ты своему старику тоже подарил освобождение от болезни, от унижения, от… жизни. А я освободил братьев.              Вот я о чём. — Выдохнул он, садясь на моей постели, опираясь локтями на колени и низко опуская голову. Он сцепил пальцы рук в замок. Помял их, и вскинул голову, из-под бровей глянув на меня. — Это должно быть в крови. Авайе-Рей или Чавесы, или Вонгола — не важно. — На его лице появилась неискренняя усмешка.              — Кровь Королей. — Кивнул я, тоже усмехаясь: — Хорошая философия, правда? — Риторически спросил я, тут же вздыхая: — Как жаль, что она не облегчает тяжесть грехов. Если мы опускались до убийства, значит, были слишком слабы и неубедительны, чтобы обойтись словами.              — Лео, а что, если это было им предначертано, умереть от наших рук? — Вдруг спросил Занзас. — Что, если они выполнили своё предназначение к тому моменту? Или что, если их предназначением было умереть от наших рук, чтобы мы чему-то научились или чтобы подтолкнуть нас к чему-то, к какому-то роковому решению, которое изменило бы нас или мир?              — О, смотрю мои тараканы, в последнее время уже не влезавшие в мою голову, нашли себе новый дом. — Засмеялся я.              — Посерьёзнее! — Тут же раздражённо рыкнул племянник. — Я тебе тут душу изливаю, рассказываю о том, что меня мучает, надеюсь как-то облегчить...              — Ношу так не облегчить, Занзас. — Печально покачал головой я, зная это, как никто. — Я тоже не раз размышлял об этом. — Кивнул я, признаваясь. — Так гораздо легче думать, что пистолет в моей руке или меч направляла Судьба или само Небо. Но на самом деле это только наш выбор. Только наш выбор.              — Ну не убил бы ты Волка, и что? — Горячо возражал племянник. — Он бы ещё с полгода мучился бы от страшной болезни, ломая гордость. Он бы изменился до неузнаваемости, просто потому, что не выдержал бы, сломался бы. Скажи, ему помогли бы слова? — Я вздохнул, и радуясь, и сожалея о том, что сам же научил Занзаса так хорошо понимать людей.              — У этой медали тоже есть другая сторона. — Напомнил я. — Убивая его, я руководствовался отнюдь не желанием освободить.              — Неужели? — Иронично фыркнул мой собеседник. Я его проигнорировал, ведь у меня действительно была ещё одна причина, про которую все забывали. Да и говорил я не о том:              — …Однако, а что, если он должен был пережить унижение, боль, что если должен был медленно истлевать, гнить заживо на моих руках, долго и мучительно умирая, чтобы расплатиться за какие-то свои грехи или чтобы чему-то научиться? — Предположил я. — Что, если оборвав его жизнь, я лишил его шанса стать лучше, чуточку, но совершеннее? — Спросил я. Занзас задумался, видимо, над новой мыслью и некоторое время молчал, прежде чем несколько отрешённо протянуть:              — Хм, при условии, что самосовершенствование — смысл жизни, вполне вероятно.              — Саморазрушение — это тоже жизнь, и для кого-то оно смысл. — Возразил я, и тут же отмахнулся: — Это несущественно. Я хотел сказать, что всё равно, как мы пытаемся оправдать свои поступки, свои решения, они, эти решения, всё равно остаются нашими. И ответственность за них лежит на нас.              Хотя я признаю, что не оборви мы эти жизни — они всё равно оборвались бы. — Вздохнул я. — Только тогда мы были бы слабы и трусливы, недостойны предков. Но возможно в чём-то и лучше их мы были бы. — Занзас молчал, снова низко опустив лицо, так, что я из-за чёлки не видел его глаз. — Тебя мучает мысль, что ты убил тех, кого считал братьями? Что не смог остановить их иначе? — Спросил я понимающе и участливо. Меня ведь тоже долго мучила мысль о том, почему я не смог настоять на лечении Виктора нашими технологиями.              — Да. — Выдохнул Занзас тяжело. — Я, когда вспоминаю, всё время думаю, а как сложилась бы моя жизнь, если бы нашёл тогда нужные слова и достучался до них. А ты… не испытываешь подобного, да? — Иронично спросил он. Я снова хмыкнул, но на вопрос его не ответил. Пусть думает, что не испытываю. В конце концов, и у этих мыслей была другая сторона…              — История не терпит сослагательных наклонений. — Жёстко заметил я, без тени насмешки. Думать о сослагательных наклонениях истории ещё можно, но думая о них, недолго начать жалеть о своих поступках. И вот уж чего делать не стоило! А напомнить об этом племяннику нужно было: — Я знаю, что было бы, если бы не убил мудака, насиловавшего Нану. Знаю, что случилось бы, если бы я выбрал тогда смерть, а не жизнь. Знаю, что было бы. Но знаешь, я ни чуть не жалею о любом из своих поступков. — Занзас хмыкнул, мол, другого и не ожидал. Но я сделал паузу, чтобы привлечь его внимание. И, дождавшись момента, когда он заглянул мне в глаза, с внушением закончил начатую мысль: — Я не жалею, потому что всегда знал, что выбирал, знал, знал, чем всё обернётся для меня. Даже зная, что эти мои поступки принесут боль мне или моим близким, я всё равно принимал такие решения. Без этих решений я не стал бы тем, кем стал. Эти поступки — они были моим и только моим выбором. — Жёстко закончил я и улыбнулся: — И в тоже время… я жалею о слишком многом. — Занзас замер, помотал головой, и недоумённо уставился на меня:              — Как так? — Мол, я противоречу себе, и как так можно. Я улыбнулся шире. Эта мысль меня всегда вдохновляла:              — А вот так. Просто я не боюсь нести ответственность за свои грехи. — Фыркнул я, почти весело. Я тоже опёрся локтями на колени, и с вызовом заявил: — Да, убил папашу. Да, страшный грех. И что? Для меня было бы наказанием, если бы мне не пришлось за это платить, если бы мне не позволили нести за это убийство ответственность. Я жду расплаты с нетерпением, потому что она для меня — облегчение, искупление. Понимаешь? — Занзас смотрел на меня удивлёнными глазами и слушал даже чересчур внимательно. — Это не говорит о том, что можно грешить сколько угодно, а потом со спокойной душой искупать вину, вовсе нет. — Качнул головой я в отрицании. — Просто на тот момент, да и сейчас тоже, я поступал так, как поступал, не потому, что мне велел долг или какие-то моральные соображение вроде освобождения папаши от страшной смерти или месть, а потому что я верил в верность принятого решения. Именно потому, что боролся за то, во что верю — пусть даже если это были неправильные догмы — я и готов нести ответственность за свои поступки. И я не люблю их оправдывать.              Я сражаюсь за то, во что верю. Неправильно? Плевать! За то я верил и боролся. — Вот такая вот вдохновляющая мысль. Порой даже спасающая от безумия. Меня, по крайней мере, спасала не раз. — Ты верил, что принял верное решение, Занзас, убивая Энрико и Массимо?              — Да. — Выдохнул племянник снова, почти не задумываясь. То есть уверенно, без сомнений. — Иначе не смог бы этого сделать.              — Ты готов понести ответственность за эти убийства? — Снова спросил я, чтобы снова получить уверенный ответ без тени колебаний:              — Да!              — Ну и не бери тогда в голову! Не сомневайся. — Я протянул руку и потрепал лохмы племянника так, будто он был задорным мальчишкой, а не молодым мужчиной, который многовато знал о жизни для своего возраста — по людским меркам. Ожидал, что он скинет мою руку, но он наоборот подставился под невинную ласку, слегка потеревшись о ладонь как кот. Рука соскользнул до щеки, и он потёрся носом о запястье. Всё-таки иногда он был таким мальчишкой. И меня восхищало, что он не боялся проявлять эти маленькие слабости, не боялся показывать нежные черты характера, чуткость души, приязнь к кому-то да просто не боялся быть собой, пусть даже и только перед самыми близкими. Я ведь полностью оголять душу, вот так, боялся, даже перед самыми родными. С детства боялся. Но сейчас — особенно. Так что морально в некоторых вопросах он был сильнее меня и жаль, что не понимал этого. — Не сомневайся, сердце моё, потому что если тебя кто-то из Высших Сил однажды спросит, почему ты сделал то, что сделал, ты не сможешь сказать, не кривя душой, что это был твой долг перед Девятым или Вонголой, или перед братьями. Ты не сможешь сказать, что так было предрешено, что это — их судьба, или что на то была Воля Неба. Ты не сможешь переложить на кого-то ответственность за свой поступок. Потому что это было твоё решение и только твоё.              Однако я не понял, зачем ты тему поднял. — Вдруг осознал я, убирая ладонь с его щеки. Он разочарованно вздохнул и пожал плечами:              — Просто хотел сказать, что чем больше узнаю о тебе, тем лучше понимаю себя. Я ведь… никогда не был безродным псом, да? — Уточнил он, будто до сих пор сомневался, глупый.              — Ни секунды. — Лаконично и серьёзно уверил я. Племянник снова вздохнул и вдруг, привстав, расстегнул ремень брюк, тут же их с себя стащив и оставшись только в расстёгнутой рубашке и трусах. Я просто обомлел от такой наглости. Особенно когда он заявил:              — Я останусь здесь спать. Как ты знаешь, меня… сны замучили. Не высыпаюсь страшно. Мне бы хоть ночь… А с тобой всегда спалось отменно. — Пожал плечами он, отвечая на невысказанный мною вопрос: при чём тут я и моя кровать?!              — Наглый котяра. — Обалдело выдохнул я. Но задумавшись, решил, что и так замучил его, слишком резко сложив с себя обязанности Босса, тренируя, потроша душу разговорами на личные темы, вроде сегодняшних. А тут ещё сны, кошмары, причиной которых был опять же я, и которые не давали ему передышки. Конечно, с одной стороны это была хорошая подготовка к затяжным стрессовым ситуациям, которые при управлении такими организациями как мафиозная семья, были неизбежны. Но, с другой стороны, ну что мне жалко было что ли своей кровати для племянника? Я и в кресле мог отдохнуть, а мог и вообще обойтись. Так что, не без сомнений, но я решил: — Ладно. Но только сегодня. Нам не стоит искушать друг друга.              — Упрямый же ты, а? — Пробурчал Занзас, заворачиваясь в моё одеялко. — Вот ты говоришь, что тебе на всех плевать. Но ведь если бы это было так, ты бы давно наплевал на то, что будет со мной. Трахались бы как раньше, напряжение бы снимали и нервы успокаивали. А так… у меня нервы сдают из-за тебя. У тебя нервы сдают из-за своего прошлого. Внутреннее напряжение готово вот-вот снести крыши обоим. Рано или поздно кто-то из нас сорвётся, а то и оба, и мусору ой как нелегко придётся. Мы ведь и поубивать их нахрен можем.              — Найди себе любовника или любовницу и трахайся с ним или с ней или с обоими сразу сколько хочешь, снимая напряжение. А от меня отстань. — Прищурился я. Он ведь обещал не начинать!              — Боюсь, у меня больше ни на кого не встанет. — Впрочем, пока он только жаловался.              — Реохей… — Напомнил я о человеке, на которого у него прекрасно вставало.              — Я, может, и не ты, но тоже Небо. Не знаю, что ты об этом думаешь, но я чувствую — ему может сорвать башню и из-за меня. Точно станет невменяемым. — Фыркнул племянник. Я улыбнулся: знал, что Реохею второй раз башню не сорвёт. Но Занзас умница, всё равно думал правильно.              — Это даже хорошо, если он сорвётся не из-за меня, а из-за кого-то другого. — Задумчиво ответил я.              — Чё? Да ты… — Он от возмущения даже сел. Но я был предельно серьёзен.              — Занзас, будет лучше, если он переключится с меня на тебя хотя бы частично. И не возмущайся! — оборвал я готовую сорваться с языка тираду племянника. — У него есть возможность быть рядом с тобой, у него хватит сил защитить тебя и спасти в случае чего. Со мной он бессилен, безнадёжен. Он не сможет сделать для меня ничего, и он это знает. Только представь себе бездну, в которую он смотрит сейчас, и в которую упадёт, когда я уйду. Ему не выбраться, если у него не будет якоря. — Видимо мои слова заставили его задуматься, раз он лёг обратно в постель, и некоторое время молчал. Уже оттуда он и произнёс решительно:              — Ну нет, я не стану повторять твои ошибки. Ни за что. Ты ведь и сам этого не одобришь. — Я рассмеялся: достойный преемник. И хотелось верить, что у него всё будет хорошо. Даже без меня.              А пока я посмотрел на кокон одеяла и вдруг решился пойти дальше. Сходил в душ и лёг рядом с Занзасом, отбирая половину одеяла. Племянник особо не сопротивлялся, просто напряжённо замерев. Я расслабился, но почти мгновенно пожалел, что решил испытать себя. Занзас ведь хоть и не касался, но был рядом. Горячий. А в нос бил его запах, запах разогретых на солнце апельсиновых рощ, горького шоколада, виски и… моря. Желание возобладать просыпалось мгновенно, пробуждая старые воспоминания о незабываемой близости. Яркие картинки и ускользавшие воспоминания об ощущениях подстёгивали возбуждение, которое не желало уходить и…              — Хочешь меня? — Вдруг спросил Занзас охрипло. Он лежал спиной ко мне, и я не стал лгать:              — Да. Хочу. И вряд ли это когда-нибудь изменится.              — Я тоже хочу. — Признался он, хотя это и так было ясно. Запах был больно уж сильный. — Но могу уйти. — И вместо того, чтобы благоразумно ответить что-то вроде: «Да, это было бы неплохо», я обнял его, подтаскивая вплотную к себе, и повелел, выдыхая в вороную макушку, прежде чем усыпить пламенем Дождя:              — Спи. А я посторожу твой сон.              И он уснул. А потом уснул и я, уняв восставшие инстинкты. В ту ночь мы оба спали необычно долго, до самого позднего утра. Причём я спал даже дольше. Только проснулся ненадолго, когда Занзас, осторожно выбравшись из моих объятий, сначала ушёл в душ, а потом быстро одевшись в свежий костюм, ушёл из моей комнаты. Я же уснул снова и проспал ещё несколько часов.              Всё же было в нём что-то, в племяннике, что воздействовало на меня расслабляюще.              Впрочем, выспался я очень уж вовремя, ведь на днях в главный штаб Вонголы заявилась… Рада.